Это сознание сохранилось и в наше время. Оно является мистическим переживанием и тем не менее ясно как солнечный свет.
Любовь и сострадание, честь и долг являются проявлениями духовной сущности, которые будучи облачены в различные внешние формы, почти для всех способных создавать культуру рас и наций представляют собой движущие силы для их жизни. В зависимости от того, было ли отдано первое место любви в самом общем ее понимании или понятию чести как таковому, соответствующим этой духовной целеустремленности образом развиваются мировоззрение и форма существования соответствующего народа. Та или другая идея создавала меру измерения для всего мышления и всех действий. Но для того, чтобы создать определяющий критерий для эпохи, должен первенствовать тот или другой идеал. Нигде еще борьба между этими двумя идеями не была столь трагичной, как в конфликтах между нордической расой и народами, испытывавшими различным образом ее влияние, с соответствующим расовым и мировоззренческим окружением.
Ввиду возникающего вопроса, мотив которого оказался для нордической расы преобладающим над всеми другими при создании души, государства и культуры, совершенно очевидно, что почти все, что создало характер нашей расы, нашего народа и государства, это в первую очередь было понятие чести и неразрывно с ней связанная идея долга, порожденная сознанием внутренней свободы. А в тот момент, когда первенство получают любовь и сострадание (или если хотите - сострадания), в истории начинаются эпохи расового, народного и культурного упадка всех государств с соответствующей нордической ориентацией.
Это в настоящее время проповедуют до пресыщения индуизм и буддизм. Многие же из нас имеют об Индии представление как о стране, которая дает нам теософов и антропософов. Мы говорим об Индии как о мягкосердечном, расплывающемся во вселенной мировоззрении, которое учит любви и состраданию к человеку. Без сомнения право на эти взгляды утверждают поздняя безгранично расплывающаяся философия, учения веданты, атмана, брахмана, стремящийся освободить этот мир от страдания буддизм наряду с тысячами рассеянными по всей индийской литературе сентенциями этой точки зрения: "Нет ничего, чего нельзя было бы совершить при помощи доброты". "Счастливы те, кто возвращаются в лес, после того как ранее надеялись на удовлетворение потребностей, и даже к врагам испытывают любовь" и т.д. И тем не менее в эти наполненные любовью и состраданием умы позднего времени Индии проникают совсем другие, более ранние взгляды, которые признают не личное чувство счастья и отсутствие страданий как единственную цель, к которой следует стремиться, а исполнение долга и утверждение чести. В одной из древних индийских песен долг провозглашается даже "шестым чувством"; в Махабхарате вся борьба (в своей первоначальной форме) ведется вокруг этой идеи. Герой Фима (Fima), неохотно принимающий участие в войне, говорит, что покинет своего государя, если государь мой Юциштира (Juzischtira) не удержит меня оковами долга кшатрия, так чтобы я без сожаления должен был поразить даже дорогих внуков его стрелами". Сильный Карна говорит:
Честь как мать дает
человеку жизнь в мире,
бесчестье пожирает жизнь,
даже если жизненное благополучие процветает.
Царь Дурьоцана (Durjozana) свергнут вопреки всем законам войны и жалуется:
Вам не стыдно, что Фимазен (Fimasen)
разбил меня бесчестно?
Мы всегда сражались честно,
и честь остается с нами в победе.
Вы всегда сражались бесчестно
и имеете свою победу с позором.
Я же владел землей
до дальнего берега моря,
мужественно стоял перед врагом
и умираю теперь, как герой
желает умереть, служа долгу,
и возношусь к богам,
окруженный толпой друзей...
Это, конечно, совсем другие тона по сравнению с теми, которые обычно звучали в известных песнях. Эти и другие места индийской литературы доказывают, однако, что и древний индиец - это тот, кто создал Индию - отдавал свою жизнь не во имя любви, а во имя долга и чести. Неверного проклинали и в арийской Индии, не потому что он лишился любви, а потому что он лишился чести. "Лучше пожертвовать жизнью, чем потерять честь: потерю жизни чувствуют в течение одного момента, потерю чести - день за днем", - говорит народная пословица[41]. "Герой ощущает сердцем, что цель можно достигнуть при помощи геройства, трус - что с помощью трусости", - утверждает другое изречение и предвосхищает оценку. Следует внимательно рассмотреть эту черту древнеиндийской сущности. Царь Порос (Poros), будучи побежден Александром в честном сражении, тем не менее остался рыцарем. Раненый, он не бежал с поля боя, когда разбежались все остальные: "Как я должен поступить с тобой?", - спросил Александр побежденного противника. "По-королевски", - был ответ. "И все?", - спросил македонец. "В слове "по-королевски" заключается все", - прозвучал ответ. И Александр расширил владения Пороса, который с этого времени стал его верным другом. Был ли этот рассказ исторически правдивым или нет, значения не имеет. Но он показывает внутренний критерий оценки чести, верности, долга и храбрости, которые были общими и естественными для обоих героев и, очевидно, для историографа тоже.
Это мужское понятие чести сохранило древнеиндийские царства, создало предпосылки для общественных связей. Но когда это понятие чести было вытеснено ритуально-религиозными системами, связанными с разложением расы и отрицающими все земные ограничения, в качестве решающих выдвинулись религиозные догматические, затем экономические точки зрения. С философией атмана-брахмана, перенесенной на земную жизнь, ариец - как было сказано раньше - отрицает свою расу, вместе с ней свою личность, а также идею чести как духовный хребет своей жизни.
Любовь и сострадание - даже если они предполагают охватить "весь мир" - постоянно ориентируются на отдельное любящее или страдающее существо. А желание освободить других или себя от страданий - это чувство чисто индивидуальное, не содержащее действительно сильного элемента для образования народа и государства. Любовь к ближнему или дальнему порождает действия высшей готовности к самопожертвованию, но одновременно является духовной силой, направленной на индивидуальное, и ни один человек еще не потребовал серьёзно жертвы целого государства, целого народа во имя одной, не связанной с ним любви. И нигде еще за это не погибло войско.
Значительно мягче по сравнению с древнеиндийской представляется нам жизнь в Афинах. Хоть и здесь героический эпос говорит о героических поступках, но они обоснованы скорее эстетикой. (Подробнее во второй книге.) Однако триста спартанцев из Фермопил служат для нас символом чести и исполнения долга. Ничто не свидетельствует о движущей для нас, западноевропейцев, силе лучше, чем наши попытки воспроизвести греческую жизнь; эти попытки долгое время считались историей. Мы могли представить ее себе только так, что все эллины были движимы честью и долгом. Лишь очень поздно мы были вынуждены убедиться в мудрости греческой жизни в этом плане. Одаренный фантазией грек и в обычной жизни не очень строго держал слово, вряд ли признавая сухую юридическую ценность обещания. Здесь мы как бы открываем удивительнейшую часть греческого характера, здесь были настоящие ворота для торгашеско-мошеннической малоазиатчины, так что ложь и лицемерие стали в дальнейшем постоянными сопровождающими явлениями "греческой" жизни, которые побудили Лисандра сказать, что детей следует обманывать кубиками, мужчин - клятвами. И тем не менее настоящий грек был преисполнен чувством свободы. Корни этого чувства следует искать в осознании чести. Убийство женщин и самоубийство побежденных в бою мужчин явление нередкое. "Не сдавайся в рабство, пока у тебя есть выбор умереть свободным", - учит Еврипид. Воспоминание о поступке фокийцев, которые перед битвой окружили свой оставшийся народ дровяным валом с указанием поджечь его в случае поражения, остается героическим свидетельством сильной символики. Потомки Цакинтоса (Zakynthos) предпочли умереть в пламени, чем попасть в руки пунийцев. Даже в более позднее время (200 г до Р. X.) имеются доказанные свидетельства лирического героизма, например, из Абидоса, который будучи осажден Филиппом младшим не сдался, более того, мужчины закалывали своих детей и женщин, сами бросались в цистерны и уничтожили город огнем. Такая же оценка жизни, свободы и чести свойственна и древнегреческим женщинам, когда речь идет о защите ими своей чести. Так по указанию своей матери повесилась Эвридика; при победе над властителем Элиса (von Elis) в III веке повесились его супруга с двумя дочерьми.
Следует все же признать, что статика греческой жизни была обусловлена не характером, а красотой, что, как уже говорилось, имело роковым следствием политическую рассеянность.
Благодаря Александру позднегреческим, преимущественно эстетическим существованием вновь овладело понятие породы, которое предполагало сознание своей разнотипности и с точки зрения расы. Александр вовсе не преследовал цель создания мировой монархии и смешения народов, а только хотел объединить признанных родственными по расе персов и греков, привести их под одну власть с тем, чтобы предотвратить дальнейшие войны. Он признал движущие идеи и ценности характера персидского высшего слоя близкими своему пониманию долга. На руководящие посты он назначал поэтому только македонских вождей или персов. Семиты, вавилонцы и сирийцы совершенно сознательно исключались. После смерти Александра его преемники пытались внедрить его тип государства в своих странах и провинциях. Героем древности здесь выступает одноглазый Антигон, который в возрасте восьмидесяти лет погибает на поле сражения в борьбе против "законных" наследников, потому что не смог отстоять единство империи, к которому стремился. Однако нордически-македонские культуры были недостаточно продолжительными. Они хоть и дали греческое познание, греческое искусство и философию, но не имели достаточно сил, чтобы создать типы, утвердить свои понятия чести. Победила покоренная чуждая кровь, началось время бесхарактерного эллинизма.
Если где-либо понятие чести и было центром всего существования, то это на нордическом германском Западе. Со своеобразным для истории своевластием в истории появился викинг. Неукротимое чувство воли с началом роста населения толкает одну нордическую волну за другой через страны. Расточительно расходуя кровь, и с героической беззаботностью викинг создал свои государства в России, в Сицилии, в Англии, во Франции. Здесь царили первобытные расовые инстинкты без каких-либо обязательств и воспитания, не стесненные воспитывающими размышлениями о целесообразности или четко определенным правовым порядком. Единственная идея, которую принес с собой норманн, было понятие персональной чести. Честь и свобода гнали свободных людей в даль и неизвестность, в страны, где было пространство для переселенцев. Они сражались и на своих дворах, и в замках за свою самостоятельность до последнего человека. Гениальное отсутствие цели, далекой от всех торгашеских соображений, было основным позывом для нордического человека, когда он, несмотря на дикую бурю молодости, появился, создавая историю на Западе. Вокруг отдельных лиц группировались более близкие последователи, что затем должно было привести к созданию определенных общественных заповедей жизни, так как наконец всюду после странствий следовала оседлость крестьянского типа (которая на Юге, правда, быстро пришла в упадок, погибла, разложившись в поздневосточной роскоши). "Редко откроется наблюдателю другой пример в истории, где поведение народа было бы так чисто и определялось бы полностью единственной высшей ценностью: вся власть, все имущество, любое обязательство, любое действие находятся на службе у чести, которая заставит в случае необходимости, не раздумывая и не моргнув глазом, пожертвовать и жизнью. Подобно тому, как закон чести управляет жизнью, он также отражается в поэзии и проходит в виде основного принципа через мир сказаний: ни одно другое слово не встречается там так часто, как слово "честь". Поэтому нордический мир героев, при всей своей дикой разобщенности, своем бурном субъективизме, тем не менее, является единым по сущности и по линии судьбы[42]. Приятно обнаружить эти признания в кругу немецких учителей, которые до сих пор были охвачены эстетизмом по греческому образцу. Здесь затронут нерв судьбы всей нашей истории. Тип оценки понятия чести решит все наше немецкое, наше европейское будущее.
Если бы древний нордический человек и стремился действовать, применяя силу, то признающий честь центр его сущности и в борьбе, и в смерти, породил бы чистую атмосферу. Войну можно вести жестоко, но признавать себя причастным к действиям - это первое условие для нордического мужчины (Крик). Это требуемое от каждой личности чувство ответственности было эффектной защитой от нравственного болота, того лицемерного разложения ценностей, которое постигло нас в течение западноевропейской истории в различных формах гуманности как вражеских происков. То они называли себя демократией, то социальным состраданием, то смирением, то любовью. Персональная честь северянина требовала мужества, самообладания. Он не болтал часами, подобно греческим героям перед каждым боем, не кричал, как они, получив рану. Осознанная им честь требовала от него хладнокровия и напряжения сил. С этой точки зрения фактически викинг является культурным человеком, а эстетически безукоризненный поздний грек - это отсталый, лишенный духовного центра варвар. Слова Фихте: "Настоящая культура - это культура убеждений", - вскрывают нашу истинную нордическую сущность по отношению к другим культурам, высшей ценностью которых являются не убеждения (а для нас это равноценно чести и долгу), а другая чувственная ценность, другая идея, вокруг которой вращается их жизнь.
История западноевропейских народов с течением времени была обусловлена разными обстоятельствами и очень разнообразно складывалась. Везде, где господствует нордическая кровь, имеется понятие чести. Но оно смешивается также и с другими идеалами. Это проявляется, чтобы предварить результат, в изречениях народной мудрости. В русской культуре восторжествовала идея церковности, религиозного чувства, которое даже самому дикому началу придает религиозно-ревностное прикрытие (следует вспомнить в "Идиоте" Достоевского человека, который убивает за серебряные часы, но перед этим читает молитву), поэтому русский говорит о своей родине как о святой России. Француз подходит к жизни с формально-эстетической точки зрения, поэтому для него Франция - "Belle France" (прекрасная Франция). То же самое можно сказать об итальянце. Англичанин горд за свое последовательное историческое развитие, за традиции, за твердые, типичные формы жизни. Поэтому он восхищается своей "Старой Англией" (old England). У нас же говорят, несмотря на множество несвятых свойств, все еще с тем же усердием о "германской верности", что доказывает, что наша метафизическая сущность все еще воспринимает "границу чести" как свой неподвижный полюс.
Ведь за это понятие чести, в конечном итоге, в течение тысячелетий шла борьба, когда Северная Европа смотрела в сторону римского Юга и, наконец, во имя религии и христианской любви была порабощена.
Проникновение идеи любви в германский мир. — Аристократия веры. — Вызов германского великодушия. — Управление Церкви без идеи о любви. — Стадо и пастырь. — Прежние компромиссы с Римом. — Отстранение христиан в римской системе. — Миф о заместительстве Бога. — Мужской союз священников. — Современные римские программы; Адам. — Обожествление священников. — Причастие как волшебный материализм. — Преобразование древнегерманских божеств и фальсификация древнегерманских обычаев; святой Мартин, святой Освальд, большой кубок. — девять миллионов мертвых еретиков на пути любви. — Мировая Церковь и мировое государство.
Нет сомнения в том, что и без вмешательства вооруженного римско-сирийского христианства эта эпоха германской истории - эпоха мифологии - закончилась. Природная символика уступила место новой нравственно-метафизической системе, новой религиозной форме. Но эта форма, бесспорно, имела то же духовное содержание, идею чести в качестве лейтмотива и критерия. Теперь сквозь христианство пробилась другая духовная ценность, претендуя на первое место: любовь в смысле смирения, милосердие, покорность и аскетизм. Сегодня каждому искреннему немцу ясно, что это, равномерно охватывающее все создания мира, учение о любви нанесло чувствительный удар душе Северной Европы. Христианство, оформившееся в виде системы, не знало идеи расы и народа, потому что оно представляло насильственное соединение воедино различных элементов. Оно не знало также идеи чести, потому что, преследуя позднеримскую цель власти, исходило не только из покорения тел, но и душ. Теперь же примечательно, что идея любви в руководстве церковных организаций также не имела успеха. Структура римской системы с. первого дня как в организационном, так и в догматическом плане является принципиально и сознательно нетерпимой и отвергает все другие системы, чтобы не сказать, что она исполнена ненависти. Где было можно, она пробивалась к своей единоличной цели при помощи отлучения от Церкви, объявления вне закона, огня, меча и яда. Отвлечемся от нравственных оценок и установим тот факт, который не отрицается даже современными римско-католическими писателями. Но этот факт в большей степени, чем все другие доказывает, что идее "любви" не присуща типообразующая сила, потому что даже организация "Религия любви" создана без любви. А именно, она содержит меньше любви, чем все другие создающие тип силы. Древние готы были терпимы - как свидетельствует Деллингер - как к католической, так и к другим верам и оказывали этим религиозным запросам, как таковым, глубокое уважение, что исчезло там, где победили дух "Бонифация" и насильственный закон "любви"[43]. Любому немцу нелегко выразить отрицательную оценку в отношении этрусско-еврейско-римской системы, потому что как бы она ни была организована, она облагорожена уже преданностью миллионов немцев. Они приняли чуждое вместе с тем, что им казалось родственным их душе. Первому они не уделили достаточно внимания, второе с любовью развивали и сумели внедрить в целое кое-какую нордическую ценность. Несмотря на это, правдивость требует сегодня, во времена великого поворота души, проверить поддержку жизни и нанесение ей вреда Римом, выступающим против древней сущности германского Запада. Не с точки зрения личного недоброжелательства, а при помощи обзоров больших напряжений и разрядок в более чем две тысячи лет существовавшей истории и исследования расово-духовных ценностей, обусловивших эти потрясения. И тогда мы увидим, что по существу одинаковая борьба греческой и римской культур выпала и на долю германца. Он не может избежать этой борьбы как и обе другие великие нордические волны народов, потому что они при своем возвращении несли с собой побежденные азиатские духовные ценности и воплощающий эти ценности человеческий материал. Несли с собой через Элладу, через Альпы, через границы германского жизненного пространства, иногда в сердце самой нордической расы.
Но если причины этого великого успеха прослеживаются, то наряду с более ранним техническим превосходством древнего опытного Юга и моментом кризиса в религиозной жизни германцев - что не объясняло так долго длящейся победы - откроется зов германского великодушия, как одно из важнейших условий. Это великодушие, воплощенное вовеки в виде притчи о Зигфриде, которое предполагает и у противника такую же ценность чести и открытую форму борьбы, и с детской прямолинейностью и в дальнейшем не могло себе представить прямую противоположность, это великодушие принесло германцу в течение его истории тяжелое поражение: тогда, когда он начал удивлять Рим, в более новое время, когда он проводил эмансипацию евреев и тем самым придал яду равноправие со здоровой кровью. Первое страшно отомстило в войнах против еретиков, почти отбросив Германию в пропасть, второе мстит сегодня. Отравленное тело народа находится в тяжелейших конвульсиях. И все еще обе враждебные нам силы взывают к великодушию тяжелораненого, взывают к его "справедливости", проповедуют "любовь" ко всему "человеческому" и стараются окончательно разрушить любое сохранившееся сопротивление характера.
Полная победа этой "гуманности" будет иметь те же последствия, что и когда-то победы Малой Азии над Афинами и Римом, когда она, будучи смертельным врагом этрусско-пеласгийско-сирийской культуры, стала, напротив, главным представителем этих сил, когда погибли бывшие ценности Древнего Рима. Уже тогда, путем физического разложения и проповеди единого человечества и любви. Учение о любви даже в самом лучшем своем проявлении не было силой типа, а было силой, расплавляющей сопротивление.
Сама Церковь как форма воспитания не могла и не имела права знать любовь, чтобы сохраниться и действовать далее в качестве типо-образующей силы. Но она могла осуществлять при помощи любви политику силы. Если сознание личности, идея обороноспособной чести и мужского долга превратились в смирение и полную любви преданность, то мотив сопротивления силе, которая организует этих верующих и управляет ими, сломлен. "Одно стадо и один пастух". Это в дословном понимании, как это и требовалось, было объявлением войны германскому духу. Если бы эта идея победила бы полностью, то Европа сегодня представляла бы лишь толпы, насчитывающие многие сотни миллионов человек, управляемые при помощи культивируемого страха перед чистилищем и вечными муками ада. Борьба этих людей за чувство чести была бы парализована "любовью", а оставшиеся лучшие представители были бы поставлены на службу "гуманитарной" благотворительности, "милосердию". Это является состоянием, к которому римская система стремилась, должна была стремиться, если она хотела вообще существовать как таковая и как духовная и политическая власть:
Я не собираюсь здесь описывать историю догм, а хотел бы только представить последовательную систему (что касается еще сущности), которая способствовала тому, что пробуждающийся нордический человек на долгое время вступил в тяжелые душевные конфликты. Или он покоряется ей полностью (как порой в средние века), или он принципиально и сознательно отвергает ее на основании эмоций. В первом случае достигается на короткое время внешнее единство, которое в силу своей невозможности должно лопнуть, как показывают сражения от Видукинда до Деллингера. Во втором случае - путь свободен для истинной органичной культуры и истинной формы веры, соответствующей крови и типу. Последние столетия проходили под знаком лишенного стиля компромисса, который не касался основных вопросов мировоззрения, а касался только соотношений организационных и политических сил.
Показательным для римского христианства является то, что личность Создателя по возможности исключалась с тем, чтобы на ее место поставить церковную структуру господства священников. Иисуса хоть и объявляют высшим и святейшим в качестве источника всей веры и всего благословения, но только для того, чтобы представляющую его Церковь окружить сиянием славы вечного и неприкосновенного. Потому что между Иисусом и человеком встает Церковь и ее представители, утверждающие, что путь к Иисусу идет только через Церковь. И поскольку Иисус пребывает не на земле, то человек должен иметь дело именно с этой Церковью, которая "уполномочена" навеки связать или отпустить. Использование созданной однажды веры в Иисуса Христа ("господствующего Христа", как говорит автор Гелианда") для политики власти союза священников, обожествляющих себя, также составляет сущность Рима, как это было под другим именем сущностью политики жрецов в Египте или в Вавилоне и Этрурии.
Чтобы подкрепить тезисы и распоряжения, защищающие власть мужского союза священников, была использована великая диалектика благочестивых мужей, которые относят все церковные распоряжения 1500 лет к Евангелиям, но подчеркивают, что Церковь одна имеет право издавать действующие для всех непогрешимые тезисы. Церковное христианство католической формы и протестантской разновидности представляют собой историческое явление. Начало и конец его четко просматриваются. Постройка завершена, все балки закреплены, все догматические указы находят свои "обоснования". Теперь наступила стабилизация. Можно, таким образом, говорить о структуре без боязни неправильно истолковать еще устанавливающееся живое явление в его движущих силах.
Д-р Адам, ведущий основоположник католицизма уверяет: "Католицизм не следует просто-напросто идентифицировать с ранним христианством или тем более с посланием Христа, так же как и взрослый дуб с маленьким желудем"[44]. Здесь публично освященная заносчивость Церкви (произведение имеет "разрешение" на публикацию) над Иисусом высказана без обиняков, и все дальнейшее прославление Христа служит, как говорилось, только тому, чтобы возвысить власть Церкви, а не "послание Христа" - "маленького желудя". Церковная служба полностью находится в руках священника, который путем наложения рук становится представителем апостольской власти. Для обоснования этого учения приводятся слова Христа к Петру, где он называет его скалой, на которой он построит свою Церковь. Тот факт, что эти слова древнего текста значительно позже были фальсифицированы верным слугой Церкви[45], не мешает им, конечно же, доказуемо искаженный тезис неустанно повторять во всем мире как послание Христа. "Когда католический священник проповедует слово Божие, то проповедует не просто человек, а сам Христос". Этим самообожествление священника поднимается до догмата веры, который, может быть, повышает самомнение во взглядах, что, если где-либо личность вождя подняла бы "собственное бедное "я" до носителя послания Христа", Церковь срочно предаст его анафеме: "И она провозгласила бы эту анафему, даже если с неба сошел бы ангел, который учил бы иначе по сравнению с учением, которое она получила от апостолов" (Адам).
Последнее исключение человеческой независимости в пользу схематической службы происходит в таинствах: "священная милость возникает не в результате личностных нравственно-религиозных стремлений принимающего причастие, а напротив благодаря объективному исполнению самого культового символа. Это способствует уничтожению личности, ее никчемность провозглашается как "религиозный" тезис. В народе, который честь (личную честь, честь клана, честь рода, честь народа) не задумываясь ни о чем другом, в решительном действии, поставил бы в центр всей своей жизни, открытое провозглашение такого требования не могло бы пройти никогда. Это стало возможным только путем ловкой подмены понятия чести идеей "любви", сопровождаемой смирением и покорностью. То, что этот "культовый символ" был определен самим Иисусом, отмечается лишь в форме небольшого указания, при помощи которого формируется беззаботность истории и создается "религиозное здание".
Теперь понятно, что эти четкие формулировки учения, нацеленного на магию, в таком резком изложении в Европе, даже после отказа от чести как руководящей идеи, не могли быть осуществлены. Обусловленные кровью обычаи нордического человека и его рыцарский способ мышления невозможно было истребить даже огнем и мечом. Так Церковь подошла к включению предписанных народных символов в готовую уже так называемую систему "до древнего христианства". ("Церковь была уже здесь - согласно замыслу, готовая прорасти, потенциально - до того (!) как Петр и Иоанн стали верующими" Адам.)
Вера в Вотана (Одина), хотя и умирала, но священные рощи, где поклонялись "Вотану", оставались целью германских паломников. Уничтожение всех дубов Вотана и все проклятия, направленные на древнюю веру, не помогли. Место Вотана заняли христианские мученики и святые, например, святой Мартин. Плащ, меч и конь были его знаками (то есть символы Вотана), рощи, где почитали бога меча стали, таким образом, местами пристанища святого Мартина, святого воина, который до сих пор почитается немецкими паломниками (сравни Швертслохскую капеллу). Святой Георгий и святой Михаил также являются получившими новые имена образами древненордических существ, которые при помощи такого "крещения" попали в сферу управления римской Церкви. "Чертовка" - госпожа Венера - превращается в святую Пелагию; из Донара, бога грома и облаков, получается охраняющий небо святой Петр; характер дикого охотника Вотана получает святой Освальд; и на капителях, и на работах по резьбе изображается раздирающий волка смерти освободитель Видар (например крестный ход в Берхтесгадене), который хочет спасти Одина, проглоченного волком Фенриром. Сравнение с Иисусом лежит на поверхности. Даже благочестивый Храбанус Маурус, самый просвещенный теолог Германии VIII века, позволяет Богу жить в небесном замке. Это представление, уходит корнями не в Библию, а в древнегерманский героический эпос. 1-го мая древняя Германия праздновала Вальпургиеву ночь, начало двенадцати освященных ночей летнего солнцестояния. Это был день свадьбы Вотана с Фреей. Сегодня, 1-го мая празднует свои именины святая Вальбург, тогда как все обряды, как волшебство, колдовство были Церковью изменены, и таким образом, символика природы была преобразована в восточную демоническую нечистую силу.
