Часть четвертая Глухой мальчик 12 октября 1851 г. 5 страница

И Роза, и Рэйчел уже видели член, но всегда в миниатюре: у младших братьев или кузенов, у младенцев в ванне – мягкий розовый придаток, заканчивающийся обрезанной кнопкой гладкой плоти с одной-единственной дырочкой посередине, через которую мальчики писают.

Но Клара, осушая бокал за бокалом и прикрыв глаза, с озорством описывала различия между еврейскими младенцами и еврейскими мужчинами. И, подбирая язычком последние капли на ободке бокала, она описывала превращение нежной и невинной плоти, когда еврейский мужчина ложится рядом со своей женой, и то, что впоследствии между ними происходит.

Никто не завизжал от ужаса, но Роза схватила подушку и обеими руками прижала ее к лицу.

– Это часто происходит? – спросила она приглушенным из-за подушки голосом.

Очень часто, подтвердила Клара, и обязательно – на Шаббат и в религиозные праздники: Бог сообщил еврейским мужчинам, что это благословение.

– Конечно, за исключением менструации.

Рэйчел знала о менструации. Это была единственная тайна, которую мать доверила ей; с девушкой такого еще не происходило, но она не стала признаваться в этом сестрам. Однако беспокоило ее другое – соотношение размеров восставшей плоти мужчины и здравого смысла. Она нарисовала в своем воображении ужасную картину и, повинуясь инстинкту, сцепила руки на коленях.

– Разумеется, – тихо заявила она, – сделать такое просто невозможно.

Иногда, надменно сообщила им Клара, ее Гарольд использовал чистое кошерное масло.

Роза Гольдвассер убрала подушку от лица и уставилась на сестру; в глазах у нее светилось недоверие к только что сделанному открытию.

– Так вот почему у нас так быстро заканчивается масло! – воскликнула она.

Следующие дни оказались особенно тяжелыми для Рэйчел. Они с Розой, столкнувшись с необходимостью расценить откровения Клары как ужасные или забавные, движимые стремлением к самозащите, предпочли считать их забавными. Во время завтрака и обеда, на которых обычно подавались молочные продукты, им достаточно было встретиться взглядами, чтобы взорваться смехом, таким глупым, что несколько раз их с позором отсылали прочь. За обедом, когда к женщинам двух семей присоединились мужчины, ей было еще тяжелее: она не могла сидеть почти напротив Гарольда Грина, смотреть на него и вести беседу – и не представлять себе это, намазанное маслом.

 

На следующий год, когда Гайгеры поехали в Пеорию, Рэйчел с разочарованием узнала, что ни Клара, ни Роза больше не живут в доме родителей. У Клары и Гарольда родился сын, и они переехали в собственный небольшой домик на крутом берегу реки. Когда они приходили к Гольдвассерам, Клара занималась ребенком и почти не обращала внимания на Рэйчел. Роза вышла замуж в июле прошлого года, за человека по имени Сэмюэль Бильфильд, который увез ее в Сент-Луис.

В тот Йом Киппур, когда Рэйчел с родителями стояли возле синагоги, к ним подошел пожилой мужчина по имени Бенджамин Шёнберг. Мистер Шёнберг носил высокий бобровый цилиндр, гофрированную белую рубашку из хлопка и черный галстук-ленточку. Он поболтал с Джеем о состоянии дел в торговле лекарственными препаратами, а затем начал вежливо расспрашивать Рэйчел о делах в школе и о том, много ли она помогает матери по дому.

Лилиан Гайгер улыбнулась старику и загадочно покачала головой. «Еще слишком рано», – сказала она, и мистер Шёнберг улыбнулся в ответ, кивнул, и скоро, сказав еще пару любезностей, удалился.

В тот вечер Рэйчел подслушала обрывки разговора между матерью и миссис Гольдвассер, которая сообщила, что Бенджамин Шёнберг – шадхен, сваха. Дело в том, что мистер Шёнберг устроил браки и Клары, и Розы. Ее охватил страх, но она немного успокоилась, вспомнив, что ее мать заявила свахе. Она слишком молода для брака, и ее родители это прекрасно понимают, сказала она себе, игнорируя тот факт, что Роза Гольдвассер-Бильфильд была старше ее лишь на восемь месяцев.

 

Всю осень, включая эти две недели, которые она провела в Пеории, тело Рэйчел изменялось. У нее появилась грудь. С самого начала она была настолько пышной, что иногда было тяжело удержать равновесие, и потому скоро девочке пришлось узнать о поддерживающих предметах одежды, о мышечной усталости и болях в пояснице. Именно в тот год к ней стал прикасаться мистер Байерс, сделав ее жизнь невыносимой, пока отец все не исправил. Когда Рэйчел рассматривала себя в зеркале матери, она успокаивала себя тем, что ни один мужчина не захочет взять в жены девушку с прямыми темными волосами, узкими плечами, слишком длинной шеей, слишком тяжелой грудью, бледной не по моде кожей и ничем не примечательными карими глазами, большими, как у коровы.

Затем ей пришло в голову, что мужчина, который согласится взять такую девушку, должен быть непременно уродлив, глуп и очень беден, и она понимала, что каждый день приближает ее к этому будущему, думать о котором она совершенно не желает. Она злилась на своих братьев и говорила им гадости, потому что они даже не догадывались, какие привилегии давала им принадлежность к мужскому полу: право жить сколько угодно в тепле и безопасности родительского дома, право ходить в школу и учиться без ограничений.

Менструации у нее начались поздно. Мать время от времени задавала ей наводящие вопросы, высказывая свое беспокойство тем, что этого до сих пор не произошло. Однажды днем Рэйчел помогала матери варить земляничное варенье. Внезапно живот у нее свело от столь сильной боли, что она согнулась пополам. Мама посоветовала ей проверить белье и оказалась права: у Рэйчел пошла кровь. Ее сердце колотилось как бешеное, но в общем она этого ожидала. К тому же все произошло, когда рядом с ней была мать, и она успокоила ее и показала, что надо сделать. Все было хорошо, пока мать не поцеловала ее в щеку и не сказала ей, что она стала женщиной.

Рэйчел зарыдала. Она плакала и не могла остановиться. В течение многих часов она была безутешна. Джей Гайгер вошел в комнату дочери и лег рядом с ней на кровать, чего не делал с тех пор, как она выросла. Он погладил ее по голове и спросил, что случилось. У нее так тряслись плечи, что это разбивало ему сердце, и он спрашивал ее снова и снова. Наконец она прошептала: «Папа, я не хочу выходить замуж. Я не хочу покидать ни вас, ни мой дом».

Джей поцеловал ее в щеку и ушел, чтобы поговорить с женой. Лилиан очень расстроилась. Многие девочки выходили замуж в тринадцать. Она считала, что для ее дочери было бы лучше, если бы они устроили ее жизнь через хороший еврейский брак, чем если бы стали потворствовать ее глупому страху. Но муж напомнил ей, что, когда их поженили, Лилиан уже отметила свой шестнадцатый день рождения, а значит, вовсе не была юной девочкой. То, что было хорошо для матери, будет хорошо и для дочери, которой нужно дать шанс подрасти и свыкнуться с мыслью о браке.

Таким образом, Рэйчел получила приличную отсрочку, и ее жизнь сразу улучшилась. Мисс Барнем сообщила ее отцу, что ей очень легко дается учеба и что ей следует продолжить образование. Ее родители решили позволить ей весь день проводить в Академии, а не крутиться по хозяйству и на ферме. И они были вознаграждены радостью дочери и тем, что в ее глаза вернулась жизнь.

Она отличалась природной, врожденной добротой, но ее собственное несчастье сделало ее особенно чувствительной к людям, попавшим в ловушку обстоятельств. Она всегда была в таких близких отношениях с Коулами, словно они были кровными родственниками. Когда Шаман еще пешком под стол ходил, однажды его положили к ней в постель, он не сдержался и намочил простынь. Именно Рэйчел успокоила его и помогла побороть смущение, защитила от поддразнивания других детей. Болезнь, которая забрала у него слух, выбила ее из колеи, потому что это был первый случай в ее жизни, указавший на существование неизвестных и непредвиденных опасностей. Она наблюдала за тем, как Шаман борется с болезнью, испытывая отчаяние человека, который очень хочет все исправить, но совершенно бессилен в этом отношении, и она отмечала каждое его достижение с такой гордостью и радостью, словно он был ее братом. Рэйчел росла и видела, как меняется Шаман, как из маленького мальчика превращается в рослого юношу, легко обгоняя своего брата, Алекса. Из-за того что его тело созрело рано, в первые годы он был неуклюжим и неповоротливым, как щенок, и она смотрела на него с особой нежностью.

Она несколько раз сидела, никем не замеченная, в кресле с подголовником и поражалась храбрости и стойкости Шамана, восхищалась педагогическим талантом Дороти Барнем. Когда мисс Барнем задалась вопросом, кто мог бы помочь ему, Рэйчел отреагировала инстинктивно, она схватилась за представившуюся возможность. Доктор Коул и его жена были благодарны за ее готовность заниматься с Шаманом, а ее собственная семья обрадовалась тому, что они считали проявлением душевной щедрости. Но она понимала, что, по крайней мере отчасти, хотела помочь ему, потому что он был ее самым верным другом; и потому что однажды, абсолютно серьезно, этот маленький мальчик предложил убить мужчину, который ее обижал.

 

Основой коррекционной работы с Шаманом были долгие часы, умноженные на долгие часы, во время которых следовало игнорировать усталость, и очень скоро он начал подвергать сомнению авторитет Рэйчел, чего никогда не позволял себе с мисс Барнем.

– На сегодня достаточно. Я слишком устал, – заявил он, когда они остались наедине во второй раз – до того мисс Барнем помогала Рэйчел учить Шамана на протяжении пяти или шести занятий.

– Нет, Шаман, – твердо ответила Рэйчел. – Мы еще не закончили.

Но он убежал.

Когда это случилось во второй раз, она поддалась вспышке гнева, которая лишь вызвала у него улыбку, и она вернулась в дни детских забав и стала придумывать ему обидные прозвища. Но когда на следующий день все повторилось опять, на глаза у нее навернулись слезы, и он сдался.

– Ладно, давай попробуем еще раз, – неохотно предложил он.

Рэйчел была ему благодарна, но никогда не поддавалась искушению управлять им с помощью слез, чувствуя, что ему на пользу пойдет скорее жесткий подход. Через некоторое время долгие часы занятий превратились для них в обыденность. Когда прошло несколько месяцев и способности Шамана значительно расширились, она адаптировала тренировки мисс Барнем, и они пошли дальше.

Они проводили долгое время, тренируясь менять значение фразы с помощью перехода логического ударения в неизменном наборе слов:

 

У нас заболел ребенок.

У нас заболел ребенок.

У нас заболел ребенок.

 

Иногда Рэйчел брала его руку и сжимала ее, чтобы показать ему, какое слово нужно выделить, и ему это очень нравилось. Его стали раздражать упражнения с фортепиано, когда он должен был назвать ноту по колебаниям, которые чувствовал ладонью, потому что его мать ухватилась за это как за некий светский талант и иногда просила его выступить. Но Рэйчел продолжала работать с ним за фортепиано и приходила в восторг, когда играла гамму в другой тональности, а он мог обнаружить даже такое тонкое отличие.

Постепенно он перешел от распознавания нот фортепиано к распознаванию других колебаний в окружающем мире.

Скоро он мог уже сказать, что кто-то стучит в дверь, хотя самого стука и не слышал. Он мог почувствовать шаги человека, поднимающегося по лестнице, хотя их не замечали слышащие люди, находящиеся поблизости.

Однажды, подражая Дороти Барнем, Рэйчел взяла его крупную ладонь и приложила к своему горлу. Сначала она говорила с ним громко. Затем снизила звонкость голоса и перешла на шепот.

– Чувствуешь разницу?

Ее тело было теплым и очень гладким; тонким, но сильным. Шаман чувствовал и мышцы, и связки. Он подумал о лебеде, а затем – о крошечной пташке, когда ее пульс затрепетал у него под рукой так, как никогда не бывало, когда он держал ладонь на более толстом и коротком горле мисс Барнем.

Он улыбнулся и ответил:

– Чувствую.

 

Вода поднимается

 

Никто больше не стрелял в Роба Джея. Если случай в амбаре был предупреждением о том, что он должен прекратить настаивать на расследовании смерти Маквы, то, кто бы ни нажал на гашетку, он имел все основания считать, что предупреждение достигло цели. Он больше ничего не предпринимал, потому что не знал, что еще можно предпринять. От конгрессмена Ника Холдена и губернатора Иллинойса пришли официальные письма. Они были единственными чиновниками, ответившими на его запрос. По сути их ответы были вежливым отказом. Он задумался, но обратился к более насущным проблемам.

Сначала к нему довольно редко обращались с просьбой спрятать в тайнике беглеца, но после нескольких лет помощи рабам тонкая струйка превратилась в мощный поток, и случались периоды, когда новые гости поселялись в тайнике достаточно часто.

Негры вызывали всеобщий и противоречивый интерес. Дред Скотт выиграл иск касательно своей свободы в суде низшей инстанции штата Миссури, но Апелляционный суд штата объявил его рабом, и его адвокаты-аболиционисты обратились в Верховный Суд Соединенных Штатов. Тем временем писатели и проповедники подняли шум, а журналисты и политические деятели с обеих сторон бурно обсуждали проблемы рабства. Первое, что сделал Фритц Грэм после избрания на должность шерифа на постоянный пятилетний срок – нанял свору «ищеек черномазых», потому что премии стали хорошим дополнительным заработком. Награды за возвращение беглецов увеличились в размере, а штрафы за помощь беглым рабам стали более суровыми. Робу Джею становилось страшно, когда он думал о том, что с ним может случиться, если его поймают, но чаще всего он просто запрещал себе об этом думать.

Джордж Клайберн здоровался с ним вежливо, но равнодушно, когда они случайно сталкивались в городе, словно они не встречались при совершенно иных обстоятельствах в темноте ночи. Побочным результатом сотрудничества стала возможность пользоваться обширной библиотекой Клайберна. Роб Джей часто брал оттуда книги и приносил их домой – в основном для Шамана, но иногда и для себя. В коллекции брокера была солидная подборка книг по философии и религии, но весьма незначительная – по науке. Роб Джей именно так и воспринимал ее владельца.

Прошел уже год с того момента, как он стал заниматься спасением негров. Клайберн пригласил его на встречу квакеров. Получив отказ, он смутился: «Я думал, вы могли бы счесть это полезным. Поскольку вы занимаетесь богоугодным делом».

Роб хотел было заметить, что он делал работу, нужную прежде всего людям, а не Богу. Эта фраза показалась ему весьма напыщенной, поэтому он промолчал, просто улыбнулся и покачал головой.

Он отдавал себе отчет в том, что его тайник – всего лишь одно звено, без сомнения, очень длинной цепи, но не имел ни малейшего представления о том, как выглядит остальная часть системы. Они с доктором Барром никогда не говорили о том, что его рекомендация по сути сделала Роба преступником с точки зрения официального правосудия. Единственными тайными связными были Клайберн и Каррол Вилькенсон, который всякий раз сообщал ему, когда у квакера появлялась «новая интересная книга». Роб Джей предполагал, что, когда беглецы покидали его убежище, их везли на север, в Висконсин, а затем – в Канаду. Возможно, их переправляли на лодке через озеро Верхнее. По крайней мере, именно такой маршрут проложил бы он, если бы отвечал за планирование.

Большинство беглых были мужчинами, но изредка Клайберн приводил женщину. Внешний вид поражал разнообразием, но одеты они все были в рваные тряпки. У некоторых кожа была такого оттенка, что казалась ему квинтэссенцией черноты, у других – густо-фиолетовой, цвета спелых слив, или гагатовой, как жженая кость, или насыщенно-черной, как вороново крыло. Случалось, что цвет лиц был не таким насыщенным, варьируя от оттенков кофе с молоком до поджаренного хлеба, по той причине, что его разбавляла бледность, приобретенная через гены угнетателей. Так, большинство тех, кого укрывал Роб в своем тайнике, – это крупные мужчины с крепкими, мускулистыми телами, но один был стройным молодым человеком, почти белым, и носил очки в металлической оправе. Он сказал, что он – сын домашней негритянки и владельца плантации в месте под названием Шривс-Лендинг, штат Луизиана. Он умел читать и был очень благодарен Робу, когда тот дал ему свечи, спички и старые номера Рок-Айлендских газет.

Как врач Роб Джей приходил в отчаяние, потому что люди находились у него в сарае слишком недолгое время и он не успевал их вылечить. Он сразу понял, что линзы очков светлокожего негра были слишком сильными для его глаз. Через несколько недель после того, как юношу увезли, Роб Джей нашел пару очков, которые, как он считал, подошли бы лучше. Когда он в следующий раз приехал в Рок-Айленд, то пошел к Клайберну и спросил его, не может ли он организовать передачу очков, но Клайберн недоуменно посмотрел на очки и покачал головой. «Вам следует быть более разумным, доктор Коул», – заметил он и ушел, не попрощавшись.

В другой раз в тайнике целых три дня жил крупный мужчина с очень черной кожей, и этого времени более чем хватило Робу, чтобы заметить, что несчастный возбужден и страдает от неприятных ощущений в животе. Иногда его лицо серело и выглядело больным, и у него был чрезмерный аппетит. Роб не сомневался, что у беглеца солитер. Он дал негру бутылочку с лекарством, но предупредил, что принять его следует не раньше, чем он доберется до цели своего путешествия. «Иначе ты будешь слишком слаб для путешествия, и кроме того, будешь оставлять за собой четкий след жидкого стула, по которому сможет пройти любой шериф в штате!»

Он будет помнить их всех, пока жив. Он искренне сочувствовал их страхам и переживаниям. И тому были веские основания: когда-то он и сам был беглецом; на его глазах разыгралась трагедия сауков, кроме того, он понял, что важной составляющей его тревог были члены его семьи и их положение.

Он давно уже нарушил требование Клайберна ни в коем случае не расспрашивать беглецов. Кому-то из них хотелось поговорить, а кому-то – помолчать. Как минимум, он пытался выяснить, как их зовут. Хотя юношу в очках звали Нерон, большинство имен были иудейско-христианского происхождения: Моисей, Авраам, Исаак, Аарон, Питер (от Петр), Пол (от Павел), Джозеф (от Иосиф). Он снова и снова слышал одни и те же имена, напоминавшие ему об историях, которые рассказывала ему Маква о библейских именах в христианской школе для индейских девочек.

Он проводил столько времени с разговорчивыми беглецами, сколько позволяла безопасность. Один мужчина из Кентукки уже убегал, но его поймали. Он показал Робу Джею свои шрамы, протянувшиеся через всю спину. Другой, из Теннесси, признался, что хозяин относился к нему не так уж и плохо. Роб Джей спросил его, почему же он тогда сбежал, и мужчина поджал губы и покосился в сторону, словно подыскивая ответ.

«Не мог дождаться юбилея», – сказал он наконец.

 

Роб расспросил о «юбилее» у Джея. В Древней Палестине каждый седьмой год пахотную землю оставляли под пар, давая ей восстановиться, в соответствии с предписаниями Библии. После семи шаббатных лет пятидесятый год объявлялся юбилейным, то есть святым годом, и рабам-евреям дарили свободу.

Роб Джей подметил, что следовать традиции юбилеев, конечно, лучше, чем держать людей в рабстве бесконечно, но едва ли ее можно считать настоящим проявлением доброты, поскольку в большинстве случаев пятьдесят лет рабства длились дольше, чем целая жизнь.

Они с Джеем очень осторожно говорили на эту тему, поскольку давно убедились в глубине различий своих убеждений.

– Ты знаешь, сколько рабов живет в Южных штатах? Четыре миллиона. То есть по одному черному на двух белых. Освободите их, и фермы и плантации, которые кормят аболиционистов на Севере, придется закрыть. А что делать с этими четырьмя миллионами? Как они будут жить? Во что превратятся?

– Со временем они станут жить точно так же, как живут все остальные. Если бы они получили хоть какое-то образование, то могли бы кем-нибудь стать. Фармацевтами, например, – сказал он, не в силах сдержаться.

Джей покачал головой.

– Ты просто не понимаешь. Само существование Юга зависит от рабства. Именно поэтому даже нерабовладельческие штаты считают помощь беглым рабам преступлением.

Джей наступил на любимую мозоль Роба.

– Вот только не надо рассказывать мне о преступлении! Африканская работорговля оказалась вне закона еще в 1808 году, но чернокожих по-прежнему берут под прицел, запихивают в суда, как сельдей в бочку, везут в Южные штаты и продают на невольничьих рынках.

– Ну, сейчас ты говоришь о государственном праве. Каждое государство и каждый штат создает свои собственные законы. И вот эти-то законы и имеют значение.

Роб Джей фыркнул, и на том разговор и закончился. Во всех остальных вопросах они с Джеем оставались близкими людьми и всегда поддерживали друг друга, но проблема рабства воздвигла между ними стену, о чем они оба сожалели.

Роб был человеком, который ценит разговор по душам, и он всякий раз поворачивал Труди на дорогу, ведущую к женскому монастырю святого Франциска, когда оказывался в тех местах. Он вряд ли смог бы четко назвать день, когда стал другом матушки Мириам Фероции. Сара вызывала у него физическую страсть, которая не стихала с годами и оставалась такой же важной для него, как еда и питье. Однако теперь она больше времени беседовала с пастором, чем с мужем. Еще во время дружбы с Маквой Роб понял, что для него возможно быть близким с женщиной без сексуальной близости. Теперь он снова доказал это с сестрой ордена Святого Франциска, женщиной лет на пятнадцать старше его, на чьем суровом, обрамленном капюшоном лице горели строгие глаза.

До той весны он виделся с ней крайне редко. Зима была умеренной и странной: шли проливные дожди. Уровень грунтовых вод незаметно повышался. Неожиданно выяснилось, что реки и ручьи уже почти невозможно пересечь, а к марту городок заплатил за то, что находится на участке между двумя реками – ситуация стала неуправляемой и привела к настоящему наводнению. Река вышла из берегов и хлынула на землю Коулов. Вода бурным потоком ринулась вперед, смыв баню и дом женщин. Гедоносо-те Маквы она пощадила, потому что он был построен на небольшом возвышении. Дом Коулов тоже был выше разлившейся реки. Но вскоре после того, как вода отступила, Роба вызвали лечить первый случай опасной лихорадки. Потом заболел еще один человек. Еще и еще.

Саре пришлось взять на себя работу медсестры. Она, и Роб, и Том Беккерман валились с ног от усталости. И вот однажды утром Роб приехал на ферму Гаскела и обнаружил, что заболевшего лихорадкой Бена Гаскела уже вытерли мокрой губкой и успокоили две сестры святого Франциска. Все «коричневые тараканы» вышли из монастыря и стали ухаживать за больными. Он сразу с большой благодарностью отметил, что они превосходные медсестры. Каждый раз, когда он встречал их, их было двое. Даже настоятельница ходила за больными с напарницей. Когда Роб раскритиковал ее за это, считая хождение парами глупой причудой, Мириам Фероция холодно, но убежденно объяснила, что возражения здесь бесполезны.

Он догадался, что они работали в парах, чтобы помочь друг другу избежать слабости веры и плоти. Несколько дней спустя, заканчивая рабочий день чашкой кофе в женском монастыре, он укорил ее, что она боится позволить сестрам оставаться в одиночестве в доме протестанта. Он признался, что для него такая позиция непонятна.

– Неужели это значит, что ваша вера настолько слаба?

– Наша вера сильна! Но мы любим тепло и комфорт не меньше, чем их любят другие. Жизнь, которую мы выбрали, уныла. И достаточно сурова и без дополнительной муки соблазнов.

Он понял. Он был счастлив принять сестер милосердия в соответствии с условиями, выдвигаемыми Мириам Фероцией, ведь их уход играл немаловажную роль в излечении больных.

Вопрос, который регулярно задавала ему настоятельница, сочился презрением:

– Неужели у вас нет никакой другой медицинской сумки, доктор Коул, помимо этой потертой кожаной штуки, украшенной толстыми иглами?

– Это моя Мее-шоме, сумка сауков. Ремни сделаны из «покрывала Иззе». Когда я ношу ее, я становлюсь неуязвимым для пуль, а мое присутствие помогает вырастить урожай и излечить больных.

Она изумленно посмотрела на него.

– Вы не веруете в нашего Спасителя, но принимаете защиту от языческого обряда индейцев-сауков?

– Ну, обряд ведь работает. – И он поведал ей о выстреле, который прозвучал, когда он выходил из амбара.

– Вы должны быть предельно осторожны, – предупредила она, наливая ему кофе. Пожертвованная им коза уже дважды рожала козлят, и оба раза – самцов. Мириам Фероция продала одного из козлов и каким-то образом приобрела еще трех коз, поскольку мечтала о сыроварне; но всякий раз, когда Роб Джей приезжал в монастырь, молока к кофе ему не предлагали: все козы постоянно либо были беременны, либо кормили малышей. Он обходился без молока, как и монахини, и со временем даже полюбил черный кофе.

Их разговор свернул на деловые вопросы. Он разочарованно узнал, что ее запрос не пролил света на личность Элвуда Паттерсона, и признался, что обдумывает один план.

– А что, если бы нам удалось внедрить своего человека в Верховный орден звездно-полосатого флага? Возможно, мы бы смогли узнавать об их действиях заранее и предупреждать их.

– И как вы себе это представляете?

Он много над этим думал. Для осуществления его плана требовался коренной американец, который бы, во-первых, не вызвал в ордене никаких подозрений, а во-вторых, был бы близок Робу Джею. Джей Гайгер не подходит, потому что ВОЗПФ, скорее всего, не примет в свои ряды еврея.

– Мой работник, Олден Кимбел. Родился в Вермонте. Очень хороший человек.

Она грустно покачала головой.

– То, что он хороший человек, только все ухудшит, потому что очень возможно, что вам придется пожертвовать им, да и собой тоже, если решитесь воплотить свой план в жизнь. Они чрезвычайно опасные люди.

Он вынужден был признать мудрость ее слов. И факт, что Олден стареет. Он еще может работать, но годы – не шутка.

И он слишком много пьет.

– Вы должны набраться терпения, – мягко сказала она. – Я и дальше буду наводить справки. А пока вы должны подождать.

Она взяла его чашку, и он понял, что пришло время вставать со стула епископа и уходить, чтобы она могла подготовиться к повечерию. Он собрал свою украшенную иглами дикобраза защиту от пуль и улыбнулся, увидев, каким ревнивым и гневным взглядом настоятельница наградила Мее-шоме.

– Спасибо, матушка, – сказал он.

 

Услышать музыку

 

Под получением образования в Холден-Кроссинге обычно подразумевалось следующее: на один-два семестра семья отправляла детей в Академию, чтобы они научились хоть как-то читать, решать простые примеры и плохонько, но писать. На этом просвещение заканчивалось, и дети вступали во взрослую жизнь сельскохозяйственных рабочих. Когда Алексу исполнилось шестнадцать, он заявил, что сыт школой по горло. Несмотря на то, что Роб Джей предложил оплатить его дальнейшее образование, он стал работать полный день на овечьей ферме, вместе с Олденом, а Шаман и Рэйчел стали самыми старшими учениками в Академии.

Шаман хотел продолжать учебу. Рэйчел была благодарна судьбе за то, что у нее есть возможность спокойно плыть по течению. Как за спасательный круг, она цеплялась за неизменный ход дней. Девочка была на три года старше и ходила в Академию дольше Шамана, но тем не менее они стали одноклассниками.

Что касается Дороти Барнем, то, если ей удалось хотя бы одному ученику открыть удивительный мир познания – это было для учительницы истинным счастьем. Она относилась к этим двоим как к бесценному сокровищу, щедро делясь с ними всем, что знала сама, и старалась узнать еще больше, чтобы поддерживать их интерес.

Шаман и Рэйчел теперь много времени проводили вместе за учебой. После уроков в Академии они немедленно переходили к занятиям по развитию речи. Два раза в месяц Шаман выполнял все упражнения перед учительницей. Иногда мисс Барнем предлагала внести какое-то изменение или новое упражнение. Она была в восторге от его успехов и радовалась тому, насколько полезен их союз с Рэйчел Гайгер.

По мере того как их дружба крепла, Рэйчел и Шаман стали доверять друг другу свои задушевные тайны. Рэйчел рассказала ему, как она боялась ехать в Пеорию каждый год на еврейские Святые дни. Он же вызвал у нее нежность, очень сжато и без подробностей поведав, как мучился из-за того, что мать с ним холодна: «Моей матерью, скорее, можно назвать Макву, и она это знает. Ее это огорчает, но все так и есть». Рэйчел давно заметила, что миссис Коул никогда не называет сына Шаманом, как это делают все остальные; Сара звала его Робертом – почти официально, точно так же, как и мисс Барнем. Рэйчел задумалась: не потому ли миссис Коул так поступает, что ей не нравятся индейские слова? Она как-то раз услышала разговор между Сарой и своей матерью: Сара тогда призналась, что рада тому, что сауки ушли навсегда.

Шаман и Рэйчел выполняли вокальные упражнения буквально повсюду: катаясь на плоскодонке Олдена, сидя на берегу реки за ловлей рыбы, собирая водяной кресс, гуляя пешком в прерии, очищая фрукты или овощи для Лилиан на веранде Гайгеров, выполненной в стиле Юга. Несколько раз в неделю они подходили к фортепиано Лилиан. Он мог почувствовать тональность ее голоса, прикасаясь к ее голове или спине, но ему особенно нравилось класть ладонь на гладкую, теплую кожу ее горла, когда она говорила с ним. Он понимал, что она наверняка чувствует дрожь его пальцев.