«…Невообразимо странно для ума наблюдательного состояние истории в средние и новые века, пока люди не узнали новых форм и нового духа истории. Мы видим истинный хаос. Библейские, превратно понимаемые предания заменяют древнюю мифологию; век Греции и Рима представляется в союзе с похождениями варварских предков каждого народа, как век героический; разнообразная, разнородная философия Востока, Севера и Запада преображает прошедшее в уроки нравственности, чести и славы в формах многоразличных и странных. Изменялись века, изменялась и история. Все народы, все общественные учреждения и звания почитали ее средством доказывать свои права, свою справедливость. Страсти и хитрость ума человеческого истощили все средства, все способы обманывать других и самих себя ложными направлениями истории.
Наконец, в настоящее время видим ничтожность всех ложных направлений истории. С идеею человечества исчез для нас односторонний эгоизм народов; с идеею земного совершенствования мы перенесли свой идеал из прошедшего в будущее и увидели прошедшее во всей наготе его; с познанием истинной философии мы знали, как слабы выводы, извлекаемые из мелких и пристрастных соображений прошедшего; сведения о диких, неизвестных древним племенах пояснили нам историю первобытного человечества и рассеяли мечты древних о золотом веке. Лестница бесчисленных пергходов человечества и голос веков научили нас тому, что уроки истории заключаются не в частных событиях, которые можем мы толковать и преображать по произволу, но в общности, целости истории, в созерцании народов и государств как необходимых явлений каждого периода, каждого века. Здесь только раскрываются для нас тайны судьбы и могут быть извлечены понятия о том, что в состоянии, что должны делать человеческая мудрость и воля при законах высшего, божественного промысла, неизбежных и от нас не зависящих.
Сим воззрением обозначаются сущность, права и обязанности истории сообразно нашим понятиям; создается знание по строгим выводам умозрения и опыта. Сие знание должно уединиться от всех частных направлений. Историк, напитанный духом философии, согретый огнем поэзии, принимаясь за скрижали истории, должен забыть и логические выводы первой и цветистые краски второй. Он должен отделиться от своего века, своего народа, самого себя. Его обязанность – истина, чистая, беспримесная, не увлекаемая ни духом систем, ни поэтическим огнем, преображающим в глазах наших предметы. Цели частной нет и не должно быть у историка, ибо история, как жизнь, есть сама себе цель. Воодушевляя, воскрешая прошедшее, она делает его для нас настоящим, преобразуя жизнь прошедшего в слово и таким образом выражая совершившееся так же, как слово выражается для нас мертвыми буквами. Историк не есть учитель логики, ибо история такой силлогизм, коего вывод или третья посылка всерда остается не решимым для настоящего, а две первые не составляют полного, целого силлогизма.
Историк и не судья, ибо составление обвинительных актов даст повод подозревать его в пристрастии, так же как и составление оправдательных. Он живописец, ваятель прошедшего бытия: от него требует человечество только верного, точного изображения прошедшего, для бесконечной тяжбы природы с человеком, решаемой судьбою непостижимою и вечною. Удовлетворяя сим условиям, видим, как неприлично историку почитать себя судьею, пред которым смиренно преклоняются века, ожидая осуждения или оправдания; как недостаточно будет, если он для своего века, по своекорыстию современников, по чувству народной гордости, преображает истину, смотря сквозь призму предрассудков или предубеждений. Несносно и звание учителя нравственности, заставляющее историка говорить апофегмами и сентенциями, как будто нравоучения, им подсказываемые, могут научить современников и потомство, если дела и события не могли научить их!
Положив в основание истину, приняв в руководители умозрение и опыт, историк обязан только показать нам прошедшее так, как оно было; оживить представителей его, заставить их действовать, думать, говорить, как они действовали, думали, говорили и бесстрастным вещанием истины слить жизнь каждого из отдельных представителей с его веком, его временем, обставить изображения их теми отношениями, царства и народы теми царствами и народами, коими сливались они с человечеством в действительной своей жизни.
Вследствие сего, историк сохранит все мелкое, частное жизни прошедшего, если оно объясняет что-либо в жизни целого, забудет его, если оно не было причиною или следствием великого, по крайней мере значительного. История необходимо разделится на общее и частное, причину и следствие. Историк соединит и то и другое, и тогда в его повествовании мы будем зрителями как бы непреходящего, нескончаемого настоящего, ибо где предел истории? Это стезя по бездне вечности, стезя, коей начало и конец теряются во мраке. Можем ли предписывать историку, каким образом он должен писать? Можем ли требовать от историка известных условий изящества, красноречия? Не думаю; пусть скажет, как он мыслил, и слово, выражение мысли, если мысль верна и истинна, будет для нас драгоценно во всяких, и в неискусных, формах; в то же время, никакое красноречие не сильно победить отвращения, внушаемого софистом или эгоистом историком. Впрочем, проникнутый идеею высшей истины, какой историк не будет красноречив и изящен, какое чувство благородное, высокое не найдет места в его сердце, не отразится в его творении! Пусть только не оскорбляет он нашего самолюбия, выставляя самого себя: он должен скрыться в своем создании; пусть не разрушает он нашего очарования своим ничтожным бытием, при великой картине бытия, которое изображать осмеливается. Уроки истории хотим мы слышать, а не восклицания нашего собрата; голос народов и владык должен греметь из глубины минувшего, а не лепетание человека мгновенного, великого только тогда, когда он будет жить для нас общею жизнью человечества.
Мы разумеем здесь историю собственно, т. е. такого рода творения, в которых стройною полнотою оживает для нас мир прешедший, где усилия ума человеческого, коими сей мир воссоздан, воодушевлен, скрыты в повествовании живом; творец такого только создания может называться историком. Еще прежде нежели он начнет воздвигать здание, ему надобно заняться с величайшею подробностью всеми, даже малейшими частями, всеми материалами, самыми ничтожными, из которых должен он создать нечто стройное, правильное, великое. Мы требуем, чтобы не предшественники руководили его, но чтобы он сам проложил себе дорогу по тернистой пустыне исторической критики, сам обозрел мертвые материалы всех вспомогательных исторических знаний. Затем настает для дееписателя огромный труд: извлекать истину из противоречащих, сбивчивых, разнородных отчетов, которые дают за себя страсти людей, изменяющиеся мнения, исчезнувшие нравы, обычаи, образы, воззрения времен отдаленных и отделенных одно от другого звеньями цепи, которые в огромном протяжении кажутся все равны, все одинаковы, но бесконечно различествуют друг от друга для зоркого, наблюдательного ума. По сей цепи пройти путем веков; в мертвых хартиях и безмолвных памятниках отыскать искры, заваленные пеплом, извергнутым вулканами событий; отделиться от своего века и времени, победить собственное честолюбие, пожертвовать и отношениями, и мнениями, по которым кажется справедливым и несправедливым то или другое: вот обязанности историка.
Так воображал я себе историю и обязанности историка, приступая к сочинению Истории русского народа, ныне представляемой суду просвещенных читателей. Я чувствовал всю важность и огромность своего предприятия, и, может быть, многие скажут, что я поступаю неискусно, в начале труда моего изобразив понятия об истории, неоправданные мною на деле, начертав обязанности, которых сам я не умел выдержать при исполнении. Другие упрекнут меня, может быть, в излишней самонадеянности на силы свои, ибо вместо того чтобы просить пощады читателей, я говорю о том, что хотел, а не о том, что успел сделать по силам и способам. Признаюсь, что я всегда почитал извинения предисловные эпитафиями, которые сочиняют себе писатели на всякий случай, если не найдется другого, который мог бы на досуге сочинить им надгробие. Люди столь умны, что извинением не купит у них себе пощады посредственность или неудача. Мысли, мною изложенные, мне кажутся справедливыми, и скрывать их для выгод мелочного авторского самолюбия я почел бы делом недостойным. Если трудом своим я не достиг цели, какую предполагал для истории и историка, если исполнением не поддержал того, что требовал от историка в предисловии, тем хуже для меня. По крайней мере, искренность моя будет ручательством, что я искал истины, старался найти ее.
Почитаю необходимым сказать несколько слов, собственно, о предмете моего труда, о том, что сделано было доныне для русской истории и что предполагал я сделать, начавши писать историю отечества. История России, будет ли она предметом философского воззрения или удовлетворением простого любопытства, вся важна и велика во всех отношениях. Государство, простирающееся от берегов Америки до пределов Германии, от льдов Северного полюса до степей Азийских, без сомнения, есть важное отделение в истории человечества. Не будем спорить об относительной мере любопытства и занимательности историй разных народов. Спор о том, что занимательнее: история монгольского народа или история Греции, мне кажется спором, приличным детству умственных понятий. Там и здесь действует человек, и развалины Самарканда столь же значительны в глазах наблюдателя просвещенного, как и развалины Коринфа и Афин; летопись монгольская столько же достойна внимания, сколько и летопись греческая. Все должно быть решаемо важностью роли, какую занимали или занимают государство или народ в истории человечества, а в сем случае история монголов менее ли важна греческой истории? Судя так, мы найдем, что Россия достойна быть предметом изучения наблюдателей, как великая часть истории человечества.
Россия принадлежит к миру новых народов. Мир древних кончился, когда народ русский явился на позорище света (в половине IX века). Еще позднее является государство русское, на сем позорище, ибо шесть веков прошло до его образования (в половине XV века) и еще два века, пока история Русского государства соединилась с историею мира европейского (в половине XVII века). Должно ли означать то время, с которого можно почесть русское государство самобытно, непосредственно участвующим в судьбе человечества? Побеждая народную гордость, мы скажем, что в сем отношении история России началась с царствования Петра Великого. Но исследователь не должен начинать только с сего времени, ибо ему должно знать: где, когда и как образовался сей колоссальный действователь политического мира, решительно присоединившийся к Европе в XVIII веке. Действуя непосредственно в Европейской истории только с сего времени, Россия еще с IX века заняла в ней место относительным образом. Если важны для нас истории народов и государств, отживших век свой, как задача бытия уже решенная, то история народа или государства ныне, в глазах наших находящегося в полном развитии жизненных сил своих, сия задача, коей решение сокрыто в тайной будущности провидения, еще сильнее привлекает на себя внимание пытливого ума человеческого. Когда и как окончится история России? Для чего сей исполин воздвигнут рукою промысла в ряду других царств? Вот вопросы, для нас не решимые! Мы, составляя собою, может быть, только введение в историю нашего отечества, не разрешим сих вопросов. Но тем с большим любопытством хотим мы читать жребий будущего в событиях минувших, где являются для нашего наблюдения основные стихии, из коих создана Россия.
Менее ли важна для каждого просвещенного русского история его отечества в другом отношении, для настоящей жизни? В истории русской положительное решение вопросов о настоящем состоянии нашего физического, политического и нравственного быта, без коих никакая теория не научит нас жить и действовать с верною целью для самих себя, отчизны и человечества. Нимало не почитаю историю России для нас любопытнее других потому, что Россия есть наша Родина, что в ней покоится прах наших предков. Любовь к отечеству должна основываться не на сих воспоминаниях, не на детском уважении, какое внушает нам родная сторона. Тем менее любовь к отечеству может увлекать и обольщать нас в понятиях о прошедшем. Родина мила нам, ибо она страна знакомая, родная нам; но порок не заслужит нашего одобрения, если бы и предок наш запятнан был сим пороком; и подвиг Минина, гений Петра, судьба Москвы в 1812 г. столь же будут велики для нашего благоговейного воспоминания, если бы они принадлежали и чуждому, иноземному дееписанию. В настоящей жизни, в действиях своих мы должны быть сынами отечества, гражданами России, ибо космополит будет в сем отношении безумец, самоубийца в гражданском обществе. В ком русская кровь не кипит сильнее при слове Россия, в добродетели и уме того я сомневаюсь. Так в настоящем и совсем иначе в прошедшем. Но, будучи для прошедшего бесстрастными наблюдателями, беспристрастными повествователями, мы найдем в истории России картину важную, занимательную, любопытную по содержанию своему, без всяких других отношений. Соединение жителей скандинавского Севера, жителей Востока и племен славянских в народе русском; образование его под влиянием Греции, особенное от всей остальной Европы; преобразования системы политического бытия русского народа; порабощение его последними выходцами из Азии в Европу и свержение сего ига варваров; движение России в систему северных государств; исполинское расширение в Европу, Азию и Америку; изменение по идеям и понятиям Европы, ознаменованное притом первобытным типом; вступление в мир европейской политики в самое бурное время перелома; борьба с самобытностью монголов и поляков, рыцарскою храбростью Карла XII и удушающим гением Наполеона; сколько явлений великих в течение десяти веков и сколько людей, достойных наблюдения, от Святослава, страшилища Греции, до Александра, избавителя России в наше время; от Ольги до Екатерины; от Аскольда и Дира, полудиких сопутников Рурика, до Суворова, победителя на долинах Ломбардии; от Бояна, певца Олеговых бедствий, до Державина, певца Фелицы. Не знаю, какому просвещенному чужеземцу не покажутся предметами, достойными внимания, история веры, законов, нравов русских…
Если сообразить шаг, сделанный Карамзиным от всех его предшественников, то нельзя не отдать похвалы уму, знаниям, просвещению Карамзина. Если поставить главным достоинством (как думал сам Карамзин) красоту и силу повествования, то История государства Российского станет на высокую чреду. Прибавим к этому услугу, какую оказал в первых восьми томах Карамзин разысканием материалов; благородную смелость, с какою Карамзин защищает угнетенного несчастливца, ненавидит сильного злодея, вступается за права человека. Но сим едва ли не ограничатся все достоинства Истории государства Российского.
Это, собственно, история государей, а не государства, не народа, и Карамзин, увлеченный ложным понятием о политической системе прошедших времен, почитавший доказательством любви к отечеству желание раскрасить, расцветить истину, часто жертвовавший красоте повествования истиною и критикою материалов, может быть причислен к писателям, которые следовали неверному направлению истории, названному нами героическим. С IX тома Карамзин почти отказывается от критики; X и XI тома еще слабее в историческом достоинстве; XII том собран из немногих, всем известных летописей и государственных напечатанных актов: это повествовательный рассказ, а не история … Когда же думал историк?
… Вот все, что сделано до сих пор для сочинения истории нашего отечества. Обвинят ли меня в излишнем самолюбии, что после соображения всего сделанного я решился писать вновь историю России? Сей труд надлежало предпринять русскому, и совсем не потому, что любовь к отечеству даст ему средство одушевить картину прошедшего красками горячего участия в судьбе России. Напротив, русский должен писать историю своего отечества потому, что только русский может воспользоваться всеми известными доныне материалами. Язык наших письменных памятников и древности наши так мало известны европейским ученым; источники нашей истории требуют столь отличного воззрения и такой особенной критики, что чужеземец, решившийся писать историю России, должен посвятить тяжелому, приготовительному труду несколько лет жизни. В настоящем состоянии и направлении учености европейской едва ли сыщется кто-либо, могущий решиться на сей подвиг.
Всего же более надобно русскому писать русскую историю потому, что иностранец не может чувствовать, понимать русского духа, русских событий, отношений, силы каждого слова в наших памятниках, как чувствуем и понимаем их мы, родные с нашими праотцами, нашим языком, каждою буквою наших памятников. Француз легче поймет англичанина, нежели нас, имеющих свою отдельную от всей Европы форму образования, свою веру, свои европейско-азиатские нравы и обычаи.
По моему мнению, доныне столь уже приготовлено материалов для русской истории собственно, мы уже столько знакомы с современными, верными идеями об истории вообще, что можем отважиться писать нашу историю так, чтобы сущностью, порядком идей, воззрением на дела она могла быть достойна внимания людей просвещенных.
Мои занятия отечественною историею начались с самых юных лет моей жизни. Они изменялись по времени и обстоятельствам и несколько раз были прекращаемы; но с 1825 г. я начал уже систематическое сочинение о русской истории. До того времени все ограничивал я критикою летописей и памятников наших, приготовительными занятиями над историею всеобщею, и особенно тех народов, которых история является в связи с русскою. Меня занимала мысль: написать подробную историю России за три последних века (XVII, XVIII, XIX). Отрывок сего труда, отдельно изданный, заслужил внимание моих соотечественников; но, несмотря на некоторый успех опыта, я изменил план своей работы, распространил его, и издаю полную Историю русского народа, с самого начала его до наших времен.
Должно ли говорить мне о плане сего сочинения, образе воззрения моего, расположении частей, самом выражении, какое принял я в основание? Книга перед судом читателей. Объяснив понятия свои вообще об истории и историках, прибавлю здесь немногие подробности.
Название книги История русского народа показывает существенную разницу моего взгляда на историю отечества, от всех доныне известных. Оно принято вследствие мысли, на которой основано все мое сочинение. Я полагаю, что в словах Русское государство заключалась главная ошибка моих предшественников. Государство Русское начало существовать только со времени свержения ига монгольского, Рурик, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир, Рогволод основали не одно, но отдельные, разные государства. Три первые были соединены Руриком; с переселением Олега в Киев последовало отделение Северной Руси и образование оной в виде республики. Киевское государство, усиленное Олегом, Игорем, Ольгою, Святославом, Владимиром и Ярославом, делилось потом особо от севера и представляло особую систему феодальных русских государств. При таком взгляде изменяется совершенно вся древняя история России, и, может быть, только история русского народа, а не история Русского государства. Отчего и как пали уделы под власть монголов; что составило из них одно государство; каким образом это новое деспотическое русское княжество преобразилось в самодержавную, великую империю? Это старался я изобразить, совершенно устранив свое народное честолюбие, говоря беспристрастно, соображая, сколько мог, настоящее с прошедшим.
Я не принял для периодов истории русского народа ни деления Шлецерова, ни деления Карамзина и, вследствие основной мысли, главы истории делил не княжениями, но событиями.
Полагая, что с Ярославом кончилась норманнская феодальная система, нам должно оканчивать первый период смертью Ярослава (1054). Отсель особый характер русской истории, кончающийся нашествием монголов: период второй (до 1224 г.). Период третий составляет порабощение под иго монголов и освобождение от оного. Сей период продолжается до Иоанна III (1462). С ним начинается период четвертый: является одно русское государство, ибо княжением Василия Темного оканчивается последняя борьба междоусобий удельных. Сей период заключается Петром Великим. Петр начал пятый, европейский период русской истории. Шлецер почти, но несовершенно так делил историю русскую. Возражения Карамзина против деления Шлецерова неубедительны. Приняв изложенное мною разделение русской истории на пять периодов, мы найдем, что русский народ начался в одно время с другими новыми европейцами, одинаково и современно с ними шел и отделился только в начале XIII века от системы европейских государств. Отдельно образовывалось потом государство русское четыре с половиною века и вступило снова в европейскую систему с XVIII веком. Таково место русского народа в истории человечества.
По различию периодов должны быть различны и взгляды историка. Я старался узнавать дух, мнения, понятия, нравы и поверья каждого века. Для сего в грубой простоте являются у меня все слова, речи, дела героев истории русской. Нет ничего моего, перенесенного из наших времен. Беспристрастный и безмолвный при делах, которые сами за себя говорят, я старался только распространяться в изыскании причин, старался указывать читателям на все, что вернее и лучше может представить сущность каждого события, характер каждого исторического лица и нигде не позволял себе суда и умничания исторического. Частая, невольная хвала доблести, невольное негодование рождались в душе моей, но я старался таить, скрывать их. Желая представлять читателям картины не битв и сражений, но жизни прошедшего, я не отделял в особые главы описаний законов, нравов, обычаев, поверий, и ими хотел оттенять и одушевлять сухие изложения событий.
Со времен Петра, еще более со времен к нам ближайших, образ исторического изложения изменяется. Читатели поймут причину. Чувство народности делается непобедимо, и, если скажут, что в событиях, к нам близких, особливо современных, я был только рассказчиком, не историком, пусть каждый станет на мое место, и признается: мог ли он быть откровеннее и беспристрастнее меня? Прибавим к тому, что еще многое, даже в глазах наших совершившееся, для нас тайна. Историк XXII столетия скажет более о нашем времени, и потому уже, что он более нашего будет знать.
Необходимость рассматривать события русские в связи с событиями других государств заставляла меня вносить в историю русского народа подробности, не прямо к России относящиеся; повторяю: это было необходимо. …
Но не так ли было и в Европе? Те же, германского и скандинавского происхождения, народы, одинаковой степени образования, духа и религии, пришли на Ильмень, Днепр, и на Луару, Тибр и Гвадалквивир; одинаково, и дикие славяне, и просвещенные римляне сделались их рабами. Бесспорно; но по разнице того, что было древле, прежде их, от одинаковых событий явились следствия различные.
В Европе западной и южной, разрушив здание древней общественности и образования, из обломков его пришельцы созидали новыя здания, так как мрамор древних храмов обсекали они на постройку новых готических замков; как базилики и пантеоны обращали в христианские церкви: стихии древние мешались с новыми, и дух нового облекался в древние формы. Но собратия преобразователей Европы на берегах Ильменя и Днепра не нашли ничего древнего: мир самобытный, новый должен был здесь раскрываться. Он начался соединением племен в общество; то, что в Европе совершилось до варваров, варвары только начали в Руси. Летопись о Ромуле, Нуме и соединении сабинов с римлянами, конченная на юге Европы за семь веков до Р. X., в Руси началась в девятом веке по Р. X., Руриком, Олегом, соединением славян с варягами. Так, хронологически отделился мир европейский от русских земель. Обозрим исторические постепенности сего отделения.
Мы назвали мир древний историею римлян; мир средних веков можем также обозначить одною чертою, столь же многообъемлющею, если укажем на империю Карла Великого. В самом деле, история Европы, после разрушения Рима, не есть ли собственно история составления и разрушения государства франков, принявшего наименование Западной Римской империи? Карл Великий сам действовал почти пятьдесят лет; после него империя франков жила столетие; следствия разрушения оной охватили другое столетие. И только после сего начался новый период Европейской истории...
На Западе и на Востоке главные действователи были монархия и церковь. Но на Западе варвары приобрели себе все могущество имени государя: франк взял праздный венец Цезарей, лежавший на опустелом их троне, и передал его потом другим германцам; на Востоке венец Цезарей колебался, но был сохранен на главе однородца древних обладателей оного. На Западе церковь подверглась политической силе варваров, потом боролась с ними, свергая наложенное ими иго, наконец, свергла и поборола их; на Востоке церковь была раздираема внутренними раздорами, но тверда на праве старейшинства своего, постоянна в повиновении греческим императорам, и погибла с ними. На Западе варвары из себя раскрывали новый мир в древних стихиях; на Востоке древние стихии побеждали новый мир варваров, и только возмущались, кипели от новых прибавок.
От сего явилось, что два главных действователя общественной жизни: монархия и церковь, на Западе и Востоке сделались совершенно различны, разделились существенно. Монарх на Западе был вождь народов, властвовавший удельными, или феодальными, государствами; монарх Востока был деспот, властвовавший над рабами, хотя и часто управляемый их мечом и волею. Михаил Заика, в цепях возведенный на престол императорский, был истинное изображение греческого монарха. Хлодевих, принужденный разломать серебряную чашу для раздела с войнами – изображение западного монарха. Мы говорили уже о соперничестве между греческою и латинскою церковью: сие соперничество, основанное на политическом начале, сильно заставляло действовать обе стороны, а на разнице политических отношений той и другой церкви основано было различие действий их. Латинская церковь порабощала себе политическую власть над народами, принимала их народность и хотела единства только в повиновении народов ее власти, готовя орудие для владык своих, западных императоров; греческая церковь не трогала политического бытия народов, но беспримесно являлась в каждой стране, усыновляя язык каждой страны для своего служения.
Вот основной тип различия действий Запада и Востока. Подробности зависели от географических и исторических обстоятельств... Географически долженствовало быть действию Греции на русские земли...
Варяги, выходцы из Скандинавии, разбивают свой табор в землях славянских: Новгород и Киев – две главные точки их действий. Они покоряют славян, соединяются с ними и устремляются на Грецию. Это заставляет их утвердить главное местопребывание на Днепре. Олег исполняет сие предопределение; Ольга скрепляет союз частей нового общества в Киевском княжестве. Греки уничтожают покушения руссов, заставляют их сражаться с соседями и споспешествуют внутреннему образованию русских княжеств введением веры христианской и общественности. Отказавшись от воинского кочевания, Владимир и Ярослав ищут единовластия, следуя намерениям Ольги.
Но единовластие не могло с тех времен установиться в Руси: Оно было еще слишком ново для русского государства, и при том система политического быта должна была испытать еще одну необходимую степень, составляющую переход от феодализма к монархии: систему уделов. …
… Что же монгольский период? Его огромность изумляет, его быстрота заставляет сомневаться в истине прешедших в нем событий. Говоря определенно, мы не можем сказать, что Русь спасла Европу от монголов. Нет! Европа тем была спасена от Азии, в лице монголов стремившейся на Запад, что царство Чингисово образовалось по законам азиатских завоевательных государств, и история оного совершалась разрушительно почти с самого своего начала. Но неоспоримо, что Русь или, лучше сказать, пространство земель, издревле ей предназначенное, – степи Черноморского юга и леса Балтийского севера послужили разделительною чертою Азии от Европы. Наполнив потом сие пространство общественною жизнию, Русь служила орудием разрушения азиатского образования, приближавшегося к Европе и в Европу: она отодвинула его снова в глубь Азии.
Сии действия составляют, собственно, вторую половину монгольского периода, или владычества татар над Русью: вторая половина есть именно открытая борьба Европы и Азии, духа и вещественности, природы и человека, русса и монгола, Севера, посредника Европы Западной, и Востока, вспомоществуемого югом Азии, двигавшегося на Запад, – мугаммеданства и христианства, скажем, наконец, одним выразительным словом.
В первой половине, когда Восток двинулся на Запад, мы видели Север и представителя его, русса, падших прежде всех других под исполинскою силою Востока; видели, что потом, в течение более ста лет (с 1236 до 1340 г.), затяготела над ним неподвижность громад азиатским деспотизмом и рабством, после страшного взрыва, нашествия, означенного кровью, огнем и мечом. Обе половины монгольского периода сливаются, однако ж, вместе, и уже в первой с самого начала явилось противодействие оглушающему удару Азии. Оно явилось сперва в уничижении и покорности, остановивших меч и опустошения варваров монгольских, потом, среди совершенного распадения частей, решительного переворота прежнего порядка дел и ниспровержения быта общественного, в основании новой политической самобытности, которой первое, крепкое начало положено было в Москве – средоточии новой жизни.
Если в первом периоде Руси был свой отдельный переход феодализма, то монгольский период не то ли самое был для Руси, что эпоха Крестовых походов для Европы? Мысль сия с первого взгляда может показаться не совсем верною; но она справедлива, и сходство борьбы Руси с монголами и борьбы Европы за гроб Христов разительно. Там и здесь боролся христианин с неверным, равно призывая имя христианского бога, умирая в битве за веру; там и здесь вел его священнослужитель; святитель московский был то же, что первосвященник римский; игумен Троицкий и иноки его явили собою Петра Пустынника. Идея веры двигала руссов в борьбу с того времени, когда с возгласом «Господи! помоги рабу твоему» пал в 1380 г. Пересвет, до того, когда с возгласом «И будет едино стадо и един пастырь!» взлетели на воздух стены Казанские в 1552 г.
Но, как Крестовые походы заключали в себе тайные высшие судьбы божий – возрождение Европы, а не одно исполнение желания благочестивого освободить стены Сионские, так и борьба руссов с монголами заключала в сущности своей не одно освобождение христиан от ига поганых, но и возрождение Руси, составление царства, коего будущая судьба была внести особую стихию духа в Европу, – царства, коему немедленно после возрождения его Византия, умирая в то время, завещала православную веру, Царьград и тип восточноевропейского образования. Вот, по нашему мнению, решение второй важной задачи, образуемой в истории Руси монгольским периодом. Таков второй исторический вывод для будущей судьбы России.
Определив сим образом основную идею, приступаем мы к изображению остальной, уже более отрадной для сердца, половины периода монгольского. Но прежде нам должно сообразить описанную уже нами первую половину оного. Постараемся извлечь порядок событий из беспорядочного, по-видимому, смешения страстей, кровопролитий, крамол и скорбен, какие видели мы в истории русского народа с 1236 по 1341 год. Главными предметами для созерцания являются нам здесь: уничтожение прежнего быта и порядка; то, что было и осталось при том неизменно и пережило преходящие, изменяемые формы; то, что вещественно производило жизненное движение сил в областях Руси; то, чем окружена была в сие время Русь от Востока и Запада; наконец – соображение двух крайних точек бытия Руси в первой половине монгольского периода: 1236 и 1341 гг.
…Нет сомнения, что Юрий более Василия имел прав на великое княжество; что Василий Косой был мужественнее его; что Шемяка превосходил его нравственными качествами. Но государственный ум Темного неоспорим. Не любим его, как человека, и желаем ему успехов, как посланнику провидения. И вся Русь, будто нарочно, сосредоточивала свое внимание на сей последней борьбе удельной системы с системою единовластия. Литва, Орда бездействуют. Со смертью Шемяки умерли уделы; кровию родных Темный смел следы их с русской земли. Он единовластитель; он уничтожает уделы, после Шемяки, единым словом. Вольный Новгород предвидит свою участь и трепещет.
Но не уму Василия, утомленному жизнию и мрачному, надлежала честь начала новой жизни. Был необходим человек великий, который соединил бы в себе качества отца и деда с доблестью прадеда. Явился Иоанн, достойный имени Великого, хотя и отказало ему в этом неблагодарное потомство, так же как не понимали его современники... Иоанн был гений-созидатель, человек, каких посылает провидение, когда возвеличивает страну или народ. Сорокатрехлетнее правление его изумляет обширностью, черностью системы и тем, что успел сделать Иоанн.
Кто вздумал бы отдельно, во всей подробности, изобразить жизнь Иоанна, тот начал бы временем уделов, кончил временем совершенного единовластия; начал описанием жизни русского народа, кончил изложением жизни Российского государства. Для государственной самобытности, для полной жизни русской земли, наблюдаемой отдельно от Европы, – Иоанн сделал все. Почий в мире, человек великий! Твой подвиг кончен! Жизнь, которую дал ты русской земле, достанет до твоего великого потомка, на два столетия необходимого периода, какой должна еще пережить твоя Россия до периода европейского. Человеку положен предел. Иоанн выполнил все, что в его время, в его народе мог сделать человек необыкновенный. Новый, опять необходимый период истории русской долженствовал произойти, как прежде, из самой сущности дел. Настал новый возраст для русской земли: Иоанн довершил период самобытности народа русского и начал период самобытности государства Российского. В сем новом периоде, что же долженствует совершаться извне и внутри?
Для появления первого должно обозреть положение Иоаннова государства среди окружающих его земель и народов. Для пояснения другого – рассмотреть внутренний дух и сущность его.
Гениальный ум Иоанна умел не только уничтожить уделы, покорить вольный Новгород, отнять области у Литвы, разрушить Орду, возобладать отдаленною Югриею – нет! Он умел еще положить на все приобретения свой тип прочности, на все отношения с соседями характер превышающей силы. Средствами ко всему этому наиболее служила Иоанну его глубокая политика. Приобретая что-либо, он лишал свое приобретение прежней его силы и самобытности. Для сего он или истреблял главных представителей или переводил их к своей особе и умножал ими свою аристократию дворскую, отдавая им все выгоды богатства и знатности, с условием, чтобы они решительно отказались от воли. Сколько он побеждал сам, еще более побеждал враждою других: Крым поставил он врагом Орды, ногаев врагами Астрахани и Польши; дружил с одним для гибели других. Собственно говоря, он – рассматриваем его как государственного человека – не знал ни дружбы, ни милости без расчета. Ненависти других он не боялся, ибо возбуждал ее только в слабых; сам ненавидел только сильных или непримиримых. Посему-то, за себя и против себя, он возбуждал ненависть народную и религиозную и действовал через нее верно, всегда выигрывая еще более, нежели через дружбу и покорность.
Можно понять, что такое страшное политическое оружие было опасно. Иоанн мог и умел им действовать; но преемники его долженствовали быть подобны Иоанну, или средства его политики могли обратиться на гибель их самих. Первое было невозможно: Иоанны редкое явление в мире. Итак – второе было необходимо. Князья русские удельные, бояре их, знатные люди из городов, князья приобретенных от Литвы областей составили сильную аристократию, окружившую государя Московского. Она еще более умножилась греками и иноземцами, явившимся после Софии, при ознакомлении с Западом, и особенно знаменитыми беглецами литовскими. От сего явилось новое состояние дел: сия, дотоле небывалая, аристократия покорствовала своему государю; но имела средства властвовать над ним самим заслугою, хитростью, крамолою. Она составила дворские партии; была в тайном заговоре, так сказать, и при первом случае могла представить собою ужасное позорище необузданных страстей. Будучи государем, каждый государь, притом и человек, семьянин; Иоанн имел свои слабости, своих любимцев. Всем этим пользовалась аристократия его. Она создала свои нерушимые законы, установила свои обряды, свои правила чести и почета и ими опутала волю своего повелителя. Таковы были два неизбежных зла, происшедшие из событий при Иоанне. Третье следовало за ним, и было также неизбежно…».
УЭ-3
