Достаточно вызывающая провокация 3 страница

От этой его картины у меня потекли обильные слюнки, причем столько, что заполнили вскоре всю мою французскую арфу, она отсырела, музыка прекратилась, а члены комитета, назначившие меня на бал, только недоуменно переглядывались. Тогда я схватил в негодовании стул, трахнул этого негодяя парня по башке и накинулся на него. Вы, мистер судья, сами знаете, какие вкусные арбузы растут в этих местах...

— Ну-ка убирайтесь отсюда оба, чтобы глаза мои вас больше не видели, — вынес свой приговор судья. — Кто там следующий?

 

СЛОМАННАЯ ТРОСТИНКА

 

Популярный священник сидел в своем кабинете перед жаровней с горящими углями, и довольная улыбка блуждала у него по лицу, когда он вспоминал свою удачную утреннюю проповедь. Да, он нанес ощутимые удары по греховному, он простыми, но берущими за сердце словами рассказывал слушавшей его, затаив дыхание, пастве о зле, коварстве, дебоширстве, пьянстве, развращенности, случаи которых наблюдались среди его прихожан.

Уподобляясь примеру первейшего слуги Господа с чистейшими помыслами, он в своей речи опускался до самых низменных глубин порока и разврата, а в голове у него возникали ужасные, жгучие, непотребные картины, которые он рисовал перед изумленными взорами прихожан щедрой кистью в поразительно живых красках. Он сам слыхал, как слетали богохульства с губ, некогда столь же чистых, как у сестер церкви, он сам стоял в самом центре безграничных пороков, где вино текло рекой, раздававшиеся там скабрезные песни, проклятия, громкий смех, шумное пьяное веселье, звон монет, заработанных на человеческой крови, казалось, долетали до обиталища самого Дьявола.

Да, в самом деле, он поразил свою паству! Он не скупился на самые огненные слова, чтобы выжечь ими все то, что не имело права на существование. И вот теперь он сидел перед своими горящими угольками и думал об успехе трудов своих, эти раздумья вызывали у него довольную улыбку.

Вдруг щелкнула задвижка на двери его кабинета, и к нему вошел человек. Грязный, седой, в лохмотьях, изрядно потрепанный, с неясным взором и неуверенной походкой, к тому же от него сильно несло ромом. Может, он и был когда-то человеком. На его лбу пролегла длинная полоска клейкого пластыря, на переносице красовалась открытая кровавая рана, которая контрастировала с менее красным цветом остального лица. Вместе с ним в кабинет влетел дух нереспектабельности, несвятости и рома.

Проповедник встал, его чувствительные ноздри заметно подергивались от неприятного запаха, а все его грузное тело под просторным облачением дрожало от испытываемого к вошедшему отвращения.

— В чем дело, добрый человек? — спросил он.

 

* * *

 

Существо заговорило, и проповедник, все еще стоя, пытался следовать за лабиринтом его хрипловатой речи.

— Разве вы меня не знаете? Я живу в «Восторгах ада». А я вас знаю. Вы туда приходили, действительно приходили, хотели ознакомиться с его достопримечательностями. Вы попросили дать вам в проводники этого итальяшку, Тони, а он послал вас к гадкому Джейку. Так это я. Я поведу вас по всем притонам, ну и все такое прочее. Я знаю, что вы — проповедник, если судить по тому, что вы делаете. Но вы купите мне вина, как человек, настоящий человек с большим карманом, иначе кто вас будет принимать за человека?

— Простите, — сказал проповедник, — эта рана у вас на лбу, — кровь из нее каплет на мои гравюры, — позвольте мне...

— Не волнуйтесь, ваше преподобие, — сказало существо и, задрав полу своего изодранного сюртука, вытерло кровь с лица. — Я не испорчу ваши картинки. Несколько капелек сорвались на ковер, но ничего, сейчас я напущу сюда свежего воздуха. Когда-то я мог бы рассказать вам все о ваших картинках: вот эта — Она со львом, а это — Венера Милосская, а это — Дискобол. Вас не удивляет, ваше преподобие, что я верно называю картинки, нет? Когда-то и я сидел вот на таких стульях, больше всего мне нравилась испанская кожаная обивка, но ваша стенная панелька не из лучших — резной аллегорический орнамент уже не используется в современных панельках. Но, простите меня, ваше преподобие, я пришел к вам не для того, чтобы сказать об этом. После того как вы пристрастились к нашему злачному месту, я задумался о том, что вы мне говорили однажды вечером, когда мы с вами ходили на танцульки в Гиллиган. Там был один парень, который унижал вас как священника, даже хотел дать вам по уху, но, увидев, что у меня из кармана выпирает пушка, и посмотрев мне в глаза, он передумал. Ну, да это неважно. Я тогда слышал, как вы себе сказали: «Сломанной тростинки ему не соединить и горящий лен не погасить» или что-то в этом роде. Тогда я сказал себе: «Пойду-ка я в большую церковь, послушаю проповедь этого типа».

 

* * *

 

— Мои ребята, все эти хвастуны, у которых нет и гроша в кармане, смеются надо мной, называют «Благочестивым Джейком», но сегодня я пошел в большую церковь, где вы проповедуете, ваше преподобие. Я сказал себе, что ведь это я вас водил по злачным местам, я заступался за вас, когда эти пропойцы выставляли вас на посмешище, я не позволил этим парням вас обжулить, а когда я услыхал о ваших поучениях, о ваших проповедях, сам услыхал, какие жгучие слова вы отважно бросали этой банде, то испытал гордость, чувство, что я и сам причастен к вашему бизнесу, так как ходил повсюду вместе с вами. Я сказал себе: «Ты должен сам услыхать, как проповедует этот парень, и, может, в результате у сломанной тростинки появится шанс снова стать целой...» Извините меня, ваше преподобие, не бойтесь, я не упаду и не испорчу ваш ковер. Что-то голова кружится. Кровь все течет из моей раны на лбу, но я совсем не пьян.

— Может, вы присядете, не хотите ли на самом деле присесть, отдохнуть несколько минут?

— Благодарю вас, ваше преподобие, я не стану садиться. Кажется, я уже покончил со своим прошлым. Я пришел в церковь, вошел в нее. Я услыхал чудесную музыку, мне казалось, что это поют сами ангелы на хорах, и я почувствовал такой дивный запах — запах фиалок и свежего сена, которое мы косили на пахучих лугах, когда я был совсем еще маленьким. Сколько там было хороших людей в бархатных куртках и красивых платьях с разными безделушками. А вы, ваше преподобие, стояли в дальнем конце, на большой трибуне, такой спокойный, словно вы не здесь, а где-то далеко-далеко, точно такой, как тогда на балу в Гиллингене, когда эти ребята попытались вас высмеять, а я после пошел, чтобы послушать вашу проповедь.

 

* * *

 

Вдруг проповедник вспомнил лестный для него отрывок из сообщения о его утренней проповеди, опубликованного в утренней газете: «Его чудодейственное, магнетическое воздействие настолько велико, что не только способно тронуть сердце даже самого грубого, самого невежественного и неграмотного человека, но и вызвать ответный аккорд в сознании человека высококультурного, обладающего тонким вкусом».

— Ну а моя проповедь, — спросил священник, соединяя подушечки своих тонких пальцев и чувствуя, как заслуженная похвала убыстряет ток крови в жилах. — Не вызывала ли она у вас угрызений совести из-за той греховной жизни, которую вы прежде вели, не осветила ли светом Божественной жалости уголки вашего сердца, не принесла ли прощения вашей заблудшей душе, в общем, всего того, что Он обещает самым развращенным, порочным и злобным существам Своего творения?

— Ваша проповедь? — сказало существо, поднося дрожащую руку к ранам, обезображивающим его лицо. — Разве вы не видите эти порезы, эти синяки? Знаете, где я их заработал? Я ведь и не услышал вашей проповеди. Все эти увечья я заработал на острых камнях, куда коп с вашим привратником вышвырнули меня из церкви. В самом деле, разломанная тростинка никогда не станет целой, а горящий лен не погасить. У вас есть еще что-нибудь сказать?

 

ВОЛОСЫ ПАДЕРЕВСКОГО

 

Журналист из «Пост» имел удовольствие встретиться с полковником Уорбертоном Поллоком вчера вечером в ротонде Нью-Хатчинс.

Полковник Поллок — один из самых широко известных людей в нашей стране и, вероятно, у него гораздо больше знакомств с выдающимися людьми своего времени, чем у любого живущего ныне человека. Он — острослов, редкого дарования рассказчик, прирожденный дипломат, человек громадного опыта и большой любитель путешествий по всему миру. Ничто ему не доставляет большего удовольствия, как поделиться своими интересными воспоминаниями о людях и событиях в кругу достойных его слушателей. Его воспоминания о дружбе с различными знаменитыми людьми, мужчинами и женщинами, настолько многочисленны, что ими можно было бы заполнить несколько томов.

Полковник Поллок постоянно живет в апартаментах отеля «Вашингтон-Сити», где, однако, он проводит ничтожную часть своего времени. Обычно он проводит все лето в Европе, главным образом в Неаполе и во Флоренции, но редко живет в одном месте более нескольких недель или месяцев.

Полковник Поллок сейчас находится на пути в Южную Америку, чтобы позаботиться там о своих интересах, которые связаны там у него с добычей ценной красной древесины — махогани.

Полковник свободно, без всяких утаек, и очень интересно делился своим опытом и часто рассказывал восхищавшейся им очень внимательной группе слушателей свои замечательные истории о знаменитых людях.

— Я вам не рассказывал, — начал он, попыхивая своей длинной сигарой с черным табаком «принципе», — о том приключении, которое у меня было в Африке несколько лет назад? Нет? Очень хорошо. Насколько мне известно, в Хаустон скоро приезжает Падеревский, и эта история может оказаться весьма кстати. Вы, конечно, слышали об удивительных волосах Падеревского, об этом много говорили. Но очень немногие знают, что произошло с ним. Вот как это было.

Несколько лет назад мы сколотили группу охотников, чтобы отправиться в Африку и там поохотиться на львов. В компании были Нэт Гудвин, Падеревский, Джон Л. Салливан, Джо Пулитцер и ваш покорный слуга. Это было тогда, когда никто из нас еще не достиг сегодняшней славы, но все мы были людьми амбициозными и каждому из нас требовался отдых и развлечения. Это была компания веселых единомышленников, во время этого путешествия у нас было немало радостных, восхитительных минут. Когда мы высадились на Черном континенте, то наняли проводников, запаслись провизией и снаряжением для месячного путешествия по тем местам, где течет Замбези.

Все мы ужасно хотели подстрелить льва, ради этого забрались в совершенно дикий, необследованный район.

Вечерами, сидя у костра, мы прекрасно проводили время, болтали, подшучивали друг над дружкой, в общем, наслаждались, как могли, нашей поездкой.

Падеревский был единственным членом нашей команды, который зарабатывал деньги. Это было время, когда повсюду царил бешеный фурор вокруг его фортепианного искусства, а от своих сольных концертов он получал немалые суммы.

Однажды Гудвин, Салливан, Падеревский и я слонялись без дела по лагерю в ожидании обеда. Пулитцер пока еще не показывался. Гудвин с Салливаном затеяли спор по поводу того, как нужно уходить и отражать апперкот, который стал таким знаменитым благодаря Хинану. Вы, наверное, знаете, что Нэт Гудвин и сам неплохой спортсмен и умеет боксировать не хуже профессионала. Падеревский всегда был спокойным парнем, приятным и отзывчивым, все его любили. Он сидел на пеньке бананового дерева, глядя вдаль своими сонными, притягивающими, словно магнит, глазами. В это время я заряжал патроны и не обращал особого внимания на их спор, до тех пор, покуда Салливан с Гудвином не стали повышать голос, а спор грозил перерасти в сердитый, озлобленный диспут.

— Будь у меня сейчас пара перчаток, я бы сразу доказал, что прав, — сказал Нэт.

— Было бы неплохо, — ответил Джон. — Через минуту вы ничего бы уже не соображали.

— Да вам не устоять и двух минут перед человеком, который знает начальные принципы ведения боксерского поединка, — сказал Гудвин. — Только ваш вес и ваша прыть говорят в вашу пользу.

— Ах, если бы у нас была сейчас пара перчаток! — повторил Джон, скрипя зубами.

 

* * *

 

Вдруг оба они, словно сговорившись, одновременно повернулись к Падеревскому. У Падеревского в то время были длинные черные как смоль волосы, мягкие и гладкие, как у индейца, плотной массой они спадали ему на спину.

Салливан с Гудвином набросились на него вместе. Не знаю, кто из них это сотворил, но я видел только, как блеснул нож, и через пару секунд Падеревский так аккуратно лишился своего скальпа, словно это проделал опытный индеец из племени команчей.

Они тут же разделили волосы на две части, и каждый набил своей две кожаные сумочки для патронов. Потом они надели их на свои сжатые кулаки, веревочкой завязали на запястьях и тут же ринулись друг на дружку, словно заправские боксеры, в своих довольно своеобразных, странных боксерских перчатках.

Падеревский, когда с него сдирали скальп, только издавал дикие вопли, а после операции тихо сидел, обхватив обеими руками свою голую голову, с мрачным, подавленным видом.

— Все, я разорен, — причитал он. — Моей карьере профессионального пианиста конец. Что же мне делать?

Я попытался разнять Джона с Нэтом, но в результате получил такой сильный удар тыльной стороной «перчатки Падеревского», что отлетел в сторону и приземлился на колючий кактус.

 

* * *

 

И вот в это мгновение в лагере появился Джо Пулитцер.

Он тащил за хвост убитого льва, которого подстрелил в камышах на берегу реки.

— Что здесь происходит? — спросил он, не спуская глаз с двух отчаянно колотивших друг дружку боксеров, старавшихся уйти от ударов противника, и с Падеревского, который громко стонал, оплакивая утрату своего скальпа.

— Я бы не отдал и за пять тысяч долларов свои волосы, — убивался он.

— Отдадите за чужие, которые нисколько не хуже ваших, — сказал Пулитцер.

Он подошел к Падеревскому, и они о чем-то шептались несколько минут. Затем Джо вытащил сантиметр из кармана и обмерил голову Падеревского. После этого, взяв нож, он вырезал по мерке точно такой же кусок из гривы льва и приладил его к голове Падеревского. Прижав львиные волосы поплотнее к голове, он прикрепил их пластырем.

— Вы не поверите, но за три дня кожа на голове окрепла, боль прошла, а на голове Падеревского красовалась самая красивая, самая рыжая, самая густая развевающаяся шевелюра, какую вы никогда еще не видели.

Я сам видел, как Падеревский вечером того же дня передал Пулитцеру за палаткой чек, и, думаю, немалый. Точная сумма, проставленная в нем, мне неизвестна, но Джо по возвращении в Нью-Йорк купил «Уорлд» и с тех пор процветает на ниве журналистики.

А львиные волосы принесли Падеревскому целое состояние. Вот увидите, эти волосы еще сделают его миллионером. Я никогда не слыхал, как он бьет по басовым клавишам фортепиано, но думаю, что это напоминает рык льва в Южной Африке, и могу даже побиться об заклад.

 

* * *

 

— Знаете, я люблю людей сцены, — продолжал свой рассказ полковник Поллок. — Они, как правило, самые веселые компаньоны на свете, притом очень забавные. Не проходит и года, чтобы я не сколотил группу единомышленников для организации увеселительной поездки, и всегда в моей компании оказывается два-три актера. Так вот, год или два назад, мы собрались вместе и отправились в трехмесячное путешествие для ознакомления с достопримечательностями. В нашу группу входили Де Вольф Хоппер, доктор Парк-херст, Буффало Билл, Юджин Фильд, Стив Броди, сенатор Шерман, генерал Кокси и великий маг — Германн.

Мы были гостями принца Уэльского и отправились в путь на его паровой яхте «Альбион». Никто из нас прежде не был в Австралии, и принц пожелал ознакомить нас с этой страной. У нас была просто чудесная поездка. Все мы были единомышленники, едины душой и телом, а наше пребывание на борту было одним сплошным банкетом и безумным весельем на протяжении всего путешествия.

Когда мы высадились в Мельбурне, то нас встречал только губернатор провинции Виктория и всего несколько высших чиновников, так как принц заблаговременно отослал телеграмму с просьбой, чтобы его визит проходил строго инкогнито. Через день-два хозяева, ответственные за наше путешествие, организовали для нас поездку по провинции Новый Южный Уэльс, чтобы показать нам страну и помочь представить себе, что такое местная горнорудная промышленность и овцеводческая отрасль. Мы проехали через Вагга-Вагга (Барра-Барра), Джумбо-джанкшн, Нарраудера, а оттуда верхом через все обширные пастбища страны возле Куддулдури.

Когда мы приехали в небольшой городок Кобар, центр овцеводческого региона, то верноподданные англичане, жившие там, узнали принца, и через час весь город был взбудоражен, все население повсюду следовало за нами по пятам, крича «ура!» и распевая гимн «Боже, храни королеву!».

— Все это ужасно раздражает, Поллок, — сказал мне принц, — но тут уж ничего не поделаешь.

Наша группа поехала в глубь страны, чтобы посмотреть на ранчо по разведению овец, и, по крайней мере, две сотни горожан увязались за нами пешком, все время не спуская с нас полные обожания глаз.

Кажется, тот год был неудачным для овцеводов, и они с довольно мрачным видом уныло размышляли о перспективах на будущее. Самая большая беда в Австралии заключается в том, что весь континент постоянно подвергается захвату быстро размножающихся кроликов, которые для своего прокорма пожирают всю траву и зеленые кусты, иногда уничтожая весь зеленый покров на огромных территориях. Правительство постоянно предлагает награду в пятьсот тысяч фунтов автору такого плана, с помощью которого можно было бы извести излишнее поголовье кроликов, но ничего путного так и не было изобретено, ничего такого, что можно было бы с пользой применить на практике.

В годы, когда прожорливость кроликов достигает колоссального масштаба, овцеводы терпят большие убытки, так как для их овец не остается достаточно корма. Во время нашего визита кролики уже погубили почти всю страну. Некоторые стада овец ухитрялись как-то выживать, срывая зеленые листья с верхних ветвей деревьев, — туда кролики никак не могли дотянуться. Но все равно большинство стад приходилось отгонять далеко в глубь континента. Люди от этого сильно страдали, дурное настроение их не покидало, и всех их раздражало лишь одно упоминание о кроликах.

Около полудня мы остановились для ланча на околице небольшой деревушки, слуги принца устроили нам отличный обед из холодных блюд: дичи, жирной гусиной печенки и курятины. Принц заказал для путешествия очень много вина, и мы наслаждались довольно вкусной трапезой.

Деревенские жители и овцеводы слонялись возле нас без дела, наблюдая за тем, как мы едим. Какими голодными глазами они на нас смотрели — просто ужас! Эти оголодавшие люди — просто ужас!

 

— Знаете, трудно найти на свете более живого, более веселого, более компанейского человека, чем этот великий престидижитатор Германн. Он был душой нашей группы, и, когда отличное вино принца начинало на него действовать, он принимался за свои фокусы. Он подбрасывал вверх различные предметы, они вдруг исчезали неизвестно куда, превращал воду в жидкости разного цвета, жарил омлет в цилиндре, и вскоре нас плотным кольцом окружили разинувшие от удивления рты, пораженные такими чудесами бушмены, как местные, так и англичане по рождению.

Германн был страшно доволен таким повышенным к себе вниманием и широко раскрытыми от удивления ртами. Он, выйдя на открытое пространство, чтобы его все получше видели, стал вытаскивать за уши кроликов из рукавов, из-за воротника и карманов, причем по полудюжине, не меньше. Он бросал их на землю, и те, прижав ушки, быстро убегали прочь, но это не смущало мага, он продолжал вытаскивать других, все больше, больше, на глазах у пораженных этим зрелищем аборигенов.

Вдруг неожиданно, издав истошный вопль, овцеводы, схватив тяжелые дубинки и камни, вытаскивая из ножен длинные острые ножи, бросились с ними на нас, на всех членов нашей группы.

Принц схватил меня за руку.

— Спасайтесь, спасайтесь, Поллок, — закричал он, — все они обезумели от этого кроличьего бизнеса. Они всех нас перебьют, если мы не вооружимся палками.

 

— Кажется, — продолжал полковник Поллок, — я был тогда на волосок от смерти, клянусь честью. Я бежал что было сил, орудуя на ходу суковатой палкой, а около сорока туземцев гнались за мной. Некоторые из них, видя, как я улепетываю, бросали в меня копья и бумеранги. Когда я взбегал на небольшую горку, то, повернув голову, увидел, как Стив Броди сиганул с моста в реку Муррумбидги, по крайней мере, с высоты двадцати футов. Всем членам нашей компании удалось спастись, а последние, преодолевая громадные трудности, вернулись дня через два, а то и три, но все же они получили весьма ценный опыт, ничего не скажешь. Сенатор Шерман проблуждал две ночи в лесу и там пострадал от ночных заморозков.

Насколько я знаю, Де Вольф Хоппер намеревается написать пьесу по поводу этого случая и представить ее в следующем театральном сезоне, а сам будет исполнять в ней роль кенгуру.

Генерала Кокси туземцы схватили на берегу небольшой речушки, через которую он боялся перейти, и притащили его к английскому мировому судье, который отпустил обвиняемого на следующий день.

Принц отнесся к этому происшествию как к забавной шутке. Он на самом деле славный парень, без дураков.

— Как-нибудь, — продолжал полковник Поллок, встав, чтобы расписаться за полученную телеграмму, — я расскажу вам о том приключении, которое произошло со мной в римских катакомбах, когда мы там были вместе с Ральфом Вальдо, Эмерсоном, Барни Гиббсом и персидским шахом.

Полковник отправился ночным поездом в Сан-Антонио по пути к Мехико-Сити.

 

ТАЙНА МНОГИХ ВЕКОВ

 

Несколько лет назад любой мужчина рассматривал средство передвижения в распоряжении прекрасного пола как святую область, проникать в которую равносильно святотатству.

Костюм для езды на велосипеде оголил тот факт, что таких средств не одно, а два. Мужчина клал поклоны тому, чего не мог ни понять, ни увидеть, но когда завеса тайны разорвалась, от его поклонения не осталось и следа. На протяжении многих поколений считалось, что женщина просто передвигается, чтобы добраться до нужного места. Обожающий ее мужчина не задумывался над тем, как это происходит: то ли она, подобно Венере, рождается в невидимой колеснице, которую волокут за собой два молочно-белых голубя, то ли переносит ее невидимая сила собственной податливой воли. Он только знал, что при этом слышится мягкий шелест невидимой материи, соблазнительное шуршание («фру-фру») женского платья, нарастают звуки какого-то бурного движения... и вот очаровательное создание переносится уже в другое место. Он дивился ей, обожал ее по-прежнему, но не решался дальше любопытствовать. Иногда под кружевным подолом белоснежных юбок можно было увидеть носочек крошечной туфельки или даже блестящую серебряную застежку на подъеме ножки, но дальше мужское воображение работать отказывалось, сбитое с толку, но все еще оставаясь под воздействием ее очарования. В старые времена самые сладкоголосые менестрели среди поэтов воспевали, играя на своей лютне, крошечные, как у лилипутов, части ее тела, а романс достигал наивысшего накала, когда вновь излагал бессмертную легенду о Золушке и ее стеклянных туфельках. Придворные поднимали вверх шелковую туфельку своей возлюбленной, наполненную шампанским, и выпивали его за ее здоровье. Ну а где тот герой-велосипедист, который отважится взять велосипедную гетру возлюбленной дамы и наполнить ее пивом, чтобы выпить за ее здоровье?

Таинственная, сгорающая от любви мамзель уже не кидает нам розы из своего забранного в решетку оконца и не посылает нам издалека свои вздохи. Она спустилась с балкона на землю, позаимствовала мужскую одежду, становится нашим добрым другом и требует для себя равных прав. Мы больше не выражаем ей свое восхищение по ночам серенадами и звонкими любовными сонетами. Мы похлопываем ее по спине и считаем, что у нас появился отличный товарищ.

Но нам всем так хочется поместить вот такое объявление во всех газетах на земле:

 

«ПРОПАЛА — девушка в длинном платье с юбками, порой она краснеет, и на шее у нее болтается плакатик с надписью: "Руки прочь!" Щедрое вознаграждение за ее возврат гарантируется».

 

На днях журналист «Пост» увидел милого, здравомыслящего старого джентльмена с возвышенными помыслами, который принадлежит к старинной школе кавалеров и который просто не может видеть, как женщина сходит с того пьедестала, на котором он всегда ее лицезрел. Он наблюдал за дамой, едущей мимо него на велосипеде. Газетчик спросил его, что тот думает по этому поводу.

— Я никогда не видел леди на велосипеде, — сказал он, — но я при этом вспоминаю о Боге, ибо они, эти женщины, на самом деле передвигаются каким-то таинственным образом, чтобы творить свои чудеса.

 

СТРАННЫЙ СЛУЧАЙ

 

Однажды днем репортер «Пост» встретил своего хорошего знакомого, врача по профессии, и предложил ему зайти в ближайшее кафе, чтобы выпить по стакану холодного лимонада. Врач согласился, и вскоре оба они сидели за маленьким столиком в тихом углу, а над ними вертелся вентилятор. Доктор сам заплатил за свой лимонад, а, когда начался разговор, репортер ловко перевел его на врачебную практику собеседника, спросив его, не было ли у него каких-либо странных случаев в его практике.

— Конечно, конечно, были, — сказал доктор, — но среди них есть такие, о которых мне не позволяет рассказывать врачебная этика. Есть и другие, в которых нет никакой тайны, но они нисколько не менее любопытны, на мой взгляд. Всего несколько недель назад у меня был очень странный случай, и если не приводить подлинных имен, то, думаю, можно рассказать о нем.

— Прошу вас, будьте настолько любезны, — сказал репортер, — ну а перед тем, как вы начнете, позвольте заказать нам еще по стакану лимонада.

Молодого врача, казалось, такое предложение несколько озадачило, но он, порывшись в карманах, нашел там куотер и согласился.

— Ну, примерно неделю назад я сидел в своем кабинете, ожидая визита какого-нибудь пациента, и вдруг услыхал шаги. Вскинув голову, я увидел, как в мой кабинет входит красивая молодая леди. У нее была какая-то особая, странная походка, которая никак не вязалась с такой очаровательной девушкой. Она пошатывалась, ее бросало из стороны в сторону, и, предпринимая невероятные усилия, она добралась до стула, который я предупредительно пододвинул к ней. У нее было очень миленькое личико, но на нем проступала печаль и даже мрачная меланхолия.

— Доктор, — начала она очень приятным, но печальным голоском, — я хочу проконсультироваться у вас по поводу своего состояния, так как, кажется, у меня весьма необычное заболевание, и я прошу вас потерпеть и выслушать мой, несомненно, скучный рассказ об истории моей семьи.

— О чем вы говорите, мадам, — сказал я, — весь к вашим услугам, можете располагать всем моим временем. Все, что вы мне расскажете, бросит дополнительный свет на вашу болезнь и несомненно, поможет мне, точнее поставить вам диагноз.

Она поблагодарила меня с улыбкой, и от этой улыбки ее печальные черты несколько разгладились.

— Мой отец, — сказала она, — был из семейства Адамсов, из Восточного Техаса, вы, конечно, слышали о них.

— Может, и слышал, — ответил я, — но ведь семей по фамилии Адамс так много, что...

— Ну, да это не важно, — продолжала она, махнув рукой. — Пятьдесят лет назад началась страшная вражда между семьей моего деда и другой семьей из числа старых переселенцев в Техасе, их фамилия Редмонд. Случаями кровопролития, бесчеловечными поступками, совершаемыми членами семейств с обеих сторон, можно было бы заполнить несколько увесистых томов. В общем, они в точности повторяли все те ужасы, которые демонстрировал старый Кентукки в своей вражде с Западной Виргинией.

Какой-нибудь из Адамсов стрелял из-за забора по Редмонду, когда тот, ничего не зная, сидел за столом и ел, или молился в церкви, или находился в каком-либо другом месте. Между ними возникла такая жуткая ненависть, которую трудно себе и представить. Они бросали отраву в колодцы друг друга, убивали домашних животных, и если на своем пути Адамс, не дай бог, встречал Редмонда, то с этого места их встречи живым уходил только кто-то один. В каждой семье детей приучали к ненависти с того момента, как только они начинали говорить, и, таким образом, наследство антипатии передавалось от отца к сыну и от матери к дочери. Целых тридцать лет бушевала война между ними, и постепенно смертоносные выстрелы из ружей и револьверов настолько опустошили эти семьи, что через двадцать лет в один прекрасный день выяснилось: в живых осталось лишь по одному представителю враждовавших родов — Лемуэль Адамс и Луиза Редмонд. Оба были молоды и красивы и при первой же встрече позабыли о старой вражде между их семьями и полюбили друг друга. Они тут же поженились, чем и был положен конец великой кровавой вражде между Адамсами и Редмондами. Но, увы, сэр, передаваемые по наследству ненависть и раздоры на протяжении стольких лет отозвались на невинной жертве.

Такой жертвой, доктор, стала я. Во мне, их ребенке, никак не хотела смешиваться кровь Адамсов с кровью Редмондов. Когда я была маленькой девочкой, то ничем не отличалась от своих сверстниц, многие даже считали меня необычайно располагающей и приятной.

— Я охотно этому верю, мадам, — перебил ее я.

Леди, чуть покраснев, продолжала:

— По мере того как я становилась старше, меня стали одолевать странные, противоречивые, я бы сказала, непримиримые импульсы. Любой моей мысли, любому движению тут же находилась контрмысль, контрдвижение. Все это было следствием наследственного антагонизма. Половина меня принадлежала Адамсам, а вторая — Редмондам. Если я устремляла взгляд на какой-то предмет, то оба глаза смотрели в разных направлениях. Если одной рукой я брала соль из солонки, чтобы посолить картофелину за обедом, то вторая, против моей воли, дотягивалась до сахарницы и посыпала ее сахаром.