Достаточно вызывающая провокация 1 страница

О.Генри

Еще раз О.Генри

 

**********************************************

O. Henry. О. Henry encore, 1939.

О. Генри. Собрание сочинений в 5 т.

Т. 5.: Под лежачий камень; Остатки; Постскриптумы:

Сборники рассказов; Еще раз О. Генри: Рассказы.

М.: Литература, Престиж книга;

РИПОЛ классик, 2006 — 544 с. — с. 345–529.

OCR: sad369 (25.11.2011)

ISBN 5-363-00004-0 (т. 5)

ISBN 5-7905-3771-5

**********************************************

 

Содержание

 

Ночной бродяга. Перевод Л. Каневского

Меццо-тинто. Перевод Л. Каневского

Беспутный ювелир. Перевод М. Калашниковой

Как Вилли спас отца. Перевод Л. Каневского

Мираж на холодной реке. Перевод Л. Каневского

Трагедия. Перевод Л. Каневского

Достаточно вызывающая провокация. Перевод Л. Каневского

Сломанная тростинка. Перевод Л. Каневского

Волосы Падеревского. Перевод Л. Каневского

Тайна многих веков. Перевод Л. Каневского

Странный случай. Перевод Л. Каневского

Субботний вечер Симмонса. Перевод М. Богословской

Неизвестный роман. Перевод Л. Каневского

Джек — победитель великанов. Перевод В. Топер

Фляжка емкостью в пинту. Перевод Л. Каневского

Странный тип. Перевод Л. Каневского

Хаустонский роман. Перевод Л. Каневского

Легенда Сан-Хасинто. Перевод М. Лорие

Бинкли и его школа практического журнализма. Перевод Г. Свободина

Новый микроб. Перевод Л. Каневского

Вилла Веретон. Перевод Г. Свободина

Все из-за виски. Перевод Л. Каневского

Ничто не ново под солнцем. Перевод Л. Каневского

Сбитый с пути истинного. Перевод Л. Каневского

История только для мужчин. Перевод Л. Каневского

Как ей удалось попасть в цель. Перевод Л. Каневского

Приключения парикмахера. Перевод М. Богословской

Вы видели этот цирк. Перевод Л. Каневского

Замечания по поводу Дня благодарения. Перевод Л. Каневского

Когда приходит поезд. Перевод Л. Каневского

Канун Рождества. Перевод Л. Каневского

Канун Нового года и как он наступил в Хаустоне. Перевод Л. Каневского

«Страж что происходит в ночи?» Перевод Л. Каневского

Газетчики-поэты. Перевод Л. Каневского

 

Примечания А. Старцева

 

НОЧНОЙ БРОДЯГА

 

Повседневная жизнь вокруг нас — самая великая, самая увлекательная книга. Все, на что только способен человеческий разум, все, что чувствует человеческое сердце, все, что срывается с губ человека, — все это заключено в маленьком, окружающем нас мире. Тот, кто на все взирает любопытными, понимающими глазами, способен разглядеть за прозрачной вуалью обычного, повседневного романтику жизни, ужасную трагедию или потешную грубоватую комедию, которые разыгрывают на мировой сцене великие и заурядные актеры на подмостках этого театра Вселенной.

Но жизнь наша — это не трагедия и не комедия. Это смесь того и другого. Высоко над нами всемогущие длани дергают за веревочки, и наш смех обрывается глухими рыданиями, а странные звуки веселья вырываются наружу, несмотря на наше глубокое горе. Мы все — марионетки, мы пляшем, кричим и плачем совсем не по собственной воле, и вот, когда день подходит к своему концу, когда гаснут яркие огни, мы отправляемся отдыхать в свои деревянные коробочки и наступает темная ночь, чтобы закрыть сцену нашего короткого триумфа.

Мы сталкиваемся плечами на улицах с такими великими героями, воспеть которых под силу лишь истинным поэтам; на лицах невзрачных женщин и угрюмых мужчин даже студент может разглядеть следы пережитых страстей, возвышенных и низменных, которые когда-то оживляли страницы истории и рождали слова песни.

Во всем есть что-то хорошее, только мы хороши далеко не во всем. Ученый муж, сидящий в библиотеке, дровосек в лесу, моя дама в своем будуаре, обитатели темных закоулков с тяжелым взглядом — все мы сделаны из одного теста.

А руки Судьбы дергают за веревочки, и мы прыгаем, выкидываем забавные коленца, некоторые из нас поднимаются вверх, некоторые летят вниз — все зависит от удачи, а незримое божество все дергает за веревочки и так и эдак, где же мы окажемся? Не видя этого божества, мы о чем-то болтаем на краю вечно непознанного. У всех у нас — один корень. Король ничем не отличается от простого каменщика, разве что своим окружением; королева и дородная молочница могут сидеть рядышком, одна с ведром, а вторая с короной, на опасном обрыве Судьбы; повсюду, во всем мире, человеческое сердце одинаково, и когда Судия судит о делах своих марионеток, кому Он отдаст предпочтение?

У репортера из «Пост» пальто с высоким воротником. И это весьма удобно по многим соображениям. Он поднимает его, когда проходит мимо нищих на углах улиц, чтобы не замечать их назойливости и тем самым успокоить свою совесть; он поднимает его еще выше, чуть не до глаз, чтобы придать себе больше величавого достоинства при встрече с торговцами, у которых он покупает товар, и, наконец, это весьма удобная вещь при плохой погоде. Порой, когда в субботний вечер опускаются сиреневые сумерки и холодный туман наползает от ленивых вод дельты реки, репортер из «Пост» обряжается в свой полезный наряд и начинает шествовать между зелеными изгородями по широким улицам. Он видит мрачную сторону жизни за позолоченной скорлупой избранных земли нашей, видит он и истинное золото, которое блестит в грязи, там, где ступают смиренные и покорные душой. Он ловит фальшивые ноты в молитве фарисея на углу и в перезвоне расстроенных колоколов над многими домами религиозного поклонения. Он замечает странные поступки знати и благородное самоотречение людей, в каждом жесте которых сквозит респектабельность, видит отметку зверя на лике почтенных и святых.

 

* * *

 

Роберт Бернс нарисовал прекрасную, убедительную картину семейного мира и счастья в своей балладе «Субботний вечер батрака». Этот труженик возвращается домой с работы, и его радостно встречают домочадцы. В очаге весело горит огонь, ярко светит лампа на столе, и все они, задернув шторы, усаживаются за своим скромным столом, ограждая свой маленький счастливый мир от холода и ночной непогоды.

Таких домов, как этот, полным-полно, они будут всегда, но если пройтись по городским улицам в субботний вечер, то можно увидеть множество сценок совершенно иного рода.

Ряды возвращающихся домой заполняют тротуары, и, глядя на них, можно ощутить те печальные предчувствия, то тревожное беспокойство, которые гложут тех, кто ожидает их дома. Пошатывающаяся, неуверенная походка, громкие грубые разговоры заплетающимся языком — явные признаки истраченной не на то, что нужно, зарплаты и отсутствие аппетита.

Салуны собирают богатый урожай, который предназначался женам и детишкам. Некоторые проматывают за один час то, что было заработано тяжким многодневным трудом, и не обрадуют домашних ничем, кроме своих мрачных взглядов и пустых карманов. На улицах можно увидеть бледных, объятых тревогой женщин, которые пробираются через эту толпу в надежде встретить там своего добытчика и защитника семьи, умоляющих его идти домой, а не торчать здесь со своими пьяненькими дружками. И то, что должно быть отдохновением и покоем дома, под сенью виноградника и фигового дерева, превращается в Сатурналию, в разгул низменных страстей.

Ловко и стремительно продираясь через толпу, домой спешат стройные девушки-продавщицы, после недели работы они мечтают об отдыхе, который наступит завтра. Домой бредет и уставшая домохозяйка с корзинкой, полной овощей для воскресного обеда. Домой идет солидный гражданин, сгибаясь под тяжестью узлов и сумок. Домой спешат усталые работницы, чтобы поскорее накормить ждущие их голодные рты. Можно сказать, по направлению к дому движется Респектабельность, но вот над головами, на небе, выползают эти вечные звезды и какие-то странные, бесформенные, бестелесные существа крадутся, как тати в ночи, они прячутся, сердятся, бражничают и ищут, чем можно поживиться в этой ночной темени.

Там, на берегу реки, за ремонтными автомобильными мастерскими, литейными и лесопильными заводами, за громадными фабриками, которые сделали Хаустон чудесным деловым и торговым центром, каким он теперь является, стоит, а скорее кособочится, небольшая развалюха. Она обшита досками, старыми кусками жести и всякими древесными отходами, которые были найдены вокруг. Она возведена прямо на краю вонючей, спокойной реки, позади ее футов на десять возвышается берег, внизу в нескольких шагах пузырится ленивый прибой.

В этой грязной хижине обитает Крип. Ему девять лет. Он очень худой, какой-то подавленный, на лице высыпали веснушки. Ниже колена на левой ноге ничего нет, и теперь он опирается на уродливый деревянный чурбан, но довольно быстро на нем передвигается, смешно подпрыгивая. Мать Крипа убирает в трех или четырех конторах и иногда еще берет домой белье для стирки. Они каким-то образом умудряются жить в этой шаткой хибаре, которую по кускам собрал отец Крипа, несколько лет тому назад по пьянке свалившийся в реку. То, что им оставила от него после своего пиршества полосатая зубатка, они погребли на берегу, ярдах в ста от своего домишки.

Недавно Крип тоже решил помогать семье. Однажды утром он робко, подпрыгивая на деревяшке, вошел в редакцию «Пост» и купил там несколько экземпляров газеты. Их он стал продавать на улицах по сильно завышенной цене. У Крипа не возникало никаких проблем при продаже газет. Прохожие останавливались и охотно приобретали товар, предлагаемый этим худым мальчишкой со слабым голоском. Конечно, его деревянная нога сразу привлекала к себе внимание, и никели падали в подставленную им ладошку ручейком, покуда не оставалось ни одного номера.

Однажды утром Крип не пришел за газетами в редакцию. Не явился туда он и на следующий день, и через день, а когда у одного мальчишки, тоже продававшего газеты, спросили, куда подевался Крип, тот ответил: «У него воспаление легких».

Репортер «Пост», отягощенный и своими несчастьями, и бедами других, как только наступила ночь, надел пальто и отправился к реке, в лачугу Крипа.

Было холодно и туманно, громадные лужи от недавно прошедших дождей поблескивали отраженными электрическими огоньками. Стоило ли удивляться, что пневмония своей холодной рукой сдавила хрупкий и слабый организм Крипа, тем более что ему приходилось жить в сырой, протекающей при дожде хибаре у самого края реки. Репортер из «Пост» шел туда, чтобы поинтересоваться, был ли у мальчика доктор и есть ли у него все то, что необходимо при такой болезни. Он шел по шпалам железнодорожного пути и вскоре нагнал две фигуры, которые с неопределенно величавым видом шествовали в том же направлении.

Один из них, видимо склонный к ораторскому искусству, громко разглагольствовал, но из того, с какой преувеличенной осторожностью он произносил слова, становилось ясно, что он находится в некоторой степени опьянения. Его звали, ну, назовем его Старик, ибо так восхищенные им его компаньоны его называли. Их обогнала спешившая куда-то скромно одетая в темное какая-то женщина.

Чутьем репортер из «Пост» догадался, что она, вероятно, живет в хижине Крипа, и он, нагнав ее, задал ей несколько вопросов. Из ее запыхавшихся объяснений с явным провинциальным акцентом он уяснил, что состояние Крипа весьма серьезно, но с помощью всех необходимых лекарств, хорошего питания и заботливого ухода, он, вероятно, скоро выздоровеет. Она сейчас спешит в аптеку за лекарствами, истратит на них свой последний доллар — ведь мальчику нужно немедленно начать их принимать.

— Я побуду с ним до вашего возвращения, — сказал репортер.

Лихорадочно бросив ему «да хранит вас Господь, сырр», женщина растворилась в темноте по направлению к зовущим ее городским огням.

Хижина, в которой жил Крип, была похожа на выступ берега реки, и, чтобы добраться до нее, нужно было преодолеть несколько ступенек, грубо вырубленных на склоне берега усопшим архитектором домика. На верху этой лестницы и остановились два светила общества.

— Старик, — сказал один из них. — Брось ты это все! Болезнь может оказаться заразной. А тебе сегодня вечером танцевать. Этот крысеныш — простой продавец газет, для чего тебе навещать его лично? Пошли отсюда, давай вернемся. Тебе и без того...

— Бобби, — ответил Старик, — неужели я напрасно тяжко трудился все эти годы, пытаясь убедить тебя в том, что ты — осел? Я знаю, что порхаю, как бабочка, что я — законодатель моды, но мне нужно увидеть этого пацана. Он продавал мне газеты целую неделю, и вот я слышу, что он заболел и сейчас лежит в этой крысиной норе. Пошли, пошли, Бобби, или пошел к черту. Я иду к нему.

Старик, сдвинув свой шелковый цилиндр на затылок, просто с опасной быстротой стал спускаться по крутым ступенькам.

Его друг, убедившись, что Старика не переубедить, догнав его, схватил за руки, и они оба, пошатываясь, стали спускаться к этому маленькому выступу на берегу.

Репортер из «Пост» молча следовал за ними, а те были слишком заняты своим неустойчивым продвижением по склону и, конечно, не замечали присутствия постороннего человека. Он, проскользнув мимо них, первым подошел к шаткой двери, отодвинул на ней задвижку и вошел в эту убогую хижину.

Крип лежал на захудалой кровати в углу, глаза его стали очень большими и лихорадочно блестели, а его маленькие худые руки беспрерывно нервно теребили одеяло. Ночной холодный ветер задувал, проникая в хижину через многие щели, раздувал слабое мерцающее пламя свечки, приклеенной расплавленным воском к какому-то деревянному ящику.

— Хэлло, мистер, — поприветствовал его Крип. — Моя вас знает. Вы работайт в газета. А я вот слег, у меня сильно болит вот здесь, в грудь... Ну, кто выиграл бой?

— Фитцсимонс, — ответил репортер, ощупывая веснушчатую жаркую руку мальчика. — Очень болит?

— На какой раунд?

— В первом. Прошло всего не менее двух минут. Чем я могу тебе помочь?

— Ого-го! Бистро он с ним расправился... Дайте мне попить.

Отворилась дверь, и в хижину вошли два великолепия. Крип даже удивленно выдохнул, когда его быстрые глазки увидали визитеров. Старик, заметив репортера из «Пост», отвесил низкий, явно преувеличенный, но доброжелательный поклон в его сторону, после чего подошел к кровати Крипа.

— Ну что, старичок, — сказал он, и брови его торжественно поползли вверх. — Ну, что тут с тобой происходит?

— Да вот, заболел, — ответил Крип. — А я вас знаю. Однажды утром вы дали мне за газет целый четвертак!

Друг Старика держался в тени, стараясь быть незаметным и ненавязчивым. Он был в выходном костюме, с переброшенным через локоть макинтошем и с тростью в руке.

Он искал глазами, обо что бы ему опереться, но хрупкая мебель в хижине не сулила ему никакой поддержки, и он стоял с недовольной кислой физиономией, неловко переминаясь с ноги на ногу, ожидая, как будут дальше развиваться события.

— Ну ты, дьяволенок, — сказал Старик улыбаясь, но делая вид, что он рассержен, этому маленькому обломку человечества, лежавшему под одеялом. — Знаешь ли ты, почему я пришел навестить тебя?

— Не-е-е-т, — протянул удивленный Крип, и румянец от лихорадки у него на щеках стал гуще. Он никогда не видел прежде ничего столь чудесного, как вот этот вальяжный, высокий, красивый господин в вечернем костюме, с его черными, улыбчивыми, чуть сердитыми глазами, с большим бриллиантом, сияющим в булавке на его белоснежной манишке, и в поблескивающем цилиндре, сдвинутом на самый затылок.

— Джентльмены, — сказал Старик, махнув для убедительности рукой, — я и сам не знаю, для чего я здесь, но ничего не мог поделать с собой. Я видел перед собой глазки этого дьяволенка целую неделю. Я никогда его прежде не видел, только неделю назад, но его глазки преследовали меня давно, очень давно. Мне казалось, что я знаю этого маленького негодяя с детства, когда и сам был пацаном, как он. Тем не менее, и Бобби это вам подтвердит, я заставил и его проделать вместе со мной весь этот путь, чтобы увидеть этого маленького больного паренька.

Старик принялся рыться в карманах, выуживая оттуда их содержимое, и все это выкладывать с поистине лордовским безразличием на рваное стеганое одеяло кровати Крипа.

— Ну, дьяволенок, — торжественно вещал он, — ты на это купишь лекарства, выздоровеешь и будешь снова продавать мне газеты. Где же, черт меня подери, я видел тебя прежде? Ну да ладно. Неважно. Пошли, Бобби. Какой ты паинька, подождал все же меня. Пойдем теперь выпьем.

Два джентльменских великолепия величественно развернулись и довольно долго, молча, жестами прощались с Крипом и репортером из «Пост», в конце концов, неуверенно, пошатываясь, скрылись в темноте. Оттуда до хижины доносились их взаимные поощрения, когда оба преодолевали вырубленные в берегу ступеньки, ведущие к дорожке наверху.

Вскоре вернулась мать Крипа с купленными в аптеке лекарствами и стала за ним ухаживать. Она громко вскрикнула от удивления, увидев, что лежало на одеяле, и тут же принялась перебирать все разложенные предметы. Там оказалось сорок два доллара бумажками, еще шесть с половиной серебром, серебряная дамская застежка от туфель и красивый перочинный нож с перламутровой ручкой и четырьмя лезвиями.

Репортер увидел, как Крип принимал лекарство — сразу его лихорадка пошла на убыль. Пообещав ему принести газету с отчетом о знаменитом боксерском поединке, он пошел к двери. Вдруг возле нее его осенила одна мысль. Он, остановившись, сказал:

— А ваш муж откуда родом?

— Ах, ваша честь, — ответила мать Крипа, — он был из Алабамы, врожденный джентльмен, как все о нем отзывались, но его испортила пьянка, и он поэтому женился на мне.

Когда репортер из «Пост» выходил, он слышал, как Крип почтительно сказал матери:

— Тот человек, который оставил все это, не мог быть Богом, ибо Бог весь целиком никогда не является; но если он не было Богом, мамми, то он был Дэном Стюартом, могу поспорить на доллар.

Когда репортер брел назад в город по темной дороге, он говорил себе: «Сегодня вечером мы увидели добрый источник там, где никогда даже не искали, а также что-то связанное с тайной, явившейся из Алабамы. Хейхо! Какой все же это забавный маленький мир!»

 

МЕЦЦО-ТИНТО

(Глубокая печать в темных тонах)

 

Доктор давным-давно завершил свою больничную практику, но когда в больничных палатах появлялся какой-нибудь особый интересный случай, то его экипаж с упряжкой гнедых останавливался у ворот больницы. Молодой, красивый, многого добившийся в своей профессии, располагающий внушительным доходом, шесть месяцев как женатый на красивой, просто обожавшей его девушке, — его судьбе, конечно, можно было бы позавидовать.

Было около девяти, когда он вернулся домой. Его конюх взял под уздцы лошадей, а он легко взбежал по лестнице.

Дверь распахнулась, и нежные женские руки крепко обвили его за шею, а влажная щека жены прижалась к его щеке.

— Ах, Ральф, — говорила она дрожащим, плаксивым голосом, — как ты поздно! Ты себе представить не можешь, как я скучаю, когда тебя нет в обычный час. Я все время подогревала для тебя ужин. Ах, боже, как я ревную тебя к твоим пациентам, они подолгу отрывают тебя от меня.

— Ах, какая ты свеженькая, такая сладенькая и красивенькая — совсем иное зрелище, чем то, что мне приходится видеть в больнице, — сказал он, улыбаясь и глядя на ее девичье личико с уверенностью мужчины, знающего, что его любят. — Ну а пока налей мне кофе, маленькую чашечку, а я пойду переоденусь.

После ужина он сидел в библиотеке на своем любимом стуле с подлокотниками, а она — на своем излюбленном месте, на подлокотнике его стула, рядом с ним, и протягивала ему горящую спичку, когда он хотел зажечь свою сигару. Она, казалось, была счастлива от того, что он рядом с ней, каждое ее прикосновение к нему означало ласку, а каждое произнесенное ею слово она любовно растягивала, что женщина обычно делает только для одного мужчины, разумеется на этот момент.

— Сегодня я потерял своего пациента с цереброспинальным менингитом, — с серьезным, удручающим видом сказал он ей.

— Хоть ты и рядом, но мне кажется, что тебя нет, — обидчиво сказала она. — Ты всегда занят мыслями о своей профессии, даже в такие минуты, когда всецело принадлежишь только мне одной.

Вздохнув, она продолжала:

— Я понимаю, что ты помогаешь страдальцам, но мне хотелось бы, чтобы все эти страдания прекратились и чтобы тебя оставили в покое все. И этот церебральник, твой пациент, как там его.

— Довольно странный случай, — сказал доктор, поглаживая жену по руке и разглядывая облачка сигарного дыма. — Он должен был оклематься. Я почти его вылечил, а он взял да и помер прямо у меня на руках без всякого предупреждения. Какая черная неблагодарность с его стороны, а я так старался, лечил его. Будь проклят этот парень! Мне порой кажется, что он сам хотел умереть. Какой-то бессмысленный роман вызвал у него лихорадку.

— Роман? Ах, Ральф, что ты несешь! Только подумай! Какой может быть роман в больнице?

— Он пытался мне сегодня утром рассказать об этом, но ему мешали приступы боли. Его всего выворачивало изнутри, голова его чуть не касалась пяток, а ребра, казалось, трещали от натуги, но все же он сумел рассказать мне кое-что из истории своей жизни.

— Ах, какой ужас! — воскликнула жена доктора, просунув руку между спинкой стула и шеей мужа.

— Судя по всему, — продолжал доктор свой рассказ, — насколько я понял, какая-то девушка бросила его ради более состоятельного человека, и он, утратив всякую надежду и интерес к жизни, послал свою жизнь к чертям собачьим. Нет, он отказался назвать мне ее имя. У этого пациента с менингитом была своя особенная гордость. Он лгал, как сивый мерин, по поводу своего настоящего имени, подарил свои часы нянечке и разговаривал с ней так, словно перед ним королева. Не думаю, что я способен когда-нибудь простить его за то, что он умер, ибо я на самом деле ради него творил чудеса. Ну, он умер сегодня утром, — ну-ка дай спичку, — а в кармане у меня лежит одна маленькая штучка, которую он попросил похоронить вместе с ним. Он рассказал мне, что они с этой девушкой однажды собрались на концерт, но потом решили не идти, а просто погулять теплой лунной ночью. Она разорвала билет надвое — ему отдала одну половинку, а себе забрала вторую. Вот его половинка, небольшой красный кусочек картона с надписью «Вход на...». Послушай, моя маленькая, тебе, наверное, неудобно, этот подлокотник старого стула такой скользкий. Я тебя чем-то обидел?

— Что ты, Ральф. Меня не так легко обидеть. Скажи мне, Ральф, что такое любовь, как ты думаешь?

— Любовь! Ничего себе вопросик! Ну, любовь — это, несомненно, случай слабо выраженного безумия. Перенапряжение головного мозга, которое ведет к ненормальному состоянию всего организма. Это такая же болезнь, как корь, но до сих пор сентиментально настроенные люди отказываются передавать такие случаи докторам для лечения.

Его жена взяла половинку маленького картонного билетика и подняла его вверх, ближе к свету.

— Вход на... — сказала она, засмеявшись. — Как ты думаешь, сейчас он куда-то уже вошел? Не так ли, Ральф?

— Куда-то на самом деле вошел, — сказал доктор, вновь зажигая свою сигару.

— Докури сигару, Ральф, и потом приходи. Что-то я немного устала, подожду тебя там, наверху.

— Хорошо, моя маленькая, — согласился доктор. — Приятных сновидений!

Он докурил сигару, потом зажег другую.

Было около одиннадцати, когда он поднялся к жене.

Свет в спальне был приглушен, а она, раздетая, лежала на кровати. Когда он подошел к ней и взял ее за руку, из ладони выпал какой-то железный предмет и, ударившись об пол, звякнул. На ее белом лице он увидел красный ручеек, от которого у него в жилах застыла кровь.

Он бросился к лампе, подвернул фитиль до предела. Его губы разверзлись, чтобы издать дикий вопль, но он подавил его в себе, когда увидел половинку билета своего мертвого пациента на столике. К нему была аккуратно приклеена вторая половинка, и теперь читалась вся фраза целиком:

 

ВХОД НА... ДВОИХ

 

БЕСПУТНЫЙ ЮВЕЛИР

 

Вы теперь не найдете имени Томаса Килинга в адресной книге города Хаустона. Оно бы в ней значилось до сих пор, но месяца два тому назад мистер Килинг прекратил свою деятельность у нас и выехал в неизвестном направлении. Мистер Килинг пробыл в Хаустоне недолго. Тотчас же по приезде он открыл небольшое детективное агентство. Предлагая публике свои услуги в качестве частного сыщика, он был довольно скромен. Он не стремился конкурировать с фирмой Пинкертона и предпочитал дела, не сопряженные с особым риском.

Если нанимателю требовались сведения о привычках и склонностях своего клерка или какая-нибудь леди желала проследить за чересчур легкомысленным супругом, стоило только обратиться к мистеру Килингу. Это был тихий, усердный человек, имевший свои теории. Он читал Габорио и Конан Дойла и надеялся со временем занять более высокое место среди своих собратьев по профессии. Он служил раньше в одном крупном восточном детективном агентстве, но, так как продвижение по служебной лестнице совершалось медленно, он решил перебраться на Запад, где открывались более широкие горизонты.

У мистера Килинга имелись сбережения на сумму девятьсот долларов, и, приехав в Хаустон, он положил их в сейф у одного дельца, к которому имел рекомендательные письма. Он снял небольшое конторское помещение на втором этаже, в тихом переулке, повесил вывеску с указанием вида своей деятельности и, углубившись в конан-дойловского Шерлока Холмса, стал ожидать клиентов.

На третий день после того, как он открыл свое агентство, состоявшее из него самого, к нему явился клиент.

Это была молодая леди лет двадцати шести, довольно высокого роста, стройная и изящно одетая. На ней была черная соломенная шляпа с вуалью, которую она откинула, усевшись в предложенное мистером Килингом кресло. У нее было тонкое, нежное лицо с живыми серыми глазами; она казалась слегка взволнованной.

— Сэр, я пришла к вам, — сказала она приятным контральто, в котором слышались грустные нотки, — я пришла к вам, потому что вы почти чужой в нашем городе, а говорить о своих личных делах с кем-нибудь из друзей я не могу. Я хочу поручить вам наблюдение за моим мужем. Как ни унизительно для меня это признание, я боюсь, что чувства его уже не принадлежат мне. Когда-то, еще до нашего брака, он был влюблен в одну девицу, у родителей которой он снимал комнату. Я замужем уже пять лет, и все это время мы были очень счастливы, но недавно девица, о которой я говорю, приехала в Хаустон, и у меня есть основания подозревать, что мой муж возобновил свои ухаживания. Я хочу, чтобы вы установили за ним самое пристальное наблюдение и обо всем докладывали мне. Я буду приходить к вам сюда через день, в условленный час, и принимать ваш отчет. Меня зовут миссис Р., моего мужа хорошо знают в городе. У него ювелирная лавка на *** улице. Ваши услуги будут щедро вознаграждены; вот для начала двадцать долларов.

Леди протянула мистеру Килингу кредитку, и он положил ее в карман с небрежным видом, как будто это было для него самым привычным делом.

Он заверил ее, что все ее желания будут исполнены, и просил явиться за первым отчетом послезавтра в четыре часа дня.

На следующий день мистер Килинг навел необходимые справки и начал действовать. Он разыскал лавку ювелира и вошел, якобы желая отдать часы в починку. Ювелир, мистер Р., был человек лет тридцати пяти, на вид очень смирный и трудолюбивый. Лавка была невелика, но полна товара, в витринах красовался недурной ассортимент бриллиантов, золотых украшений и часов. Из дальнейших наблюдений выяснилось, что мистер Р. не имеет никаких дурных привычек, не пьет и постоянно сидит за работой у своего ювелирного станка.

Мистер Килинг несколько часов провел слоняясь вокруг лавки и под конец дня был вознагражден, увидя, как в лавку вошла нарядно одетая молодая женщина с черными волосами и глазами. Мистер Килинг остановился напротив двери, откуда ему было видно, что делается внутри. Молодая женщина спокойно прошла в глубь лавки, облокотилась на прилавок и непринужденно заговорила с мистером Р. Он встал со своего табурета, и они несколько минут совещались о чем-то, понизив голос. Потом ювелир передал женщине несколько монет — мистер Килинг слышал, как они зазвенели у нее в руке. После этого она вышла и быстрым шагом пошла по улице.

Точно в назначенное время клиентка мистера Килинга вновь явилась к нему в контору. Ей не терпелось услышать, заметил ли он что-либо, подтверждающее ее подозрения. Сыщик рассказал ей все, что ему удалось увидеть.