Важное событие произошло в декабре, в день его восемнадцатилетия, когда он зарегистрировался для призыва в армию. Джим отчаянно ненавидел военных, боясь устрашающего давления власти. В 1961-м году антивоенное движение ещё не было популярно. Джим никогда не слышал современных слов “человек, отказывающийся от военной службы по политическим или религиозноэтическим соображениям ”. Итак, он зарегистрировался и после этого зверски напился. Родственники говорят, что из весьма неприятной ситуации, грозившей закончиться ненужным скандалом, его выручил живший тогда в Клируотере его дядя. Очевидно, для родственников это было так ошеломляюще, что они до сих пор не рассказывают об этом до конца.
Примерно в то же время Джим нашёл себе пристанище в старой гостинице в зарослях пальметто между Клируотером и Санкт -Петербургом, рядом с Галереей Возрождения и Кофейней, в месте, переполненном студиями, театрами и местным жаргоном в колледжском неформальном “листке”. Возможно, именно это привлекало Джима, но там происходили и поэтические чтения, конкурсы народных песен - всё это в обстановке богемности; к богеме принадлежал и Джим.
“ Возрождение” существовало вокруг разговорчивого гомосексуалиста в возрасте между 30 и 40 годами по имени Аллен Роудз. Через полчаса после встречи с ним Джим уже выслушал устный пересказ эпического романа, массу информации с рассказами о предках, которые в девятнадцатом веке строили Санкт -Петербург, с сильно преувеличенными сексуальными приключениями в Лондоне военного времени, с рассказами о днях, проведенных Роудзом в Мужской Танцевальной Труппе “Red Shawn”, об изначальной родовой сексуальности каждого кота, крадущегося по лабиринтам галереи, похожим на Сад Эдема - нудистский лагерь на севере Тампы, причём каждый рассказ сопровождался выражением “Умрёшь - не поверишь”.
Аллен вспоминает разговор с Джимом, когда у Джима было “это” подобно Аллену. Он вспоминает сказанное в связи с тем, как в Лондоне во время войны он ходил по улицам в поисках того, что могло бы его привлечь, и никогда не носил панталонов.
“Покажите мне ваше мясо”, - вот что я говорил всем. Но я не знал, что так на самом деле не было.
В конце учебного года Джим навестил свою семью, жившую теперь на окраине Сан-Диего. Когда после этого он вернулся в Клируотер, то наконец встретил девушку, заменившую ему Тэнди Мартин и ставшую ему подругой и доверенным лицом.
Мэри Фрэнсис Вербелоу было почти шестнадцать лет, она была выше 150 см ростом, носила длинные тёмно -каштановые волосы; тем летом она заняла второе место на конкурсе красоты “Sun N Fun”. К тому времени, когда Джим встретил её на вечеринке, она закончила предпоследний класс школы Клируотера.
Эй, эй, все вы, посмотрите туда! - позвал чей-то голос.
Джим, стоя на одной ноге, балансировал на перилах балкона жилого дома, раскачиваясь метрах в шести над землёй.
Эй, парень, ты пьян?
Смех.
Джим опустил правую ногу на перила и поднял левую, но поскользнулся и начал отчаянно перебирать руками. Он явно падал. Парень и девушка, стоявшие ближе всех к нему, схватили его и затащили в комнату.
Тебе бы не следовало этого делать, - сказал Джим девушке. - Но это сделала ты, и хотя бы это неплохо. - И он одарил её своей неотразимой мальчишеской улыбкой.
Мэри была католичкой, и одно время она даже подумывала о том, чтобы постричься в монахини. Как и Джим, она была человеком спокойным, и это придавало ей взрослости. Она рассказывала Джиму, что когда-то училась в местной танцевальной студии Фреда Эстейра, говорила, что хотела бы стать танцовщицейи сниматься в кино. Она сразу потеплела к Джиму, когда он сказал ей, что хотел писать, а кроме того - снимать кино.
Ты пишешь стихи? - спросил Джим.
Иногда. Но я никому их не показываю.
У меня есть несколько стихотворений...
Ты пишешь стихи?
К концу летних каникул Джим приобрёл значительное влияние на Мэри Фрэнсис. По его настоянию она стала носить солнечные очки, бросая вызов местным обычаям. Она впервые попробовала алкоголь. Затем она объявила своим родителям, что будет ездить к Джиму на выходные, когда в сентябре он начнёт учиться в Талахасси во Флоридском Государственном университете.
Каждую ночь Джим в одном белье стоял посреди маленькой спальни и потягивался, на цыпочках доставая руками до потолка. Он говорил соседям по комнате, что делает это для того, чтобы чуть “подрасти”, и верил, что ему это удаётся. Джим весил примерно 60 кг и был ростом под 175 см, когда уезжал из Александрии, и говорил, что с тех пор он вырос больше, чем на 2,5 см.
В трёхкомнатном домике в миле от территории ФГУ он жил вместе с пятью другими студентами. Постоянно он общался только с двумя из них, а с остальными у них был только общий санузел. Как обычно, он сразу же начал “ставить эксперименты” на соседях. Он стал совершенно одержим Элвисом Пресли и всегда нарушал тишину, когда записи Пресли передавались по радио, при этом он делал максимальную громкость и зачарованно сидел перед приёмником. Когда бабушка с дедушкой прислали ему электрическое шерстяное одеяло, он отказался платить свою долю за отопление. На Хеллоуин Джим поразил всех, выйдя к весёлым карнавальным гостям одетым лишь в одну большую пелерину.
Джим не давал никому покоя и в автобусе, на котором он и его однокурсники ездили в университет. Однажды он дал водителю двадцатидолларовую бумажку и долго ругался с ним, когда тот ответил, что не сможет разменять. В другой раз он прошёл в конец автобуса и громко потребовал, чтобы все чёрные пересели вперёд. Однажды он сел прямо за водительской кабиной на сиденье рядом с десятилетней девочкой и улыбнулся ей.
Привет, - сказал он.
Девочка сидела, застыв, и лишь испуганно глянула на Джима.
Ботинки одеты не на ту ногу, - сказал Джим своим “деревянным” голосом.
Девочка смутилась ещё больше.
Ноги не в тех ботинках, - повторил Джим.
Водитель автобуса в зеркале заднего вида увидел Джима, наклонившегося к девочке, держа руку на её колене.
Автобус резко затормозил у обочины дороги, и водитель обернулся:
Выйдите, молодой человек, выйдите вон из автобуса.
Ну, пожалуйста, милый сэр, - заскулил Джим. - Это был просто невинный комплимент, совершенно невинный. Она напоминает мне мою младшую сестру. Я в этот момент, сэр, тосковал по дому.
В конце концов водитель смягчился, сказав Джиму, что тот может остаться в автобусе, если будет держать свои руки при себе.
Все его соседи по комнате были в тот момент в автобусе и все делали вид, что не знают его. Но когда автобус подъехал к университету, Джим, первым выходя из автобуса, повернулся и крикнул: “Эй, друзья!” и махнул им рукой. Автоматически и они махнули руками в ответ. Тогда Джим крикнул: “А идите вы...”, поклонился, засмеялся и вышел с важным видом.
Однажды он взял у одного из соседей по дому какую-то игрушку и забросил её на телефонный столб. Он пил их пиво, ел их еду, носил без спроса их одежду. Он старательно записывал все свои действия и реакцию друзей, занося всё это в записные книжки, как если бы он был антропологом, а соседи - предметами его исследований.
“ Домашний беспредел” Джима длился меньше трёх месяцев. Все его соседи жили в постоянном страхе того, что будет дальше. Однажды вечером в декабре напряжение вышло наружу. Это было где-то в конце триместра, когда Джим слишком уж громко включил Элвиса. Они попросили его уменьшить громкость или уйти. Джим выпрямился. Он сказал, что это их проблемы, что он не делает ничего такого, счем бы они не могли смириться, что они не приложили к этому никаких усилий, и вообще, почему они просят его о чём-то, когда он ни о чём не просит их? Они потребовали, чтобы он убирался вон. Джим согласился и в тот же вечер собрал вещи, а на другой день уехал.
Он переселился в полупристройку за женским пансионом, в трёх кварталах от университета. За это он платил 50 долларов в месяц, половину той суммы, что посылали ему бабушка с дедушкой. Родители тоже присылали ему денег, когда он просил их об этом в письмах.
Каждый месяц ему нужно было писать письмо, чтобы получить чек, - говорит его брат Энди. - Он бы не стал писать о свиданиях или о чём-то другом. Он сочинял байки. О том, как однажды он был в кинотеатре, когда вдруг начался пожар, и все в панике бросились к дверям, и только он один остался спокоен. Он выскочил на сцену, сел за пианино и спел песню, успокоив публику, так что люди потихоньку вышли из кинотеатра. В другом письме было подробное описание того, как на глазах у Джима парня затянуло в болото.
Во втором триместре Джим прослушал два важных курса. Он сдал экзамен по философии протеста, изучив работы мыслителей, которые критически или скептически относились к философской традиции - Монтеня, Руссо, Хьюма, Сартра, Хайдеггера и любимого Джимом Ницше. Второй курс был посвящён поведению коллектива, психологии толпы.
Профессор Джеймс Гешвендер был невысоким полным человеком с тёмными волосами; Джим был одним из лучших его студентов. “Он умел втянуть профессора в поразительные дискуссии, - говорит однокурсник Джима Брайан Гейтс, - а мы, все остальные, сидели ошеломлённые. Джим, казалось, так много знал о человеческой природе! Он учился, не прилагая особых усилий. Я подолгу сидел над книгами, а Джим, можно было подумать, писал их. Профессор считался с ним и говорил нам, что последний реферат Джима был лучшим из тех, что он когда-либо читал у студентов с довольно ограниченной образовательной подготовкой, какая была у Джима. На самом деле, говорил он, этот реферат заслуживает внимания как какая -нибудь кандидатская работа”.
Ещё в школе Джим прочитал фрейдистскую интерпретацию книги Нормана О. Брауна “Жизнь против Смерти”, и тезис о том, что человечество не подозревает о многих из своих собственных враждебных жизни страстей и бессознательно стремится к саморазрушению, сильно его привлекал. Подавление желаний являлось причиной не только индивидуальных неврозов, но также и социальной патологии вообще. Джим делал вывод, что толпа могла переживать сексуальные неврозы подобно неврозам у отдельных людей, и что эти психические расстройства можно быстро и эффективно диагностировать, а потом и “лечить”.
Преподаватель был в восторге! “Последние занятия были посвящены обсуждению рефератов, говорит Брайан, - и Гешвендер с Джимом говорили за всех. Они оставляли нас далеко позади. Мы даже не понимали, о чём они говорили”.
Желая проверить свою теорию, Джим побуждал своих знакомых присоединиться к нему, чтобы “свалить” одного университетского оратора.
Я могу взглянуть на толпу, - говорил он своим друзьям, - я могу просто взглянуть на неё. Это всё, правда, очень научно, но я могу психологически диагностировать толпу. Даже всего четверо из нас, встав в нужных местах, могут перевернуть толпу. Мы можем вылечить её. Мы можем дать ей любовь. Мы можем сделать её мятежной.
Друзья Джима безучастно смотрели на него.
Эй, ребята, - сказал Джим, - вы даже не хотите попробовать?
Друзья ушли.
На выходные Джим часто ездил за две сотни миль в Клируотер, чтобы встретиться с Мэри. Он приходил в восторг от её простодушия, от её моральной и физической чистоты. Она пела и танцевала. Ей нравилось босиком гулять под дождём.
Кроме Мэри, единственным близким другом Джима в течение второго триместра был Брайан Гейтс, который был немного похож на Базиля Рэтбоуна в молодости, а его отец, как и отец Джима, по меньшей мере пол-жизни был военным. Когда Джим упрекал Брайана за то, что тот учится на коммерсанта, Брайан соглашался, что это было поверхностно и совершенно необдуманно. Когда он добродушно “не позволил” Джиму заняться той же карьерой, это укрепило их отношения. Неудивительно, что Джим предложил Брайану составить ему компанию в путешествии автостопом по Соединённым Штатам после окончания триместра в апреле.
За Джимом укрепилась стойкая слава путешественника автостопом. Несколько раз во время подобных поездок между Талахасси и Клируотером он отказывался от попутки - один раз после часового стояния под дождём - просто потому, что водитель выглядел “неинтересно”. Брайан подумал и согласился.
Джим и Брайан задержались на две недели в Клируотере, где Джим строил планы о том, чтобы в июне, после окончания школы, Мэри присоединилась к нему в Калифорнии. В ЛосАнджелесе они собирались вместе найти жильё и работу и поступить в Калифорнийский университет. Тогда, говорил он Мэри, он сможет осуществить мечту своей жизни - поступить в киношколу, чтобы научиться там переводить свои идеи и фантазии на плёнку. После этого Джим и Брайан отправились на запад, проведя шесть дней в дороге, которой мог бы гордиться и Джек Керуак.
В Мобиле, штат Алабама, в четыре утра они были арестованы полицией, а на следующий день в Новом Орлеане Джим рычал, по его словам, “выходя за рамки приличий”, пытаясь пообщаться с (как он думал) барменом-гермафродитом, затем ему захотелось познакомиться с лесбиянкой, но её любовница вытащила нож и грозилась его зарезать. В Восточном Техасе они познакомились с кузиной вице -президента Линдона Джонсона, и она взяла их с собой на его родину и на ранчо, где их накормили целиком зажаренной тушей коровы и представили тёте Джонсона. В полночь на Харес они приехали в Мексику, и всю ночь Джим на своём “среднешкольном” испанском проговорил в какой-то забегаловке с мексиканской проституткой. В Фониксе они в шесть утра познакомились с девушкой, которая сразу же им сказала: “Я могу так же хорошо, как вы, мне нужен мужчина и мне нужен кроват”, что заставило Брайана схватиться за руль и направить машину к обочине.
Давай, парень, давай поймаем её на слове, - сказал Джим.
В шесть утра она хочет пригласить нас к себе в дом? Нет. Ты как хочешь, а я уезжаю отсюда.
В задумчивости Джим последовал за другом.
На следующий день в Коронадо им стало тоскливо. Во-первых, мать Джима сказала ему, что он не смеет войти в дом, пока не подстрижётся. Кроме того, она заявила, что недовольна его путешествием автостопом, после того, как она выслала ему деньги на самолёт. Позже она весьма не одобряла его регулярные поездки в Сан-Диего, где они с Брайаном посещали игорные дома и грубые флотские бары. Но больше всего её выводило из себя заявление Джима о том, что он собирается в Лос-Анджелес поступать в УКЛА* [*Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе.].
- Хотя бы дождись, пока вернётся домой твой отец, - говорила она, - только дождись его. Он будет дома меньше, чем через месяц, и...
Но вскоре Джим уехал.
Три недели они с Брайаном искали работу и жили в Восточном Лос-Анджелесе вместе с кузинами Брайана, в маленьком доме-вагончике. Но работу они не нашли, а вскоре у них кончились деньги, чтобы платить за жильё; тем закончились приключения и фантазии. Потом Джиму позвонила мать и сказала, что отец на несколько дней остановится в Лонг Бич. “Я надеюсь, ты будешь на пристани”, - сказала она.
Джим повесил трубку, ничего не пообещав, но приехал. Он сказал родителям, что хочет остаться в Лос -Анджелесе, но они запрещали ему это. Джим предложил дюжину других вариантов. Все они также были отвергнуты, и две недели спустя его посадили на самолёт, летящий во Флориду, чтобы он успел вовремя зарегистрироваться на сокращённый летний триместр.
Так Джим вернулся в свой полный книг трайлер на Колледжском проспекте и 18 июня записался на последние курсы, которые он собирался прослушать. Это было не особо выдающееся событиями лето, за исключением курса средневековой европейской истории. Джим сказал профессору, что он хотел бы написать одну большую исследовательскую работу вместо двух маленьких эссе, и он хотел сам выбрать тему.
Это было совершенно беспрецедентно, но я был заинтригован, и потому согласился, вспоминает преподаватель.
Джим написал об Иеронимусе Босхе, который видел мир как Ад, где мы проходим через пищеварительный тракт дьявола, и о котором почти ничего достоверно не известно. Теория Джима была такова, что художник был членом Адалистской секты, группы средневековых еретиков.
Меня это не убедило, - говорит профессор, - но я был взволнован тем, что написал Джим.
Джим закончил учёбу 27 августа, через три дня сдал последний экзамен, и в очередной раз отправился автостопом в Клируотер на очередную серию пляжных вечеринок, танцев и пьянок. 5 сентября он вернулся в Талахасси, записался на курс истории позднего Возрождения, который включал в себя дальнейшее изучение Босха, и на некоторые курсы отдела риторики: введение в театральное искусство, история театра, основы актерского мастерства, принципы сценического дизайна.
Джим собирался положить начало изучению кинематографии, которое он хотел продолжать в УКЛА с начала января. К концу триместра, через несколько дней после регистрации в ФГУ, Джим официально обратился с просьбой о переводе, и послал запрос в свою старую среднюю школу в Вирджинии, чтобы его оценки отправили в канцелярию УКЛА.
Ко времени его четвёртого и последнего триместра в ФГУ Джим переехал в комнату 206 гостиницы “Cherokee”, потрёпанного общежития в деловой части города, обитателями которого прошлых лет были, в основном, государственные чиновники, постоянно посещавшие проституток. ““Cherokee” к тому времени уже не был публичным домом, говорит Брайан Гейтс, - но такая его репутация сохранялась, а для Джима это был дом. Ему действительно было там удобно ”.
Джим начал общаться с несколькими старшими студентами и с несколькими инструкторами и профессорами, большинство из которых были постоянными участниками пьянок на художественном отделении. Через несколько дней он переехал из “Cherokee” в четырёхместный номер с двумя из них. Начинались хорошие времена.
Однажды Джим выпил довольно много, и, пока он изображал “битву с зонтиками” по пути на субботний футбольный матч, он умудрился украсть из патрульной машины каску полицейского. Его арестовали и одели наручники, но в суматохе, когда он попытался вырваться, каска куда-то исчезла, и Джима обвинили в мелком воровстве, а также в нарушении общественного порядка, в сопротивлении при аресте и в появлении пьяным в общественном месте.
На следующий день он появился в доме Ральфа Тёрнера, профессора истории, у которого он писал работу по Босху. Он сообщил ему, что провёл ночь в вытрезвителе и теперь боится, что об этом узнают в университете. Профессор, который часто сам устраивал вечеринки, сразу же согласился помочь.
В понедельник Тёрнер отвёл Джима в парикмахерскую, дал ему взаймы костюм, вышел с ним во двор и от своего имени вызвал декана. Джима оштрафовали на пятьдесят долларов (эти деньги у него были, но он не собирался их на это тратить, а потому просил мать прислать их, не объясняя, зачем) и оставили в университете с испытательным сроком.
Ходатайство Ральфа Тёрнера, устойчиво высокие оценки Джима, уважение ещё некоторых профессоров позволили Джиму избежать в университете более строгих санкций. Он продолжал поражать своих однокурсников и преподавателей.
В классе истории театра он написал насмешливую работу, интерпретирующую “В ожидании Годдо” как рассказ о Гражданской войне, потому что там были и Грант, и Ли, и Слэйв. Учивший его профессор сценического дизайна вспоминает, что один из проектов Джима содержал изображение обнажённого мужчины, висящего над сценой, будто распятого. В другом случае, в “Кошке на раскалённой крыше”, он в начале пьесы выводил на заднюю стену крошечное пятнышко света, которое затем должно было увеличиваться до тех пор, пока не займёт всё пространство и станет в конце концов похоже на расползшуюся раковую опухоль (главный герой пьесы умирает от рака).
Затем, без всяких проб, Джим получил одну из двух ролей в университетской постановке абсурдистской пьесы Гарольда Пинтера “Кухонный столик”. В театральной афише Джим взял себе сценический псевдоним Станислас Болеславски, составленный из имён великого русского актёра и режиссёра Станиславского, отца Метода, и модного польского дирижёра Ричарда Болеславского, который работал в Московском Художественном театре Станиславского до того, как эмигрировал в Соединённые Штаты, чтобы делать кино.
Руководитель Джима Сэм Килман прочитал ему фразу Антонина Арто, плач по революции в психиатрической клинике 30-40-х годов: “Мы должны понять, что театр, как и чума, есть белая горячка, и очень заразная, в этом - секрет его очарования”. Джиму это очень нравилось.
“ Джиму было интересно работать, - говорит Кейт Карлсон, актёр, сыгравший с ним партнёрскую роль в “Кухонном столике”. - Каждый вечер, ожидая подъёма занавеса, я не знал, что он собирается делать. К нему было трудно подобрать ключ, потому что ему нравилось каждый раз играть по разному. Сам он не подбирал ключей ни ко мне, ни к диалогам, ни к другим традиционным вещам. Он играл и произносил строчки с интонацией, которая всегда казалась беспричинной или по крайней мере неожиданной. Было постоянное скрытое мрачное предчувствие, ощущение, что всё это происходило на грани потери контроля над собой.
В то время [в 1963 г.] всех очень смущали непристойности на сцене, но у нас было несколько весьма непристойных репетиций. На спектаклях этого не было, но с Джимом мы никогда не знали заранее, что будет”.
Твой отец теперь капитан, Джим, - сказала мать, - капитан одного из крупнейших авианосцев в мире [the Bon Homme Richard]. На корабле около трёх тысяч человек, и все они уважают твоего отца, и уважают его потому, что он так дисциплинирован. На что это будет похоже, если его родной сын будет одет, как битник?
8 января 1964 года, незадолго до отъезда из дома в Коронадо для учебы в УКЛА, Джим вместе с отцом принял участие в маневрах на Тихом океане. Он только что подстригся. Но, увы, подстригся недостаточно коротко для того, чтобы соответствовать порядку, и, когда Джим прибыл на “Bonny Dick” (как назывался авианосец), его тут же отправили к судовому парикмахеру, чтобы сделать новую стрижку, которая очень походила на стрижку капитана: короткая сзади и по бокам и достаточно длинная на макушке, с пробором. Джим был раздражён, но молчал.
Капитан был горд, хотя и насторожен. Он привёл Джима на мостик и представил его офицерам. Джим пожимал руки и любезно отвечал на приветствия, без улыбки. Штатный фотограф сделал несколько снимков. Позже, через день, за борт было выброшено несколько человекообразных мишеней, и Джиму вручили пулемёт, даввозможность сделать несколько выстрелов по плавающим в океане “объектам”.
Джим с горечью вспоминал события этого дня. Он говорил, что, после того, как отец вернулся домой с корабля, где командовал тремя тысячами человек и обладал такой большой властью, стало ясно (Джим это почувствовал), что дома командовала мать.
“ Она поручала ему выносить мусор, - вспоминал Джим. - Она командовала им. И мой отец подчинялся. Он выносил мусор”.
Через неделю, имея в кармане достаточно денег на скромное жильё в полумиле от университета, Джим в середине учебного года прошёл процедуру регистрации, вписавшись в число двадцати тысяч студентов крупнейшего калифорнийского университета. В отличие от своего “старшего брата” в Беркли, УКЛА воистину был вне политики. Студенты здесь были загорелыми, атлетичными, приятного вида, одежда была случайной, без классовых различий.
К 1964-му году, когда туда приехал Джим, киношкола как раз подходила к тому, что теперь профессора называют Золотым Веком. В числе преподавателей было несколько замечательных режиссёров - Стэнли Крэмер, Джин Ренуар и Джозеф фон Штернберг, например. Среди студентов было несколько выдающихся, необычных личностей, в частности, молодой Фрэнсис Форд Коппола. Вероятно, самым главным было то, что на киноотделении царила весёлая, открыто анархистская философия, которая впоследствии вполне могла вдохновить Джима на написание таких слов: “Хорошая черта кино - то, что здесь нет специалистов. В кино нет авторитетов. Каждый может сопоставить с собой и вместить в себя всю историю фильма - этого вы не можете сделать в других видах искусства. Нет специалистов, поэтому, теоретически, любой студент знает почти столько же, сколько и любой профессор ”.
Первые шесть месяцев, проведённые Джимом в УКЛА, ничем особо не примечательны, разве что пасхальными каникулами, когда он и двое его однокурсников - бородатый нью-йоркский интеллектуал и ирландская девушка, бывшая старше их, - провели три дня пьянства в Тиджуане.
В течение весеннего семестра Джим жил своей неспешной жизнью - занятия в зданиях, разбросанных по всей огромной территории университета; долгие часы в одиночестве за чтением книг в университетских библиотеках или в своём крошечном жилище; воскресные звонки Мэри во Флориду из общественного автомата, где он платил только за первые три минуты, разговаривая обычно по часу или больше, не обращая внимания на предупредительный сигнал.
Днями и вечерами Джим иногда ходил в “Lucky U” - мексиканский ресторан-бар в миле от университетского городка, неподалёку от Больницы Ветеранов. Он наслаждался этим местом. Леди-барменши и слепые мужчины возили на колясках своих безногих друзей, безногие были поводырями слепым. Иногда инвалиды напивались и дрались “на костылях”. Это напоминало Джиму рассказ Нельсона Ольгрена, он называл “Lucky U” “скромным местом” для пьянок.
В выходные дни Джим ездил на венецианский пляж, бывший Меккой поколения битников пятидесятых годов, и там сохранялись богемные традиции. Поэты, художники и студенты задёшево жили в больших комнатах замечательных викторианских домов или в будках по берегам разрушающихся каналов.
Когда наступило лето, Джим вернулся в Коронадо. После пяти месяцев скудной пищи или вовсе её отсутствия он похудел, но вскоре восстановил свою характерную круглолицесть. Затем он снова уехал в Мексику, на этот раз с братом и крёстным отцом, отставным морским офицером, который служил вместе со Стивом на Тихом океане. Энди вспоминает это как “пьяную” поездку. “Мы проехали около сотни миль на юг к Энсенаде. Джим показывал мне жизнь. Я пил пиво, и он таскал меня из бара в бар, разговаривая с мексиканцами по-испански, когда они пытались нас обсчитывать, беседуя с проститутками, рыская по переулкам, где за ним гонялись собаки. Это было великолепно”.
Вернувшись в Сан-Диего, Джим и Энди часто ходили в кино в гарнизоне, иногда Джим брал с собой вино и напивался пьяным. На военных базах после киносеанса торжественно поднимался флаг и звучал национальный гимн. Однажды Джим заполнил пространство кинотеатра звуками своего голоса: “О, скажи, видишь ли ты...” Пел он один.
Джиму нечем было заняться в Коронадо, ему становилось скучно и не сиделось на месте. Вскоре он стал проситься вернуться в университет раньше времени, чтобы наверстать упущенное по истории. В начале августа он уехал, обещав поискать временную работу. К концу лета Джим стал студенческим помощником в Библиотеке Театральных Искусств, расставляя по полкам книги и направляя предупреждения в случае задержки за 1 доллар и 25 центов в час. Это была несложная работа, но ему не удалось долго на ней продержаться. Новый библиотекарь в октябре уволил Джима, когда стало ясно, что тот не собирался вовремя отчитываться о работе.
Затем появилась Мэри. Она быстро нашла работу в медицинском центре УКЛА и, к ужасу Джима, сняла себе отдельное жильё. Она говорила, что собиралась поискать посредника и через него - работу танцовщицы; может быть, со временем они смогли бы вместе сделать фильм. Друзья говорят, что Джим был так рад, что они смотрели даже провалившийся в УКЛА фильм. Пусть иногда что-то получалось не так, как ему бы хотелось, он и его любимая Мэри наконец -то были вместе в Калифорнии.
У Джима появился небольшой круг друзей из числа наиболее загадочных и “взрывоопасных” студентов киношколы. Те четверо, что были его самыми близкими друзьями, взятые по отдельности, были вполне обычными студентами, но вместе они становились “дурными” или, на худой конец, слегка ненормальными.
Наиболее странным был Деннис Джэкоб, ещё застенчивый, но часто воинственный студентвыпускник, большого ума, которого за глаза звали Крысой или Лаской из-за торопливой походки и горбатой от многочасового сидения над монтажной машиной спины. Деннис был человеком одержимым, натуральным воплощением советского режиссёра Сергея Эйзенштейна. Впоследствии он станет спецассистентом Фрэнсиса Копполы в “Апокалипсисе Сегодня ”.
Одной из причин того, что Джим заинтересовался Деннисом, было то, что тот прочитал не меньше книг, чем Джим, а то и больше. Он прочитал, в том числе, и работы Ницше, и их они обсуждали чаще всего. К тому времени, как они познакомились, Джим прочитал большую часть написанного немецким философом. “Генеалогию морали” и “По ту сторону добра и зла ” он прочитал ещё в школе. Несколько позже он открыл для себя “Рождение трагедии из духа музыки” - небольшой томик, оказавший огромное влияние на “Жизнь против Смерти” Нормана О. Брауна. Эта книга, первый труд Ницше - весьма нетрадиционное, но одно из наиболее выстроенных произведение, даже и сделанное в форме трагедии. Эта работа посвящена классическому конфликту между аполлонским искусством скульптуры и дионисийским искусствоммузыки. Как и Ницше, Джим сравнивал себя со страдающим Дионисом, который был “на самом деле его собственная, чистейшая исконная боль и её подлинное отражение”. Но за страданием следовало достойное вознаграждение. Суть была не в превосходстве чьего -то индивидуального сознания, а прежде всего - в экстатическом растворении личного сознания в “первородной природе космоса” - в том, что Джим и его друзья станут потом называть “Universal Mind”.
