Дэнни Шугермэн Беверли Хиллз, Калифорния 2 страница

Мистер Моррисон! - раздался раздражённый голос учительницы. - Что вы делаете?

Я только погнался за пчелой, - сказал Джим, стоя на столе. В классе засмеялись.

Пчела имеет право на то, чтобы её оставили в покое, мистер Моррисон. Пожалуйста, вернитесь на своё место.

Джим спрыгнул на пол и с триумфом отправился на место. В классе воцарилась тишина. Затем Джим снова вскочил на лабораторный стол, прогнал “пчелу” по проходу между рядами парт прочь из комнаты.

Опоздав на урок, Джим рассказывал продуманные до мелочей истории о том, что его схватили бандиты или цыгане - похитители детей, а когда он вдруг вышел из класса и следом за ним - учительница, он объяснил ей, что в этот день ему должны были прооперировать опухоль на мозге. Клара была в шоке, когда на другой день её вызвал директор школы, чтобы поинтересоваться, как прошла операция.

Он подкатывался к симпатичным девушкам, раскланивался, декламировал десяток или около того строк из сонетов или романов восемнадцатого века, которые он знал наизусть, снова раскланивался и удалялся. После школы он сопровождал друзей в партии гольфа (хотя сам не играл) и прогуливался по пятисантиметровому балочному ограждению площадки для гольфа, рискованно балансируя на почти десятиметровой высоте над бурной рекой Потомак. В школьных коридорах он покрикивал на приятелей: “Эй, трах твою мать...”

Иногда шутки были горькими и жестокими. Возвращаясь на автобусе из Вашингтона, он однажды пристал к пожилой женщине, бросившей взгляд в его сторону.

Что вы думаете о слонах? - спросил её Джим.

Она быстро отвела взгляд.

Ну, - сказал Джим, - что вы думаете о слонах?

Когда женщина не ответила, Джим проревел:

Так что же насчёт слонов?

К тому времени, как автобус приехал в Александрию, женщина всхлипывала, а кто-то из взрослых просил Джима оставить её в покое.

Я только спросил о слонах, - сказал он.

В другой раз, когда они с Тэнди столкнулись с параплегиком в инвалидной коляске, Джим начал дёргаться, крутиться и брызгать слюной, пародируя.

Хотя Джим бывал иногда столь невыносимым, у него не было проблем с приобретением друзей. В общем-то, большинство из окружавших его в Александрии составляли учащиеся элитной школы им. Джорджа Вашингтона, в том числе известные хулиганы, редактор школьного журнала (прозванный в классе “самым умным”) и лидер школьной компании. Все они соревновались за его внимание, неосознанно подражая ему до тех пор, пока не перенимали его любимые выражения: “Жарко!” и “Ух... вы достали меня прямо в...”, отвечая ему его же словами (это всегда смущало его); обмениваясь тем, что получило потом название “Джим Моррисон рассказывает”. Магнетизм Джима становился очевидным, если не явно предопределённым.

Мы были так непосредственны, - вспоминает один из его друзей-одноклассников, - что, когда кто-нибудь из нас на самом деле совершал неожиданные поступки, то, что мы хотели делать, мы чувствовали себя удовлетворёнными, и мы тянулись к Моррисону. Он был центром нас ”.

Тэнди Мартин придерживается другой точки зрения. “Когда вы учитесь в средней школе и отличаетесь от других... так, я хотела вступить в университетский женский клуб, чтобы быть “причастной”, но я знала, что не могла этого сделать. Я отправила заявку руководству клуба и, придя домой, проплакала всю ночь, потому что знала, что мне должны были отказать. Это было сильное эмоциональное потрясение. Когда вы думаете, что поступаете правильно, а ктото другой поступает иначе, и вам только пятнадцать лет, ну, что происходит - ваше сердце разбивается. И остаётся рубец. Каждый хочет к чему-то принадлежать, когда ему пятнадцать. Джиму предлагали вступить в АВО - конкретную студенческую организацию, - и он отказался ”.

В течение двух с половиной лет, проведённых в школе им. Дж.Вашингтона, Джим сохранял средний балл 88.32, прилагая самые минимальные усилия; дважды его называли в числе лучших. Коэффициент его интеллекта (IQ) был равен 149. Учась в колледже, он поднялся выше среднего по стране балла по математике (528 при среднем 502) и ещё выше - по словесности (630 при среднем 478). Но статистика мало что может объяснить. Гораздо более показательны прочитанные Джимом книги.

Он жадно поглощал Фридриха Ницше, немецкого поэта-философа, чьи взгляды на эстетику и мораль и чей аполлоно -дионисийский дуализм позже не раз проявятся в речи, в песнях и в жизни Джима. Он читал “Жизни благородных греков” Плутарха, которого так любил Александр Великий, поражаясь его интеллектуальному и физическому развитию, перенимая и некоторые его позы: “...наклон головы слегка в сторону к левому плечу...” Он читал великого французского поэта -символиста Артюра Рембо, чей стиль окажет влияние наформу коротких стихов в прозе Джима. Он прочитал всего Керуака, Гинсберга, Ферлингетти, Кеннета Пэтчена, Грегори Корсоу и всех других печатавшихся писателей бита. “Жизнь против Смерти” Нормана О. Брауна стояла на его книжной полке рядом со “Стадз Лонигэн” Джеймса Т. Фаррелла, за которым следовал “Аутсайдер” Колина Вилсона, а дальше - “Улисс” (учитель английского в выпускном классе чувствовал, что Джим был единственным в классе, кто читал и понимал эту книгу). Ему были также хорошо знакомы Бальзак, Кокто и Мольер, равно как и большинство французских философов-экзистенциалистов. Джим, казалось, интуитивно понимал суть их нетрадиционных мыслей.

Сейчас, двадцать лет спустя, учитель английского языка в выпускном классе Джима, снова говорит об избирательности чтения Джима. “Джим читал тогда много, возможно, больше, чем кто-либо другой в классе. Но всё, что он читал, было так непривычно, что я знал одного учителя, ходившего в Библиотеку Конгресса, чтобы убедиться в реальном существовании книг, о которых рассказывалДжим. Я подозревал, что он сам их выдумал, поскольку это были английские книги семнадцатого-восемнадцатого веков по демонологии. Я никогда не слышал о них. Но они существовали, и я убедился в этом из работы, в которой он написал, что прочитал их, а прочитать их он мог только в Библиотеке Конгресса”.

Джим начинал писать. У него появились блокноты и записные книжки на пружинках, которые он будет отныне заполнять своими ежедневными наблюдениями и размышлениями, удачными строчками из журнальной рекламы, обрывками диалогов, цитатами из понравившихся книг, а в последнем классе все больше и больше - стихами. В них можно заметить романтическое понимание поэзии: на его сознание наложила отпечаток фатальная трагедия “Легенды Рембо”, гомосексуализм Гинсберга, Уитмена и самого Рембо, алкоголизм Бодлера, Дилана Томаса, Брендана Бихана, безумие или склонность к нему ещё очень и очень многих, в ком боль была неразрывно связана с пророчеством. Страницы блокнотов становились тем зеркалом, в котором Джим мог видеть своё отражение.

Быть признанным поэтом - это больше, чем просто писать стихи. Это требует непременно - и жить, и умереть определённым возвышенным образом и с ещё более возвышенной печалью, просыпаться каждое утро в яростной лихорадке и знать, что она никогда и ничем не будет уничтожена, кроме как смертью, и при этом быть уверенным, что это страдание будет оплачено после смерти уникальной наградой. “Поэт - священник невидимого”, - говорил Уллэйс Стивенс. “Поэты - непризнанные законодатели мира, - писал Шелли, - иерофантомы непонятого вдохновения, зеркала гигантских теней, в которых будущее опережает настоящее ”.

Сам Рембо в письме к Полу Демени выразил это лучше всего: “Поэт сам делает себя провидцем посредством долгого, беспредельного и непрерывного расстройства всех чувств. Все формы любви, страдания, безумия; он ищет себя, он истощает в себе самом все яды и сохраняет их квинтэссенцию. Невыразимая словами мука, чтобы жить с которой ему нужна будет величайшая вера, нечеловеческая сила, и тогда он станет самым болезненным среди людей, великим проклятым - и Первым Естествоиспытателем! Он достигнет неизвестности! Так он будет разрушен в своем экстатическом полёте посредством вещей неслыханных, неназванных...” Поэт подобен укравшему огонь.

Однажды Джим написал, по его словам, “стихотворение типа баллады”, названное “Пони экспресс ”, но теперь он высказывался более короткими вспышками образов, заполняя записные книжки тем, что станет основой материала и вдохновения первых песен “Doors”. Одно из сохранившихся стихотворений - “Лошадь терпит”. Джим написал его после того, как увидел трагическую картинку на обложке книги, изображавшую лошадей, выброшенных за борт с испанского галеона, который попал в штиль в Сарагосовом море.

Когда спокойное море

Становится зловещим

И угрюмым, выброшенные

Потоки несут маленьких уродцев.

Настоящее плавание закончено.

Секундное замешательство –

И первое животное выброшено,

Ноги неистово выписывают

Свой упругий галоп,

И головы всплывают

Равновесие

Деликатность

Пауза

Согласие

В немой агонии ноздри

Прочистились

И скрылись навсегда.

Многие стихотворения Джима того времени, как и более поздние, были о воде и смерти. Хотя он был прекрасным пловцом, его друзья последних лет утверждали, что Джим страшно боялся воды.

Джим учился в предпоследнем классе, когда Тэнди перешла из школы им. Дж.Вашингтона в женскую школу Св.Агнцев в том же пригороде. Джим часто видел её, когда она проходила мимо его дома по пути из школы, и он часто провожал её. Они делились друг с другом своими тайнами.

Какое твоё самое раннее воспоминание? - спросила как-то Тэнди.

- Я в комнате, вокруг меня четыре-пять человек взрослых, и все они говорят одно и то же:

“Иди ко мне, Джимми, иди ко мне...” Я в то время учился ходить, и все они говорят: “Иди ко мне...”

Откуда ты знаешь, что это не рассказала тебе твоя мать? - спросила Тэнди.

Это чересчур банально. Она не стала бы рассказывать ничего подобного.

Ну да, Фрейд говорит, что...

Возможно, Джим и считал это банальным, но и спустя годы он будет рассказывать о подобных воспоминаниях. Большинство из них казались выдумкой, но все они говорят о некотором количестве взрослых, протягивающих руки к Джиму - маленькому ребёнку.

Джим и Тэнди говорили о том, что их пугало, в чём они принимали участие, кем хотели быть. Он говорил, что хотел бы стать писателем и исследовать всё вокруг. Раз или два он говорил, что хочет быть художником, и подарил ей два своих небольших рисунка маслом. Один из них - портрет Тэнди в виде солнца, другой - автопортрет, изображающий Джима королём.

Рисование Джима, как и его поэзия, было почти тайным занятием. У него было мало денег на карманные расходы, поэтому он часто воровал краски и кисти, а закончив рисунки, так же тайно возвращал эти краски и кисти на место. Эротические рисунки он, конечно, прятал, уничтожал или раздавал. Копии обнажённых фигур Кунинга, изображения гигантских змееподобных членов и фаллические карикатуры он пририсовывал к картинкам в учебниках своих одноклассников, где, как он знал, их должны были увидеть учителя. Как правило, Джим подмечал все их реакции, изучая, что испугает, что очарует, а что доведёт до бешенства.

Брат Джима однажды спросил у него, зачем он рисует. “Ты же не можешь всё время читать, ответил он Энди. - Глаза устанут”.

Энди боготворил своего старшего брата, даже когда Джим был весьма несправедлив к нему. Он вспоминает два-три случая, подобных такому: они шли через поле, и Джим вдруг подобрал камень и сказал:

Я считаю до десяти...

Энди в ужасе взглянул на Джима, затем на камень и снова на Джима.

Джим сказал:

Раз...

Нет, - закричал Энди, - нет, нет...

Два...

Пойдём, Джим, пожалуйста, Джим, пожалуйста...

На счёте “три” Энди побежал, а Джим выкрикнул скороговоркой “четыре-пять-шесть-семьвосемь-девять-десять”, потом прицелился и ударил.

Джиму было тогда шестнадцать, а в семнадцать он со злорадством положил Энди в полотенце собачье дерьмо. Он гонялся за рыдающим Энди по всему дому. В конце концов он его поймал и вытер полотенце о его лицо. Дерьмо оказалось резиновой “игрушкой”. Энди зарыдал с облегчением.

“ Я не знаю, сколько раз, когда я смотрел телевизор, он подставлял свою задницу прямо мне под нос и громко пукал, - говорит Энди. - Или, выпив шоколадное молоко или апельсиновый сок, которые делают слюну очень липкой, он садился коленями мне на плечи, так что я не мог пошевелиться, и свешивал изо рта прямо мне в лицо арахис, выплевывая комок изо рта и вытягивая его ниже, ниже, ниже, пока он не оказывался прямо над самым моим носом... а потом всасывал его обратно ”.

Когда они вместе шли по пригороду и встречали кого-нибудь, кто был старше и сильнее Энди, Джим говорил: “Эй... мой брат хочет подраться с тобой. Как ты на это смотришь?”

В Вашингтонском зоопарке Джим заставил Энди пройти по узкой кромке вдоль глубокого рва, отделявшего зверей от зрителей. В другой раз он так же заставил Энди пройти по похожему бортику, расположенному в пятнадцати метрах над широкой автострадой.

“ Если я не хотел этого делать, - говорит Энди, - он называл меня “девчонкой”, потому что никогда не просил меня сделать что -то такое, чего бы не сделал он сам”.

Джим совершал множество подобных “прогулок” и, подобно тому катанию на санках, он не падал и не разбивался. Джим как-то сказал: “Либо ты веришь, парень, либо падаешь”.

Джим редко видел в Александрии своих родителей и сестру, часто уходя по утрам из дома, не позавтракав, не сказав никому ни слова. Его сестра Энн была всего лишь ещё одним объектом его постоянных “экспериментов”. Его отец, как всегда, присутствующий в уме и отсутствующий на деле, ездил на мыс Канаверал на Первые космические испытания, играл в гольф в армейском деревенском клубе, летал для поддержания формы, а дома больше времени уделял решению математических головоломок, чем Джиму - гораздо меньше, чем Джиму хотелось бы.

Таким образом, мать Джима была главной из родителей. Даже когда Стив бывал дома, Клара управляла финансами семьи. Она была образцовой женой моряка, которая всё делала превосходно, от чистки серебра до ведения партии бриджа. Она была тем, что можно было бы примерно назвать “душой вечеринки, которая продолжалась до часу ночи, в то время, как Стив ложился спать в девять ”. Джиму казалось, что его мать была сверхзаботливой и придирчивой. Она действовала ему на нервы, всё время напоминая ему о длине волос или о состоянии рубашки.

Джим, дай ему волю, носил бы одну и ту же рубашку неделями, пока она не приходила в ужасное состояние. Один из учителей как-то поинтересовался, не нужна ли ему денежная помощь. Однажды Клара дала Джиму пять долларов, чтобы он купил себе новую рубашку, и он купил её за 25 центов в магазине Армии Спасения, а остальные деньгипотратил на книги. В конце концов она попыталась попросить мать Тэнди Мартин, чтобы та в свою очередь попросила Тэнди сказать Джиму. Тэнди, естественно, отказалась.

Как-то раз Тэнди была у Джима в гостях, и вдруг они услышали, что возвращаются его родители. Тогда Джим неожиданно потащил Тэнди наверх, в спальню своих родителей, и там бросил её на кровать, помяв при этом покрывало. Тэнди сопротивлялась. Она вскочила на ноги и бросилась к двери, Джим за ней. Время было рассчитано точно. Тэнди, у которой в результате борьбы блузка выбилась из юбки, и Джим бегом спустились вниз как раз в тот момент, когда Моррисоны входили в комнату.

- Привет, мам, привет, пап, - ухмыльнулся Джим.

Клара беспокоилась по поводу его “странностей”, которые, как она была уверена, имелись и у её братьев. Она не знала, что делать, когда Джим вдруг поворачивался к ней и говорил: “На самом деле ты заботишься не о моей учёбе, ты только хочешь, чтобы я получал хорошие оценки, которыми ты могла бы похвастаться в клубе бриджа”. В другой раз он потряс всех, раздражённо бросив серебряную ложку на обеденную тарелку и сказав матери: “Когда ты ешь, ты чавкаешь, как свинья”.

Странные выходки интересовали не только Клару. Когда он месил грязь в окрестностях Александрии “заслуженными” ботинками от Кларка, одетый в подтяжки и штаны от Бэнлона, нестриженный, он был ужасен и отвратителен. В другой раз он оказывался весьма таинственным и загадочным. Очень редко позволяя себе пользоваться семейной машиной, он часто просил друзей довезти его до Вашингтона, где ходил пешком, никому ничего об этом не рассказывая.

Куда он ходил? Что он делал? Некоторые утверждают, что он навещал там своего друга, с которым познакомился в одном небольшом и необычном книжном магазине, где часто бывал. Другие говорят, что он тайком ходил в грязные бары на старой Route 1 около Форта Белвойр послушать старых блюзменов. Последнее предположение кажется больше похожим на правду. Музыку он любил, и в его подвальной комнате чаще всего звучали блюзы и спиричуэлс, записанные Библиотекой Конгресса. (В то время он говорил, что ненавидит рокн-ролл). Ему нравилось также бродить по полуразрушенному порту в Александрии, разговаривая с неграми, ловящими рыбу с пирса. Иногда по ночам Джим брал туда с собой и Тэнди, чтобы повстречаться с “друзьями”.

Ещё более странными были его полуночные визиты к дому Тэнди, где Джим простаивал во дворе, молча глядя на окно её спальни на третьем этаже. Тэнди утверждает, что в таких случаях она всегда просыпалась, но к тому времени, как она спускалась вниз, Джим уходил. Когда она ругала Джима за то, что он её разбудил, он отвечал, что всю ночь не вставал с постели.

В течение всего последнего года учёбы в школе родители настаивали, чтобы Джим поехал в какой-нибудь колледж, и заставляли его сфотографироваться для школьного выпускного альбома. Джим не проявлял к этому интереса, и Моррисоны записали его в СанктПетербургский Двухгодичный колледж во Флориде, решив, что жить он будет у бабушки с дедушкой в соседнем Клируотере - в течение всего времени обучения. Джим безразлично согласился, не придавая этому значения, а затем объявил, что не собирается присутствовать на выпускном вечере в своей средней школе. Отец Джима пришел в ярость, но тот оставался непреклонным. В конце концов аттестат ему прислали по почте, после того, как, несмотря на вызов, за ним никто не явился.

Последнее свидание Джима и Тэнди было вечером в пятницу, когда они ходили на реку Потомак с Мэри Вилсон, подругой Тэнди, и приятелем Мэри. Джим взял с собой упаковку из шести банок пива, а потом, когда они пришли домой к Мэри, достал записную книжку со своими стихами. Пока Тэнди её читала, Джим начал дурачиться, хвастаясь, что намедни выпил полбутылки отцовского виски.

Тэнди это раздражало, и раздражения она не скрывала.

Джим, почему тебе всё время надо притворяться? Ты всегда так делаешь?

Вдруг у Джима хлынули слезы, он упал на колени Тэнди, истерично всхлипывая.

- Разве ты не знаешь, - сказал он наконец, - что я делаю всё это ради тебя?

Тэнди вспомнила о спавших наверху Вилсонах и предложила Джиму идти домой.

Ах, - сказал он, - ты боишься, что я разбужу Вилсонов, я, кажется, заставляю тебя нервничать, да? Ты не знаешь, что будешь делать, если они увидят меня плачущим, да?

Тэнди проглотила возмущение и сказала:

Нет.

Джим двинулся к двери, попрощался и вышел на улицу, закрыв за собой дверь. Тэнди наблюдала за ним. Потом дверь открылась, и Джим громко воскликнул:

Я передумал! - И тут же признался: - Я люблю тебя!

Тэнди надменно фыркнула:

Не сомневаюсь.

О, ты слишком самоуверенна, - насмешливо сказал Джим, используя слово, которое всегда выводило Тэнди из себя. Она рассердилась. Джим схватил её руку и больно завёл за спину. Она сдержала крик и с ужасом выслушала слова Джима о том, что ему бы следовало сделать одно: взять нож и порезать ей лицо, оставив некрасивый шрам - “чтобы никто, кроме меня, больше на тебя не смотрел”.

Тэнди никогда не рассказывала об этом инциденте своей матери, но миссис Мартин не была столь слепа, чтобы не заметить резкой перемены, произошедшей с Джимом. Заметила её и сама Тэнди. Она считала его чистым и невинным, когда познакомилась с ним во втором классе средней школы. Теперь, два с половиной года спустя, он казался ей ожесточённым, циничным, одержимым, упрямым, и она не могла понять, почему он так переменился. Его язык тоже стал более злобным, и угроза ножа была, вероятно, всего лишь одним из нескольких даже более пугающих случаев, которые регулярно происходили один за другим. Миссис Мартин говорила Тэнди, что он производит впечатление “нечистого, будто прокажённого ”, и убеждала её не встречаться с ним. Эта преувеличенная оценка была, возможно, вызвана событием, которое по инициативе Тэнди и её матери произошло два года назад, когда Джим только приехал в Александрию.

У него была какая-то проблема, которую он не мог обсудить со своими родителями (так говорил Джим), и Тэнди (хотевшая, чтобы он обсудил эту проблему с ней) предложила ему поговорить с молодым помощником священника Вестминстерской Пресвитерианской Церкви - главой молодёжного товарищества при ней, равнодушного к детям. Джим согласился, встреча была назначена.

Я всё-таки сомневаюсь, что пойду, - сказал Джим в тот день, когда мать Тэнди привела его в школу им. Дж.Вашингтона.

Нет, пойдёшь, - сказала Тэнди, стоявшая рядом с одной из своих подруг. Они вдвоём затолкали его на заднее сидение машины.

Какая проблема была у Джима и что он сказал молодому пастору - неизвестно. Очевидно, Джим никому и никогда так и не раскрыл этой тайны, а помощник священника ничего не может вспомнить об этом визите. Сейчас, когда приближалось окончание школы, Тэнди хотелось знать, не была ли эта проблема двухлетней давности связана с той “переменой личности”, которой она и её мать были свидетелями.

 

На следующий день Джим позвонил, чтобы извиниться за инцидент с ножом и попросил Тэнди о встрече. Она хотела видеть Джима, но несколько месяцев назад она обещала одному своему знакомому, что пойдёт с ним на танцы, и не считала для себя возможным в последний момент нарушить обещание.

Но я уезжаю во Флориду, - сказал он. - Завтра я уеду - и на здоровье.

Тэнди была в шоке. Она впервые слышала о том, что он уезжает. Рассерженная и обиженная, она сказала, что он очень плохо поступил, не сказав ей об этом раньше, но тут она заплакала и бросила трубку.

Джим в ярости подбежал к её дому, встал под кроной одного из больших деревьев в саду Мартинов, и вскричал:

Наконец-то я буду свободен от тебя! Я буду свободен! Я уеду и никогда не буду писать тебе... Я не буду даже думать о тебе!

Потом Джим потребовал, чтобы Тэнди вернула ему записные книжки, которые он ей давал. Немедленно. Тэнди, с широко раскрытыми глазами, спустилась вниз и отдала ему записные книжки со стихами.

Поздно ночью в воскресенье Тэнди проснулась; она знала, что он стоит на заднем дворе. Она спустилась вниз и услышала удаляющиеся знакомые шаги. Она подошла к окну и увидела тёмную фигуру, садящуюся в машину Моррисонов.

Машина двинулась в ночь в направлении Флориды.

 

Глава 2

Джим стоял на обочине дороги в жаркой Флориде, сняв чёрный пиджак, расстегнув ворот чистой белой рубашки, сорвав с себя длинный узкий красный галстук - такова была форма Санкт-Петербургского двухгодичного колледжа. Подошел колледжский автобус, на котором он ездил домой.

Джим плюхнулся на сиденье где-то в середине и начал посвистывать, а потом два-три раза громко и шумно рыгнул, сознательно предваряя таким образом один из своих излюбленных бессвязных разговоров “ни с кем”, шуток и небылиц.

Мой друг хотел купить собаку для утиной охоты, - объявил Джим, - он отправился к одному старику и спросил его, как определить, подходит ему собака или нет. Тот посоветовал моему другу обратить внимание на собачью задницу, ведь “вам нужна собака с маленькой задницей, чтобы, когда она прыгнет в воду, задница не перевесила и не утопила её”. Ну и мой друг пошёл в известный собачий питомник, где ему показали несколько собак и назвали цену в 75 долларов. Мой друг сказал владельцу питомника, что хотел бы получше проверить собак...

Когда Джим начинал свой рассказ, казалось, он говорил сам с собой. Но вскоре все окружающие стали его слушать.

... он подошёл к большой симпатичной собаке и поднял ей хвост. “Ах-ох, - говорит мой друг, большая задница”, направляясь к следующей собаке. Когда он осматривал первую собаку, к нему вышел хозяин питомника. “Что ты делаешь с моей собакой?” - спросил он. “Ну, -

говорит мой друг, - я только смотрю на собачью задницу, она довольно большая, как видите, так что когда собака прыгнет в воду за уткой, задница перевесит, и собака утонет”. Хозяин питомника бросил взгляд на собаку и сказал: “Ах, задница большая, да?” Он отошёл, схватил за яйца старую собаку и толкнул её, так что старая задница сжалась в маленькую и крепкую. “ К сожалению, - сказал моему другу хозяин питомника, - эта собака подготовлена для перепелиной охоты”.

Джим залился своим протяжным смехом “хи-хи-хи” и начал другую историю, не обращая внимания на тяжкие вздохи и каменное молчание. Вскоре остальные студенты в автобусе снова внимательно его слушали.

Школьный автобус возил Джима за три квартала от того места, где он жил. Идти пешком было недалеко, но достаточно, чтобы придумать какую-нибудь “легенду” для бабушки Каролины и дедушки Пола. Оба старших Моррисона были трезвенниками, и, хотя Пол имел страсть к собачьим бегам, основной уклад жизни дома в старой части города был фундаменталистским. Джим смеялся над этим.

Он не обращал внимания, когда они просили его постричься, побриться, сменить одежду, сходить в церковь. Он грозился привести домой “негритянку” и оставлял в своей комнате пустые винные бутылки. Иногда он целыми днями ничего не говорил. Он проходил через их жизнь как чёрный сигаретный дым.

Он ненавидел ортодоксальность, он всегда имел некий особый взгляд на вещи, - вспоминает его бабушка. - Он старался шокировать нас, ему это очень нравилось. Он говорил нам такое, что, он знал, должно было поразить нас. Мы совсем не понимали его, никто из нас. Но Джимми был таким многосторонним. Вы видите в нём одно, потом тут же - проблеск другого. Вы никогда не могли знать наверняка, о чём он думает в данный момент.

Джим как бы между делом одолел первый учебный год в колледже, не обращая внимания на факультативные предметы в программе обучения. Его оценки за первый семестр были не впечатляющими: одна “А”, две “В”, одна “С” и одна “D”.

Более интересными оказались результаты индивидуальных тестов, проводимых с каждым студентом. В них Джим был признан импульсивным, беспечным, легковозбудимым в противоположность дисциплинированности и самоконтролю..., но парадоксально, что его назвали также застенчивым и выделяющимся явной активностью, а также любителем серьёзных размышлений... крайнепридирчивым к социальным институтам... склонным жалеть себя... и удивительно мужественным, особое внимание уделялось его интересу к литературе и его способностям к сочинительству и передаче мыслей, что было видно из его записей, сделанных ещё в Александрии.

Джим был способен и на эффектные интеллектуальные трюки. Когда в его комнате собирались друзья, он бросал им вызов: “Ну-ка, возьмите книгу, любую”. Его голос звучал хвастливо, он стоял на ковре посреди спальни эдаким застенчивым волшебником. “Возьмите любую книгу, откройте её в начале любой главы и начните читать. Я с закрытыми глазами скажу вам, что вы читаете и кто автор”.

Джим показывал рукой на сотни и сотни книг по всей комнате, поверх мебели и сложенные у стен.

Он никогда не ошибался!

Более благородными, но менее памятными были его поступки, когда он помогал одной своей знакомой написать курсовую, внимательно и со знанием дела анализируя поэтические размеры. Ещё одному приятелю он написал тридцатистраничное эссе о лорде Эссексе, одном из любовников Королевы Елизаветы, снабдив его очень длинным списком литературы, полностью взятым из головы.

“ Я должен был написать и сделать доклад на тему: “Моральная чистота - условие нашего выживания”, - говорит брат Джима Энди. - Я даже не знал, что это такое. Мои родители не разрешали мне уехать на пасхальные каникулы, пока я не закончу эту работу, а Джим хотел, чтобы я поехал с ним. Я промучился над докладом пару дней, и в конце концов Джим взял и переписал всё заново, вставив в конце множество собственных мыслей. Доклад был весьма хорош, и заканчивался так: “Мы движемся пассивно, слепые, беспомощные, одинокие” плюс ещё три-четыре подобных предложения, и, хотя, это было совершенно не в моём стиле, я получил за этот доклад “А”.

Джим сошёлся с небольшой компанией выпускников средней школы Клируотера, с которыми он выпивал. На танцах он тоже напивался пьяным и стоял в углу, как столб; он напивался пьяным на вечеринках и однажды сильно порезался, но был при этом таким воинственным и обиженным, что врач из местной больницы отказался его лечить.

У Джима не случалось ещё тяжёлых, постоянных запоев. По замечанию его одноклассника, “это было так потому, что если он пил, то только для того, чтобы напиться пьяным; иначе он не пил вовсе ”. Опьянение для Джима было каким-то совершенно особым состоянием. Но уже тогда оно было явной формой облегчения.