О старых и новых скрижалях часть 1 2 страница

А вы, высшие люди, которых видели глаза мои! Сомневаюсь я в вас и тайно смеюсь над вами: я думаю — дьяволом назвали бы вы Сверхчеловека!

Он понимает, что его сверхчеловек будет назван, так называемыми религиозными людьми, дьяволом — ведь сверхчеловек будет выходить за рамки ваших представлений о добре и зле, грехе и добродетели, аде и рае. Ибо сверхчеловек будет не ребенком, но зрелой, центрированной, полностью пробужденной личностью, и религиозные люди неминуемо осудят его как дьявола.

Ах, устал я от всех этих "высших" и "лучших": еще выше надо мне подняться с их "высоты", прочь от них, ввысь, к Сверхчеловеку!

Ужас объял меня, когда увидел я этих "лучших" нагими; и тогда крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего.

Это также и мой личный опыт: лучше не знать ваших так называемых великих людей слишком близко — поскольку тогда вы до смерти устанете даже от ваших величайших людей; вы сможете увидеть их суеверия, глупость.

Перед тем, как Британская империя исчезла из этой страны, одним из величайших штатов был Хайдерабад. Низам, король этого штата, был, наверное, самым богатым человеком мира, но жил он почти как бедняк.

Если бы вы его увидели, вы не поверили бы, что он — богатейший человек. В его штате находился величайший в мире алмазный рудник — все крупные алмазы, Кохинор и прочие, добыты в его руднике. Его дворец был полон алмазов; все подвалы были набиты алмазами. Их было так много потому, что обычно они сначала попадали к нему, он мог выбрать самые лучшие для дворца, а оставшиеся — продавать по всему миру. У него было так много алмазов, что их не считали, их взвешивали. Больше нигде в мире алмазы не взвешивают; но их было так много, что другого пути не было.

Этот человек был большим праведником, и из-за своей праведности он жил бедно. Он постоянно копил деньги — это было совсем нетрудно. В штате тысячи людей умирали от голода, а его дворец был набит алмазами, которые лежали без всякой пользы. А он был праведником только потому, что жил как бедняк.

Самое смешное в нем было то, что он страшно боялся привидений. В Хайдерабаде считалось, что если вы хотите защититься от привидений, вы должны... они особенно любят нападать по ночам, когда вы спите.

Чтобы защититься ночью, нужно засунуть одну ногу в мешок с солью. Низам Хайдерабадский всю жизнь спал, засунув ногу в мешок с солью, потому что привидения очень боятся соли, они не приближаются к соли — я не знаю, кто это выдумал. И этот человек постоянно читал святой Коран, и его уважали самые великие мусульманский ученые — но никому не приходило в голову, что это патология... боязнь привидений. Обороняйтесь от привидений, и вы — божий человек... Бог мог бы и позаботиться о вас. А если Бог не спасет, как вас может спасти соль?

Он был праведен и очень прост, делая все, что положено мусульманину, но у него было пятьсот жен. Поскольку у самого Мухаммеда было девять жен, он разрешил своим последователям иметь столько жен, сколько они захотят. Можно ли считать простым и праведным человека, который боится привидений, имеет пятьсот жен, и ему даже не приходит в голову, что это абсолютно безобразно?

Женщины — не рогатый скот. И в существовании есть определенное равновесие; мужчин и женщин равное число. Если один человек имеет пятьсот жен, это значит, что четыреста девяносто девять мужчин останутся без жен. Что им делать? Они станут гомосексуалистами, им придется пойти на какие-то извращения, идти к проституткам, или они станут насильниками... но что бы ни случилось с этими четырьмястами девяноста девятью мужчинами, во всем виноват Низам.

Понаблюдайте за своими праведниками, за своими добрыми, за вашими так называемыми моральными людьми, и вы поразитесь, насколько отвратительна спрятанная реальность.

Ах, устал я от всех этих "высших" и "лучших": еще выше надо мне подняться с их "высоты", прочь от них, ввысь, к Сверхчеловеку!

Ужас объял меня, когда увидел я этих "лучших" нагими; и тогда крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего. В тот миг, когда я увидел этих "лучших" нагими, в их абсолютной реальности — не только фасад, не только маски — когда я увидел их подлинное лицо, мне стало так тяжело, что крылья выросли у меня, чтобы воспарить в дали грядущего

Вас же, соседи и ближние мои, хочу я видеть переодетыми, принаряженными, почтенными и тщеславными, как и подобает "добрым и праведным". Я хочу, чтобы вы оставались переодетыми, потому что если вы обнажитесь, весь этот мир покажется настолько отвратительным, что лучше вам быть принаряженными, почтенными и тщеславными, как и подобает "добрым и праведным".

И сам я хочу восседать среди вас переодетым, чтобы не узнавали ни вас, ни меня: и в этом последняя человеческая мудрость моя. Он говорит о мудрости. В подлинном обществе не нужна никакая мудрость. Нужно быть простым и открытым, доступным взору; не нужно никаких секретов. Скрытность всегда уродлива.

Сверхчеловек должен быть открытой книгой.

"Но пока сверхчеловек не пришел в мир, — говорит Заратустра, — я сам буду переодетым среди всех этих переодетых людей". Ибо раздеться среди этих переодетых людей значит быть распятым — в этом преступление Иисуса; значит быть отравленным — в этом преступление Сократа.

Заратустра говорит: в этом последняя человеческая мудрость моя.

... Так говорил Заратустра.

 

ТИШИНА

11 апреля 1987 года

 

Возлюбленный Ошо,

ТИШИНА

Заратустра говорит ученикам, что должен снова вернуться к уединению, хотя и делает это очень неохотно — ибо вчера вечером говорила с ним его "Тишина". Он рассказывает, что произошло.

Такую притчу поведаю я вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон.

Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание — никогда еще не слышал я такой тишины вокруг себя; сердце мое сжалось.

Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина:

"Ты знаешь это, Заратустра?"

И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.

И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: "Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь!"

И я, наконец, ответил, словно упрямец: "Да, я знаю, но не хочу говорить!"

И снова безгласно заговорила она со мной: "Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем!"

И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: "Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил!"

И опять сказала она: "При чем тут ты, Заратустра! Скажи слово свое и погибни!"

Я отвечал ей: "Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него".

И опять безмолвно заговорила Тишина: "О Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности".

Я ответил: "Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока еще не дошел до них".

И сказала мне молча Тишина: "Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи".

И я отвечал: "Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.

А они злорадствовали: "Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить!"

И снова безгласно сказала Тишина: "Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!

Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое.

Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.

Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать".

И я отвечал: "Мне недостает голоса льва, чтобы повелевать".

И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она: "Слова, что приносят бурю, — самые тихие. Мысли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.

О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди".

И я отвечал: "Мне стыдно"…

И снова безгласно проговорила она: "Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться"...

И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: "Я не хочу".

Тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!

И в последний раз прозвучал безмолвный голос: "О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не созрел для них!

И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть"...

Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, — таким хочу остаться я и впредь!"...

Но когда Заратустра произнес слова эти, им овладела глубокая скорбь, ибо близка была разлука с друзьями, и он зарыдал; и никто не мог утешить его. Ночью же ушел он и покинул друзей своих.

...Так говорил Заратустра.

 

В жизни каждого мистика наступает момент, когда он чувствует, что потерпел неудачу — ибо он не может добраться до людей. Это не значит, что он не сделал все, что мог — просто на пути к людям стоит так много барьеров и преград.

Во-первых, опыт мистика достигается в абсолютной тишине и уединении. Требуется величайшее искусство, чтобы облечь это безмолвие в слова, чтобы перенести эту музыку в язык повседневности. Когда тишина превращается в звук, большая часть истины теряется. С этого начинается провал мистика.

Кроме того, люди, слушающие его, не безмолвны. Они полны предрассудков, собственных мыслей — хотя все эти мысли просто мусор, ведь они не сами пришли к ним. Они просто почерпнули их у других. Но они цепляются за эти мысли, как если бы это были величайшие сокровища. Поэтому, когда они слушают мистика, они не слышат, что он говорит — они слышат то, что им позволяют услышать их предрассудки. Так и происходят эти великие неудачи.

Они думают, что слышат мистика, но они абсолютно глухи и слепы — они слышали только собственные мысли, видели собственные сны. Они не оставили мистику пространства, тишины, сознательности для того, чтобы он мог проникнуть в их сердца. Они интерпретировали его, и все их интерпретации — искажение.

В таких случаях у мистика остается только один путь - снова вернуться в свое уединение, вернуться к своей сокровенной сущности, чтобы найти какие-то новые, лучшие способы, другие слова, другие средства для общения. Груз истины отягощает его, он хочет поделиться ею, но никто не готов слушать его.

В уединении он оттачивает свои слова, наносит последние штрихи, совершенствует свою поэзию, свою песню; он отбрасывает все непонятное и пытается подойти с других углов. Быть может, с какой-то другой стороны удастся расшевелить стремление, дремлющее в людях: стремление превзойти себя, стремление расти, стремление родить сверхчеловека.

Эти слова были сказаны именно в такой момент. Заратустра хочет уйти от своих учеников, снова вернуться в уединение. Его попытка быть понятым оказалась безуспешной. Он сделал все что мог, он выбирал самые простые слова, самые ясные представления, но ум так полон предрассудков, он подобно щиту отражает все, что в него поступает.

Ученые обнаружили поразительнейшее явление: люди веками считали свои чувства окнами и дверьми, сквозь которые в нас может проникнуть существование, но последние открытия показали, что вместо того, чтобы быть окнами, наши чувства действуют как цензоры; и процент их цензуры невообразим — они отсеивают девяносто восемь процентов! Вы видите всего лишь два процента реальности; девяносто восемь процентов блокировано вашими чувствами. Вы слышите всего лишь два процента; девяносто восемь процентов блокировано вашим умом.

Конечно же, человек, подобный Заратустре, увидит, что ходит вокруг да около, но не достигает вашего сердца. Все двери закрыты, и нет ни одного открытого окна.

Прежде чем снова уйти в уединение, углубиться в себя и изобрести новые средства для общения, он разговаривает сначала сам с собой — это монолог, — а затем уже уходит от учеников. Поскольку это монолог, он важнее любого диалога, ведь у него есть возможность сказать именно то, что он хочет — он говорит с собой. Когда вы разговариваете с кем-то, вам приходится принимать его во внимание, и от этого все теряет чистоту, загрязняется.

Заратустра говорит ученикам, что должен вернуться в свое уединение, хотя и делает это очень неохотно — ибо вчера вечером говорила с ним его "Тишина". Что это за "Тишина"? Когда он был абсолютно безмолвен и одинок, он слышал свой собственный негромкий, мягкий голос. Он рассказывает, что произошло.

Такую притчу поведаю я вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон. Посмотрите: для того, чтобы ученики его поняли, он выбирает слова, которые не совсем правдивы. Он говорит: Я расскажу вам притчу. Это не притча; это действительно с ним произошло, но заставить их поверить в это невозможно. А в качестве притчи они легко выслушают это.

Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон. Он не говорит, что на самом деле пережил это — они могут насторожиться.

Он хочет, чтобы они расслабились — тогда в них может что-то проникнуть. Он говорит: "Это был просто сон". Вы замечали? Когда кто-нибудь рассказывает притчу или сон, ваш ум более открыт. В конце концов, это сон — он не может вас потревожить. В конце концов, это всего лишь притча, выдумка. Вы читаете сказки, и ум ваш более открыт, чем тогда, когда вы слушаете мистика — ибо слушать мистика опасно. Слушать мистика — значит готовиться к паломничеству. Слушать мистика — значит уже начать трансформироваться. А вымысел просто развлекает. Один мой друг был у Кришнамурти за три дня до его смерти; он рассказывал, что тот сказал ему очень странные слова. Кришнамурти был очень печален и просто сказал: "Я напрасно прожил жизнь. Люди слушали меня так, как будто я — развлечение".

Мистик — это революция; это не развлечение.

Если вы слушаете его, если вы допускаете его, если вы откроете для него свои двери, он — чистое пламя. Он сожжет в вас весь мусор, все старье, он очистит вас и сделает новым человеком. Впускать огонь внутрь рискованно — и вместо того, чтобы открыть двери, вы немедленно запираетесь.

Развлечение — другое дело. Оно не меняет вас. Оно не делает вас сознательным; наоборот, оно помогает вам пробыть в бессознательности два, три часа, чтобы вы могли забыть обо всех своих заботах, неприятностях, беспокойствах — чтобы вы могли потеряться в развлечении. Обратите внимание: на протяжении веков человек умудряется создавать все больше и больше развлечений, потому что он все больше и больше нуждается в бессознательности. Он боится осознавать, поскольку осознавать — значит преображаться.

Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание — никогда еще не слышал я такой тишины вокруг себя; сердце мое сжалось.

Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина: "Ты знаешь это, Заратустра?"

И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.

В знании нет ничего ужасного — но он говорит с учениками и строит весь монолог таким образом, чтобы увлечь их, чтобы они могли выслушать его как простую притчу или сон.

Ты знаешь это, Заратустра? — сказала мне тишина. И в ужасе я вскрикнул... но молчал.

И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: "Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь!"

И я, наконец, ответил, словно упрямец: "Да, я знаю, но не хочу говорить!"

И снова безгласно заговорила она со мной: "Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем!"

И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: "Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил!"

И опять сказала она: "При чем тут ты, Заратустра! Скажи слово свое и погибни!"

Я отвечал ей: "Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него"...

И опять безмолвно заговорила Тишина: "О Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности".

Я ответил: "Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока еще не дошел до них".

И сказала мне молча Тишина: "Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи".

Он говорит все это своим ученикам таким окольным путем, что они не чувствуют, что слова адресованы им — это рассказ; и они просто наслаждаются притчей. Они не насторожены, и для этого-то и нужен весь монолог: чтобы ученики не были на страже.

И я отвечал: "Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.

А они злорадствовали: "Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить!"

И снова безгласно сказала Тишина: "Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!

Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое.

Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.

Boт что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать".

И я отвечал: "Мне недостает голоса льва, чтобы повелевать".

И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она: "Слова, что приносят бурю, — самые тихие. Мысли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.

О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди". И я отвечал: "Мне стыдно ".

И снова безгласно проговорила она: "Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться".

И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: "Я не хочу".

Тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!

И в последний раз прозвучал безмолвный голос: "О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не созрел для них! И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть".

Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.

И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, — таким хочу остаться я и впредь!"

Этот странный отрывок монолога — прекраснейшее средство. Говорят, если вы хотите, чтобы ваша жена услышала вас, не говорите ей напрямик, а шепните кому-нибудь... негромко, просто шепните ему на ушко, и она услышит. Заратустра делает то же самое. Он не обращается к ученикам как обычно; он устал от этого. Он пытался добраться до людей, но не смог — они слишком закрыты. А для чужаков и аутсайдеров вроде Заратустры они закрыты вдвойне. В толпе вы говорите — и вас слушают без больших проблем; вы наслаждаетесь приятными разговорами. Но с человеком, подобным Заратустре, разговоры невозможны. Он говорит, а вам приходится лишь слушать. Даже если это напоминает диалог, это — монолог.

Меня много раз спрашивали, в особенности разные знаменитости — нельзя ли прийти ко мне и обсудить некоторые вещи. И я всегда отвечал: "Если вы хотите мне что-то сказать, я готов слушать, но если вы хотите что-нибудь услышать от меня, то вы не можете говорить. Тогда вы должны просто быть безмолвными и слушать. Никаких обсуждений не может быть".

Они наслаждаются обсуждениями, они наслаждаются спорами. Во всем мире обожают разговоры — люди беседуют целыми днями. Но когда вы приходите к человеку, который знает, ни о каких рассуждениях не может быть речи. Либо вы слышите его, либо нет. Если вы слышите его, вы почувствуете истину в самом этом слышании. Обсуждать нечего. А если вы не слышите его, что вы собираетесь обсуждать?

Также я видел людей, которые задавали мне вопросы, а когда я отвечал, они оказывались самыми несчастными из людей, так как не могли слушать. Они в напряжении — это их вопрос. Всем остальным необычайно повезло, потому что это не их вопрос. Они сидят расслабленно, слушают; они понимают больше того человека, на чей вопрос я отвечаю.

Сама эта мысль: "это мой вопрос" делает их напряженными, заставляет волноваться и бояться: я могу обойтись с ними жестко; я могу сказать что-нибудь обидное; я могу разрушить какую-нибудь старую идею, за которую они долго держались. Естественно, они не могут слушать. Но я отвечаю им, потому что знаю: это необычайно поможет всем остальным, ведь их вопросы — также и ваши вопросы. Но поскольку вы не спрашивали, вы можете оставаться расслабленными; вы можете слушать — это не больно.

Ум человека и его действие очень странны. Этот отрывок из Заратустры показывает очень большое понимание. Он пытался обращаться к ученикам напрямую и не смог до них добраться. И я не думаю, что можно как-то улучшить его слова — они совершенны. Теперь он говорит: "Прежде чем уйти, я хотел бы рассказать вам притчу, сон. Я иду в уединение, в безмолвие, чтобы найти более глубокие, более тонкие пути к людям — ибо что проку в моем понимании, если я не могу им поделиться? Какой толк в моем опыте, если я не могу помочь тем, кто бредет в темноте?"

Самая большая проблема мистика — больше, чем достижение опыта — это выразить его.

Есть одна история о Гаутаме Будде. Каждую ночь перед сном его ученики должны были медитировать. И это было очень важно: если вы можете заснуть с тихим, спокойным умом, эта тишина и мир будут с вами всю ночь. Час медитации перед сном превращается в восьмичасовую медитацию.

Ваша последняя мысль перед тем, как вы заснете, будет вашей первой мыслью при пробуждении. Вы можете это проверить: просто запомните, какой была ваша последняя мысль, и вы удивитесь — когда вы чувствуете, что проснулись, у вас в дверях стоит та же мысль.

Значит, шесть или восемь часов сна вы можете использовать очень творчески. И самое важное будет погрузиться в сон, соскользнуть в сон медитативно. Медитация мало-помалу становится вашим сном, и тогда ваш сон становится медитацией. А восемь или шесть часов медитации изменят вас так тотально, без всяких усилий, что вы будете удивлены: вы ничего не делали, но теперь вы не тот человек, который злился по мелочам, который ненавидел, жадничал, который был насильственным, ревнивым, который стремился к первенству.

Все это исчезло, и вы ничего не делали — вы просто медитировали перед сном. Это наилучшее время, поскольку днем вы не можете посвятить медитации шесть часов. Но спать вам приходится в любом случае — почему бы не превратить сон в медитацию? Это был великий дар Гаутамы Будды.

Так что для учеников это было привычно... После вечерней беседы он никогда не говорил: "Теперь идите и медитируйте перед тем, как уснуть". Вместо этого он обычно говорил — это стало паролем, потому что повторялось каждый вечер — "Я сказал все, что хотел вам сказать; теперь, прежде чем уснуть, займитесь своей настоящей работой".

Однажды вечером, послушать Гаутаму Будду пришли проститутка и вор, и когда он сказал: "Теперь, прежде чем уснуть, пойдите и займитесь своей настоящей работой", вор сказал: "О Господи! Я прячусь среди десяти тысяч человек, а этот парень знает о моей работе. И не просто знает, он приказывает: "Теперь иди и займись перед сном своей настоящей работой".

Он был поражен, и проститутка тоже. Она не могла поверить, что Гаутама Будда знает о ней, знает о том, что она проститутка и своей настоящей работой занимается по ночам. Этот человек поразителен — какое видение, какая ясность!

На следующее утро оба они пришли прикоснуться к ногам Будды, и он спросил:

— В чем дело? Вор сказал:

— От тебя ничего не скроешь. Прошлая ночь была последней, когда я хотя бы подумал о воровстве. Я никогда больше не буду делать этого — ты изменил меня, не запрещая воровать. Наоборот, ты сказал: "Пойди и займись настоящим делом". А я сказал: "Я провожу жизнь зря. И я могу быть таким же сознательным".

Проститутка добавила:

— Я бросила свою профессию. Я не могла представить, что вы перед десятью тысячами людей можете сказать: "Теперь иди и делай свое настоящее дело". Больше я никуда не пойду; мое настоящее дело — быть у ваших ног.

Будда сказал:

— О Господи, та "настоящая работа", о которой я говорил своим ученикам — нечто другое. Они сказали:

— Не пытайся нас обмануть.

Будда часто рассказывал об этом случае — оба они стали его учениками — он говорил людям: "Очень трудно узнать, что вы поймете. Ясно одно: это будет не то же самое, что говорю я. Я что-то скажу, а что услышите вы — зависит от вас. Я не могу этого проверить".

А в последний день, когда он умирал, Ананда спросил его:

— При жизни ты не позволил записать ни одного твоего слова, поскольку, если люди не понимают тебя в твоем присутствии, что они поймут из книги? Невозможно представить, как они все исказят. Поэтому ты не разрешал нам ничего записывать. Но после твоей смерти... Пожалуйста, дай нам разрешение, ведь слова, произнесенные тобой — чистое золото, и их необходимо сохранить для грядущих поколений.

На это Будда сказал:

— Можешь записать, но с одним условием: каждая запись, составленная из моих слов, должна начинаться так: "Я слышал, что Гаутама Будда говорил..." Не начинай так: "Так говорил Гаутама Будда". Ты просто рассказываешь, что слышал.

Вот почему все буддийские писания начинаются одинаково: "Я слышал, Гаутама Будда говорил так...". Смысл ясен — возможно, он не имел в виду того, что услышал я; возможно, он вообще этого не говорил — это то, что я слышал.

Ни одно писание в мире не начинается такими словами, ни в одной религии — таково было условие Будды: "Если вы пишете, помните: не пишите, что Гаутама Будда сказал это. Откуда вам знать, что говорил Гаутама Будда? Все, что вы можете сказать — это: "Я слышал, что Гаутама Будда говорил это". Поставьте себе за правило, не навязывать свое слышание моим словам".

Да, понять Будду, Заратустру, Иисуса почти невозможно, ибо они говорят с таких высот, а вы живете в таких глубоких темных низинах, что к тому времени, когда их слова доходят до вас, они теряют качество солнечных пиков и набираются свойств ваших долин.

Гаутама Будда безмолвствовал семь дней с момента своего просветления, потому что не видел никакой возможности передать то, что с ним случилось. Он снова и снова обдумывал это. Эти семь дней были для него сплошным мучением. Ему хотелось говорить, потому что это могло бы кому-то где-то помочь, но он не видел возможности достичь кого бы то ни было.

Притча говорит, что те, кто достиг просветления, раньше него и уже покинули тело... В буддизме их называют богами; в буддизме нет единственного Бога — любой достигший просветления становится богом. В этом Заратустра и Будда абсолютно согласны. Бог — ваше будущее, а не прошлое; не Бог создал вас — это вы должны создать Бога в своем сознании, очистив его настолько полно, что оно становится божественным.

Итак, люди, ставшие просветленными до него, наблюдали за ним со своих вселенских высот, бестелесные, и говорили: "Почему этот человек не говорит? Он должен говорить... по той простой причине, что всего один человек в тысячелетия становится просветленным, и если он не будет говорить, он не сможет поделиться своим экстазом, не сможет помочь людям, показать путь — а миллионы людей бредут в темноте в поисках истины. Просветленному непростительно молчать; хотя его молчание можно понять, простить его нельзя".

Они ждали семь дней, и наконец спустились — бестелесные голоса.

Они сказали Гаутаме Будде:

— Это нехорошо. Все существование ждет, чтобы ты заговорил, ведь ты — надежда на возвышение человеческого сознания. Не молчи.

Но у Будды были четкие аргументы:

— Вы думаете, если я буду говорить людям, до них это дойдет? Вы уверены, что есть хоть какая-нибудь возможность, что я буду понят? Почти наверняка меня не поймут. Эта пропасть кажется непреодолимой; они — создания тьмы. Я тоже был созданием тьмы и понимаю, что она делает с людьми, как ослепляет она людей. Теперь я чужой. Мой язык — язык света, а они могут понять лишь язык тьмы. И вы тем не менее предлагаете мне говорить?

Боги молчали. Они не могли найти никаких доводов, чтобы переубедить Гаутаму Будду, но им очень не хотелось оставить его при своем мнении. Они отошли в сторонку и стали совещаться, что делать: "То, что он говорит — верно; мы знаем это по собственному опыту. Но нужно найти какой-то способ, какие-то аргументы, чтобы заставить его говорить".

И они нашли способ. Они вернулись и сказали:

— Мы согласны с тобой. Но мы согласны только на 99.9 процента. Ты должен дать нам хотя бы одну десятую процента. Мы просим немного; мы отдаем тебе почти все сто процентов, но ты должен дать нам крохотный шанс. Мы понимаем то, что ты говоришь — мы тоже испытали это. Но мы пришли сказать тебе, что есть несколько человек, совсем мало, которые стоят на грани... небольшой толчок, и они двинутся от тьмы к свету. Но если никто не подтолкнет их, они могут еще глубже погрузиться во тьму. Это пограничное состояние — ты должен признать, что есть такие случаи, когда кто-то стоит прямо на границе.