О старых и новых скрижалях часть 1 6 страница

Он никогда не видел его лица, потому что этот человек сидел на берегу и смотрел на море, а убийца подошел сзади и убил его ножом. Он даже не потрудился узнать, кто это и как он выглядит. Однако свидетелей не было, он сам все рассказал суду. Он сообщил в полицейский участок: "Это сделал я, и если вы хотите, чтобы я пошел в суд, я готов".

Полицейский был изумлен, потому что против него не было никаких улик, и не было ни одного свидетеля. Судье этот человек сказал:

— Если вы собираетесь наказать меня, это должно быть не меньше виселицы. Судья сказал:

— Вы странный тип. Во-первых, почему вы убили этого человека?

Он ответил:

— Почему я убил этого человека? Почему я родился? Есть ли у этого какое-то объяснение? Спросил ли меня кто-нибудь: "Хочешь ли ты родиться или нет?" Каждый день умирают миллионы людей. Спрашиваете ли вы у них: "Почему вы умираете? С какой целью?"

Судья сказал:

— Странно... но вы убили его! Он ответил:

— Я сказал себе: я чувствую, что должен сделать что-то; но у меня нет никаких талантов. Я не умею рисовать, я не умею петь, я не играю ни каких инструментах, я не умею танцевать. Я хотел сделать что-то историческое. Я по-настоящему счастлив, что моя фотография помещена на первых страницах всех газет. Этого достаточно. Что еще нужно человеку? Весь мир узнал обо мне благодаря одному-единственному поступку, и вместе со мной все узнали также про этого беднягу.

Но по закону этой страны вы не могли принять признание со слов самого убийцы, если не было свидетелей, или улик, или хотя бы каких-то косвенных доказательств. Судья не мог вынести приговор на одном только основании, что этот человек так сказал. Так что он потребовал от полиции найти какие-нибудь косвенные свидетельства. Что это за человек? Какие-нибудь признаки — есть ли за ним какие-нибудь преступления, сидел ли он раньше в тюрьме? Чем он занимается, кто его друзья, какой образ жизни он ведет — собрать любые сведения, которые могут косвенно подтвердить, что этот человек мог совершить преступление.

Среди этих косвенных улик есть одно замечательное обстоятельство. Какой-то человек встает со скамьи свидетелей и говорит: "Да, этот человек мог сделать это. Я не могу утверждать, что он сделал это, но он может это сделать. В тот день, когда умерла его мать, он сидел со мной в ресторане. Кто-то прибежал и сказал ему: "Ваша мать умерла".

Его реакция была настолько странной, что я остолбенел. Он сказал: "Я всегда знал, что она умрет в воскресенье, чтобы испортить мне выходной. Эта старуха просто невыносима. В неделе семь дней, она могла умереть в любой другой. Какая цель в том, чтобы выбрать именно воскресенье? Только чтобы отравить его мне! А я-то купил билеты в кино. Но я так и знал. Она всегда мне все портила".

Я не мог поверить своим глазам: его мать умерла, а он жалуется, как будто она могла выбрать день. И его в этот вечер видели в кино, потому что он купил билет заранее. А позже его видели на танцах, он танцевал.

Когда я сказал ему: "Твоя мать этим утром умерла, не очень-то хорошо с твоей стороны танцевать", — он ответил: Ты хочешь сказать, что если мать умерла, то человек больше не должен танцевать, никогда? Но какая разница, танцуешь ли ты через десять часов, десять дней, десять месяцев или десять лет? Теперь это всегда будет после смерти моей матери, так какие у тебя возражения? И если люди перестанут танцевать потому, что их матери умерли, все дискотеки закроются. Бывает, что матери умирают — все матери умрут раньше или позже — но танцы должны продолжаться".

Поэтому я могу сказать, что этот человек может сделать что угодно. Возможно, он убил того человека".

Но каким бы ненормальным ни казался этот человек, в его поведении есть некая истина. Мать умерла; теперь, когда бы вы ни танцевали, это будет после смерти вашей матери. Как вы можете разграничить: это будет правильно через двенадцать часов или через двадцать четыре часа? Из какого критерия вы исходите?

Но на самом деле этот свидетель дает одно показание, о котором, возможно, не подозревает он сам и не догадывается судья. Он говорит, что этот человек не чувствует вины. Все матери умирают, зачем так суетиться? Единственное, о чем он сожалеет — то, что в неделе семь дней и она могла бы выбрать любой другой.

Но в нем нет чувства вины. Он убил человека, которого совершенно не знал, чужого, и не чувствует вины. Он говорит: "Бог убивает людей каждый день, миллионами. Он каждый день дает рождение миллионам людей, не спрашивая. Почему я должен спрашивать, если хочу кого-то убить? И какая необходимость знать этого человека? Я рад этому поступку, я готов идти на виселицу без всякого чувства вины. Я сам пришел в суд, полиция не ловила меня.

Я не чувствую вины, я просто чувствую, что вся эта жизнь бесполезна. И я закончил бесполезную жизнь этого человека. Возможно, ему не хватало смелости покончить с нею — мне это удалось. И если мы встретимся где-нибудь, я прекрасно знаю, что он будет мне благодарен: "Вы хорошо сделали. Я много раз думал о самоубийстве, но не мог осмелиться, а вы сделали это без всяких вопросов".

Философия экзистенциализма основана на бесцельности, бесполезности, тщетности, скуке, бессмысленности. Жизнь - простая случайность. Вы здесь не ради какой-то великой цели, а просто из-за какого-то несчастного случая. Экзистенциальная философия была осуждена всеми религиями, ибо, по их мнению, у всего должно быть назначение. Они полярно противоположны.

Заратустра не экзистенциалист, и я не экзистенциалист, но в экзистенциализме есть определенная истина, которую нельзя отрицать. Эта истина в том, что никакие цели не нужны — но они остановились на этом; это только доля истины.

Мне хотелось бы сказать, чтобы дополнить это: никакое действие не нуждается в какой-либо цели вне себя. Оно должно быть наполнено смыслом изнутри, его значение должно быть в нем самом. В этом заключается разница между религиозным и экзистенциальным отношением к жизни. Тогда в каждом мгновении есть собственная радость, собственная награда, своя особенная красота. Тогда миг за мигом вы плетете венок из цветов своей жизни. Она будет окружена аурой великой радости и исполнена необычайной значимости, но не будет исполнением какой-то цели, вам не будут вручать никаких наград. Сами ваши действия будут для вас либо наградой, либо наказанием.

И когда блуждал я в одиночестве: чего алкала душа моя по ночам на тропинках заблуждения? И когда поднимался я в горы, кого, как не тебя, искал я там? Я всегда искал небо, беспредельность, неограниченную свободу. Во всех моих странствиях и восхождениях вела меня лишь одна страсть: обрести высшую свободу, быть собой, стать подлинным и свободным.

И все мои странствия и восхождения — они были лишь необходимостью и помощью неумелому: только лететь хочет воля моя, лететь в тебя, в твои просторы! Я скитался, потому что не имел крыльев; это была жалкая замена. Я взбирался на горы; это было немного лучше, но и это была лишь замена.

Только лететь хочет воля моя, лететь в тебя, в твои просторы! В просторы, которым не нужны никакие ограничения, которым не требуются пределы, которые не ставят никаких условий, которые предоставляют вам абсолютную свободу, положиться на свои силы.

И что ненавидел я больше, чем медленно ползущие облака и все, омрачающее тебя? И собственную ненависть свою ненавидел, потому что она омрачала тебя!

Ненавижу я медленно ползущие облака, этих крадущихся хищных кошек: они забирают у тебя и у меня то, что у нас общее — ничем не ограниченное, беспредельное утверждение и благословение.

Он говорит: я ненавижу облака, потому что они оскверняют твою чистоту. Я ненавижу их, потому что они отравляют твою невинность, я ненавижу их потому, что у нас есть общее: они забирают у тебя и у меня то, что у нас общее — ничем не ограниченное, беспредельное утверждение и благословение.

Но сам я — благословляющий и утверждающий, только бы ты было надо мной, чистое, светлое небо, бездна света! Тогда во все бездны понесу я святое утверждение мое.

Я стал благословляющим и утверждающим: для того я сделался борцом и так долго боролся, чтобы освободить когда-нибудь руки для благословения.

И вот благословение мое — быть над каждой вещью ее собственным небом, ее круглой крышей, ее лазурным колоколом и ее вечным покоем; блажен, кто так благословляет!

Ибо все вещи крещены в источнике вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло - суть только бегущие тени, влажная печаль, ползущие облака.

Мир — глубок, и он глубже, чем когда-либо думалось дню. Не все дерзает говорить перед лицом дня. Но день приближается, и мы должны расстаться!

О небо надо мной, стыдливое, пылающее! О счастье мое перед восходом солнца! День приближается, пора нам расстаться!

Заратустра говорит очень глубокую вещь: есть вещи, которые можно узнать только в темноте и глубинах темноты, ибо жизнь — это тайна: не проблема, которую можно разрешить, но тайна, которую можно только прожить.

Замечали ли вы, как с приходом ночи все становится таинственным? А когда приходит день, тайна растворяется вместе с росой, испаряющейся с листьев лотоса. День поверхностен. Он — представитель знания, а человек может знать лишь то, что ниже его.

Если человек хочет возвыситься над самим собой, он должен подняться выше знаний. Он должен быть достаточно смел, чтобы жить в тайне, не спрашивая "почему?", не сомневаясь, без всяких вопросов — с тотальным "да".

Пока человек не способен сказать тотальное "да" таинственному, он не сможет превзойти человеческий ум.

Человеческий ум бесконечно подозрителен; он всегда рождает сомнения. Чтобы подавить сомнения, он все время создает верования, но в любой вере скрываются сомнения. Чтобы спрятать подозрения, он постоянно рождает веру, но любая вера есть не что иное, как занавес, и за занавесом прячутся все те же подозрения.

Выйти за пределы человека означает выйти за пределы человеческого ума. То, что я называю медитацией, Заратустра называет "трансценденцией человека и человеческого ума".

Для меня медитация — это путь к тайне существования. Он не пользуется словом "медитация" — быть может, он даже не знает такого слова — но в том, что он говорит, содержится вся суть медитации.

Идите за пределы всех сомнений, подозрений, вопросов. Идите в темное, неведомое и таинственное — с глубоким утверждением и священным благословением. Это единственный способ познать себя, и это единственный способ познать таинственную красоту жизни и существования.

...Так говорил Заратустра.

 

ОБ УМАЛЯЮЩЕЙ ДОБРОДЕТЕЛИ

13 апреля 1987 года

 

Возлюбленный Ошо,

ОБ УМАЛЯЮЩЕЙ ДОБРОДЕТЕЛИ

Хожу я среди людей и роняю слова свои: они же не умеют ни подобрать, ни сохранить их.

Они удивляются, что пришел я не для того, чтобы обличать их разврат и пороки; и поистине, не для того пришел я, чтобы, предостерегать от карманных воров!..

И когда призываю я: "Проклинайте всех трусливых демонов в вас, которые так любят скулить, благочестиво складывать ладони и возносить молитвы", — они восклицают: "Заратустра — безбожник".

И особенно громко вопят их проповедники смирения, но как раз в эти уши мне нравится кричать: "Да! Я - Заратустра, безбожник!"...

...Вот моя проповедь для их ушей: "Я — Заратустра, безбожник, который вопрошает: "Кто безбожнее меня, чтобы возрадовался я наставлению его?"

Я - Заратустра, безбожник: где найти мне подобных себе? А мне подобны те, кто повинуется своей воле и отметает всякое смирение".

Но к чему говорю я там, где никто не внемлет мне слухом! Тогда стану я взывать ко всем ветрам.

Вы все мельчаете, маленькие люди! Вы все мельчаете и крошитесь, вы, любители комфорта! Вы еще погибнете, из-за множества ничтожных добродетелей, из-за мелких грешков, из-за неизменно ничтожного смирения.

Слишком много пощады, чересчур много уступчивости — вот почва ваша. Но чтобы дерево выросло большим, ему надо пустить мощные корни в твердой скале.

..."Это дается" — вот еще одна заповедь смирения.

Я же говорю вам, вы, самодовольные: берется...

...О, если бы вы поняли слово мое: "Всегда делайте то, к чему стремится воля ваша, но сперва станьте теми, которые могут хотеть!"

"Любите и ближних своих, как самих себя, — но прежде станьте теми, кто любит самого себя".

...Я сам — свой предтеча среди этих людей, я — крик петуха на еще темных улицах.

Но их час приближается! И мой — тоже! С каждым часом делаются они мельче, бледнее, бесплоднее — чахлая зелень! скудная почва!

Поистине, скоро предстанете вы передо мной засохшей травой, степью бесплодной, уставшие от самих себя, томимые жаждой, — но скорее жаждой огня, чем воды!

О благословенный час молнии! О тайна предполуденного часа! Некогда обращу я вас в летающее пламя, и будете вещать вы огненными языками — языками пламени станете вы возвещать: "Он наступает, он близок, Великий Полдень!".

...Так говорил Заратустра.

 

Заратустра не проповедует никакой доктрины, он не имеет в виду никакого идеала, которому должен следовать каждый человек. В его учении нет четкой морали; он верит в спонтанную сознательность. Его вера в собственное сознание настолько велика, что он может без всякого труда отвергнуть Бога. На пути истины приходится выбирать либо Бога, либо собственное бытие.

Если вы выбираете Бога, вы выбрали рабство, и вы никогда не сможете стать больше, чем проповедником и жертвой капризного Бога. Но если вы выбираете себя, вам придется отвергнуть Бога. Для того, кто хочет быть собой, Бог — величайшее рабство. Поскольку человечество выбрало Бога, оно отреклось от себя. И вы можете увидеть крайнее бедствие, в котором оказался человек.

Если вы стали рабом, вы полностью забываете об ответственности за себя; тогда о вас заботится Бог. А если Бог - всего лишь гипотеза, просто верование, то ваше положение по-настоящему серьезно. Вы были реальностью, ваше сознание могло бы расти, если бы вы в него верили, но вы отвергли реальность в пользу фикции, потому что эта фикция удобнее. Она освобождает вас от ответственности, но также отнимает у вас свободу.

Запомните это: свобода и ответственность неразделимы. Нельзя выбрать только свободу или только ответственность. Либо вы выбираете то и другое вместе, либо вам придется от них отказаться.

Заратустра отвергает Бога потому, что любит человека. Заратустра отвергает Бога потому, что ясно видит: человек сам может стать богом. Единственное, что препятствует ему стать богом — это вера в какого-то другого бога; тогда он просто верующий, поклонник. Его озарение очень ясно, и те двадцать пять столетий, что прошли между ним и нами, доказали все, что он хотел сказать в этих утренних размышлениях.

Человек стал очень мелким. Он не может расти в тени всемогущего Бога. Даже маленький розовый куст не может расти в тени огромного дерева. Когда вы решаете в пользу некоего вымысла, изобретенного самим человеком, это становится началом вашего падения. Это полностью разрушает ваше достоинство.

Гордый человек верит в самого себя, и через самого себя - в существование. Он реален, существование реально, а Бог - всего лишь создание священников, уводящее вас от вашей реальности. А стоит вам уйти от своей природы и реальности, как вы будете становиться все более и более несчастными, более и более посредственными, более и более завистливыми.

Сама гипотеза Бога сделала жизнь человека трагедией. Он разучился петь, он разучился танцевать, он забыл самого себя. Он не знает, кто он, каковы его возможности и права, данные природой. Он живет во тьме — а он не создание тьмы. Он живет неестественно, искаженно, и это разрушает все его изящество, красоту и все возможности роста.

Эти слова нужно понять очень ясно, поскольку они почти пророческие. Они о вас! Они о мире, который появился за эти двадцать пять веков.

Хожу я среди людей и роняю слова свои: они же не умеют ни подобрать, ни сохранить их.

Человек слышит лишь то, что подтверждает его предрассудки; тогда ему приятно оттого, что он всегда был прав. Он слушает только если вы говорите на языке фикций, которые он полагает высшей истиной. Но если вы говорите истину, он полностью закрывается. Он не позволяет никакой истине вторгаться в свое существо и тревожить удобную веру. Он слышит только то, что хочет услышать, и принимает лишь то, что соответствует всевозможной чепухе, которую он хранил многие века.

Все новое — а истина всегда нова — выбивает его из колеи. Все новое создает в нем беспокойство. Если он примет это, то как быть со старыми идеями, древними мифами, полусырыми истинами? Ему придется отшвырнуть их — а это слишком рискованно.

Он — часть толпы. Если он примет и сохранит новое, он станет чужим для своей толпы. Над ним будут смеяться, его будут осуждать. А если он настаивает, его могут даже распять. Толпе не по вкусу чужие. Толпа очень враждебна ко всякому, кто тревожит ее сон, хотя ее сон — не что иное, как кошмар. Но это единственное, что у нее есть. У нее нет никакого представления, даже очень отдаленного, что жизнь может быть чем-то другим, что это не единственный способ жить; жизнь может иметь совершенно другой облик.

Сейчас он живет печально, несчастно, в мучениях. Но такой стиль жизни поддерживался миллионами людей тысячи лет, и он считается религиозным, духовным. Считается, что необходимо жертвовать, если вы хотите достичь Бога.

Заратустра — чужой. Конечно, его слова нельзя ни подбирать, ни хранить. На самом деле, для несчастной толпы люди вроде Заратустры — не что иное, как досадная неприятность, хотя они и приносят добрые вести. Но никто не готов их слушать.

Одно из величайших несчастий человечества — это то, что оно привыкло к своим цепям, суевериям, рабству, заповедям. Оно совершенно забыло о том, что имеет душу, чувства, разум, которые можно очистить и которые одни могут стать его религией.

Религия — не в писаниях и не в словах священника; религия — это цветение вашего понимания, вашего сознания. Она не в церквях, не в храмах и не в синагогах.

Пока вы не станете храмом, пока в вас не будет достаточного пространства — чистого и ясного, как небо, неограниченного — вы ничего не узнаете о религиозном переживании.

И в этом все учение Заратустры: как человек может стать сверхчеловеком. Его весть — не Бог, его весть — то, что вы носите в себе семя сверхчеловека, но нисколько не заботитесь о нем. Ваше сердце — подходящая почва, у вас есть надлежащая любовь и нежность; вы только должны стать садовником своего внутреннего мира, и ваша жизнь станет праздником, торжеством.

И эта торжественность, этот экстаз, это празднование - единственная религия. Все остальное — всего лишь профессия священников, которые эксплуатируют вас.

И они — наихудшие эксплуататоры. Они высосали из вас всю кровь, они отняли у вас все самое важное. Они совершенно уничтожили вас и оставили позади одни трупы.

Они удивляются — слушая Заратустру — что пришел я не для того, чтобы обличать их разврат и пороки.

Это то, чем всегда занимались священники — осуждали их разврат, осуждали их пороки, осуждали их желания. Они привыкли к этому. Священники никогда не возвеличивали внутренний мир человека. Все не так — вы родились грешником.

Благодаря тысячелетиям воспитания они убедили вас, что другую весть вы не можете услышать. Они удивляются, что пришел я не для того, чтобы обличать их разврат и пороки; и поистине, не для того пришел я, чтобы предостерегать от карманных воров!

И когда призываю я: "Проклинайте всех трусливых демонов, которые так любят скулить, благочестиво складывать ладони и возносить молитвы", — они восклицают "Заратустра — безбожник".

Кто в вас молится? Вы когда-нибудь задумывались над этой проблемой? Не есть ли это нечто трусливое в вас, что становится на колени перед каменными статуями, сделанными человеком? Это не может быть смелость. Тот, кто молится, прячет в красивые слова свою трусость.

Кто в вас сдается, становясь христианином, индуистом или мусульманином? Лев или овца?

Иисус часто говорил своим людям: "Вы — мои овцы, а я - ваш пастырь". И ни один из его последователей никогда не поднял вопроса: "Ты оскорбляешь нас. Почему мы должны быть овцами? Разве не должны мы быть львами, не должны носить в себе львиный рык?"

Естественно, львам не нужен пастырь — вот в чем проблема. Если в людях действительно проснется их храбрость, тогда им не будут нужны никакие пастыри, никакие спасители, никакие мессии. Они сами себе спасители; и это придает людям гордость, достоинство и красоту.

Назвать людей овцами — такое оскорбление, такое унижение, что удивительно, как люди слушали все это. А ведь даже сегодня миллионы христиан во всем мире — что касается количества верующих, это величайшая религия — считают себя овцами Иисуса Христа.

Если кто-то хочет быть пастырем, он должен низвести все человечество до безобразного уровня, превратить в трусов.

Когда у вас трудности, почему вы немедленно начинаете молиться Богу? — хотя знаете, что ваши молитвы никогда не бывают услышаны; их некому слушать. Возможно, вы думаете, что вашу молитву по какой-нибудь случайности услышат.

Ко мне много раз приходил один человек — у него не было детей, и он говорил мне:

— Я не могу поверить в Бога, пока у меня не будет ребенка. Я надеюсь: если Богу нужно, чтобы я поверил, он должен дать мне ребенка.

Зачем это нужно... даже если Бог есть, какой смысл иметь среди верующих, этого типа — чтобы выполнять его требования?

У него родился ребенок, и он пришел ко мне со сладостями и фруктами. Он раздавал их всем соседям. Я спросил:

— Что случилось? Он сказал:

— Бог услышал меня. Я посоветовал:

— Подожди немного. Не может быть, чтобы Бог так беспокоился о тебе.

Вселенная так велика, и эта прекрасная планета Земля - такая малость. Даже наше Солнце в тысячи раз больше Земли, и даже это огромное Солнце, в котором заключается вся наша жизнь — весьма средняя звезда в космосе. Есть звезды в миллионы раз больше нашего Солнца. Ученые предполагают, что во Вселенной должно быть по меньшей мере пятьдесят тысяч планет, на которых существует жизнь. И этот бедняга думает, что Бог услышал его молитву!..

Я рассказал ему историю Бертрана Рассела.

В Ватикане умер Папа. Естественно, он стал стучаться во врата рая, поскольку рай и ад находятся напротив. Он стучал много часов... дверь так велика, что он не мог даже рассмотреть, где она кончается. Он очень старался.

В конце концов, в двери открылось окошечко, из которого выглянул святой Петр. С большим трудом он разглядел Папу, стоящего внизу — представьте себе, что вы увидели под своей дверью муравья. Разговаривать очень трудно.

Папа кричал. Святой Петр сказал:

— Говорите погромче, вы такой маленький. Он сказал:

— Вы не понимаете. Я — представитель Иисуса Христа; я прибыл с Земли. Я был Папой в Ватикане; и вы меня так встречаете?

Святой Петр сказал:

— Мы никогда не слышали о Земле. Вы должны сообщить мне номер шифра.

— Номер шифра? — спросил Папа.

— Планет так много, что, пока я не узнаю номер вашей Земли, я не смогу пойти в библиотеку и узнать, откуда вы. Что такое Ватикан и кто этот Иисус Христос?

Папа закричал:

— Вы что, разыгрываете меня? Иисус Христос — единственный рожденный Сын Божий. Святой Петр сказал:

— Неужели вы думаете, что Ему хватило одного-единственного сына, что, за всю вечность Он смог произвести только одного? Я схожу в библиотеку, но найти без шифра очень трудно... какую Землю вы имеете в виду?

Папа ответил:

— Я прибыл из Солнечной системы.

— Это прекрасно, но солнечных систем миллионы. Из какой солнечной системы? Какой у нее номер? Папа сказал:

— Лучше отведите меня прямо к Богу.

— Я сам никогда не видел Его. Я всего лишь сторож, а Бог так велик. Я только слышал о Нем. Вы уж простите меня. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы отыскать номер шифра и узнать об Иисусе Христе и этом Ватикане.

Он удалился и пришел через несколько часов.

— Это практически невозможно. Миллионы планет... невозможно определить, где находится ваша планета, где находится ваша солнечная система. И кстати, какое вы имеете право входить в рай? Самое простое — это... на другой стороне дороги... там не спрашивают, кто вы такой, они такие милые люди. Они не спрашивают, заслуживаете ли вы ада или нет; они хватают вас, как только увидят. Попробуйте попасть туда.

От одной этой мысли — что он должен идти в ад, что его схватит Дьявол — он проснулся. Они даже не спрашивают, кто вы такой. И потом он вспомнил все эти пытки, адский пламень... и самое ужасное в христианском аде — это то, что оттуда нет выхода. Туда можно войти, но нельзя выйти. Иначе вы могли бы развлекаться там как турист. Но стоит вам попасть туда, как вы становитесь вечным обитателем без всяких надежд на избавление. Он проснулся от страха; он весь взмок. Он не умер, ему все приснилось.

Я сказал этому человеку:

— Эта мысль эгоистична — что Бог должен слушать ваши молитвы, должен доказывать вам что-то, давая ребенка. Подождите других подтверждений, одного доказательства недостаточно. Ни одна наука не довольствуется одним доказательством; доказательства должны повторяться.

Попросите что-нибудь еще. Вы страдаете головными болями, так попросите: "Избавь меня от головной боли; иначе я не поверю в Тебя". Вы изобрели прекрасную стратегию шантажировать Бога. Он хочет, чтобы вы поверили в Него, так что используйте Его, сколько сможете. Ваш брат не может найти работу — попросите его устроить. У вашего отца рак — попросите, чтобы Он излечил рак... У вас так много проблем. Ребенок — совсем не проблема. И потом, вы уверены, что это ваш ребенок?

Он сказал:

— Я никогда не думал, что вы будете так грубы со мной.

— Это не грубость; просто вы многие годы старались, но детей не было, а теперь вдруг появился ребенок. Присмотритесь к соседям, какой-нибудь негодяй мог сделать это. Не прыгайте до потолка, сначала осмотритесь. Среди соседей так много негодяев.

Он сказал:

— Да, это уж я знаю — негодяев много.

— Возвращайтесь домой, — сказал я. — Не тратьте деньги на сладости и фрукты, сначала узнайте, чей это сын. Ваш ли он?

Он сказал:

— От вас всегда одни неприятности. Теперь вы вызвали у меня подозрения. У меня уже заболела голова. Что я получил вместо помощи? Теперь я буду подозревать всех, кто связан с моей семьей — слуг, соседей, родственников. И говоря по правде, — шепнул он, — у меня были некоторые подозрения, потому что врач говорил мне: "У вас не может быть детей".

Но вы не должны были говорить со мной так резко. Я был счастлив, что Бог дал мне ребенка. Бог ведь всемогущ. Даже если врач говорит, что у меня не может быть детей... Бог может изменить мою химию, гормоны, сперму. Но я возвращаюсь. Теперь я не могу раздаривать сладости. Я боюсь, что вы правы — это очень может быть!

Люди, которые молятся — трусы. Люди, которые поклоняются — нытики. Молитва — не что иное, как бесконечное нытье: "Сделай это!" — каждое утро и каждый вечер. Мусульмане — лучшие нытики; они изводят Бога пять раз в день! Индуисты не дают Ему поспать даже прекрасным утром. Они встают рано, в три часа, и начинают молиться. А суфии молятся в полночь.

Даже если в начале был Бог, Он должен был уже сойти с ума! Столько людей, столько требований... Но вы не понимаете, что когда вы молитесь, вы просто выпрашиваете. А молитва не может быть просьбой, требованием; она может быть только благодарностью.

Ваше поклонение не может быть от трусости; оно может быть только рыком льва — от чистой радости, от избытка энергии.

И когда призываю я: "Проклинайте всех трусливых демонов...", — они восклицают: "Заратустра — безбожник". Они не слушают. Наоборот, они начинают оскорблять Заратустру.

И особенно громко вопят их проповедники смирения — но как раз в эти уши мне нравится кричать: "Да! Я — Заратустра, безбожник!".

Заратустра так глубоко, так священно почитает эволюцию в человеке, что ради ее роста может пожертвовать всеми богами.

Вот моя проповедь для их ушей: "Я — Заратустра, безбожник, который вопрошает: "Кто безбожнее меня, чтобы возрадовался я наставлению его?"" Я еще безбожнее Заратустры; но очень трудно заполнить пропасть в двадцать пять веков, потому что Заратустра, по крайней мере, все время отрицает Бога... Я не забочусь даже об отрицании.

Даже отрицание Бога, негативным образом сохраняет ему жизнь.

Я хочу, чтобы человечество просто забыло этот тысячелетний кошмар, связанный с Богом. Я не думаю даже, что нужно говорить: "Бога нет". Просто нет, и все.

Я мог бы составить Заратустре хорошую компанию, но двадцать пять веков назад, наверное, было трудно найти человека... особенно в Иране, где Заратустра проповедовал свою необычайно важную философию. Но в Индии в это же время жил Махавира, который отрицал Бога, и жил Гаутама Будда, который отрицал Бога. Но их отрицание очень уж мудрено.

Заратустра очень непосредственен и немудрен, и в этом его красота. Его речь не отполирована; он говорит как ребенок, абсолютно невинный. Он не ходит вокруг да около, он не говорит по-ученому. И Будда, и Махавира говорили так, что многим людям было просто непонятно, что они не верят в Бога.