Перевод с английского В. Ладогина 20 страница

 

II.

На головѣ у нея было нѣчто въ родѣ улья изъ плетеной соломы, который защищалъ ея лицо отъ солнца. Взглянувъ на нее, можно было представить себѣ, что видишь скелетъ растраченной и исчезнувшей красоты. Но время уничтожило въ ней не всю молодость, и юность еще не совсѣмъ покинула ее, напротивъ того, несмотря на ужасную ярость неба, извѣстная доля красоты осталась въ ней и пробивалась черезъ сѣть преждевременныхъ морщинъ.

 

III.

Часто подносила она къ своимъ глазамъ платокъ, на которомъ были напечатаны фантастическіе рисунки, и мочила эти шелковыя изображенія въ горькой водѣ, которую ея вырывающаяся наружу скорбь превратила въ слезы; часто она принималась читать надписи, находившіяся на этомъ платье, и также часто она давала волю своему невыразимому горю безсвязными криками, то пронзительными, то глухими.

 

IV.

Иногда она поднимала свои полные огня глаза къ небу, какъ-бы желая поразить его молніей; иногда-же она обращала снова на землю пламя своихъ бѣдныхъ глазъ; она устремляла свой взглядъ прямо передъ собой, потомъ обращала свои взоры повсюду сразу, не останавливая ихъ нигдѣ, смѣшивая въ своемъ горѣ фантазію съ дѣйствительностью.

 

V.

Ея волосы, которые не были ни распущены, ни заплетены въ правильныя косы, свидѣтельствовали объ отсутствіи кокетства. Въ самомъ дѣлѣ нѣсколько прядей спускалось изъ-подъ ея соломенной шляпы, вдоль ея блѣдныхъ и увядшихъ щекъ: остальные волосы держались еще въ своей нитяной сѣткѣ и не вырывались изъ нея, повинуясь своимъ узамъ, хотя и были лишь небрежно заплетены нѣжной и беззаботной рукой.

 

VI.

Она вынула изъ корзины тысячу бездѣлушекъ, янтарныхъ, хрустальныхъ, украшенныхъ стеклярусомъ, которыя она одну за одной побросала въ рѣку изъ слезъ, на берегу которой она сидѣла, она щедро примѣшивала свои слезы къ слезамъ рѣки, какъ монархъ, который щедро раздаетъ своей рукой милости, но не бѣдности, которая проситъ для себя немногаго, а роскоши, которая какъ нищій проситъ себѣ всего.

 

VII.

Она взяла нѣсколько сложенныхъ записочекъ, прочла ихъ и, вздохнувъ, разорвала и бросила въ воду; она переломала множество золотыхъ и костяныхъ драгоцѣнностей, а мѣстомъ ихъ погребенія сдѣлала илъ; она вынула еще другія записки, которыя были печально написаны кровью; онѣ были бережно завернуты шнуркомъ изъ сырого шелка и завязаны замѣчательнымъ потайнымъ узломъ.

 

VIII.

Она много разъ омочила ихъ въ слезахъ, покрывала поцѣлуями и, готовясь разорвать ихъ, воскликнула:- кровь обманщица! Тобою запечатлѣнъ списокъ обмановъ: сколько лживыхъ клятвъ написала ты! Чернила были-бы здѣсь болѣе у мѣста! Ихъ цвѣтъ чернѣе и мрачнѣе! — сказавъ это, въ, пылу гнѣва, она разорвала всѣ эти письма, содержаніе которыхъ такимъ образомъ она уничтожила во взрывѣ своего неудовольствія.

 

IX.

Недалеко отъ нея пасъ свои стада одинъ достойный уваженія человѣкъ. Онъ когда-то весело проводилъ свою жизнь, былъ хорошо знакомъ со всѣми распрями двора и города, онъ пережилъ самые легкіе и быстрые часы и замѣтилъ, какъ скоро они пролетаютъ. Онъ быстро приблизился къ дѣвушкѣ столь странно удрученной, и, пользуясь правомъ старшаго, попросилъ разсказать ему хотя-бы кратко источникъ и причины ея горя.

 

X.

Онъ опускается, опираясь на свою сучковатую палку и сѣвъ на приличномъ разстояніи отъ нея, проситъ вторично откровеннымъ разсказомъ дать ему возможность принять участіе въ ея горѣ. Если только существуетъ какая-нибудь вещь которую она можетъ потребовать отъ него для своего успокоенія, то онъ, по милосердію, свойственному его годамъ, заранѣе обѣщаетъ исполнить ее

 

XI.

Отецъ мой, говоритъ она, хотя вы и видите во мнѣ жалкое созданіе, увядшее какъ будто отъ времени, не думайте, что я стара. Меня удручаютъ не годы, но горе. Еще и въ настоящее время я цвѣла-бы, какъ только-что распустившійся цвѣтокъ, если-бы я посвятила свою любовь себѣ самой, а не другому.

 

XII.

Но, горе мнѣ! Я слишкомъ скоро согласилась на сладкія предложенія одного молодого человѣка, который хотѣлъ завладѣть моей любовью. Природа одарила его столькими внѣшними прелестями, что глаза молодыхъ дѣвушекъ такъ и приковывались ко всей его особѣ. Нуждаясь въ прислужницѣ, любовь выбрала себѣ его для убѣжища. Съ тѣхъ-же поръ, какъ она поселилась въ такомъ прекрасномъ мѣстѣ, она находилась какъ-бы въ новомъ храмѣ, и снова ей покланялись какъ божеству.

 

XIII.

Его темные волосы висѣли завитыми кудрями, и самое легкое дуновеніе вѣтра бросало ему на уста шелковистыя пряди ихъ. Какъ сладко сдѣлать себя такимъ пріятнымъ для всѣхъ! При каждомъ брошенномъ на него взглядѣ душа восхищалась, такъ какъ въ его чертахъ былъ намѣченъ весь тотъ блескъ, который фантазія приписываетъ раю.

 

XIV.

Возмужалость только начинала пробиваться на его подбородкѣ; пушокъ феникса, похожій на нестриженный бархатъ, только началъ появляться на его несравненной кожѣ, нагота которой выходила изъ-подъ этого зарождающагося покрывала и этой новой своей жертвой какъ-бы пріобрѣтала новое значеніе. И самыя боязливыя его поклонницы колебались, не зная, выигрываетъ-ли, или проигрываетъ отъ этого его красота.

 

XV.

Его внутреннія качества были также рѣдкостны, какъ его красота, голосъ его былъ нѣженъ, какъ голосъ молодой дѣвушки, и онъ часто пользовался этимъ свойствомъ его, но, какъ скоро его задѣвали мужчины, то въ его голосѣ слышна была цѣлая буря, буря, какія бываютъ въ апрѣлѣ и маѣ; хотя вѣтры въ это время и кажутся озлобленными, но дуновеніе ихъ на самомъ дѣлѣ мягко. Нѣжность, которую можно было предположить въ немъ по его юному возрасту, скрывала, слѣдовательно, подъ своимъ лживымъ одѣяломъ рѣшимость и откровенность.

 

XVI.

Какъ хорошо сидѣлъ онъ на конѣ! Часто говорили, что конь его занялъ свой пылъ у всадника. Конь какъ бы гордился служить ему, какъ бы чувствовалъ себя облагороженнымъ тѣмъ, что имъ владѣетъ такой человѣкъ, и какъ онъ умѣлъ поворачиваться, скакать, мчаться въ галопъ! Можно было поспорить о томъ, конь-ли получилъ свое благородство отъ кавалера, ила кавалеръ обязанъ своею ловкостью воспріимчивости скакуна.

 

XVII.

Но рѣшеніе быстро склонялось въ сторону хозяина. Его собственныя манеры давали жизнь и ловкость всему, что приближалось къ нему и украшало все это. Его особенность и прелесть были въ немъ, но не въ его роскоши. Всѣ украшенія были прикрашены самимъ мѣстомъ, которое они занимали; они были только аксессуарами, которые, при всемъ своемъ умѣломъ расположеніи, ничего не прибавляли къ его красотѣ, но, наоборотъ, получали отъ него всю свою прелесть.

 

XVIII.

Точно также на концѣ его властныхъ губъ покоились всевозможныя доказательства, глубокомысленные вопросы, быстрые отвѣты и сильныя разсужденія, и всѣ они безпрестанно пробуждались къ его услугамъ. Въ его распоряженіи были всевозможныя слова и краснорѣчіе, чтобы заставить смѣяться плачущаго и плакать смѣющагося. Онъ схватывалъ всѣ страсти въ ловушку своего каприза.

 

XIX.

Такимъ образомъ онъ владѣлъ сердцемъ всѣхъ, юныхъ и старыхъ; всѣ, мужчины и женщины, въ восхищеніи жили съ нимъ мыслью или же образовывали его почтительную свиту всюду, гдѣ бы онъ ни появлялся. Согласіе какъ по волшебству предупреждало его желанія. Всѣ, спрашивая у себя, чего онъ желаетъ, обращались къ своей волѣ и подчиняли ее его волѣ.

 

XX.

Многіе достали себѣ его портретъ, чтобы напоминать себѣ его внѣшность и останавливать на немъ свою мысль, дѣйствуя какъ тѣ сумасшедшіе, которые сохраняютъ въ своемъ воображеніи великолѣпные виды тѣхъ парковъ и замковъ, которые встрѣтили они по дорогѣ. Мысленно присваивая ихъ себѣ, они находятъ въ своей фантазіи болѣе удовольствія, чѣмъ тотъ подагрикъ-баринъ, который владѣетъ ими въ дѣйствительности.

 

XXI.

Точно также многія женщины, которыя даже ни разу не касались его руки, любили воображать себя любовницами его сердца. Я сама, увы, жившая на свободѣ и всецѣло принадлежавшая себѣ самой, была введена въ соблазнъ такимъ соединеніемъ искусства и юности; я посвятила всѣ мои привязанности его соблазнительной мощи и отдала ему весь цвѣтъ моей юности, оставивъ себѣ одинъ стебель этого цвѣтка.

 

XXII.

Между тѣмъ я все-таки не хотѣла, какъ нѣкоторыя мнѣ подобныя, ни требовать чего либо отъ него, ни дѣлать какихъ либо уступокъ его желаніямъ: повинуясь предписаніямъ чести, я держалась отъ него на спасительномъ разстояніи. Опытъ охранялъ меня, давая возможность видѣть сердца, которыя истекали кровью, находясь въ оправѣ этого фальшиваго брилліанта и составляя его любовные трофеи.

 

XXIII.

Но увы! Кому изъ насъ наши предшественники помогли избѣжать предстоящаго горя, если кому нибудь суждено испытать его лично. Кого изъ насъ примѣръ пережитыхъ страданій заставилъ положить эти опасности преградою на пути своихъ желаній? Совѣты, наоборотъ, могутъ подавить на минуту самую сильную склонность, потому что часто когда страсть находится въ полномъ разгарѣ, данный совѣть ослабляетъ ее и пріостряетъ наши прочія умственныя способности.

 

XXIV.

Но наши чувства не удовлетворяются, если они такъ подавлены опытомъ другихъ и изъ страха передъ несчастіями лишены радостей, которыя кажутся такими сладкими; а между тѣмъ эти-то несчастія и могутъ указывать намъ на спасеніе. О желаніе! какъ далеко ты отъ мудрости! Ты не въ состояніи запретить себѣ отвѣдать того, чего ты не хочешь, хотя разумъ плачетъ и кричитъ тебѣ: все потеряно!

 

XXV.

Въ самомъ дѣлѣ съ самаго начала я могла сказать себѣ: этотъ человѣкъ обманщикъ, и я знаю примѣры его чернаго предательства; я узнала, въ сколькихъ садахъ онъ пустилъ свои корни; я видѣла, что его улыбкой позолоченъ обманъ; я знала, что клятвы для него были только путемъ къ разврату; я говорила себѣ, что его письма и искусныя рѣчи были только чернымъ отродьемъ его развратнаго сердца.

 

XXVI.

При такихъ условіяхъ я долго охраняла свою крѣпость, когда, наконецъ, онъ началъ осаждать меня такъ. Прелестная дѣвица, найдите въ своемъ сердцѣ какое нибудь чувство снисхожденія къ моей страждущей юности и перестаньте не довѣрять моимъ священнымъ клятвамъ; до сихъ поръ еще никому я не отдавалъ своей привязанности, которую теперь и предлагаю вамъ; правда, я бывалъ увлеченъ на торжества любви, но вы первая, которую я самъ туда приглашаю и которой предлагаю свои клятвы.

 

XXVII.

Всѣ ошибки, которыя, какъ вы видѣли, дѣлалъ я въ свѣтѣ, только заблужденія чувствъ, но не сердца. Ихъ причина не любовь; онѣ могутъ быть только тамъ, гдѣ съ обѣихъ сторонъ нѣтъ ни искренности, ни нѣжности. Если нѣкоторыхъ женщинъ эти отношенія привели къ позору, то вѣдь онѣ сами искали его, и я тѣмъ менѣе раскаяваюсь, что онѣ болѣе виноваты въ моей ошибкѣ.

 

XXVIII.

Среди всѣхъ женщинъ, видѣнныхъ мною, нѣтъ ни одной, которая бы настолько воспламенила мое сердце, какъ вы; нѣтъ ни одной, которая внесла бы хотя малѣйшее смущеніе въ мое настроеніе духа; ни одна изъ нихъ не наполняла своею прелестью моего свободнаго времени. Я наносилъ имъ вредъ, но онѣ никогда не могли сдѣлать этого мнѣ. Я предоставилъ ихъ сердцамъ свою внѣшнюю оболочку, но мое сердце было всегда свободно и всегда оставалось полновластнымъ господиномъ своихъ владѣній.

 

XXIX.

Взгляните на эти блѣдные жемчуга, на эти рубины, красные какъ кровь; это дань, которую прислали мнѣ ихъ оскорбленныя причуды. Въ этомъ символѣ волненій, причиняемыхъ имъ мною иногда, ихъ боязливость изображалась этой синеватой бѣлизной, а ихъ смущеніе этими малиновыми переливами цвѣтовъ, — таковъ быль результатъ страха и нѣжной стыдливости, которыя, находясь въ ихъ сердцѣ, боролись на ихъ лицѣ.

 

XXX.

Постойте, взгляните на эти драгоцѣнности, гдѣ пряди волосъ любовно переплетены золотою нитью; я ихъ получилъ отъ нѣсколькихъ красавицъ, которыя со слезами умоляли меня удостоить принять ихъ, — всѣ онѣ украшены камнями, рѣдкость которыхъ, цѣнность и достоинства были изложены въ глубокомысленныхъ сонетахъ.

 

XXXI.

Въ нихъ расхваливалась красота и твердость алмаза и дѣйствіе его невидимыхъ качествъ; расхваливался темно-зеленый изумрудъ, свѣжесть цвѣта котораго помогаетъ ослабѣвшему зрѣнію глазъ; небесно-голубой сапфиръ и опалъ, съ его тысячью смѣшанныхъ оттѣнковъ; словомъ въ остроумномъ объясненіи эмблемъ каждый камень превращался въ улыбку или въ слезу.

 

XXXII.

И что-же! Сама природа не хочетъ, чтобы я продалъ ихъ, эти трофеи горячихъ привязанностей, — знаки столькихъ задумчивыхъ и умоляющихъ желаній; она хочетъ, чтобы я сложилъ ихъ тамъ, гдѣ долженъ самъ преклониться передъ вами, исходною и конечною точкою моихъ странствованій. Я приношу ихъ вамъ, какъ должныя вамъ жертвы; они даны въ мой храмъ, а вы мой повелитель.

 

XXXIII.

О! дайте вашу руку, эту руку неописанной красоты, бѣлизну которой нельзя оцѣнить и свѣсить даже на воздушныхъ вѣсахъ хвалы. Возьмите, чтобы распоряжаться ими по своему желанію, эти символическія подношенія, которыя дали мнѣ столько вздыхающихъ сердецъ; все, что зависитъ отъ меня, вашего слуги, повинуется и подчиняется вамъ; и всѣ эти отдѣльныя привязанности соединяются въ васъ.

 

XXXIV.

Постойте! этотъ символическій подарокъ былъ присланъ мнѣ монахиней, святой сестрой самой безупречной репутаціи, которая удалилась отъ благородныхъ любезностей двора; но несравненныя прелести которой сводили съума цвѣтущую молодость. Ея милости добивались лица самаго высшаго происхожденія, но она держала ихъ на холодномъ разстояніи отъ себя и ушла изъ міра, чтобы провести жизнь въ вѣчной любви.

 

XXXV.

Но, моя возлюбленная, что за заслуга въ томъ, если ты откажешься отъ того, чего нѣтъ, и управляешь тѣмъ, что не сопротивляется? Что за толкъ замуровать сердце, не получившее никакихъ впечатлѣній, и съ веселымъ терпѣніемъ переносить узы, которыя не стѣсняютъ? Та, которой подобнымъ образомъ удастся сохранить свою честь, избѣгла бѣгствомъ шрамовъ сраженія и побѣждаетъ оттого, что отсутствуетъ, а не оттого, что дѣйствительно сильна.

 

XXXVI.

О, простите меня, но я говорю только правду, не выдумывая ничего изъ хвастовства: случай, который привелъ меня къ ней, тотчасъ же истощилъ ея силы, и тогда она захотѣла улетѣть изъ монастырской клѣтки: прежде любовь къ Богу закрыла глаза совѣсти; она хотѣла запереться, чтобы не соблазняться, а теперь она захотѣла испытать все, она желала свободы.

 

ХХXVIІ.

Что за сила заключена въ васъ! о, позвольте мнѣ сказать это вамъ! Разбитыя сердца, принадлежавшія мнѣ, опорожняли свои фонтаны въ мой источникъ, а я ихъ сливаю всѣ въ вашъ океанъ. Такъ какъ я владѣлъ ими, а вы владѣете мною, то я долженъ для вашего торжества сгустить всѣ эти слезы въ одинъ любовный напитокъ, который излечилъ бы васъ отъ вашей холодности.

 

XXXVIII.

Мои достоинства сумѣли плѣнить святую монахиню. Она была воспитана и вырощена въ полномъ благочестіи и все таки позволила побѣдить себя одними глазами, едва они начали осуждать ее. Прощайте тогда всѣ клятвы и обѣщанія! всесильная любовь! для тебя не существуетъ ни клятвы, ни мѣста, ни пространства, ни затрудненія, ни границы; ты все, даже то, что не принадлежитъ тебѣ — твоя собственность.

 

XXXIX.

Когда ты насъ преслѣдуешь, что значатъ тогда уроки вѣковой опытности? Когда ты насъ воспламеняешь, какъ холодно и вяло сопротивляются тогда затрудненія въ видѣ богатства, сыновняго уваженія, закона, семейства, общественнаго мнѣнія! Любовь съ полнымъ спокойствіемъ возстаетъ противъ правилъ, разума, чести, и не смотря на страхи, причиняемые ею, услащаетъ горесть всѣхъ насилій, всѣхъ ударовъ судьбы и всѣхъ безпокойствъ.

 

XL.

И вотъ всѣ сердца, которыя зависятъ отъ моего сердца, чувствуя, что оно готово разбиться, истекаютъ отъ боли кровью и заклинаютъ васъ, умоляя тяжелыми вздохами, убрать ту батарею, которую вы направили противъ меня, благосклонно обратить свое ухо къ моимъ нѣжнымъ предложеніямъ и съ довѣріемъ принять ненарушимыя клятвы, которыя предлагаетъ и готова дать вамъ моя честь.

 

XLI.

Сказавъ это, онъ опустилъ свои влажные глаза, которые были до того времени прикованы къ моему лицу. Цѣлая рѣка слезъ, вытекая изъ нихъ какъ изъ источника, быстро лилась горькими каплями до его щекамъ. О! сколько прелести получилъ ручей отъ этого своего ложа, которое въ свою очередь получило какъ-бы новый блескъ подъ жидкимъ кристаломъ, который покрывалъ его!

 

XLII.

О мой отецъ, сколько адскаго колдовства въ узкомъ пространствѣ одной единственной слезы! Когда глаза полны слезъ, чье каменное сердце останется сухимъ? Чья грудь настолько холодна, что не разогрѣется? И какихъ взаимно противорѣчущихъ результатовъ достигаютъ слезы! Пылающая страсть и холодная невинность теряютъ въ нихъ, одна свой пылъ, другая свой холодъ.

 

XLIII.

И въ самомъ дѣлѣ! его волненіе, которое было только ремесленною хитростью, тотчасъ-же заставило мой разумъ расплыться въ слезахъ. И тогда я скинула съ себя бѣдую ризу невинности, я бросила всякую цѣломудренную осторожность и придирчивое приличіе и показала ему себя такъ-же, какъ онъ показалъ мнѣ себя; я растаяла въ свою очередь; но между нами была та разница, что онъ влилъ въ меня ядъ, я-же влила въ его сердце елей.

 

XLIV.

Онъ прибѣгалъ для своихъ продѣлокъ ко множеству уловокъ, которымъ онъ придавалъ самыя странныя формы: пылающая красота лица, потоки слезъ, блѣдность умирающаго — вотъ нѣкоторыя изъ нихъ. Онъ могъ принимать и перемѣнять всевозможныя выраженія лица и былъ въ состояніи, по желанію, краснѣть отъ обидныхъ предложеній, плакать отъ горя или блѣднѣть и падать въ обморокъ съ трагическимъ выраженіемъ лица.

 

XLV.

Ни одно сердце изъ всѣхъ, которыя только были доступны ему, не могло избѣжать града его тягостныхъ взглядовъ, такъ искусно онъ давалъ своей красотѣ тихій и безобидный видъ. Подъ этимъ покровомъ онъ соблазнялъ тѣхъ, кого хотѣлъ поразить, но въ-то же время былъ всегда готовъ первымъ ратовать противъ той вещи, которую искалъ. Горя самой пламенной страстью, онъ проповѣдовалъ чистую дѣвственность и хвалилъ холодную невинность.

 

XLVI.

Итакъ, подъ однимъ единственнымъ покрываломъ красоты онъ скрывалъ наготу демона, спрятанную въ немъ. Онъ дѣлалъ это такъ хорошо, что неопытные люди допускали до себя соблазнителя, который бродилъ надъ ними съ видомъ херувима. Какая наивная молодая дѣвица не позволила-бы себя ввести въ заблужденіе такимъ образомъ? Увы! Я пала, но и теперь, все-таки, я спрашиваю себя, не поступила-ли бы я еще разъ такъ же при подобныхъ обстоятельствахъ.

 

XLVII.

О! какъ горько слышать, что эти отравленныя слезы, это обманчивое пламя, игравшее такъ на его щекахъ, эти дѣланные вздохи, раздававшіеся въ его сердцѣ, это смертельное дыханіе, выходившее изъ его груди, все это заемное волненіе, бывшее только обманомъ, могутъ соблазнить еще разъ несчастную, которая была уже разъ соблазнена, и снова развратить раскаявшуюся было дѣвушку!

 

 

 

ЖАЛОБЫ ВЛЮБЛЕННОЙ

Перевод В. Левика

 

 

Я, размышляя, на холме лежал

И вдруг услышал горьких жалоб звуки.

Покатый склон, удвоив, отражал

В лазурный купол этот голос муки.

То бурно плача, то ломая руки,

Шла девушка по берегу реки

И все рвала какие-то листки.

 

Соломенная шляпка затеняла

Ее лицо. Хранили все черты

Печать уже разрушенной немало,

Но все еще приметной красоты.

Был облик полон юной чистоты,

Но юность от безвременной кручины

Уже оделась в частые морщины.

 

Она пыталась, комкая платок,

Замысловатым вышитый узором,

Соленой влаги осушить поток,

Из глаз гонимый болью и позором,

На вышивку глядела влажным взором,

И горький стон или надрывный крик

Долину оглашал в подобный миг.

 

То взор ее, горящий исступленно,

Казалось, небо вызывал на бой,

То в землю устремлялся с небосклона,

То в горизонт вперялся голубой,

То вновь блуждал по сторонам с мольбой

И ни на чем не мог остановиться,

Готовый лишь безумью покориться.

 

Ее рука волос не убрала,

Забыв кокетства милые повадки.

От полурасплетенного узла

Вдоль бледных щек вились две тонких прядки.

Другие ниспадали в беспорядке,

Но меж собой еще хранили связь,

Кой-как под сеткой нитяной держась.

 

Она швыряла вглубь янтарь, кораллы,

Браслеты — все, что ей дарил он встарь,

И слезы в воду светлую роняла.

Так скаред грош кидает в полный ларь,

Так шлет подарки тароватый царь

Не в то жилье, что скудно и убого,

Но в изобилье пышного чертога.

 

Брала из сумки новые листки —

Записки, письма нежные, — читала,

Задумывалась, полная тоски,

Читала вновь и, разорвав, кидала.

Из пачки, в шелк обернутой, достала

Другие — те, что для любимых глаз

Писались кровью в незабвенный час,

 

И, оросив слезами эти строки

Поблекшие, сама как смерть бледна,

Она вскричала: "Лицемер жестокий!

Так ложью кровь твоя заражена,

Что как чернила черной быть должна!"

И в гневе, разжигаемом любовью,

Она рвала написанное кровью.

 

Там стадо пас почтенный, человек.

Гуляка в прошлом, знал он двор блестящий

Н шумный город, где провел свой век,

И знал, что боль пройдет, как час летящий.

Он слышал вопли девушки скорбящей,

Приблизился — и теплые слова

К ней обратил по праву старшинства.

 

На палку опираясь, он садится —

Не рядом, но как вежливость велит —

И молвит ей: "Откройся мне, девица,

О чем, скажи, душа твоя болит?

Зачем ты плачешь, от каких обид?

Поведай старцу!" — Добрый от природы,

Не стал он черствым, несмотря на годы.

 

Она в ответ: "Отец мой, если вы

По мне прочли, как жизнь играла мною,

Не думайте, что я стара, — увы!

Не бремя лет, лишь горе в том виною.

И я цвела б, как розмарин весною,

Поверьте мне, когда б одну себя

Могла любить, другого не любя.

 

Но слишком рано я вняла, к несчастью,

Мужской мольбе — недаром было в нем

Все то, что женщин зажигает страстью.

Любовь, ища себе надежный дом,

Отвергла все, что видела кругом,

И в нем нашла свой храм живой и зримый,

Чтобы навеки стать боготворимой.

 

Еще он бритвой не касался щек,

Едва пушком пробилась возмужалость,

И был нежнее кожи тот пушок.

Любовью подстрекаемая шалость

Решить неоднократно покушалась,

Как лучше он — с пушком иль без пушка;

Задача оказалась нелегка!

 

А волосы! Подкравшись от реки,

Любил зефир в тиши ночного сада

К его губам прижать их завитки.

Сердца спешат, когда их ждет отрада;

В него влюблялись с первого же взгляда,

И рая весь восторг и волшебство

Сулил плененным томный взор его.

 

Прекрасен был и дух его, как тело.

Девичья речь, но сколько силы в ней!

Мужчинам в спорах он перечил смело

И, ласковый, как ветер майских дней,

Являлся вихря зимнего страшней.

Считали правом юности строптивость,

А лжи служила маскою правдивость.

 

Каким красавцем на коне он был!

Казалось, конь гордится господином

И от него заимствует свой пыл.

Они скакали существом единым,

Загадку задавая всем мужчинам:

Седок ли счастлив на коне таком,

Иль счастлив конь под этим седоком.

 

Но каждый спор кончался на решенье,

Что меркнет все пред красотой его;

Он украшал любое украшенье

И сам был совершеннее всего.

Могло ль украсить что-нибудь его,

Когда сама прекраснее казалась

Та красота, что с ним соприкасалась!

 

Во всех вопросах рано искушен,

Владея даром слова превосходно,

Изведал все глубины знанья он,

Мог убедить кого и в чем угодно,

Веселье в грусть преображал свободно,

А горе в смех и, сам еще дитя,

Всех силой слова подчинял шутя.

 

Так властелином стал он над сердцами,

Мужчин и женщин обольстив равно,

И все служить ему тянулись сами,

Во всем, везде с ним были заодно.

И не казалось стыдно иль смешно

Ловить, предупреждать его желанья,

Не дожидаясь просьб иль приказанья.

 

Все жаждали иметь его портрет

И каждый день и час им любоваться.

Так празднолюбец, видевший весь свет,

Запомнить хочет виллу, парк, палаццо,

Чтобы чужим богатством наслаждаться

Хоть мысленно, хотя б на миг забыв,

Что сам богач, подагрик старый, жив.

 

И слова с ним не молвила иная,

А думала, что он в нее влюблен.

Так я сама пошла в силки, не зная,

Как был искусен, хоть и молод он,

Какой волшебной силой наделен.

Отдав ему цветок, едва созревший,

Осталась я как стебель пожелтевший.

 

Но я не уподобилась другим,

Его не домогалась я нимало.

Нет, защищая честь свою пред ним,

Я долго расстоянье соблюдала.

Твердил мне опыт: ты не раз видала,

Что у него для женщин два лица,

Что скуки ради губит он сердца.

 

Ах, но кого чужое учит горе,

Кому подскажет боль чужих обид,

Что сам он должен испытать их вскоре,

И кто грядущий день предотвратит?

Чью кровь совет хороший охладит?

Ему на миг желанье покорится,

Но тем сильнее снова разгорится.

 

Легко ли той, кто страстью сожжена,

Учиться в школе опыта чужого,

Любить не так, как хочет, — как должна.

Пускай рассудка дружеское слово