Перевод с английского В. Ладогина 18 страница

Ты подлый сводник, подстрекатель злой.

Ты сгубишь славу, наградишь хулой.

Ты мерзкий вор, предатель, тать. Увянет

Твой пышный цвет, и сладость желчью станет.

 

"Твои восторги обратятся в стыд;

Твой тайный пир — в томительность поста;

Твой ласковый призыв — в слова обид;

Твой мед наводит горечь на уста;

Твоя непостоянна суета.

Так почему, скажи, презренный Случай,

К тебе стремится люд с алчбою жгучей?

 

"Когда ты станешь другом бедноты,

Смиренные прошенья утолишь?

Когда предел положишь браням ты?

От уз печали дух освободишь?

Когда больным здоровье возвратишь?

Бедняк, слепец, хромой в тоске сердечной

Тебя зовут, — но не придешь к ним вечно.

 

"Болящий умирает — дремлет врач;

Обидчик весел — втуне вопль сирот;

Пируют судьи, вдов не слыша плач;

Благоразумье спит — беда растет.

В тебе добро поддержки не найдет;

Но злу, убийству, зависти, измене

Ты верный паж на жизненной арене.

 

"Когда к тебе взывают Правда, Честь, —

Ты вмиг им ставишь тысячи преград.

Греху ж к тебе свободный доступ есть,

И помогать ему всегда ты рад;

Все дашь ему, не требуя наград.

Ждала я Коллатина всей душою, —

Пришел Тарквиний, посланный тобою.

 

"Виновен ты в убийстве, воровстве;

Виновен в нарушенье клятв и слов;

Виновен ты в измене, плутовстве;

Виновен в самом гнусном из грехов —

В кровосмешенье. Ты всегда готов

Содействовать всем сквернам человека

От сотворенья до кончины века.

 

"Чудовищное Время, Ночи друг,

Тревог и тягостных забот гонец,

Убийца юности, страж горьких мук,

Раб гнусных наслаждений, низкий лжец!

Всех вскормленных тобою под конец

Убьешь. О Время, ты грехом чревато,

Так будь в моей кончине виновато!

 

"Как мог нарушить Случай, твой клеврет,

Часы покоя моего, разбить

И жизнь и счастье, помрачить мой свет

И душу вечной скорбью отягчить?

Долг Времени — вражду в сердцах гасить,

Уничтожать народов заблужденья,

А не творить супругам оскорбленья.

 

"Пристало Времени мирить царей,

Ложь обличать, являя правду нам,

Скреплять печатью славу прежних дней,

День пробуждать, дарить покой ночам,

Злодея тяжким обрекать скорбям,

Ведя к раскаянью; крушить твердыни

И повергать во прах дворцы гордыни;

 

"На пир червям величье предавать,

На снедь забвенью тлен и пыль веков,

Старинных книг значенье изменять,

Ощипывать стареющих орлов,

Крушить стволы столетние дубов

И бережно лелеять отпрыск юный,

Грызть медь и колесо вращать Фортуны;

 

"Дать бабушке внучат, детей в мужчин

Преображать, а стариков — в детей;

Сразить убийцу-тигра в тьме лощин;

Свирепых, диких приручать зверей;

Поймать плута в петлю его сетей;

Слать селянину урожай отрадный

И каплями долбить утес громадный.

 

"Зачем ты в вечном странствии своем

Лишь зло творишь? О, сделай шаг назад,

Вернись на миг, свой вред смени добром —

И тысячи тебя благословят;

Твоим советам всякий будет рад.

Ночь ужаса! Когда б ты запоздала

На час, — позора б я не увидала!

 

"О, вечности приспешник роковой!

Тарквинию вреди на всех путях,

Гоненьями преследуй и враждой;

Пусть ночь проклятую клянет в слезах;

Виденья пусть его вгоняют в страх;

Пусть превращает думою тревожной

Он в демонов кустарник придорожный.

 

"Пусть не дает ему отрады сон;

На ложе стонами его терзай;

Пусть будет он скорбями удручен,

Но жалости к нему не возбуждай:

Сердцами каменными окружай

Злодея. Сердце жен да не смягчится;

Пусть будут с ним свирепей, чем тигрицы.

 

"Пусть кудри рвет он скорбною рукой;

Пусть он свое деяние клянет;

Пусть он не зрит отрады в тьме слепой;

Пусть он, как низкий раб, весь век живет;

Пусть он подачки самой жалкой ждет,

И пусть он к нищему мольбы возносит,

А тот ему презренных крох не бросит.

 

"Пусть он врагов узрит в друзьях былых,

И пусть над ним глумится каждый шут;

Пусть он познает средь мучений злых,

Как медленно часы в тоске бредут,

И вспомнит, как они средь игр бегут;

И пусть его всегда казнит сознанье,

Что не исправить страшное деянье.

 

"О Время, ты наставник всех людей,

Учи меня злодея проклинать;

Пускай страшится тени он своей

И сам, сам алчет жизнь свою прервать;

Рукам порочным должно проливать

Кровь гнусную. Найдется ль раб, готовый

Казнить злодея мерзкого такого?

 

"Он царский сын — и тем презренней он:

Себя навек злодейством осквернит;

Чем муж знатней, тем чаще обречен

Он славу принимать иль черный стыд;

Высоких саном срам больней разит;

Коль скроется луна, все видят сразу;

Исчезновенье ж звезд не зримо глазу.

 

"Коль ворон грязью вымажет крыло,

До этого и дела людям нет;

Но если б лебедю на ум пришло

Испачкаться, на белых перьях след

Всем виден. Слуги — тьма, монархи — свет;

Никто не видит стаи комариной,

Но всякий зрит державный лет орлиный.

 

"Прочь, прочь, слова! Вы лишь глупцам нужны!

Пустые звуки! Вы мне бренный прах!

Педантам в спорах вы служить должны;

Властительно гремите на судах,

Клиентов повергая в бледный страх;

Но речью и былинки я не трону,

Коль не помочь в моей беде закону.

 

"Напрасно Случай, Время я кляну,

Тарквиния и горестную Ночь;

Напрасно бьюсь у бедствия в плену;

Напрасно свой позор гоню я прочь;

Словами — жалким дымом — не помочь.

Спасти себя в глазах людей могу я,

Лишь кровь пролив, бесславием больную.

 

"Зачем дрожишь, рука, от речи той?

Гордись, что ты меня спасешь от зла;

Коль я умру, — честь не умрет со мной;

Коль буду жить, — навек со мной хула.

Раз отстоять меня ты не смогла,

Ногтями не царапала злодея, —

Скорей погибни с госпожой твоею!"

 

С постели встав, она идет, дрожа,

Орудья смертоносного искать;

Но дом не бойня: не найдет ножа,

Чтоб жизнь свою постылую прервать,

Дыханию исход свободный дать;

Как Этны пар, что рвется в свод лазурный,

Как пушек дым, оно стремилось бурно.

 

"Напрасно я живу, напрасно я

Ищу кончины, — говорит она. —

Меч негодяя испугал меня;

Теперь убить себя обречена.

Когда пугалась я, была честна

Перед супругом. Но честна и ныне…

Нет, чести навсегда лишил Тарквиний!

 

"О, то, чем я жила, истреблено,

И смерть меня уж боле не страшит.

Коль смою гибелью своей пятно,

Одежду срама скроет славы щит;

Моя рука бесчестье умертвит.

Тоскуя о жемчужине пропавшей,

Сожгу ли я ларец, ее вмещавший?

 

"Нет, нет, мой Коллатин, не потерплю,

Чтоб ты бесславья кубок осушил;

Твоей любви святой не оскорблю;

Тебя обманывать не станет сил;

Не допущу, чтоб гнусный отпрыск жил;

Не станет хвастаться мой осквернитель,

Что ты его отродья охранитель.

 

"Не поглумится над тобою он

Наедине или среди друзей.

Добра ты не изменой был лишен,

Нет, вор сломал засов твоих дверей.

Владычица я над судьбой своей:

Себе я не прощаю оскверненья —

И смертью искуплю свое паденье.

 

"Не уязвит злоречие тебя.

Не обелю свой грех перед тобой,

Не позлащу жестокой правды я,

Обиды, нанесенной ночью злой;

Язык мой все поведает с тоской.

Как в дол бежит поток с вершины горной,

Прольются слезы, срам смывая черный".

 

Тем временем в поголубевшей мгле

Плач Филомелы [32]сладкий отзвучал.

Ночь, медленно ступая по земле,

Спустилась в ад. Восток, рассветно-ал,

Всем взорам щедро пламень разливал.

Но скорбная Лукреция стыдится

Себя узреть; ей легче в ночь укрыться.

 

День-обличитель в скважины глядит,

И словно кажут на нее лучи.

Она ему, рыдая, говорит:

"Ты, око всех очей, не обличи

Моих скорбей; на спящих взор мечи.

Не жги чело губительным сияньем;

День счета не ведет ночным деяньям".

 

Так пробуждает гнев в ней все кругом;

Кручина — как дитя, что, зарыдав,

Не ищет утешения ни в чем.

У горя старого смиренней нрав:

Оно слабеет, власть времен познав;

А молодое — как пловец, что смело

Ныряет вглубь и тонет, неумелый.

 

Так, в океан тоски погружена,

Со всякой вещью спор она ведет;

Глазами горя видит все она.

Страданью силу новую дает

Все, что пред влажным взором промелькнет.

Порой ее печаль нема, сурова;

Порой в речах излить себя готова.

 

Ликует беззаботных пташек хор,

Ей раня сердце радостью своей.

Проникнет вглубь тоски счастливый взор,

Но средь веселья боль еще острей.

Привольней скорби в обществе скорбей;

Душе отрадно, если с ней другая

Печалится, ее беде внимая.

 

Двойная смерть — тонуть у берегов;

Свирепей боль, когда лекарство зрим;

Растет в душе печаль от нежных слов;

Сильней голодный голодом томим

При виде яств. Течением своим

Реке подобна скорбь: поставь преграды —

И все кругом затопит без пощады.

 

"Насмешливые птицы, — молит их, —

В груди пуховой скройте звон рулад.

Хочу я, чтобы хор ваш ныне стих;

Душе смятенной в песнях нет отрад;

Хозяйку в горе гости тяготят.

Тем пойте вы, кто сердцем чужд печали;

Скорбям напевы слезные пристали.

 

"Ты о насилии, грустя, поешь,

О Филомела! Средь моих кудрей

Приют, как в темной роще, ты найдешь;

Как влажная земля во тьме ночей,

Я стану вторить горести твоей.

В припеве скорбном помяну злодея,

Как ты в напеве сладостном — Терея.

 

"Меж тем как давнюю свою печаль

Ты бередишь, предав шипам себя,

Приставлю я губительную сталь

К своей груди, позора не стерпя,

И мертвая паду на землю я.

Как две струны на арфе сладкозвучной,

 

С тобою мы в отчаянье созвучны.

"Ты не поешь, бедняжка-птица, днем:

Тебя смущает всякий взор людской.

Вдвоем мы край пустынный изберем,

Где царствуют безлюдие, покой

И вечная весна: там мы с тобой

Затянем песнь тоски; раз люди стали

Зверями, призовем зверей к печали".

 

Как лань стоит, в испуге трепеща,

Не ведая, куда бежать средь гор;

Как странник, в лабиринте путь ища,

Напрасно бродит, в тьму вперяя взор;

Так и в душе Лукреции раздор.

Не знает, к жизни, к смерти ль обратиться;

Постыдна жизнь, смерть, как судья, грозится.

 

"Убить себя? — стенает. — Но к чему?

И дух мой будет этим осквернен.

Кто пол-именья потерял, тому

Отрадна мысль, что не всего лишен.

Когда ребенок смертью унесен,

Какая мать решит убить другого,

Истерзанному сердцу дорогого?

 

"До оскверненья что всего милей

Мне было — дух иль плоть? — твердит она. —

Что я любила глубже, горячей,

Когда супругу я была верна?

Коль обнажится от коры сосна,

Иссякнут соки и увянет крона;

Так будет и с душой, коры лишенной.

 

"Разграблен дом ее, покой сражен,

Усадьба вся разрушена врагом,

Священный храм поруган, осквернен,

Бесславием пронизан и стыдом.

Так будет ли нечестьем и грехом,

Коль брешь пробью в ославленной твердыне,

Чтоб дух смятенный плоть покинул ныне?

 

"Но не умру, покуда Коллатин

Всей правды не узнает про меня,

Чтоб отомстил мой славный господин

Тому, из-за кого погибну я;

Попомнится злодею кровь моя:

Ее он осквернил, и, умирая,

По праву кровь ему я завещаю.

 

"Честь завещаю острому ножу,

Что опозоренную плоть пронзит.

Постыдной жизнью я не дорожу;

Честь оживет, когда умрет мой стыд;

Так пепел срама славу возродит.

Убив себя, я умерщвлю презренье,

А честь познает новое рожденье.

 

"Что завещать тебе, мой дорогой,

Похищенного клада верный страж?

Моя любовь и честь — всегда с тобой.

Тарквинию достойно ты воздашь;

Как гибну я, так сгинет недруг наш.

Твой друг, себя я поражу, — так надо! —

Как недруга; и ты не знай пощады.

 

"Вот объявляю волю я свою:

Дух к небу, тело к праху отойдет;

Тебе, супруг, решимость отдаю,

А честь — ножу, что рану нанесет;

Позор на осквернителя падет;

А слава добрая тому дается,

Кто от меня душой не отвернется.

 

"Ты волю совершишь мою, супруг,

Узрев, что совершил мне лютый враг.

Омою кровью тяжкий свой недуг,

Сотру прекрасной смертью гнусный знак.

Встань, сердце, изреки: "Да будет так!"

Руке предайся, будь в союзе с нею;

Победу смерть вам даст и стыд — злодею".

 

Смертельный приговор произнесен!

Она роняет горький перл из глаз,

Зовет служанку, подавляя стон, —

И та спешит на зов ее тотчас

(Сознанье долга окрыляет нас).

На лик матроны девушка взирает;

Он — словно снег, что на припеке тает.

 

С почтительным приветствием она

Склонилась пред хозяйкою своей;

Она была весьма огорчена,

Увидев лик ее в плаще скорбей;

Не смеет, робкая, спросить у ней,

Что помрачило солнца-взора пламя,

Что увлажнило лик ее слезами.

 

Когда заходит солнце, мир грустит,

И слезы выступают на цветах;

Так и служанка скорбь хозяйки зрит

И сетует о солнечных глазах,

Что погреблись в соленых, злых волнах.

Объята жалостью она, и очи

Увлажнены, подобно росной ночи.

 

Созданья нежные стоят без слов,

Как у фонтана статуи наяд;

Матроны лик и скорбен и суров,

Сочувствием горит служанки взгляд.

Легко печали женщину мрачат:

Увидит скорбь — и слезы взор туманят;

Чужие горести ей сердце ранят.

 

Как мрамор, у мужчин сердца; у жен —

Как воск, и мрамор след врезает в них.

Слабейший пол всемерно угнетен,

Влиянье терпит хитрых, умных, злых;

Невинны жены в бедствиях своих.

Кто обвиняет воск, когда покорно

Он принимает беса образ черный?

 

Подобны откровенностью они

Равнине, где заметен червячок.

В душе мужчины, как в лесной тени,

Таятся грех и мерзостный порок;

Но сквозь хрусталь [33]заметен волосок.

Муж преступленье скроет в мрачном взоре;

Взор женщин — книга, где читают горе.

 

Никто цветок измятый не бранит,

Но все винят его сгубивший град.

Не жертву, а насильника сразит

Хула. Пусть жен несчастных не винят:

В проступках их мужчина виноват;

Владыка гордый, он своею властью

Влечет жену к позору и несчастью.

 

Лукреция примером сложит нам;

В ночи подверглась нападенью зла.

Ее страшили смерть и горький срам,

Что смертью на супруга б навлекла;

Противиться напасти не смогла;

Смертельный страх сковал матроны тело:

Над мертвецом злодей глумится смело.

 

Вооружась терпением, она

Подруге скорбный задает вопрос:

"Дитя, скажи, чем ты огорчена?

Иль жалость породила ливень слез?

Но знай: твои плач мне пользы не принес.

Когда б давали слезы облегченье,

Хватило и моих бы вне сомненья.

 

"Скажи, дитя, давно ли… — тут, дрожа,

Пресекся голос, — гость уехал мой?"

Служанка отвечает: "Госпожа,

Не ведаю: спала я той порой.

Конечно, лень моя всему виной.

В одном лишь оправданье мне: я встала

Перед зарей; но гостя не застала.

 

"Но если смеет девушка спросить

Причину грусти госпожи своей…" —

"Молчи! — матрона молвит. — Не убить

Тоски, не ослабеет от речей.

Всех выражений скорбь моя сильней.

Мне адское терзает душу пламя, —

Нет силы передать его словами.

 

"Перо, чернил, бумагу мне подай…

Но здесь они. Не трать напрасно сил.

Что мне еще сказать? Приказ отдай,

Чтоб кто-нибудь из мужних слуг спешил

К супругу, что любезен мне и мил.

Скажи, чтоб собирался в путь далекий;

Вручу письмо ему. Не терпят сроки".

 

Ушла служанка. Тут она берет

Перо, но медлит под налетом дум.

В ней разум с горестью борьбу ведет;

Стремленья воли убивают ум;

Колеблется матрона. Взор угрюм.

Как шумный люд, стремящийся в ворота,

Теснятся в голове ее заботы.

 

Так начала: "Достойный властелин

Супруги недостойной! Будь всегда

Здоров. Коль хочешь видеть, Коллатин,

Лукрецию, скорей прибудь сюда.

Не медли, милый. Горькая беда

Стряслась со мной под мирным нашим кровом.

Не передать глубокой скорби словом".

 

Причину горести своей таит

Она в словах неясных от него.

Посланье Коллатина известит

О горе, но не сообщит всего.

Она страшится мужа своего

И правду не дерзнет поведать прямо,

Пока не смоет кровью пятна срама.

 

Всю горечь, все терзания свои

Решила при свидании излить;

В слезах, стенаньях, вздохах о любви

И о прощенье пламенно молить;

Утраченную честь восстановить.

Не хочет осквернять она посланье

Словами, прежде чем свершит деянье.

 

Скорбь зримая сильней волнует нас,

Чем может повесть горя взволновать.

Тупому уху поясняет глаз;

Всем чувствам вкупе легче грусть понять;

Слух только часть способен воспринять.

Порой потока рокот — громче моря;

Под ветром слов отхлынут волны горя.

 

Печать приложена к письму; на нем:

"В Ардею, мужу, с крайней быстротой".

Посланец ждет с нахмуренным челом;

Она велит ему лететь стрелой,

Быстрее птиц, застигнутых грозой.

Но скорость мысли ей покоем мнится:

Дух, впавший в крайность, к крайности стремится.

 

Простак-слуга склоняется пред ней;

Краснея густо, на нее глядит;

Взял свиток он у госпожи своей

И, не сказав ни слова, прочь спешит.

Виновный в каждом взоре зрит свой стыд;

Так и матрона думает, страдая:

"Он покраснел, мое паденье зная".

 

Свидетель бог, слуга был сердцем чист,

И лишь от робости он покраснел;

Смиренен, безыскусен, неречист,

Служил он верно; а другой хоть смел

В речах — на деле вял и неумел.

Как верный раб старинного закала,

Работал честно, говорил он мало.

 

В ней подозренье пыл его зажег;

Зарделись оба, мнилось ей: узнал

Он про позор, что на нее налег, —

И взгляд ее глаза его пытал.

Под взором пристальным он весь пылал.

Чем жарче было щек его горенье,

Тем глубже вкоренялось подозренье.

 

Ей кажется — слуга давно в пути,

Хоть он едва порог переступил.

Как вялый ход часов перенести?

Вздыхать, стенать и плакать нет уж сил:

Устало горе, вопль себя убил.

Она на время прерывает пени,

Чтобы излить иным путем томленье.

 

И вспоминается картина ей,

Изобразившая Приамов град,

А перед ним — рать греческих царей,

Что за Прекрасною Елену мстят,

Разрушить стены гордые грозят.

Казалось, небо, преклонясь влюбленно,

Дарит лобзаньем башни Илиона. [34]

 

Искусство чудодейственной рукой

На зло природе жизнь дало вещам.

Сверкали слезы жгучею тоской

В глазах у жен, рыдавших по мужьям.

Дымилась кровь, стекая по камням,

И умирающих мерцали очи,

Как гаснущие угли в мраке ночи.

 

Сапер копал глубокий ход в земле,

В пыли, в поту, усердьем обуян;

А с башен сквозь бойницы, в дымной мгле,

Смотрели пристально глаза троян

На неприятельский суровый стан.

Так изощрился мастер гениальный,

Что в тех глазах был виден блеск печальный.

 

Черты вождей величия полны

И милости; у юношей в глазах

Отвага и дерзание видны,

А у других во взоре — смертный страх.

Чуть держатся на трепетных ногах;

Бледны, объяты ледяною дрожью

И на крестьян испуганных похожи.

 

Как мастерски Аякс изображен

И Одиссей! Их видим, как живых,

Дух каждого в лице отображен;

Легко узнать царей по лицам их.

В глазах Аякса пыл страстей слепых;

Но кроток взор Улисса: то мыслитель

И милосердный, опытный правитель.

 

Там древний Нестор речь к бойцам держал,

Напутствуя в сражение войска;

Жест плавный покорял и чаровал;

Серебряная борода, легка,

Качалась вверх и вниз у старика.

Чуть видное дыхание курилось

Из уст его и к небесам стремилось.

 

Толпою тесной старца окружив,

Ему внимали Греции сыны;

Стояли все, дыханье затаив,

Как пением сирен покорены.

Одни из них отчетливо видны,

Другие, полускрытые толпою,

К оратору тянулись головою.

 

Тот на соседа оперся рукой;

В тени щека, лоб ярко освещен;

Другой, багровый, сдавленный толпой,

Чуть жив; бранится третий, разъярен.

На лицах гнев такой запечатлен,

Что, если б Нестор не пленял речами,

 

Они б давно померялись мечами.

Столь дивно, столь отменно мастерство

Художника, столь кисть его властна,

Что не Ахилла стан, а лишь его

Держащая копье рука дана, —

Но вся фигура явственно видна

Очам души. Виднелись руки, груди,

Мечи, — по ним воображались люди.

 

А на стенах отвесных городских,

Меж тем как славный Гектор в бой спешил,

Стояли матери; на лицах их

Сиял восторг при виде полных сил

Воителей; но взор их тень таил:

Как пепел, что темнеет, пламя кроя,

Во взглядах страх проглядывал порою.

 

От взморья до Скамандра берегов,

Где бой кипел, рекою кровь лилась;

Стремились волны, как ряды бойцов,

На брег крутой бросались, разъярясь,

И отступали, в брызги раздробясь;

Потом сливались с новыми валами

И вскидывали пену над камнями.

 

Лукреция к картине подошла,

Ища лицо, что скорби все хранит.

Она печальных много лиц нашла,

Но ни одно всех мук не совместит.

Вот, наконец, она Гекубу зрит,

Скорбящую над мужем, распростертым

Пред Пирром торжествующим и гордым.

 

В ней передал художник гнет годин,

Тлен красоты и злую власть скорбей.

Избороздила щеки сеть морщин;

Нет прелести давно прошедших дней.

Кровь словно выжжена годами в ней;

Иссох ручей, что пробегал по жилам,

И не заметно жизни в теле хилом.

 

В нее Лукреция вперила взгляд;

К скорбям царицы стала примерять

Свои. С увядших губ вот-вот слетят

Рыданья, станет Пирра проклинать.

Но голоса не смог художник дать, —

Не бог он. Упрекнуть его готова

Матрона, что лишил страданье слова.

 

"Немая лютня, жалко мне тебя! —

Промолвила. — Тебе я голос дам,

И прокляну убийцу Пирра я,

И на Приама изолью бальзам,

И прикажу залить пожар слезам,

И проколю бестрепетной рукою

Глаза врагам, испепелившим Трою.

 

"Мне укажи блудницу, зол исток:

Сгублю ее красу, коварный дар.

Парис, ты похотью своей навлек

На Трою сокрушительный удар,

Твой взор зажег пылающий пожар;

И погибают, грех твой искупая,

Отец, и сын, и мать, и дочь младая.

 

"Зачем же наслажденье одного

Для многих душ становится бичом?

Пусть гнев падет на голову того,

Кто осквернился тягостным грехом.

Пусть пощадит невинных божий гром.

Зачем за грех постыдного разврата

Всем соплеменникам нести расплату?

 

"Вот гибнет царь Приам; вот слезы льет

Гекуба; слабнут Гектор и Троил;

Вот у друзей из груди кровь течет;

Вот друга друг невольно умертвил.

Один развратом весь народ сгубил.

Когда б отец пресек Париса пламя,

Пылала б Троя славой, не огнями".

 

Рыдает над картиною она.

Подобна колоколу скорбь людей:

Когда в движение приведена,

Все вызывает звон унылый в ней.

Так и Лукреция в тоске своей

Давала речь скорбям изображенным

И вторила немым страдальцев стонам.

 

Водя глазами по рядам фигур,

Оплакивает гибнущих бойцов;

Вот видит пленника: печален, хмур,

Он смотрит на фригийских пастухов;

Но взор зажечься радостью готов.

Среди крестьян он к городу послушно

Идет, к своим несчастьям равнодушный.

 

Искусно мастер передал, как он

Под маской кротости сокрыл обман;

Бредет смиренно, с виду удручен,

Но радостной надеждой обуян.

Ни бледен он, ни чересчур румян,

Дабы не возникало подозренье,

Что стыд иль страх родило преступленье.

 

Но словно бес, закоренелый в зле,

Он сохранял обличье доброты;

Никто б во взоре скорбном, на челе

Не разглядел предательства черты,

Змеиной хитрости и клеветы.

Кто чает встретить в ясном небе тучу,

В невинном лике грех узреть ползучий?

 

Так мастера искусною рукой

Изображен предатель был Синон;

Его поверив сказке, пал седой

Приам; его речами был зажжен,

Как факелом, преславный Илион.

Печалясь об утраченном зерцале, [35]

Тогда светила из орбит упали.

 

Лукреция, картину рассмотрев,

Искусство ставит мастеру в упрек;

Синона облик в ней рождает гнев:

Зачем прекрасной формой он облек

Презренный дух, вмещающий порок?

В него вгляделась: кроток лик беззлобный;

Ей мнилось: лжет художник бесподобный.

 

"Не может статься, — молвит, — чтобы зло

Вмещал…" Чуть не сказала: "дивный лик".

Лицо Тарквиния на ум пришло,

Но этих слов не вымолвил язык.

Вот что она сказала через миг:

"Я понимаю, сколь обманны лица:

В чертах прекрасных низкий дух таится.

 

"Как здесь изображен на полотне

Предатель — грустен, бледен, кроток, тих

И утомлен, — так подошел ко мне

Тарквиний; сладостью речей своих

Сокрыл пороки он от глаз моих.

Как некогда Приам, я всей душою

Доверилась, — и пала я, как Троя.

 

"Смотри, как, плачем лживым[36]потрясен,

Взор увлажнил доверчивый Приам.

Приам, годами ты не умудрен!

В глазах Синона — смерть твоим сынам;

Они подобны яростным огням;

Те перлы, что рождают состраданье,

Падут на град, как молнии пыланье.

 

"Контрасты бесам доставляет ад.

Синон, пылая, как в мороз дрожит;

И холодом огонь его богат.

Противоречья слив, хитрец внушит

Глупцам доверье, смелость в них вселит.

Так вызвал враг доверие в Приаме

И Трою сжег не пламенем, слезами".

 

Тут, яростью безумной пронзена,

Терпенье потеряв, что было сил

Синоиа начала терзать она,

В нем гостя зря, что честь ее убил,