- Погоди, Глеб, - вздохнул Старков, опомнившийся первым, поднялся из-за стола, подошел к товарищу, положил руку на плечо, как бы стараясь притушить пыл. - Вот тут-то и загвоздка. Ты же знаешь, каким цветом цветет сей «цвет».
- Знаю. Большей частью - белым, в лучшем случае - розоватым, и лишь отдельные, исключительные, экземпляры - красным.
- Вот именно! Большинство «лучших» и «крупнейших» относится к нам враждебно. Можно даже сказать, подавляющее большинство.
- И все же!.. Я надеюсь. Я верю...
Однако первые практические шаги не то что поколебали его уверенность, но как-то его насторожили.
Уже на следующий день, проходя по Кузнецкому, он заметил в толпе знакомый бобровый воротник. Глеб Максимилианович хорошо знал человека, прозванного в научной среде Фарадеем с Петровки. Еще до войны портреты его можно было встретить в кабинетах физики, в аудиториях институтов и университетов. Имя его дало название одной из важнейших теорий современной электротехники.
«Да как же я мог забыть о нем?!» Кляня себя за то, что почему-то - «черт знает почему!» - упустил из виду такого ученого, прикидывая утром состав будущей комиссии, что это недопустимо и непростительно, Глеб Максимилианович кинулся к Фарадею со всех ног. Он остановил его на углу Неглинной, едва не измазавшись о каспийскую селедку, которую Фарадей предусмотрительно нес, как свечу, - перед собой, подальше от чистых, наглаженных бортов шубы.
Сначала, видимо, еще не придя в себя от внезапной атаки на него, он рассеянно слушал вдохновенную речь Кржижановского о захватывающих перспективах работы для народа, о судьбах отечества, о возрождении производственной славы нации, не забывая, однако, отдалять от себя селедку. Эта пахучая ноша, должно быть, уже утомила его неестественно вытянутую руку - он перехватил рыбину, с трудом уместив пальцы другой руки на обрывке газеты, обернутом вокруг хвоста, брезгливо повел носом и вдруг вспылил:
- Да вы что?! Что вы затеваете, государь-батюшка?! Сколько вам осталось? Не вам персонально - здравствуйте вечно - а вашему... как бы это поделикатнее выразиться? Режиму, что ли. Впрочем, и режимом это... - он стал укоряюще показывать кулаком, в котором по-прежнему был зажат хвост селедки, на заледенелую мостовую, на горы мусора и навоза, на обтрепанных, напоминавших тени прохожих, на мужика, что, словно торжествующий разбойник, въехал на своих розвальнях в самый центр столицы и, невзирая ни на какие запреты, драл с покоренных жителей по семи шкур за ведро мороженых «картох». - Нет! Режимом это, государь-батюшка, при всем желании, не назовешь. Режим предполагает хоть какую-то определенность, какой-то порядок...
- Послушайте! - Глеб Максимилианович старался держаться как можно спокойнее, показать, что не обратил внимания на оскорбительные выпады, урезонивал с улыбкой: - Это же несерьезно!.. Сначала вы определяли наше бытие днями, неделями, а месяцы казались вам чудом. Но теперь-то, теперь!.. Вы, как ученый, не можете не считаться с тем фактом, что мы существуем уже третий год! Ведь это же объективная действительность, объективная реальность. Пора бы понять...
- Не завтра, так послезавтра, - упорствовал Фарадей, - все равно конец.
- Но мы уже одолели Юденича, Колчака, Деникина...
- Развал экономики - это вам не Деникин. Россия производит электрической энергии меньше, чем Швейцария! А вы болтаете о каком-то возрождении.
- Потому и «болтаем».
- Ничего вы не сделаете. Не успеете. Вот! - Фарадей протянул селедку, как жезл, в сторону мужика, торговавшего картошкой: - Вот он, могильщик. Уже здесь. Уже наготове. Все на ведро пойдет. С воза! И ваша электрификация, и наша цивилизация.
- Через десять лет здесь будет новая цивилизация.
- Через десять лет здесь будет пустыня.
- Но согласитесь, что...
- Только с одним могу согласиться: демагоги вы отчаянные.
- Верно, вся наша ставка на «демагогию», а точнее, на то, чтоб нас услышали и поняли рабочие и крестьяне.
- Может быть, и сей добрый молодец в зипуне и кирасирской каске, добытой при разграблении родовой усадьбы Пушкина, Толстого или Бунина?
- Может быть, и он в том числе.
- Государь мой батюшка!.. - распалился Фарадей, и бас его загромыхал на всю улицу: - Да я!.. Да вы!.. Эх! Черт бы вас разодрал, так, чтоб сам бог не склеил!
- Уймите свои нервы! - взорвался и Глеб Максимилианович, поняв, что впустую потратил весь пороховой заряд: - Не ровен час, рабочие услышат и возьмут вас за воротник.
- Что-о?! Пугать?! Да-а, вот это вы умеете. Адье!
Глеб Максимилианович не оглянулся, хотя почему-то ему очень хотелось это сделать. Обиженно вздохнул и зашагал вверх по Кузнецкому мосту, с досадой размышляя о том, что, действительно, кроме угрозы, он немногое мог противопоставить доводам Фарадея. Как жаль, что такая светлая и сильная голова упущена...
Он шел и рассеянно ловил обрывки разговоров. Голоса прохожих доносились будто бы из-под воды, но смысл слов доходил до сознания:
- На два дня - полфунта хлеба.
- Рабочим дополнительно пять осьмух на день.
- На детские карточки - варенье и клюква, по купону номер восемь.
- Икру, слышь, дают: один фунт икры или полтора фунта воблы - сам выбирай.
- Толку с той икры!.. Хлеб стравишь, а сытости никакой. Лучше воблу взять. Пару картошечек в чугун, да горстку пшенца, да укропчик сушеный - и-эх, ма! - хошь с хлебом, хошь так хлебай. У меня укропу - два веника: к теще под Рязань ездил...
- Воблу с головой варите?
- А как же?! Самый навар, самая слажа...
Так, в том же роде по всей улице. Не хочешь, а уверишься, что все кругом думают лишь о еде. Нет, Глеб Максимилианович был далек от желания кого-то обидеть, не хотел поставить себя как-то вне других, над людьми. По собственному опыту он знал, как трудно переносить голод, как много внимания и сил отнимает сейчас проблема насыщения. Но... невольно в голову приходили чьи-то сердитые, обидные слова о тех, кто были рядом, вокруг:
- Народ, загнивший в духоте монархии, бездеятельный и безвольный, лишенный веры в себя, недостаточно буржуазный, чтобы быть сильным в сопротивлении, и недостаточно сильный, чтобы убить в себе нищенски, но цепко усвоенное стремление к буржуазному благополучию.
Что если это в самом деле так?..
Что за вздор лезет в голову?! Разве Глеб Кржижановский не знает, что народ его совсем не такой - еще с детства, еще с тети Нади, бросившейся в огонь ради спасения живой души?
И все же. Все же... Поди попробуй с ними. Где уж тут? До высокой ли мечты, когда на уме одно: «хлебай»?
От дальнейших размышлений его отвлекли санки, застрявшие на трамвайном рельсе при переезде через Лубянку. Задумавшись, он чуть было не споткнулся о них.
На санках лежали мешки, должно быть с картошкой.
Человек в шубе с окладистой шалью каракулевого воротника тужился сдернуть их с места, но никак не мог - тяжело дышал, кашлял.
Прохожие старались не замечать его и торопливо шли мимо.
Глеб Максимилианович взялся за веревку, дернул и едва устоял на ногах: санки оказались совсем легкими. Оглянулся: «Батюшки! Юлий!.. Юлий Мартов...» - И тут же, вместо приветствия, спросил невпопад:
- Неужели больше некому привезти?
- Да вот... - Мартов, сразу узнавший его, тоже растерялся, развел руками, потер очки, защипал бородку. - Спасибо... - Как бы оправдываясь, начал он объяснять: - Просто решил прогуляться, сочетать приятное с полезным. Думал, не тяжело будет. Это шишки, - прихлопнул по мешку, выждал паузу, чтобы собеседник смог по достоинству оценить то, что последует, и, саркастически укоряя, уязвляя Глеба Максимилиановича так, словно только он был виноват в плачевной судьбе этого вождя меньшевиков, заговорил: - Последний крик социализма! «Шишки по удостоверениям домкомов о нуждаемости в топливе»! «Шишки отпускаются в размере пять пудов на человека, по шестьдесят рублей за пуд, без тары...»
«Юлий Мартов, запряженный в санки с мешками... - думал Глеб Максимилианович и с нескрываемым любопытством разглядывал давнего знакомого. - Какая гримаса эпохи! Какая ирония судьбы! А ведь были - были! - и питерские кружки, и протест семнадцати, и первые номера «Искры»... Как недавно это начиналось - как давно кончилось! Сколько воды утекло с тех пор! Сколько всего встало между нами!»
- Да, вот так, - отвечая на его мысли, вздохнул Мартов, опять развел руками, опять стал упрекать, жаловаться: - У меня никогда не было никаких привилегий, кроме одной: страдать вместе с рабочими - так же, как они. И теперь хочу либо вместе с ними оказаться правым, либо ошибиться только вместе с рабочим классом.
Глеб Максимилианович уже раскрыл было рот, чтобы уличить Мартова примерно так:
«Октябрьская революция, по твоему глубокому убеждению, была «ошибкой пролетариата», но тогда ты почему-то не пожелал «ошибиться» вместе с рабочим классом. Нет! Тысячу раз нет! Ты и твои собратья-меньшевики «праведничали» с контрреволюцией, с белочехами, с Колчаком и прочими «честными демократами» против рабочего класса. Не знаю, в чем теперь ты собираешься «ошибиться вместе», - знаю, все это болтовня, поза».
Но он ничего не сказал, потому что Мартов закашлялся, присел в изнеможении на мешок: опять напоминал о себе туберкулез, благоприобретенный в сибирской ссылке.
В это время закрытый автомобиль прогудел мимо них и, свернув, затормозил перед глухими воротами ЧК.
- Вот так, - произнес Мартов, грустно кивая в его сторону. - Вся механическая тяга тратится на подобные перевозки. Не до топлива, когда надо свозить в кутузки соль земли - интеллигентных созидателей.
Это Глеб Максимилианович уже не мог пропустить мимо ушей.
- Для вас, вероятно, не секрет, - сказал он сухо, но как можно спокойнее, - что за время пребывания в Царицыне «интеллигентные созидатели», одетые в шинели с золотыми погонами, не пустили ни один из его заводов, что, оставляя город с двухсоттысячным населением, они взорвали электрическую станцию, водопровод, железнодорожные мастерские. Готовились взорвать мост с вагонами трамвая. Взорвали нефтяные баки, бак с гудроном, из которого все содержимое - пятьдесят тысяч пудов! - вытекло на волжский лед. Крупнейшие в России царицынские заводы разорены, разрушены, станки увезены, рабочие разогнаны, постреляны...
- Откуда вы все это знаете? - Мартов повел плечами, вытянул шею, как бы освобождая ее от сдавившего воротника. - Вы это видели?
- Мне рассказывал Михаил Иванович Калинин - он только что вернулся оттуда. Посреди города на телефонных столбах болтаются веревки, на которых «интеллигентные созидатели» вешали созидателей не столь интеллигентных. Причем рационализация в этой «сфере производства» достигла такой степени, что тот, кому выпадал жребий, должен был сам подняться на столб, сделать петлю и накинуть себе на шею...
Мартов опять нервно повел плечами.
- Э, да что толковать?! - Глеб Максимилианович махнул рукой. - Разве вы не знаете, что непременная отличительная особенность города, оставленного «солью земли», - виселица на базарной площади? Только в Елисаветграде - пять тысяч трупов: кузнецы, токари, сапожники... Целые баржи на Волге и Каме нагружали «неинтеллигентными созидателями», о судьбе которых до сих пор нельзя сказать ничего определенного.
- На войне как на войне, - возразил Мартов, привстав и поправив очки. - Белый террор - ответ на красный террор.
- Конечно... - Иронизируя, усмехнулся Глеб Максимилианович. - Само собой разумеется!.. Расскажите мне еще об «ужасах чрезвычайки».
- А вы, я вижу, мне о прелестях ее хотите рассказать?
- Не собираюсь. Хочу лишь одно заметить: когда бьют вас, вы вопите: «красный террор», «ужасы чрезвычайки», а когда бьют нас - тут же: «что поделаешь, на войне как на войне».
Мартов распрямился, характерным движением привычного оратора приподнял руки, но Глеб Максимилианович не дал ему ответить:
- И еще добавлю исключительно как инженер, только цифры. За прошлый - девятнадцатый и позапрошлый - восемнадцатый годы, то есть за два года отчаяннейшей гражданской войны, Чрезвычайной комиссией арестовано всего сто двадцать восемь тысяч человек. Именно «всего» - по всей России. Из них освобождены пятьдесят четыре тысячи - почти половина, расстреляны - девять тысяч шестьсот. При подавлении белогвардейских выступлений погибло около двух тысяч восставших, а сотрудников ЧК - около трех тысяч.
- Из этого с бесспорной очевидностью следует, что ЧК - наиболее гуманная организация из всех, какие до сих пор знало человечество? Нечто вроде филантропического приюта или вегетарианской богадельни?
- Из этого следует, что пролетариат слишком сдержан и мягок.
- Может быть, пролетариат и сдержан, но сие заведение... - Мартов обернулся к высокому серо-зеленому дому, возле которого они стояли, грустные глаза его, все усталое, осунувшееся, изможденное лицо изобразили муку, - сие заведение и созидание несовместимы.
- Вы уверены?
- Абсолютно! Где есть ЧК, там нет и не может быть созидательного интеллекта. И вы с этим еще столкнетесь. Вы убедитесь в том, как только вам понадобится не расстреливать, а строить...
Две, казалось бы, случайные встречи.
Случайные!?
Ну, нет! Закономерные, характерные. Что он там наговорил, Глеб Максимилианович, этим двум господам?..
Правильно, все правильно наговорил: слишком гуманна, слишком добра, подчас даже преступно великодушна революция наша. Освободили Пуришкевича, который своей прямотой и откровенностью подкупил сотрудников ЧК - дал честное слово рыцаря, что навсегда слагает оружие. И сколько же еще голов вогнал в петлю тот «благородный рыцарь»!..
А сами вы, господа «витии»! Брызжете слюной, ногами и руками отмахиваетесь от власти Советов. А власть Советов вам - и селедочку, чтобы с голоду не подыхали, и шишечки, будьте любезны, чтобы - плохо ли, хорошо ли - обогрелись, не закоченели.
«...Нет и не может быть созидательного интеллекта...» - говорите?
А изыскания на знаменитых Днепровских порогах, которые мы ведем, несмотря на то что район работ непрерывно подвергается набегам петлюровцев, махновцев, белогвардейцев?..
Или щедрое финансирование строительства электрической станции под Каширой - и по семь и по пятнадцать миллионов рублей - в разгар нашествия Деникина?..
Или направление Александра Васильевича Винтера в Шатуру, отпуск Советом Народных Комиссаров десяти миллионов рублей и еще более драгоценного продовольствия прошлой голодной зимой, признание постройки этого электрического гиганта срочной работой государственной важности?..
Наконец, открытие Дмитрия Сергеевича Рождественского! В самое последнее время! Трудами директора советского оптического института в Петрограде разгадана тайна строения простейшего атома - лития. Наверняка эта победа, весть о которой промелькнула в ряду сообщений о панской угрозе, о нормах выдачи соли и спичек, станет шагом на пути к оседланию фантастических сил материи...
И еще, господа «витии»! Что-то, помню я, вы не горевали, когда «созидательный интеллект», заложенный Генрихом Осиповичем Графтио в проект освещения и обогрева Питера за счет Волхова, угасал по царским канцеляриям, от департамента к департаменту, от превосходительства к высокоблагородию и от высоко- к просто благородию. А ведь мы тот проект уже воплощаем. И не шумим, не хвастаемся этим. А надо бы! Надо бы хвастать. И еще надо гордиться тем, что не только ЧК у нас, в нашем государственном аппарате, но и ЦЭС - то есть Центральный электротехнический совет, а еще - Электрострой. И скоро будет много новых - различных - «строев».
Будет!..
Он шел стремительно, размашисто, не обращая внимания ни на встречных прохожих, ни на ломовиков, сердито покрикивавших на него, - убыстрял и убыстрял шаг по мере того, как нарастал темп и накал воображаемой дискуссии с реальными противниками...
«Вспомните, - мысленно обращался к ним Глеб Максимилианович, - вспомните выступление профессора Постникова еще до революции, в шестнадцатом году, на съезде электротехников. Тогда большинство маститых носителей «созидательного интеллекта» плохо слушали его, а вернее бы сказать, не хотели слушать. До сих пор возмущает памятная картина демонстративного равнодушия просвященных бар. Но старик не испугался - адресовал свои пожелания к нам, немногим, и слова его запали в сердце:
- Что изменит лицо жизни? - спрашивал он. - Что послужит ключом исторического перелома? - И сам отвечал: - Различные историки единодушны в этом: развитие производительных, я бы назвал, вулканических сил. Век пара отступает перед веком электричества, новые силы действуют в пользу четвертого сословия - пролетариата. И вы, владеющие оружием электротехники, отдайте его в руки четвертого сословия.
Так-то, господа «витии»! Вам бы хоть теперь попять то, что уже тогда ощущал и видел старик профессор, стоявший одной ногой в могиле.
- Погодь, гражданин-товарищ! - Тяжелая шубная рукавица уперлась в грудь Глеба Максимилиановича, шибанула запахом потной овчины.
«Где это я? - Он оглянулся. - Ого! Чистые пруды. Мясницкие ворота прошагал».
Тут же перед ним со скрежетом и скрипом ухнула подпиленная ветла.
- Что вы делаете?! - Рассердился Кржижановский. - Бульвар на дрова!
- Ахти! - Богатырь дворник скинул рукавицу, отер лоб. - Все одно гнилая. Только старые валим.
- Гм... Только старые...
- Теперь можно, ступайте...
«Да! А два брата с Арбата?!» - вспомнил Глеб Максимилианович без всякой связи с предыдущим, как бы вдруг перебивая самого себя, и зашагал еще быстрее по дорожке вдоль пруда, на котором когда-то был каток, а теперь маршировали зазябшие, пестро одетые бойцы всевобуча с деревянными ружьями. Ни пристани, ни навеса для лодок, ни самих лодок - все давно растащили, давно пожгли.
Два брата с Арбата...
О них стоило вспомнить: Борис и Александр Угримо-вы. Дед их жил аскетом в своем волынском имении после того, как повесили Рылеева - его друга, завещал детям и правнукам ни за что не служить царскими чиновниками, но защищать Россию при любых обстоятельствах.
Выполняя его волю, отец стал почетным мировым судьей - перебрался в Москву. С самых ранних пор братья были очень дружны, безгранично доверяли друг другу, делились сокровенными мыслями, переживаниями. Привыкнув видеть их всегда вместе, кто-то и пустил в обиход эти «два брата с Арбата», приставшие к ним на всю жизнь.
Братья Угримовы учились в одной гимназии и вместе пошли в университет. Только там судьба наконец развела их, да и то ненадолго. Старший, Борис, стал инженером-электриком, Александр - агрономом-биологом. И опять они вместе - едут совершенствоваться: Борис - в Высшем электротехническом институте Карлсруэ, Александр, по совету любимого учителя Климента Аркадьевича Тимирязева, - в Высшем сельскохозяйственном институте Лейпцигского университета.
Борис Иванович Угримов - один из первых в Москве энтузиастов электротехники. В Биржевом институте ему удалось поставить приличную лабораторию и подготовить несколько сот инженеров-электриков. Еще двадцать лет назад, на Всемирной выставке в Париже, он получил медаль за изобретение электрического котла. По доверию виднейших ученых мира помогал разобраться в тяжбе об открытии беспроволочного телеграфа между Поповым и Маркони.
Александр Иванович для исследований привез в Лейпцигский университет девяносто восемь пудов чернозему из собственного имения - с Волыни - и своей диссертацией поверг видавших виды профессоров и знавших себе цену агрономов немецких в восторженное смятение. Так и ходили вокруг него, причмокивали: «О-о! Шварцэрде!» Черная земля!.. Слыхать-то про нее слыхали еще со времен Екатерины, а вот узнали толком лишь теперь.
Вернувшись в Россию, увенчанный, помимо всего прочего, еще и титулом «ученика несравненного Вейсмана» - создателя хромосомной теории наследственности, основоположника генетики, двадцативосьмилетний Александр Угримов избирается президентом Московского общества сельского хозяйства, кем и пребывает по нынешний день.
Революцию он встретил без особого энтузиазма. К делам ее относится весьма скептически, к вождям, мягко говоря, недоверчиво.
Иное дело - Борис Иванович. Еще в восемнадцатом году пошел работать товарищем председателя секции физики и электротехники Всероссийского совета народного хозяйства. А летом девятнадцатого Народный комиссариат земледелия поручил ему возглавить Бюро по электрификации сельского хозяйства.
Легко сказать: организуй, возглавь... А как? Ни Ому, ни Амперу не доводилось, ни Ом, ни Ампер ничего определенного относительно Бюро по электрификации сельского хозяйства посоветовать не могут. И с этой своей заботой Борис Иванович тогда обратился в Садовники, к инженеру-большевику Кржижановскому.
Глеб Максимилианович выслушал его внимательно и просил приехать вместе с братом - будто бы хотел разузнать у того о новейших системах мелиорации, о превращении болот в культурные луга и пашни.
Александр Угримов сначала отнекивался, но к назначенному часу братья были у Кржижановского.
Хозяин принял их радушно, даже ласково: усадил, угостил чаем, выставил на стол все, что было в доме, - и сахар, и сухарики ржаные, и лесные орехи - в разговоре, как бы между прочим, вспомнил:
- Только что звонил Ленин - просил приехать к половине шестого. Я воспользовался случаем и уговорил его принять нас всех троих. Вы не возражаете?
Борис Иванович оживился. А младший брат сразу, должно быть, заподозрил какой-то подвох, нечто затеваемое «против» него, - и насторожился, напрягся.
Через четверть часа они были в приемной Совнаркома, Глеб Максимилианович прошел в кабинет Ленина, предупредив, что привез обоих «декабристов» и что младший очень боится, как бы его тут не стали вовлекать в партию.
- Дворянские революционеры! - Ленин задумчиво усмехнулся и с улыбкой покачал головой: - В партию?! Партия обязывает.
- Старший - наш, а вот младший... - Глеб Максимилианович развел руками: - Но голова - тоже девяносто шестой пробы.
- Так и быть, - согласился Ленин, - постановим не ковать из него комиссара. Пригласите.
Братья вошли сразу вместе, оба, так что даже потеснили друг друга в дверях.
Ленин поднялся навстречу и, пожимая руки, сказал, что хорошо помнит Бориса Ивановича и рад приходу его вместе с агрономом.
Агроном тут же втиснулся в глубину кресла, точно занимая оборону за массивным высоким подлокотником.
Борис Иванович, не присаживаясь, заговорил о своих заботах - в Бюро по электрификации сельского хозяйства, о создании которого Ленин знал, Потом посетовал, что, мол, «бюро» - слово пугающее, несущее в себе слишком много отрицательного заряда, пожаловался на то, что в Наркомземе у них пока еще нет определенного плана работы и как бы не оказаться оторванным от главного - строительства электрических станций.
- Да, бесспорно, это главное, - подумав, произнес Ленин и хотел добавить еще что-то.
Но в этот момент дежурный телефонист выглянул из-за двери в углу, возле окна. И Ленин, извинившись, поспешил туда - в свою «будку».
Должно быть, не желая обидеть оставшихся, он не притворил дверь, и они, молчаливо переглядываясь, невольно ловили доносившиеся слова:
- Деникин признал Колчака «верховным правителем России...». «Красная Горка» в руках мятежников... В Петрограде раскрыта еще одна контрреволюционная организация - «Национальный центр»...
- Главное, бесспорно, электрические станции... - рассеянно продолжал Ленин, вернувшись. Но тут же собрался, сосредоточился. - Ничего вам не могу посоветовать, - признался он, оглянулся на дверь «будки», черканул что-то черным толстым карандашом на листе из блокнота. - У меня, так же как и у вас, нет опыта в подобном деле. Ни у кого нет. Одно скажу вам: верно, слово «бюро» несет и частицу отрицательного заряда - «бюрократизм», «бюрократия»... Но ведь дело не в слове. Вы - электрик и, уверен, лучше меня знаете, как отрицательный заряд нейтрализуется положительным.
- В процессе совершаемой работы.
- Вот! Вот именно! - подхватил Ленин. - Все непреодолимые трудности, все неразрешимые проблемы преодолеваются, решаются только в процессе совершаемой работы. - По-прежнему без какого бы то ни было заигрывания он добавил: - Вы просите, чтобы я вам помог, а я хотел просить помощи у вас, - и, привстав, заходил привычно по кабинету - из угла в угол. - Думаю, излишне вам рассказывать, во что превратили наше земледелие пять лет войны. Есть точные цифры, где-то был листочек - не найду. Ну да не в цифрах сейчас дело - и так ясно, сколько отнято у земли лошадей: кавалерия требует больше, чем артиллерия, артиллерия - больше, чем кавалерия... В деревне - жалкие одры... Вот если бы подпрячь в плуг русскому мужику электричество. Я слышал об электропахоте. Это возможно? Это действительно?..
Тут вдруг произошло неожиданное - то есть то, чего ждали, а потом забыли ждать: Александр Иванович подался вперед, поднялся на пружинах своего мягкого убежища и заходил рядом с Лениным, заговорил о том, как в бытность докторантом ездил по деревням Шварцвальда - этого живописнейшего уголка старой Германии.
- Там, в горах, среди черных еловых лесов, рассеченных долинами, с ручьями и речушками, спешащими к Рейну, - там построены гидростанции... В деревне, которая издавна славится умельцами - они делают резные «домики» для знаменитых часов с кукушкой, - в этой деревне электричество освещало дома и мастерские, приводило в действие лесопилку, водокачку, зернодробилки, соломорезки... А их молочная! Она мне особенно запомнилась. Она очень хорошо была поставлена, их кооперативная молочная: электрические сепараторы, электрические маслобойки!..
- Как это замечательно! - произнес Ленин и остановился, точно прислушиваясь к шуму далеких водопадов, к рокоту невидимых моторов. - Нашей бы деревне все это! Но как же все-таки с электроплугом?
- Плугом? - Александр Иванович задумался, припоминая. - Все машины там были стационарные, а на полях работали обычными орудиями - с лошадьми, с волами, даже с коровами - где полегче.
- А в хозяйстве Арним-Кривен? - подсказал Борис Иванович.
- Позвольте! Позвольте! - спохватился Александр Угримов и опять пошел шагать за Лениным. - Действительно! Мы с братом... Кажется, в третьем году... Ездили по лучшим хозяйствам Саксонии и Пруссии. И два дня наблюдали любопытнейшие опыты: сравнение пахоты силой пара и силой электричества.
- Нуте-с, нуте-с!
- Поле было разбито на два одинаковых участка. По одному локомобиль тянул на тросе балансовый плуг. Рядом, на другом участке, установили столбы с проводами...
- Собственно, электроплуга там не было, - вмешался Борис Иванович. - Пахали при помощи электродвигателей, которые - тоже за стальной трос - тянули плуг.
Ильич слушал внимательно. Он тут же, не боясь обнаружить незнание, переспросил, когда Борис Иванович употребил непонятное техническое выражение, и еще о глубине вспашки, нетерпеливо поторопил, когда Александр Иванович слишком уж увлекся подробностями:
- Ну и как же? Каков результат?
- Результат не в пользу электропахоты, Владимир Ильич. Оказалось, пахота паровым плугом на восемнадцать процентов дешевле электрической.
- Электропахота остается большой, пока еще неразрешенной проблемой, - заметил Борис Иванович.
- Тем более! - Ленин не был ни разочарован, ни озадачен таким оборотом дела. - Именно поэтому и надо как можно скорее, как можно смелее браться за ее решение... Бот вам и положительный заряд для вашего бюро, - добавил он, улыбаясь, на прощание.
Вспоминая все это, Глеб Максимилианович повеселел. Так и виделись ему рядом с Ильичом покладистый, основательный Борис Иванович и порывистый, не знающий полутонов и плавных переходов - любить, так любить, ненавидеть, так от всего сердца - Александр У гримов.
«Нет, не оскудела и не оскудеет земля наша стоящими людьми, - думал Глеб Максимилианович, перейдя по Устьинскому мосту через Москва-реку, скованную необычно чистым в нынешнюю зиму льдом, и сворачивая к себе в Садовники. - Пусть каркают «фарадеи» и «фарадейчики» всех степеней, пусть предрекают нашу погибель мартовы всех рангов... Пусть! Мы еще поглядим! Мы еще повоюем! Есть традиция русской инженерной мысли. Помаленьку, но идут подготовительные работы для электрификации Северо-Западного, Центрально-промышленного, Донецкого районов. Мы начали их буквально на второй день после революции. Есть у нас уже и первый опыт и даже определенные успехи: проектируем ж строим районные станции. Электрические станции тех текстильных фабрик в Орехово-Зуеве, в Богородске, Павлово-Посаде, которые не работают из-за того, что нет хлопка, мы оборудуем шахтными топками для торфа и дров, подключаем в общую линию, вернее, даже не линию, а сеть, связанную с «Электропередачей» и с Москвой. Так возникает весьма и весьма любопытная, весьма и весьма перспективная штуковина - я бы назвал ее первой объединенной энергетической системой страны... А в селах и уездных городах Московской губернии что делается? Всюду закладываются новые станции - закладываются, несмотря на тяготы военного времени и разрухи. Люди не страшатся «трудовой повинности», собирают медь на провода: самовары, чайники жертвуют - только дай свет! Деньги, выданные губернскому электроотделу на нынешний год, позволят электрифицировать все уездные города и каждое десятое село Подмосковья...»
Нет, не в пустоту направлял свой «положительный заряд» Ленин, когда его слушали два брата с Арбата. Начинать вам, Глеб Максимилианович, не на пустом месте, действовать не в безвоздушном пространстве! И вообще... Вообще! Легко быть оптимистом за праздничным столом, ломящимся от яств, - каждый дурак сможет, а вы попробуйте теперь... Попробуйте!
