По свободно принятому решению 2 страница

«Частная собственность на землю... Ее теперь нет, но ость ее наследие: рядом с бездействующей электрической станцией расположено торфяное болото, а разрабатывает его какая-нибудь фабричка, отдаленная на десятки верст! Надо это как-то поскорее перепланировать, перестроить поразумнее...» - Он вертанулся вместе с сиденьем кресла и, отставив рюмку, поспешил в кабинет, принялся писать сердитый абзац против наследия частной собственности.

Через несколько дней статья о торфе была готова и десятого января появилась - «подвалом» - в «Правде».

Статья «Торф и кризис топлива» не осталась без внимания. Каждый день в редакцию приходили письма-отклики читателей почти из всех губерний страны. Кто-то одобрял «идею тов. Кржижановского», иные возражали ему, третьи давали ценные советы, предлагали помощь, вносили поправки. Все это увлекло Глеба Максимилиановича, очень быстро, как говорится, на одном дыхании он написал новую статью - об электрификации промышленности, которую послал Владимиру Ильичу - посмотреть.

Уже на следующий день, двадцать третьего января, пришло письмо:

«Глеб Максимилианович!

Статью получил и прочел.

Великолепно.

Нужен ряд таких. Тогда пустим брошюркой. У нас не хватает как раз спецов с размахом или «с загадом»».

Глеб Максимилианович подправил усы, сдержал невольную улыбку и, стоя возле окна, продолжал читать:

«...Нельзя ли добавить план не технический (это, конечно, дело многих и не скоропалительное), а политический или государственный, т.е. задание пролетариату?

Примерно: в 10 (5?) лет построим 20 - 30 (30 - 50?) станций...»

Он тут же представил - пожалуй, даже увидел, как Ленин ходит взад-вперед по кабинету, какое у него лицо, когда он пишет. С какой надеждой он ставит вопросительный знак! Как хочется ему, чтоб не в десять, а в пять - в пять! - лет и не двадцать, а пятьдесят станций построить!

«...чтобы всю страну усеять центрами на 400 (или 200, если не осилим больше) верст радиуса; на торфе, на воде, на сланце, на угле, на нефти (примерно перебрать Россию всю, с грубым приближением). Начнем-де сейчас закупку необходимых машин и моделей. Через 10 (20?) лет сделаем Россию «электрической».

Я думаю, подобный «план» - повторяю, не технический, а государственный - проект плана, Вы бы могли Дать.

Его надо дать сейчас, чтобы наглядно, популярно, для массы увлечь ясной и яркой (вполне научной в основе) перспективой: за работу-де, и в 10 - 20 лет мы Россию всю, и промышленную и земледельческую, сделаем электрической. Доработаемся до стольких-то (тысяч или миллионов лошадиных сил или киловатт?? черт его знает) машинных рабов и проч.

Если бы еще примерную карту России с центрами и кругами? или этого еще нельзя?

Повторяю, надо увлечь массу рабочих и сознательных крестьян великой программой на 10 - 20 лет.

Поговорим по телефону.

Ваш Ленин».

 

- Владимир Ильич? Здравствуйте!

- Здравствуйте. Кто это? Очень плохо слышно.

- Это я, Кржижановский.

- А! Здравствуйте, здравствуйте!

- Только что получил ваше письмо.

- Так, так. И что скажете?

- Захватывает, но, честно говоря, страшновато.

- Страшновато? Отчего?

- Такой размах!.. Боюсь подумать, когда мы только сможем подступиться.

- Что значит «когда»? Сегодня. Сейчас. Немедленно,

- Да, но...

- Никаких «но». Дорогой Глеб Максимилианович, мы должны - мы обязаны - действовать по наполеоновскому правилу: прежде всего ввязаться в дело.

- Но обстановка вокруг, положение в стране...

- Безусловно. Трудности чудовищные. Правда, радуют военные успехи, их теперь не перечеркнуть никому. Но когда мы окажемся перед задачами небывалого для России гигантского строительства, нам будет труднее, в десятки раз труднее. И тем не менее...

- Владимир Ильич! Разве я не понимаю? Однако задача, которую вы ставите сейчас... в данный момент - в наших условиях - она больше похожа на мечту, чем на действительность.

- Очень хорошо! Прекрасно! Задача, в самом деле, дерзновенно-фантастическая. Но напрасно думают, что фантазия нужна только поэту. Это глупый предрассудок. Даже в математике она нужна. Даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия - качество величайшей ценности.

- Не спорю. Ведь такой скрупулезный, ни на что, кроме данных анализа, не полагающийся физик, как Резерфорд, и тот считает важнейшими качествами ученого инициативу и фантазию.

- Вот видите. Страна, любой народ подобны в чем-то отдельному человеку: не могут жить без идеала, без мечты, без высокой цели. Соберите для работы лучшие умы России.

- Легко сказать, Владимир Ильич!

- Да. Я знаю, я предвижу: нам придется натолкнуться на сопротивление эмпириков, на унизительное и унижающее неверие в наши силы. Придется вынести и стерпеть насмешки всего «просвещенного мира». Но ведь, в конце концов, мы революционеры. Мы десятки лет были фантазерами, потому что верили в возможность социалистической революции в такой стране, как наша.

- И зато теперь можем смело взять слово «фантазеры» в кавычки.

- Именно. Именно! И давайте-ка скорее подбирайте спецов с загадом, с размахом, отчаянно смелых.

- Но ведь вы требуете всесторонне обоснованный, глубоко продуманный научный план. Вы так подчеркиваете слово «научный».

- Иной план никому не нужен. Но не беда, если ваше детище на первых норах окажется грубой наметкой. Сейчас топор важнее, чем резец. Немедленно начинайте. Тащите к себе в Садовники спецов, тащите во что бы то ни стало, чего бы ни стоило. Разъясняйте задачу, давайте конкретные - я подчеркиваю - конкретные поручения. Вы умеете притягивать людей как магнит. Вот и действуйте. Действуйте!

- Но ведь план - это лишь половина дела.

- Безусловно. Помножим мечту на действительность - соединим гений ученых с практикой широчайших масс. Да, да. Нам придется привести в движение массы еще большие, чем во время войны.

- Понимаю, Владимир Ильич: глубина исторического действия пропорциональна массе вовлеченных в него людей...

- А теперь конкретно: обдумайте и подготовьте меры организационные. Садитесь немедля за брошюру об основных задачах электрификации России. Нужно дать более чем срочно.

- Та-ак...

- Позабочусь, чтоб издали в несколько дней.

- Хорошо бы.

- Отвратительно вас слышно! Надо провести возможно скорее прямой провод к моему коммутатору. Каждый день докладывайте мне, как движется работа. Какие трудности. Кто и что мешает... Так-то, Глеб! Ввязываемся в делище, ввязываемся. Гляди в оба...

Впервые он нарушил уговор: обратился на «ты». И не только от избытка чувства, не только подчеркивая исключительность момента, нет. Он напоминал этим обо всем, что пройдено, сделано вместе, что связывало их еще с юности - все прожитое и пережитое.

Да, Глеб Кржижановский в революции не новичок. Немало испытаний выпало на его долю, немало он положил трудов и забот. Но то дело, что предстояло теперь, наверняка станет главным в жизни.

И именно поэтому, нацеливая в будущее, Ленин как бы обращал его за поддержкой и уверенностью к прошлому.

Меж крутых берегов...

Помнит он себя с трех лет: в большой комнате, причудливо освещенной красными отблесками, отец подкладывает в печь гречишную солому, и пляшущие блики на стенах тут же замирают, гаснут. Потом огонь охватывает черные листья, сердито ворчит, струится меж стеблей и с треском вырывается на свободу. Вот-вот он лизнет шершавые, покрытые ссадинами руки отца.

Глебу жутко, но интересно.

Отец не поддается огню - отгоняет его, правит на место закопченной кочережкой, теснит, прижимает чугунной литой дверцей.

Глеб улыбается от радости - от того, что отец такой сильный, такой большой. Смотреть бы и смотреть на его красивое, озаренное живым, играющим огнем лицо!

Как хорошо!

Мальчик набирает пучок стеблей, открывает совком горячую дверцу, прогоняет огонь. Пламя принимает вызов: крепко цепляется за стебли, ползет ближе, ближе к руке, Глеб жмурится, но не выпускает пучок: «Ну-ка, огонь! Будет баловать! У нас не забалуешь...» Он с улыбкой, с ожиданием одобрения оглядывается на отца. Входит мать:

- Ах ты, Глебушок, Глебушок - золотой гребешок! - Подхватывает его, прижимает к теплой груди. - Сгоришь ведь! - И вдруг вздыхает озабоченно, с тревогой: - Что-то с тобой будет?.. Что из тебя будет?

Это Самара. Николаевская улица. Тихий, неприметный домик, каких не счесть на святой матушке-Руси.

За домом, позади него, простирается сказочное царство, поросшее горько пахнущей полынью и раскидистыми лопухами, под которыми можно спрятаться так, что никто и не найдет. Царство то полно таинственных шорохов и сокровищ. Как раз там спасается рыжий кот - Берендей, когда на него с лаем кидается соседский Унтер. Там, у забора заросли трав, а на травах невозможно вкусные плоды: «пасленки», «просвирки». Мама почему-то запрещает их есть, и приходится делать это тайком, отчего «пасленки» с «просвирками» кажутся еще слаще. И там же, в стране чудес, на задворках, зреет солнечно-красная смородина, про которую взрослые говорят, будто она кислая, а на самом деле...

Все эти беспредельные владения принадлежат Константину Прохоровичу Васильеву, служащему в полицейском участке. Это его «благоприобретение» - недвижимость, добытая, как говорят, «всеми правдами, а паче - неправдами».

Хозяин - тусклый, ничем не отмеченный человек, разве что молчаливостью, скрытностью, а быть может, просто-напросто безучастностью своей к окружающему. Зато супруга его, Надежда Васильевна, так и стоит перед глазами, так и слышится сказанное про нее отцом, подкрепленное мамой:

- Энергичная и самоотверженная женщина,

- Да, широкая русская душа.

- Охотно и смело поможет...

Ярко помнится Глебу пожар в соседнем доме. Грохот лопающейся кровли. Взрывы искр над рухнувшими стропилами. Крики:

- Катька там!

- Катька шалопутная осталась!.. Но никто не трогается с места.

Вдруг из толпы словно закаменевших в страхе людей выходит тетя Надя. Выходит. Исчезает в пламени. И вновь появляется - выносит что-то в клочьях-лоскутах.

Только лоскуты какие-то странные: не тряпки, не овчина...

Из чего те лоскуты, Глеб так и не успевает разобрать. Мама уводит его домой. Но он все же украдкой подглядывает из окна, слышит, как тетя Надя, сидя на земле возле обгоревшей, командует:

- Ваты давайте. Масла конопляного. Да не бойтесь вы, не пугайтесь, мужики! Вот народ, пра, ей-богу!

Она сидит в палисаднике, возле Катьки, не отходит от нее долго-долго, до тех пор, пока Глеб не слышит страшное слово:

- Кончилась.

В доме Васильевых родители его поселились после побега из Оренбурга. Это романтическая и вместе с тем грустная, а быть может, и трагическая история. Ее, понятно, Глеб узнал не в три года...

Отец был женат прежде, до встречи с мамой - дочерью сановитого оренбургского чиновника. И естественно, семья матери приняла в штыки этот «гражданский брак».

Но страсть есть страсть. И вот по пыльным самарским улицам ходят двое бесприютных, заклейменных словом «невенчанные». Багаж их более чем скромен, В карманах ни гроша. Но зато у обоих пышные волны черных (отец) и золотых (мама) кудрей да хоть отбавляй надежд на лучезарное будущее. Однако пристанища все нет и нет, и надежды тают не по дням, а по часам...

Наконец повезло - встреча с тетей Надей, крохотная комнатка в кредит. «А коль денег не сыщется, то и так хорошо, бог с вами, смотреть на вас невснос, живите...»

Через несколько месяцев мама отправляется в родильный дом, где одиннадцатого января, лета от рождества Христова тысяча восемьсот семьдесят второго появляется на свет отрок, нареченный при рождении Глебом.

А двадцать шестого февраля при имевшем быть крещении «Глеба незаконного» в качестве восприемника присутствует губернский секретарь Максимилиан Николаев Кржижановский.

В те времена «незаконно(!) рожденных» детей записывали в податное сословие по имени крестного. Так что отец все же сумел передать сыну истинные отчество и фамилию.

Максимилиан Николаевич родился в Тобольске в семье ссыльного повстанца. В его доме как реликвия сберегалась фамильная печать Кржижановских с изображением круглой башни и застывшего над ней полумесяца.

По семейным преданиям, которые Глеб слышал с тех пор, как научился понимать, дед Николай упрямо, наперекор «властям и порядкам» зимой и летом носил фуражку с красным околышем. Красный околыш был для него не только святым символом мятежной юности, но и вызовом и последней возможностью поверженного бойца хоть чем-то досадить тиранам, хоть как-то показать свою непокорность.

Отец с блеском окончил Казанский университет, мог легко сделать карьеру государственного чиновника, но оставил казенную службу. Почему он это сделал? Не потому ли, что не захотел служить «тиранам и тирании»?

Он слыл мастером на все руки. Любил возделывать землю, сеять овощи, цветы, травы. До сих пор, говорят, в Самаре живы яблони, им посаженные. Одно время он зарабатывал тем, что чинил швейные машины - чинил надежно, на совесть, быстро приобрел постоянную клиентуру. И вдруг стал мастерить из папье-маше геометрические фигуры, маскарадные маски... И уж вовсе непостижимо, почему он превратился в адвоката - начал выступать в судах. Но факт остается фактом: начал. И тоже удивительно быстро нажил не только недругов, но и приверженцев, почитателей.

Часами, бывало, Глебушок сидел на столе и следил, как отец шелестел бумагами. Однажды тот склеил кубики, написал на них буквы. По самодельным папиным кубикам сын к четырем годам научился читать.

В доме часто появлялись незнакомые люди. Разные, не похожие друг на друга, они приезжали откуда-то издалека, часто повторяли слово «народ» и всегда говорили с отцом про какого-то Белинского да еще Чернышевского. Так что Глеб со временем привык думать, что эти два человека, должно быть, очень хорошие, очень добрые папины друзья. Да и как же иначе? Ведь папа вспоминал о них так тепло, так уважительно! Даже теплее и уважительнее, чем о дедушке.

Отец отдавал тем, приходившим, деньги. И когда лгать сердилась, сетовала на судьбу, только улыбался:

- Не пекитесь об утре - утро само печется о вас. Назиданием, напутствием в жизнь запомнился рассказ матери о том, как однажды отец принес домой тяжелую бухгалтерскую книгу - на каждой странице гербовые печати!

Он просидел над ней всю ночь, а утром вышел к завтраку торжествующий:

- Эврика!

- Что такое? В чем дело?

- Приходи в суд - увидишь...

В зале суда мама узнала, что скромного полкового писаря обвинили в подделке денежных документов. Ему грозило восемь лет каторги. Отец выяснил и доказал, что записи подделал не писарь, а господин полковой командир. Писаря оправдали, а полковника упекли.

Этот сенсационный процесс создал отцу популярность народного заступника. И, как ни печально, именно она его погубила, весной, в непролазную заволжскую распутицу, он поехал защищать далекую степную деревушку, где буйствовал своенравный барин. Телега провалилась под лед, затянувший ночью промоину на дне оврага, и... - сначала воспаление легких, потом скоротечная чахотка...

В четыре с половиной года Глеб узнал слезливо-обидное слово «сиротка».

Отчетливо, на всю жизнь, помнит он смятение, охватившее его, когда их с двухлетней сестренкой Тоней привели прощаться к смертному одру отца; неузнаваемо худое, серое лицо и огромные, все еще чего-то ждущие, что-то ищущие глаза. Потом, несколько позже, снова подвели к той же кровати, где лежал отец, но уже с закрытыми глазами. Глеб так заплакал, что пришлось его поскорее увести.

С тех пор он рос впечатлительным, отзывчивым на чужое горе. И единственной надеждой, единственным его утешением в этой не особенно-то милостивой жизни была мать. Всякий раз, когда она уходила куда-нибудь из дому, он мучился. Ему чудилось, что с ней вот-вот что-то случится. Каждая минута без нее тянулась нестерпимо долго. Ложась спать, Глеб истово молил боженьку:

- Если тебе надо наказать нас, то сделай так, чтобы кара обрушилась не на маму.

«Милый боженька» не слышал, должно быть, эти страстные призывы: львиная доля всех кар падала как раз на маму - то в виде неизбывной тоски и усталости, то болезни, то новых морщин на осунувшемся лице. Но все равно до сих пор она представляется сыну стройной и красивой. Большие-большие голубые глаза. Тяжелая золотая коса, венчающая голову, словно корона.

После смерти мужа с двумя детишками на руках ей пришлось возвращаться к родительским пенатам.

Оренбург поразил мальчика: песок на улицах - и по нему плывут караваны мерно покачивающихся верблюдов. Дома не такие, как в Самаре, а как в сказках (мама говорит: «восточный стиль»). Самый большой из них называется таинственно и прекрасно: «караван-сарай». Замечательна и речка Сакмарка с чистейшей водой в изумрудных берегах.

Понятно, Глеб и догадаться не мог, сколько унижений пришлось претерпеть маме в этом городе...

Дед, «надворный советник», выслал их всех - и маму, и Тоню, и Глеба - из барских апартаментов в каморку при кухне. Да и там не зажились: родители ничего не забыли, ничего не простили и решили во что бы то ни стало отправить опозорившую их дочь с глаз долой.

Сердце бабки не смягчилось даже, когда Глебушок, допущенный однажды к господскому столу, сверкнул «немыслимой» для своих лет «образованностью»: к собравшимся на званый обед гостям он вдруг ни с того, ни с сего обратил речь, пламенно живописавшую Куликовскую битву.

И - опять же! - с буйством огня крепче всего связан в памяти Оренбург: уезжали обратно в Самару, когда чудовищный пожар охватил почти весь город. Стоит сейчас Глебу Максимилиановичу закрыть глаза - и видятся мечущиеся кони, полыхающее зарево, зловещие багряные облака.

 

Старший брат посылал маме по двадцать рублей каждый месяц.

Двадцать рублей - на троих!..

Мать завела бакалейную лавочку. Жили они на окраине, по соседству с плацем, и покупателями были большей частью солдаты. Выслушав рассказ о горькой солдатской судьбине, мама со вздохом открывала почти каждому из; них кредит на таких льготных условиях, что через три месяца «коммерция» лопнула и все имущество пошло с молотка.

Потом она пыталась давать уроки немецкого языка, но репутация «невенчанной» мало способствовала приобретению выгодных учениц «из хороших домов». Тогда, наконец, пришлось «брать на квартиру» приезжих учеников - стирать на них, готовить обеды, и «доход» с этих «нахлебников» надолго стал основным для семьи. Словом, лучшие свои годы мать самоотверженно боролась с нуждой. Не фигурально, а в самом прямом смысле она перебивалась с хлеба на квас, чтобы вырастить сына и дочь, дать им образование.

Первый шаг по пути просвещения Глеб сделал в городской церковноприходской школе. И тогда же, очень рано, у него появилось желание чего-то нового, более интересного, чем жизнь самарских обывателей, стремление во что бы то ни стало выбраться из нужды.

«Пять», «пять», «пять»... - иных оценок он не знал. И в реальное училище его приняли, освободив от платы.

С тринадцати лет, продолжая учиться все так же усердно, он стал давать уроки своим сверстникам. На первую заработанную трешницу домой был принесен бисквитный торт с кремовыми розами - сестренке Тоне и белые лайковые перчатки - маме (так хотелось видеть ее руки ухоженными!). С тех пор его трудовые, «кровные» пятнадцать, а то и все двадцать рублей в месяц стали заметным подспорьем для семьи.

Летом «нахлебники» разъезжались по домам, а Глеб с мамой и Тоней перебирались «на подножный корм» - в село Царевщину, верстах в тридцати от Самары, вверх по матушке по Волге.

Привольное, счастливое житье...

Царевщина раскинулась по широкому нагорью, обрывающемуся величественными ярами к Волге. Тут же, «слева» в нее впадает Сок - милая степная речка, кишащая пескарями, окунем, чехонью. А «справа», подальше, высятся Жигулевские ворота.

В той стороне за темно-голубым волнистым островом, поросшим тальником, подпирают небо горы - зеленые, с каменистыми осыпями - «лысинами», с сосновыми борами, осиновыми чащобами - раздольем грибников, зарослями орешника и ежевики, с пещерами и остатками старинных укреплений. Если прищуришься, начинает казаться, будто видишь, как кто-то коварный и своенравный обрушил поперек воды черный завал, а вода прорезает его, рвется вперед, вперед, искрится, ликует меж крутых берегов.

На дальнем, правом, берегу - все тайна и загадка. Деревни, названия которых еще хранят память об удалых атаманах, о волжской вольнице. Там раздолье - легендарная Уса, текущая рядом с Волгой, но навстречу ей. Это чудо природы уже давно манит Глеба. Завидуя, представляет он, как молодые самарцы - чуть постарше его - отправляются в «кругосветку»... Спускаются на лодках по Волге до деревни Переволоки. Там от Волги до Усы рукой подать - версты три всего. Перевозят лодки на лошадях и опять плывут по течению, но уже другой реки. Входят в Волгу в ста верстах выше Самары и самоплавом возвращаются домой. При впадении Усы в Волгу стоит тот самый утес, что «диким мохом порос от подножья до самого края». Да, да! Там, как раз там гулял Стенька Разин. Там бросил он в пучину красавицу персидскую княжну.

«Скорее бы!.. Скорее бы вырасти, походить по земле, увидеть ее, узнать...»

Тянутся вверх по Волге громадины барки, караваны тяжелых барок - золотые россыпи пшеницы, горы набухших сладостью арбузов, штабеля рогожных кулей с воблой, вязигой, балыком, батареи бочек с каспийской селедкой и - покрупнее - с бакинским керосином. На барже-скотовозке астраханские быки ревут, споря с упрямцами буксирами, и громогласный гул их переклички катится общим эхом по натруженной водяной равнине. Плывут им навстречу плоты, беляны, осевшие под грузом досок, и ветер доносит до берега смоляной дух вятских боров, гомон пермских сплавщиков, перезвон ярославских лесопилок. Спешат белые пароходы с такими захватывающими, зовущими вперед именами: «Самолет», «Кавказ и Меркурий»...

Глеб любит подплывать к самым колесам, шлепающим по воде дубовыми плицами, и раскачиваться на волне: вверх-вниз, вверх-вниз, выше, еще выше, ввысь... Ввысь! Так же он любит зимой, когда волжская вода становится льдом, во весь дух гонять на коньках - куда захочешь.

Какое все-таки это дивное диво, чудное чудо - Волга! Не зря зовут ее матушкой!

А какое богатство кругом, какая сила, гордость по всей природе! И вообще... Как прекрасен мир!

Да, конечно, прекрасен, но почему так убоги люди - казалось бы, хозяева мира?

Почему дядя Миняй и дядя Степан и все мужики Ца-ревщины работают столько, сколько светит солнце, а потом только скребут затылки, только и вздыхают:

- Как бы до нови хватило...

«До нови» - значит до нового урожая, Глеб хорошо это усвоил, но никак не может разобраться во всем этом. Ведь бог дал людям столько земли, сотворил воду, а в ней поселил таких вкусных рыб. Да еще в лесах столько всяких зверей и птиц... Почему же люди постоянно боятся голода?

Почему на Бахиловой Поляне мордовские дети, старики, женщины слепнут от трахомы и никто их не лечит?

Почему бурлаки, которые еще не перевелись в здешних местах, или крючники на самарских пристанях целый день работают, как каторжники, как лошади, только за то, чтобы вечером наесться досыта, напиться домертва и уснуть на песке под опрокинутой лодкой? Как может бог спокойно смотреть на такую жизнь людей? Как может вообще допускать ее? Как все это согласуется с его милосердием?

Или еще... Взгляните! Что это за баржа словно крадется по Волге? Давеча вниз плыла, а теперь - вверх, и все с тем же, вернее, с таким же грузом... Не баржа, а плавучая клетка с глухой крышей. На крыше - солдат с ружьем. Штык сверкает в красноватых лучах заката. А из трюма - песня, похожая на стон:

Динь-дон, динь-дон,

Слышен звон кандальный...

Слышен.

Слышен! И Волге. И солнцу, тонущему за песчаной косой в том месте, где кончается золотисто-палевая, мягко мерцающая дорога. И Глебу.

Ясно, какой груз на барже... Но отчего и вверх по течению, и вниз, и во всех, видать, концах империи его в избытке? И отчего - в избытке?

Ответ на подобные вопросы появляется в образе курсистки Оли Федоровской, про которую говорят, что она «ходит в народ» и «плохо кончит»...

- Ты спрашиваешь, почему так живет наш народ?.. Потому, что земля не его. Леса не его. Волга не его.

Оля вздыхает, ворошит палочкой береговой песок, смотрит на баржу-клетку так, словно видит в ней свое неотвратимое будущее, и читает на память с излишней, как кажется Глебу, патетикой:

Я призван был воспеть твои страданья,

Терпеньем изумляющий народ!

Глеб верит ей. Ему нравятся стихи. Но вместе с тем какое-то смутное сомнение тревожит его. «Воспеть страданья» - что-то в этом есть противное его натуре. Противоречие какое-то: «воспеть страданья»!.. Оля как будто даже упивается этим... Лучше бы избавиться от страданий, победить их!

«Христос терпел и нам велел», - вспоминается мудрость, любезная сердцу батюшки-наставника в законе божьем. Очень, очень похоже на «воспеть страданья»... А учитель словесности читал на уроках стихи Пушкина, Лермонтова, Рылеева да того же Некрасова, которые меньше всего зовут к терпению...

Конечно, много, много страданий у народа. Но раз он «терпеньем изумляющий», то так тому и быть: страдай на здоровье до скончания веков. Нет. Тут что-то не так. Не так! Что-то не сходятся. И народ наш не такой. Ты посмотри, Оля, как мужики тянут невод, избу рубят, на покос выходят. Сколько в них сноровистой решимости, удали, трудолюбивого усердия! А Гаврила? Гаврила Кузин... Как он встал с топором на пороге, когда становой пришел забирать корову? Даже пристав почувствовал, понял, что с Гаврилой шутки плохи. Вот тебе и «терпеньем изумляющий»!..

Нет, не так это просто - понять и определить одним словом, каков твой народ: кто он и зачем он. Но здесь, на великой его реке, особенно ясно и радостно чувствуется, что народ этот - не зауряд, что впереди у него что-то еще небывалое, значительное.

Трудно это выразить, но когда говоришь, а еще лучше, работаешь где-нибудь с «человеком из народа», тебе невольно передается его спокойная уверенность, его надежда на доброе будущее, не гаснущая несмотря ни на какие превратности судьбы и тяготы бытия меж крутых берегов российской действительности. Какая бездна в нем непочатой энергии и свежего чувства! Как он молод, даже если ему за шестьдесят. И еще: прошлое, вся история приучили к таким невзгодам, к такой невзыскательности, что все нипочем - все одолеет.

Так примерно чувствует, так понимает Глеб Кржижановский уже в пятнадцать лет. По-прежнему его волнует все окружающее: повадки жука-плавунца и вычисление расстояний до планет солнечной системы, химический состав булыжника и механика сооружения стальных мостов. Он учится жадно, неизменно одобряемый учителями, поощряемый господином инспектором и даже директором. Рассказы о необыкновенной любознательности и одаренности юноши ходят по городу, достигают самого господина Свербеева - самарского губернатора, покровителя наук, искусств и ремесел.

Глеба приглашают на торжественный обед. Придя раньше всех и ожидая за колонной, он видит, как в зале один за другим появляются те, кого до сих пор он видел только проносившимися мимо него в роскошных колясках.

Полицмейстер.

Предводитель дворянства.

Начальник первой и пока единственной железной дороги через Волгу, связывающей Россию с Уралом и Сибирью.

Вот об руку с красивой молодой дамой в бальном платье важно шествуют «Самарские паровые мельницы».

Вот «Лесопильные и кирпичные заводы».

А вот, облачившись в безукоризненный английский фрак, само «Жигулевское пиво»!

Наконец, все за столом: «Хлебная торговля», «Пароходная компания», «Чугунолитейное дело» и «Скотопромышленное общество», акцизный и откупщик.

- Господа! - поднимается губернатор после первых, вступительных тостов за благоденствие, процветание и первого, начального утоления. - Позвольте представить вам гордость нашего реального имени императора Александра Благословенного училища, - и выводит Глеба на середину.

Глеб одергивает китель - робеет перед собранием тузов, заботится больше всего, как бы вдруг они не узнали о его «незаконном» рождении.

Но:

- Смелей, - подбадривает губернатор, ласково тронув за плечо.

Одолев робость, Глеб становится в позу, картинно откидывает руку.

Собрание, должно быть, уже привыкшее к чудачествам просвещенного генерала, смотрит на очередного его «протеже» с благосклонным любопытством, но без особого интереса.

Не своим, сдавленным голосом Глеб читает «Смерть крестьянина» из некрасовской поэмы «Мороз, Красный нос» и чувствует: не так, не то выходит, он сам по себе, а слушатели сами по себе. Умолкает, вспомнив тетю Надю, и вдруг видит, ясно видит, как она кидается в огонь за Катькой.

И тогда он, Глеб, спешит следом за ней - вместе с ней, чтобы спасти людей, сделать их счастливыми:

Есть женщины в русских селеньях

С спокойною важностью лиц,

С красивою силой в движеньях,

С походкой, со взглядом цариц, -

Их разве слепой не заметит,

А зрячий о них говорит:

«Пройдет - словно солнце осветит!

Посмотрит - рублем подарит!»

...И голод, и холод выносит,