На следующий день за обедом Джун достала из кармана сложенный тетрадный листок. — У нас есть официальная диспозиция! — объявила она. На листке было три колонки с именами. За Джека 3 страница

Вия предупреждала меня про обед в школе, так что я должен был предвидеть, что придется тяжко. В общем, было так. Все пятиклассники высыпали из кабинетов в одно и то же время и, добежав до столовой, кинулись к пустым столам, вопя и налетая друг на друга. За порядком следила какая-то учительница, и она все время говорила: «Садитесь сами, места не занимайте!» — но я не понял, что она имела в виду, и, кажется, никто не понял, потому что все продолжали занимать места для своих друзей. Я попробовал пристроиться за какой-то столик, но мальчик, добежавший раньше меня, сказал: «Извини, тут уже сидят». Поэтому я нашел себе пустой стол и просто ждал, когда все закончат носиться как угорелые и учительница скомандует, что делать дальше. Она начала перечислять правила столовой, а я искал глазами Джека Тота, но его нигде не было. Учителя вызывали столы по номерам: надо было брать подносы и выстраиваться в очередь у длинной стойки. Джулиан, Генри и Майлз сидели в дальнем конце столовой. Мама дала мне с собой бутерброд с сыром, рыбки-крекеры и пакет сока, так что, когда вызвали мой стол, мне не надо было вставать в очередь. Я просто открыл рюкзак, достал пакет с едой и принялся медленно разворачивать фольгу, в которую был упакован бутерброд. Я точно знал, что на меня таращатся, для этого мне даже не нужно было поднимать глаза. Все вокруг рассматривали меня и подталкивали друг друга локтями. Я считал, что давно уже к такому привык, но оказалось, не совсем. За девчачьим столом, неподалеку тоже шушукались обо мне, это я понял по тому, как они прикрывали рты руками и то и дело бросали на меня взгляды. Ненавижу, как я ем. Зрелище и в самом деле не для слабонервных. Чтобы поправить волчью пасть, в два года мне сделали операцию, а потом еще одну, в четыре, но у меня до сих пор дыра в нёбе. И хотя несколько лет назад мне вроде бы выровняли челюсти, жевать мне приходится передними зубами. Долгое время я даже не осознавал, как это выглядит со стороны, но как-то раз, на чьем-то дне рождения, один из гостей сказал маме именинника, что не хочет сидеть со мной рядом, потому что у меня изо рта во все стороны летят крошки. Само собой, этот мальчик не хотел меня обидеть, но потом ему все равно досталось, и вечером его мама звонила моей и извинялась. Когда я вернулся со дня рождения домой, я подошел к зеркалу в ванной и начал жевать крекер, чтобы посмотреть, как я ем. Тот парень был прав. Я ем, как черепаха — если вы когда-нибудь видели, как едят черепахи. Как доисторическое болотное чудище. Летний стол

— Привет, тут не занято? Я поднял глаза и увидел незнакомую девочку. У нее были волнистые каштановые волосы до пояса, а на коричневой футболке красовался фиолетовый пацифик. В руках она держала поднос с едой. — Э-э… нет, — ответил я. Она поставила поднос на стол, скинула рюкзак на пол, села напротив меня и принялась за макароны с сыром. И тут же поморщилась: — Надо было принести с собой бутерброд, как ты. — Ага, — кивнул я. — Кстати, меня зовут Джун. А тебя? — Август. — Круто, — сказала она. — Джун! — К нам приблизилась еще одна девочка с подносом. — Ты чего сюда села? Возвращайся к нам. — У вас там тесно, — ответила ей Джун. — Лучше ты сюда. Девочка на мгновение смутилась. Я догадался, что они говорят про тот девчачий стол, где обо мне шушукались. Думаю, Джун тоже сначала сидела с ними. — Ну как хочешь, — сказала девочка и отправилась за тот самый стол. Джун посмотрела на меня, пожала плечами и улыбнулась, а потом вернулась к своим макаронам. — Слушай, у нас имена друг к другу подходят, — сказала она. Я не понял, о чем она; только хлопал глазами. — Джун — значит июнь, правильно? А ты Август. — Она улыбалась и ждала, когда до меня дойдет. — Ой, точно, — сказал я. — Можем сделать свой собственный летний стол, — предложила она. — Только для тех, у кого летние имена. Так, у нас есть еще имена с какими-нибудь летними месяцами? — Есть Майя. — Формально май — еще весна, — заметила Джун. — Но если Майя захочет к нам присоединиться, мы можем сделать исключение. — Она говорила так, будто и правда излагала настоящий план. — Есть Джулиан. Это имя, как и Джулия, в честь июля. Я помолчал, а потом сказал: — Со мной на английский ходит Росс. — Да, я знаю Росса, но разве это летнее имя? — спросила она. — Ну, просто похоже на росу, а она бывает как раз летом. — А, тогда ладно. — Она кивнула и достала блокнот. — И мисс Петоза тоже может тут сидеть. Ее имя похоже на «петунью» и «розу», а это летние цветы. — Она у меня классный руководитель, — сказал я. — А у меня ведет математику. — Джун скорчила рожу. Она записала имена на предпоследней страничке блокнота. — Ну, кто еще? К концу обеда мы составили целый список учеников и учителей, которые допускались за наш стол. Большинство имен не были совсем уж летними, но какая-то связь с летом всегда находилась. Я даже придумал, как связать с летом Джека Тота: ведь с его именем можно составить массу летних предложений, например «Джек — тот, кто любит ходить на пляж». И Джун согласилась, что это вполне годится. — Но если у кого-то нелетнее имя и он захочет с нами сидеть, — сказала она, — мы разрешим ему, если он хороший, ладно? — Ладно, — кивнул я. — Если хороший, то пусть его хоть по-зимнему зовут! — Круть! — Она засмеялась и подняла вверх большие пальцы. Джун была похожа на свое имя. Загорелая, с глазами зелеными, как июньские листья. От одного до десяти

У мамы есть такая привычка — спрашивать, как я себя чувствую по шкале от одного до десяти. Это началось после операции на челюсти, когда я не мог говорить, потому что челюсть у меня была обмотана проволокой и рот не открывался. Врачи взяли кусочек бедренной кости и вставили в подбородок, чтобы тот выглядел поприличнее, так что у меня болело сразу в нескольких местах. Мама показывала на какую-то из повязок, а я поднимал пальцы, чтобы дать ей знать, сильно болит или не очень. Один — значит, немножко. Десять — очень, очень, очень сильно. Потом, во время обхода, мама говорила врачу, что меня больше всего беспокоит. Иногда у мамы здорово получалось читать мои мысли. После этого мы стали оценивать по десятибалльной шкале любые болячки. Например, если у меня просто саднило горло, она спрашивала: «Ты как, от одного до десяти?» А я отвечал: «Три», — ну или сколько там было. Когда уроки первого сентября закончились, я вышел на улицу и увидел маму, которая ждала меня у школы, как и остальные родители и няни. Первое, что она спросила, обняв меня: — Ну и как? От одного до десяти? Я пожал плечами. — Пять. — И, скажу вам, я ее огорошил. — Ого, — выдохнула она. — Даже лучше, чем я надеялась. — Мы заберем Вию из школы? — Ее подвезет мама Миранды. Понести твой рюкзак? — И мы двинулись сквозь толпу. Дети «незаметно», как они думали, показывали на меня своим взрослым. — Не надо, — сказал я. Но мама принялась стаскивать с меня рюкзак. — Он же тяжеленный, Ави! — Мам! — Я вывернулся от нее и рванул вперед. Тут раздался голос Джун: — До завтра; Август! Она шла в другую сторону. — Пока, Джун, — помахал я ей. Как только мы вынырнули из толпы и перешли улицу, мама спросила: — Кто это, Ави? — Джун. — Она учится в твоем классе? — Мам, я учусь в разных классах. Каждый предмет — это свой класс. — Она в каком-нибудьиз твоих классов? — Не-а. Мама ждала, что я еще что-нибудь скажу, но мне совсем не хотелось разговаривать. — Так как все прошло? Хорошо? — У мамы явно накопился миллион вопросов. — Тебя не обижали? Учителя понравились? — Ага. — А те дети, с которыми ты познакомился на прошлой неделе? Как они себя вели? — Да все нормально. Джек сидел рядом со мной на уроках. — Это прекрасно, дорогой! А тот мальчик, Джулиан? Я вспомнил, как Джулиан спрашивал у меня про Дарта Сидиуса. Как будто лет сто назад. — Тоже нормально, — ответил я. — А девочка со светлыми волосами, как ее зовут? — Шарлотта. Мам, я уже сказал, никто меня не обижал. — Хорошо. Если честно, я не знаю, почему я злился на маму, но я злился ужасно. Пока мы переходили дорогу и шли по Эймсфорт-авеню, мама молчала, но когда свернули на нашу улицу, она опять стала задавать вопросы: — А как ты познакомился с Джун, если она не ходит ни в один из твоих классов? — Мы вместе обедали. Я начал пинать камешек то одной ногой, то другой: гнал его перед собой по тротуару, как футбольный мяч. — Кажется, она очень милая, — сказала мама. — Да. — И очень хорошенькая. — Да, знаю. Мы как Красавица и Чудовище. Я не стал дожидаться маминого ответа. Просто пнул камешек изо всех сил и побежал за ним. Падаван

Вечером я отрезал свою косичку. Первым заметил папа. — О, наконец-то, — сказал он. — Мне она никогда не нравилась. Зато Вия кипятилась и никак не могла успокоиться: — Ты же растил ее несколько лет! Почему ты ее отстриг?! — Сам не знаю, — ответил я. — Кто-то над тобой смеялся? — Нет. — Ты сказал Кристоферу, что собираешься ее отрезать? — Мы же с ним больше не дружим. — Не выдумывай! Не могу поверить, что ты вот просто так взял ее и откромсал! — И Вия вылетела из моей комнаты, хлопнув дверью. Когда вечером папа зашел пожелать мне спокойной ночи, мы с Дейзи лежали на кровати, свернувшись калачиком. Папа слегка подвинул Дейзи и прилег рядом со мной на одеяло. — Ну, Ав-Гав, — сказал он. — Так что у тебя был сегодня за денек: что надо или что не надо? Между прочим, вопрос про денек папа не сам придумал, а взял из старого мультика о таксе по имени Ав-Гав. Одно время, мне тогда было года четыре, мы часто его смотрели — особенно в больнице. С тех пор папа иногда звал меня Ав-Гав, а я его — «дорогим папашей», как щенок-такса звал своего папу в мультике. — Что надо, — кивнул я. — Ты весь вечер молчал. — Устал. — Много всего сразу, да? Я кивнул. — Но все правда прошло нормально? Я снова кивнул. Он тоже замолчал, поэтому спустя несколько секунд я сказал: — Даже лучше, чем нормально. Папа поцеловал меня в лоб. — Как я рад, Ави. Похоже, со школой мама все-таки неплохо придумала. — Да. Но я ведь могу ее бросить, если захочу, да? — Конечно, мы же договорились, — ответил он. — Хотя зависит от того, почему ты решишь бросить. Обещай, что, если в школе у тебя начнутся какие-то неприятности, ты нам обязательно все расскажешь. — Угу. — А могу я у тебя кое-что спросить? Ты что, злишься на маму? Весь вечер на нее вроде как дуешься. Послушай, Ави, в том, что ты пошел в школу, я виноват точно так же, как и она. — Нет, она больше виновата. Это же ее идея. Тут раздался стук в дверь и в комнату заглянула мама. Вид у нее был немного смущенный. — Просто хотела пожелать спокойной ночи. — Привет, мамаша, — сказал папа и помахал ей моей рукой. Мама присела на край кровати рядом с Дейзи. — Ты, говорят, отрезал косичку. — Подумаешь, невелика беда, — ответил я. — А я и не говорю, что беда. — Уложишь Ави? — сказал папа маме. — У меня срочная работа. Спокойной ночи, сын, мой сын. — Это была еще одна часть Ав-Гав-ритуала, но отвечать «Спокойной ночи, дорогой папаша» мне что-то не хотелось. Папа встал с кровати. — Я очень тобой горжусь. Мама и папа всегда укладывали меня по очереди. Знаю, обычно укладывают только малышей, а десятилетние дети засыпают сами, без родителей, но так уж у нас повелось. Мама устроилась рядом со мной и попросила папу: — Заглянешь к Вие? Он обернулся: — А что с Вией не так? Мама пожала плечами. — Она говорит, все в порядке. Но первый день в новой школе, сам понимаешь. — Хм-м, — сказал папа, а потом подмигнул мне. — Всегда с вами, дети, что-то не так. — Да, не соскучишься, — согласилась мама. — Не соскучишься, — повторил папа. — Ну, спокойной ночи. Он закрыл за собой дверь, и мама достала книгу, которую читала мне последнюю пару недель. Я обрадовался, потому что жутко боялся, что она захочет «поговорить», а у меня совсем не было настроения разговаривать. Но и у мамы, кажется, тоже. Она просто листала страницы — искала место, где мы остановились. Мы прочитали уже почти половину «Хоббита». «„Стойте! Перестаньте!“ — закричал Торин, но поздно: гномы в возбуждении расстреляли последние стрелы. И теперь подаренные Беорном луки стали бесполезны. Уныние охватило всю компанию, и в последующие дни оно еще усилилось. После заколдованного ручья тропа вилась точно так же, лес был все тот же» ^[3]. Не знаю почему, но я вдруг расплакался. Мама отложила книгу и обняла меня. Похоже, она ничуть не удивилась. — Все хорошо, — шептала она мне на ухо. — Все будет хорошо. — Прости, — выдавил я между всхлипываниями. — Тс-с-с. — Она вытерла мне слезы. — Ты ни в чем не виноват… — Мамочка, ну почему я такой урод? — прошептал я. — Нет, малыш, ты не… — Я знаю, что я урод. Она расцеловала мне все лицо. Она целовала мои перекошенные, будто сползшие вниз глаза. Целовала мои вдавленные внутрь щеки. Целовала мой черепаший рот. Она говорила мне ласковые слова и пыталась меня утешить. Но я-то знаю, словами лицо не изменишь. Разбудите меня, когда закончится сентябрь ^[4]

В сентябре было тяжко. Я не привык рано вставать по утрам. Не привык ко всем этим домашним заданиям. А еще первая «самостоятельная» в конце месяца. Ведь с мамой я никогда не писал самостоятельных. И мне не нравилось, что теперь у меня нет свободного времени. Раньше я играл, когда хочу, а сейчас мне постоянно надо делать уроки. И в самой школе поначалу было ужасно. В каждом классе, где я появлялся, дети изо всех сил старались на меня «не таращиться». Они бросали взгляды украдкой из-за тетрадок или когда думали, что я не смотрю. Они обходили меня как можно дальше, как будто боялись подцепить от меня какую-то жуткую бациллу, как будто мое лицо — заразное. В коридорах всегда было не протолкнуться, и при виде меня кто-нибудь обязательно столбенел — тот, кто, возможно, обо мне еще не слышал. Из бедняги вырывался такой сдавленный звук, который издаешь, когда задерживаешь дыхание, чтобы нырнуть. В первые несколько недель это случалось, наверное, раз по пять на дню: на лестницах, перед шкафчиками, в библиотеке. В школе шестьсот детей, и рано или поздно каждый должен был со мной встретиться. Я то и дело замечал, как кто-нибудь, проходя мимо, толкает локтем приятеля или что-то шепчет ему на ухо. Могу только догадываться, чтоони обо мне говорили. Но вообще-то я предпочитаю об этом не думать. Кстати, никто особо не подличал: меня не дразнили и рожи не корчили. Просто тупо глазели — ну что ж, все так делают. Мне иногда хотелось им сказать: «Эй, всё в порядке, я знаю, что выгляжу странно, разглядывайте, сколько влезет, я не кусаюсь!» Да что там, если бы в школу вдруг заявился какой-нибудь гуманоид, например вуки из «Звездных войн», мне было бы страшно любопытно и я бы, пожалуй, сам на него таращился! И шептал бы Джеку или Джун: «Смотрите, смотрите, вон вуки!» А если бы вуки меня услышал, то он бы понял, что я не хочу его обидеть. Я всего лишь говорю, что он вуки. Чтобы привыкнуть к моему лицу, моим одноклассникам понадобилась неделя. Это тем, кого я вижу каждый день на всех уроках. Остальным пятиклассникам, с которыми я встречаюсь в столовой, на прогулках, на физкультуре и на музыке, в библиотеке и в компьютерном классе, — две недели. Детям из других параллелей понадобился месяц. Эти уже почти взрослые, ну, некоторые из них. У одних сумасшедшие прически. У других серьги в носу. У третьих прыщи. Но никто не выглядит так, как я. Джек Тот

Я сидел с Джеком на классных часах, на английском, истории, информатике, музыке и естествознании — на всех уроках, которые у нас были общими. Я решил, что либо учителям велели сажать нас вместе, либо это невероятнейшее совпадение. Мы с Джеком и с урока на урок ходили вместе. Он замечал, что на меня глазеют, но притворялся, что не замечает. Хотя однажды, перед уроком истории, на лестнице на нас налетел огромный восьмиклассник, сигавший сразу через две ступеньки, и сбил меня с ног. Помогая мне подняться, он бросил взгляд на мое лицо и выдохнул: «Ого-о!» Потом потрепал меня по плечу, будто стряхивал пыль, и побежал догонять своих. А мы с Джеком почему-то грохнули со смеха. — Как его перекосило! — сказал Джек, когда мы уселись за парты. — Точно! — подхватил я. — А помнишь, как он, таким басом: «Ого-о!» — Небось еще и штаны обмочил! Мы так хохотали, что учителю, мистеру Роше, пришлось призвать нас к порядку. Потом, когда мы закончили читать про то, как древние шумеры изобрели солнечные часы, Джек прошептал: — А тебе когда-нибудь хотелось им всем врезать? Я пожал плечами: — Наверное. Не знаю. — Мне бы хотелось. О, слушай, тебе нужно завести секретный водяной пистолет или автомат и как-нибудь прицепить его к глазам. И каждый раз, как кто-то на тебя пялится, бить им струей в физиономию! — Мерзкой зеленой слизью, — ответил я. — Ага, пополам с собачьей мочой. — Точно! — Эй, там, на галерке, — цыкнул мистер Роше. — Не мешайте читать остальным. Мы уткнулись в учебники. Чуть погодя Джек прошептал: — Август, а ты всегда будешь так выглядеть? То есть, может, тебе пластическую операцию сделать? Я улыбнулся и показал на свое лицо: — Привет, это — послепластических операций! Джек хлопнул себя по лбу и покатился со смеху. — Чувак, ты должен засудить своего хирурга! — выдавил он. От хохота мы оба чуть не скатились под парты и никак не могли успокоиться — даже после того, как мистер Роше нас рассадил. Октябрьская максима мистера Брауна

Октябрьская максима мистера Брауна звучала так: «Памятник человеку — его дела». Это было написано на могиле одного египтянина, который умер сколько-то там тысяч лет назад. На уроках истории мы как раз собирались проходить Древний Египет, и мистер Браун решил, что фраза про памятник будет очень своевременной. На дом он задал нам написать абзац-другой о том, что эта максима значит и что мы о ней думаем. Вот что я написал: «Это означает, что нас будут помнить за то, что мы делаем. То, что мы делаем, — самое важное на свете. Важнее слов и важнее внешности. Наши поступки делают нас бессмертными. Наши поступки — как памятники, которые люди строят, чтобы почтить память героев. Они как пирамиды, которые египтяне воздвигали для фараонов. Только они не из камня, а из воспоминаний о тебе. Вот почему твои дела — это твои памятники. Памятники, построенные из воспоминаний, а не из камня». Яблоки

День рождения у меня 10 октября. Красивая дата — 10/10. Было бы классно, если бы я еще и родился ровно в 10 часов 10 минут, но увы. Я родился сразу после полуночи. Но я все равно считаю, что у меня крутой день рождения. Обычно я отмечаю его дома, но в этом году я решил пригласить своих гостей на боулинг. Мама удивилась, но обрадовалась. Она спросила, кого я хочу позвать из школы, а я сказал, что всех одноклассников, а еще Джун и нескольких ребят с английского. — Не многовато ли? — спросила мама. — Нужно пригласить всех, чтобы никто не обиделся, что его не позвали, понимаешь? — Понимаю, — согласилась мама. — Ты хочешь позвать даже того мальчика, который спрашивал у тебя про пожар? — Ага, и Джулиана, — ответил я. — Боже, мам, пора уже забыть про тот случай. — Да, ты прав. Пару недель спустя я спросил маму, кто придет, и она сказала: — Джек Тот. Джун. Росс Кингсли. Макс А. и Макс Б. И еще двое не уверены, но постараются. — Кто? — У Шарлотты в первой половине дня хореография, но она попытается успеть и к нам. И мама Тристана сказала, что он, скорее всего, придет после футбола. — И всё? Это же… пять человек. — Во-первых, больше пяти, Ави. Во-вторых, подозреваю, у многих уже были планы на этот день. Мы сидели на кухне. Мама разрезала яблоко — мы только что купили пару килограммов на рынке — на малюсенькие-премалюсенькие кусочки, чтобы я мог его есть. — Какие такие планы? — спросил я. — Ави, я не знаю. Мы поздновато разослали приглашения. — Но что они тебе говорили? Как объясняли, что не придут? — Причины у всех были разные, — мама начала терять терпение. — Правда, сынок, это не так уж важно. У них уже были планы, вот и все. — А Джулиан что сказал? — Ты знаешь, — ответила мама, — вот как раз его родители не сочли нужным объясниться. — Она посмотрела на меня. — Похоже, яблоко от яблони и правда недалеко падает. — Мам, при чем тут яблоки? — спросил я. — Не важно. Вымой руки и садись есть. Мой день рождения был намного скромнее, чем я ожидал, но все равно попраздновали мы отлично. Пришли Джек, Джун, Росс, Тристан и оба Макса. И Кристофер с родителями тоже приехали, из самого Бриджпорта. И тетя Кейт с дядей По — из Бостона. И дядя Бен пришел. Вот только Ба и Де не смогли приехать, они улетели до весны во Флориду. Было весело, потому что в конце концов все взрослые стали катать шары на соседней дорожке, и казалось, что поздравить меня собралось очень много людей. Хэллоуин

На следующий день за обедом Джун спросила меня, кем я буду на Хэллоуин. Я, разумеется, думал об этом с прошлого Хэллоуина, поэтому тут же сказал: — Бобой Феттом. — А ты знаешь, что на Хэллоуин можно приходить в школу в костюме, да? — Что, правда? — Ну, если он политкорректный. — Чтобы никакого оружия? — Точно. — А бластеры можно? — Ави, бластер — тоже оружие. — Эх… — Я покачал головой. У Бобы Фетта должен быть бластер. — Радуйся, что нас не заставляют наряжаться персонажами книг, как в младших классах. В прошлом году я была Злой Ведьмой Запада из «Волшебника страны Оз». — Но это же кино, а не книга. — Ну ты даешь! Сначала была книга! Одна из моих самых любимых. Папа читал мне ее каждый вечер, когда я была в первом классе. Когда Джун говорит, особенно когда она чем-то взволнована, она щурится, будто смотрит прямо на солнце. На уроках я почти не вижу Джун. Единственный урок, на который мы ходим вместе, — физкультура, и даже там почти всегда девочки и мальчики играют на разных половинах зала. Но с того первого обеда мы каждый день сидим вместе за летним столиком — только мы вдвоем, больше к нам никто не подсаживается. — А ты кем будешь? — спросил я. — Пока не решила. То есть я знаю, в какой костюм хочу одеться, но, боюсь, буду выглядеть в нем идиоткой. А Саванна с подружками вообще не наряжаются в этом году. Они считают, что уже выросли из Хэллоуина. — Да ну, глупости. — Вот именно! — И разве тебе не все равно, что думают эти девчонки? Она пожала плечами, потягивая молоко через соломинку. — Так в какой же идиотский костюм ты хочешь нарядиться? — Обещаешь не смеяться? — Она поежилась от смущения. — Я хочу быть единорогом. Я улыбнулся и принялся рассматривать свой бутерброд. Джун расхохоталась: — Эй, ты обещал не смеяться! — Хорошо, хорошо, — сказал я. — Но ты права, это по-идиотски. — Да знаю! Но я все-все уже придумала: голову сделаю из папье-маше и раскрашу рог золотым, и гриву тоже… Только представь! Я пожал плечами. — Тогда давай, наряжайся. Кого волнует, что думают о нем другие, верно? — А, вот что! — Она щелкнула пальцами. — Я надену костюм только вечером, на хэллоуинский парад. А в школе буду просто готкой. Да, точно, так и сделаю. — Отличный план, — кивнул я. — Спасибо, Ави, — хихикнула она. — Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? С тобой можно говорить о чем угодно. — Да? — Я засмеялся и поднял большие пальцы вверх. — Круть. Школьные фотографии

Думаю, никого не удивит, что я не собирался сниматься для школьного фотоальбома, который будут делать 22 октября. Ни за что. Нет уж, спасибо. Я перестал фотографироваться уже давно. Наверное, это можно назвать, фобией. Ну, на самом деле это не фобия. Это «нерасположенность» — слово, которое я только что выучил на уроках мистера Брауна. У меня нерасположенность к фотографированию. Фух, вот я и составил предложение с новым словом. Я ожидал, что мама будет меня просить, чтобы я пересилил себя и сфотографировался, но она не стала. Но, хоть мне и удалось отбрыкаться от портрета, я никак не мог отбрыкаться от группового снимка. Бр-р-р! Когда фотограф меня увидел, его передернуло так, будто он съел целый лимон. Конечно, я же испорчу ему всю фотографию. Я еще и сидел в первом ряду. И не улыбался. Хотя если бы улыбался, никто бы все равно не понял. Плесневелый сыр

В школе постепенно ко мне привыкали, но недавно я заметил, что никто до меня не дотрагивается. Сперва я этого не замечал, потому что в средней школе дети не то чтобы все время ходят и трогают друг друга. Но в прошлый четверг на уроке танцев — между прочим, моем самом нелюбимом уроке — учительница, миссис Атанаби, попробовала поставить в пару со мной Ксимену Ван. И тут… я никогда раньше не видел, как у человека случается «паническая атака», но, судя по всему, эта самая паническая атака и началась у Ксимены. Она покраснела, побледнела, ее прошиб пот, а потом она придумала какой-то предлог, чтобы выскочить в туалет. Миссис Атанаби не стала ее заставлять и в конце концов разрешила всем танцевать поодиночке. А вчера на уроке естествознания мы, как настоящие исследователи, ставили опыты с порошками: мы не знали названия порошка, и надо было выяснить, кислота это или щелочь. Все должны были нагреть свой таинственный порошок на горелке и наблюдать за ним, поэтому мы сгрудились вокруг горелки с тетрадями в руках. И вот, представьте, на уроке восемь человек, и семь из них жмутся с одной стороны горелки, а один — то есть я — стоит с другой стороны. Конечно, я все это заметил, но надеялся, что хотя бы мисс Рубин не заметит, — не хотел, чтобы она вмешивалась. Но, разумеется, она заметила и вмешалась. — Ребята, с той стороны полно места. Тристан, Нино, встаньте там, — скомандовала она, и Тристан с Нино переползли ко мне. Тристан и Нино всегда нормально ко мне относились, вот честное слово. Не то чтобы они прямо рвались со мной дружить, но всегда здоровались и говорили со мной так же, как с другими. И они даже не скривились, когда мисс Рубин сказала им передвинуться ко мне поближе, а большинство детей кривятся, когда думают, что я их не вижу. Ну, в общем, все шло неплохо, пока таинственный порошок Тристана не стал плавиться. Он снял свою фольгу с горелки, и тут как раз начал плавиться мой порошок. Я потянулся, чтобы тоже его снять, и случайно задел руку Тристана, на долю секунды. Тристан отдернул руку так резко, что уронил свою фольгу на пол и столкнул с горелки все остальные порошки. — Тристан! — закричала мисс Рубин, но Тристану было наплевать, что он рассыпал порошки и испортил эксперимент. Он сейчас думал лишь об одном — как можно скорее добежать до раковины и вымыть руки. Вот так я узнал, что в нашей школе все боятся до меня дотрагиваться. Я думаю, это как в «Дневнике слабака» ^[5]. В этой книжке все боялись дотронуться до куска старого плесневелого сыра, валявшегося на баскетбольной площадке. Кто дотрагивался, получал проклятие, которое мог передать другому. А в школе Бичера старый плесневелый сыр — это я. Костюмы

Хэллоуин — лучший праздник на свете. Даже лучше Рождества. Я надеваю костюм. Надеваю маску. Расхаживаю повсюду как обычный ребенок, и никто не догадывается, что я страшилище. Никто не оборачивается. Никто меня не замечает. Никто меня не знает. Вот бы Хэллоуин был каждый день! Мы бы все время носили маски. Гуляли и знакомились друг с другом — до того как увидим, кто как выглядит. Когда я был маленький, то носил космонавтский шлем: всегда и везде, куда бы ни шел. На детскую площадку. В магазин. Встречать Вию из школы. Даже летом, хотя было так жарко, что лицо у меня дико потело. Думаю, я проносил его пару лет и снял, только когда мне прооперировали глаза. Кажется, мне было около семи. А потом этот шлем куда-то пропал, и мы так и не смогли его найти. Мама обыскала весь дом. Она решила, что, наверное, шлем волшебным образом очутился на чердаке у бабушки, и все собиралась его там поискать, но я уже привык обходиться без него. У меня есть фотографии со всех Хэллоуинов. На мой первый Хэллоуин я был тыквой. На второй тигром. На третий Питером Пэном (а папа тогда нарядился капитаном Крюком). На четвертый я был капитаном Крюком (а папа, наоборот, Питером Пэном). На пятый — космонавтом. На шестой — Оби-Ваном Кеноби. На седьмой — воином-клоном. На восьмой — Дартом Вейдером. На девятый — Кровавым Криком (из моей маски-черепа даже сочилась фальшивая кровь). В этом году я буду Бобой Феттом: не ребенком Бобой из первого эпизода «Звездных войн», а взрослым Бобой Феттом из пятого эпизода «Империя наносит ответный удар». Мама обегала все магазины, но так и не нашла костюма моего размера. Поэтому она купила мне костюм Джанго Фетта — ведь Джанго был отцом Бобы и носил те же доспехи, — а потом раскрасила его зеленым. Она еще что-то такое сделала, чтобы доспехи казались потертыми. В общем, они выглядят совершенно настоящими. Мама отлично мастерит костюмы. Накануне мы сидели у себя в триста первом кабинете и обсуждали, как будем отмечать Хэллоуин. Шарлотта собиралась нарядиться Гермионой из «Гарри Поттера». Джек — человеком-волком. Джулиан, как я услышал краем уха, — Джанго Феттом. Вот дурацкое совпадение. Вряд ли ему понравится, что я оденусь Бобой Феттом. Хэллоуинским утром Вия разрыдалась — чуть ли не билась в истерике. Обычно Вия спокойная и уверенная в себе, но в этом году с ней уже пару раз такое случалось. Папа опаздывал на работу и торопил ее: «Вия, идем! Идем!» Папа у нас супертерпеливый — но не когда опаздывает на работу, и из-за его криков Вия разревелась еще отчаяннее. Тогда мама попросила папу отвести в школу меня, а сама быстро поцеловала нас на прощание и исчезла в комнате Вии — я даже костюм не успел надеть. — Ави, выходим! — подгонял меня папа. — У меня встреча, я не могу опаздывать! — Я еще не надел костюм! — Так поспеши! У тебя есть пять минут. Жду на улице. Я рванул в свою комнату и начал натягивать костюм Бобы Фетта, но вдруг у меня пропала охота его надевать. Не знаю почему — может, потому что на нем было столько ремней, которые нужно затягивать, а один я вряд ли бы справился. Или, может, потому что от него еще немного пахло краской. Но, в общем, я подумал, что на этот костюм придется угрохать кучу времени, а папа меня ждет и скоро станет супернетерпеливым. Поэтому в последнюю минуту я нацепил прошлогодний костюм Кровавого Крика. Это очень простой костюм: длинная черная накидка и большая белая маска. Я крикнул маме «пока», но она меня даже не услышала. — Я думал, ты будешь Джанго Феттом, — сказал папа, когда я вышел из дома. — Бобой Феттом! — Ну Бобой, — сказал папа. — Но этот костюм все равно лучше. — Да, он классный, — ответил я. Кровавый Крик