Экстремизм: формы крайности 2 страница

Беседа 4

 

 

это может уничтожить саму возможность мыслить Вос­ходит черное солнце разума, которое своим решительным отказом понимать не дает забыть

Правда, принудительность понимания все-таки сохра­няется, поэтому мы и пытаемся на эту тему рассуждать Я бы оттолкнулся от контекста глобализации в том аспек­те, в котором она привела к практически полному стира­нию внутренних знаков отличий во всеобще значимом про­странстве социального. Любое традиционное общество об­ладало тонко отлаженным и прекрасно оснащенным ин­струментом внутренней дифференциации, основная функ­ция которого заключалась в том, чтобы приостанавливать имплозию социума в плохо расчленяемые бесформенные массы и прерывать работу негативности в самом ее нача­ле. Если молекулы хаоса, распрей и насилия проникают в тело архаического общества, то сразу же приходят жрецы, умеющие подыскивать «козла отпущения», закрывающего собой зияние, сквозь которое просачиваются диссипатив-ные силы Для этого в первую очередь требуется уметь точно и своевременно диагностировать возникновение фатальных утечек и зияний, обрекающих социальное тело на утрату внутренних знаков отличий и распад.

Но вот мы оказываемся перед лицом глобализирован-ного сообщества, где социальные знаки давно стерты, где наличествуют сплошные массы, а фигуры другого превра­щены в зеркала, в которые глядится Нарцисс и видит в них только себя — бесконечные вариации собственного отра­жения И вдруг возникает персонаж, разбивающий зерка­ла, одно, другое, третье Нарцисс утрачивает бесчислен­ные проекции, в которых он себя находил В то же время он никак не может идентифицировать того, кто обрушил на него небо и убрал почву из-под ног Инструмент, прори­совывающий в теле социума контур другого, потерян Гра­ница с другим не удерживается, причем именно со сторо-

Terra terrorum

 

ны глобализированного сообщества, потому что со сторо­ны террориста она удерживается очень жестко Собствен­но, другим для террориста является все и вся, любой член общества и общество в целом, безразлично к лицам, мас­кам и ролям. Свое для террориста радикально утопично по отношению к действительному мироустройству и всякий раз откладывается самим его действием. Террористичес­кий акт вовсе не призван приближать воплощение утопи­ческого замысла. Напротив, он демонстрирует его принци­пиальную невоплотимость в порядок действительности, выступая для него не столько сверхпроводником, сколько сверхрезистором. Чем более решительно террорист действу­ет, тем радикальней откладывание его замысла, тем мень­ше возможностей отсылать к каким бы то ни было рефе­ренциям, тем ничтожней попытки придать своей деятель­ности смысл.

Если представить себе абсолютный террористический акт, то в первую очередь он окажется абсолютно бессмыс­ленным, — утопическое пространство, к которому отсыла­ет его замысел, выступает не строительной площадкой од­ного из возможных миров, а чистым зиянием, черной ды­рой, антивещество которой питает оптическую структуру терроризма в целом. Я начал говорить о том, что для тер­рориста существует разрыв между идеалами и методами их достижения. Пожалуй, это не совсем верно. Терроризм не обладает эфирной прослойкой идеального, — именно поэтому он ничто не воплощает, за исключением, быть мо­жет, одного Ничто Ведь в своем исконном смысле, кото­рому соответствует историческая этимология слова, тер-рор означает то, что сеет и наводит ужас. И это вовсе не новое, впервые на твоих глазах возникающее сущее, кото-рое, по мысли Ницше, должно принимать ужасные формы, Дабы войти в сердца людей Дело террориста не в том, чтобы Расчищать места для нового, разбирать многовековые на-

Беседа

 

 

громождения вещей и событий, создавая некоторые топосы интенсивности, способные к мгновенным трансформа­циям. Это ближе, скорее, пафосу революции, нежели тер­рора. Если идеальная контурная карта мира для революци­онера состоит из смыкающихся и накладывающихся друг на друга красных линий и кругов — из пылающих, до пре­дела накаленных точек интенсивности, из тотального «ми­рового пожара», — то для террориста она описывается медленно разрастающимися и проникающими насквозь черными дырами, оставляющими после себя даже не выж­женную до краев землю в качестве места для новой земли, где взойдут новые благоухающие сады (эсхатологическое мирочувствование), а чистое зияние без места, подобное сфере Шварцшильда, обнаруживающей запредельное кон-денсирование или гравитацию Ничто. Террор направляет работу негативности не столько на топологический слой карты мира, сколько на значительно более глубинный и фундаментальный слой, который греки обозначали поня­тием «.......». Он уничтожает не дома и самолеты, не по­литические режимы и экономические порядки, не государ­ства и народы — это фактическая сторона дела, — а саму возможность того, чтобы имел место мир, который они олицетворяют.

Т. Г.: Во многом я согласна с Даниэлем, но не во всем. А именно я не согласна, что террор низвергает и разбивает утопию. Мне кажется, что утопия и привела к террору. Тота­литаризм современной технологической цивилизации — это прежде всего тоталитаризм информационный. Считается, что чем больше человек получает информации, тем общество демократичней и тем мягче нравы. На самом деле, наобо­рот, — от простой информации мы движемся к тоталитарно­му популизму, к новой утопии, которая и представляет собой настоящий террор над простым человеком, привязанным к

Terra terrorum

 

телевидению, и больше ни к чему. Террор — реакция на уто­пию. Вся Европа уже давно возрастает к террору, гораздо более страшному, чем коммунистический. Это совершается в решающей степени благодаря утопии, благодаря тому, что в протестантском миросозерцании разошлись дух и материя, приведя к планетарному господству техники. Тем самым была покорена живая материя, почти исчезла сама жизнь.

Если еще двадцать-тридцать лет тому назад мировая философия продолжала старый разговор о смерти, тяну­щийся с Гегеля, Хайдеггера и экзистенциалистов, то те­перь все больше говорят о жизни, причем под тем углом, что родиться неприлично. Одна из известных и очень попу­лярных у интеллектуалов книг Чорана называется «Несча­стье быть рожденным». Вспомним Кьеркегора, который во­прошал: кто самый счастливый человек? Несчастнейший — тот, кто родился, а счастливейший — тот, кто не родился. Эта мысль вновь овладела современной философией. Луч­ше не рождаться, а если ты родился, то посмотри в лицо смерти. Суицидность — одно из основных свойств нынеш­ней цивилизации. Отсюда рост наркомании, когда человек медленно себя убивает. Отсюда же и искусственно выво­димые формы жизни, скажем, искусственное оплодотво­рение, в котором мужчина не нужен. Бодрийяр великолеп­но пишет об этом как о раковой клетке, размножающейся без соединения с другой клеткой. В 1976 году во Франции был принят закон о пересаживании органов. Потом появ­ляется клонирование, овечка Долли. Теперь в нескольких странах разрешена эвтаназия. Подобные процессы говорят о том, что человек должен окончательно исчезнуть. Это тоже один из важных моментов глобализации, который для обычного западного человека означает, что двадцать про­центов людей, так называемый золотой миллиард, должны Жить, а восемьдесят процентов должны исчезнуть, потому что не хватит на всех ресурсов, и нечем будет жить нашим

Беседа 4

 

 

потомкам. Что это как не утопия науки, превратившаяся в глобальный террор.

Похожие изменения происходят и в области инфор­мации. Можно уверенно сказать, что больше не существу­ет информации объективной. Большинство людей, даже получая объективную информацию, не могут понять, на­сколько она объективна. Когда рушились башни торгового центра на Манхеттене, то большинство людей в Европе подумало, что показывают фильм. Люди не сразу поняли, что это реальность. Всем доступна информация, но никто не обладает критерием отличия реального от фиктивного. Цивилизация дичает. Достаточно большое число американ­ских школьников, заканчивая школу, не умеют читать. Количество людей, которые ничем не интересуются, воз­растает. Чем они глупее, тем им лучше и комфортней живется. Царит глупость и дебильность. Когда смотришь телевизор, то обращаешь внимание, что самые популяр­ные программы построены на перевертывание классичес­кой иерархии. Недавно в Германии я видела программу из тех, что и у нас сейчас приобрели огромную популярность. Нужно отвечать на вопросы возрастающей сложности и получать за правильные ответы деньги. Было восемь уров­ней сложности Сначала сто марок получил немец, отга­давший, что «Фауста» написал не Хэмингуэи, не Толстой, не Шекспир, а Гете. А на последней ступеньке немецкая домохозяйка получила миллион марок, отгадав, сколько стоил какой-то стиральный порошок в 1963 году. Целую неделю немцы печатали на страницах газет и журналов фотографию этой домохозяйки и рассказывали ее биогра­фию. Вот это я и называю полным перевертыванием иерар­хии и дебилизацией общества, в котором мы живем. При этом я не хочу сказать, что абсолютно все важнейшие навыки и человеческие качества утрачены Террористичес­кие акты 11 сентября показали, что главными героями

Terra terrorum

 

оказались пожарные и спасатели, — в противовес амери­канской разведке, компьютерам и службам безопасности, которые не смогли вычислить террористов. Фукуяма стал писать о том, что главные герои — это пожарные, жертво­вавшие своими жизнями, в них сохранилась человечность, сострадание, служение. Может быть, сейчас заканчивает­ся эпоха планетарного господства техники и начинается другая эпоха. Пока об этом трудно судить, однако ресурсы планеты действительно заканчиваются. Мы видим, как сильные мира сего собираются на конгрессах и обсуждают пути и способы спасения планеты, но на самом-то деле они и виноваты в нынешнем положении дел. Ничего из этих конгрессов не получается. Мир изменяется быстрее, чем успевают возникать реакции на изменения.

А. С.. На самой поверхности бытия, там, где прохо­дит кромка социального или даже, точнее сказать, кромка новейшей облагороженной социальности, унавоженной идеалами Просвещения, террор предстает как шум и ярость. Так он и объясняется обывателями — неожиданный слом устоявшегося порядка, невесть откуда налетевший вихрь, напасть вроде семи казней египетских. Но это именно по­верхностное впечатление, вернее, поверхностное ощуще­ние. Можно сказать, дрожь земли, источник которой нахо­дится в глубинах, там, где располагаются основания самих социальных порядков Террор, какими бы целями он ни руководствовался в каждом отдельном случае, лишен соб­ственной сущности, он всегда есть результат некоего по­пустительства, сущностного небрежения со стороны тех, кто однажды утвердил себя в ранге субъекта Если субъект полноправно пребывает в своем статусе, возобновляя ос­новы своего бытия, никакой террор ему не страшен, — тогда вирусы террора вытеснены на задворки, погружены в ана­биоз Но стоит расслабиться, пройти курс смягчения нра-

Беседа /

 

 

вов, подвергнуться кастрационно-косметической операции, политкорректности, и на фоне прогрессирующего малоду­шия тут же проступают очаги терроризма. Тут полная ана­логия с возбудителями ОРЗ. известно, что они пребывают в организме всегда. Но заболевает человек лишь в случае ослабления иммунитета. Ослабление социального иммуни­тета — духа воинственности, длинной воли, решимости не пускать чужих в Родной Дом, потускнение света транс­цендентных ценностей, в том числе и угасание утопичес­кого начала, о котором говорил Даниэль, — таков диа­гноз. А наступивший (подступивший) террор — всего лишь симптом. Симптоматика последних десятилетий, увенчав­шаяся наконец первым обмороком 11 сентября, очень ха­рактерна. Рассматривая картину заболевания, опытный спе­циалист мог бы поставить достаточно точный диагноз: При­обретенный Иммунно-Защитный Дефицит Европейской Цивилизации. Или, сокращенно, ПИЗДЕЦ.

Недопонимание природы терроризма, как мне каже ся, обусловлено одной навязчивой иллюзией. Кстати, навязчивой иллюзии избавиться ничуть не легче, чем навязчивой идеи. Речь идет об устойчивом представлена будто порядок, в частности социальный порядок, подде живается сам собой, просто по инерции, если его никто нарушает. На деле же инерция существования не гарантрует субъекту воспроизводства его собственной мернсти, — дрожь земли усиливается, как только ослабевает железная хватка господина А когда господин (вернее, его из­неженный наследник-бастард) начинает трястись от стра­ха, дрожь переходит в землетрясение, очаги терроризма сливаются в тотальный террор и кромка социальности рушится. Как уже было замечено, сначала под фундамен­том образуются пустоты, а затем ажурные постройки (фор­мы социального комфорта, обживаемые методом страуса), лишенные опоры на фундаментальные ценности, провали-

Terra terrorum

 

"ваются. Полагаю, что подробная расшифровка была бы здесь излишней, достаточно сокращенного варианта.

Н. И. Возможно, дело тут не столько в скорости из-менений, о которой говорила Татьяна, сколько в том, что реактивен их масштаб: чем мгновенней реакция, тем она беспомощней, и чем беспомощней, тем реакционней.; А вообще, едва ли можно спорить, что утопия и терроризм плоть от плоти друг друга Места — топоса — террору, его предметам и его субъектам просто нет на этом свете. Тер­рор не имеет своего аутентичного пристанища Но пара­доксальным образом он обладает своей территорией. Есть некоторая земля террора — terra terrorum, — и когда на­чинаешь ее обозревать, она предстает практически без­граничной. Чем сильнее тенденции глобализма, тоталита­ризма или фундаментализма, тем явственней становится и эта безграничность. На любом макро- или микроуровне террорист способен заявить о себе, о собственном всем миром отрицаемом достоинстве, и взять на себя то, что не решается взять никто. В частности, ответственность за ту самую утопию, плоть от плоти которой он собою представ­ляет. Источник всей сложности размышления о терроре кроется в том, что мы не слишком понимаем, как можно сорваться с теплого, насиженного жизнью места без шан­са на то, чтобы на него вернуться. Не то чтобы всякий террорист — смертник, но ценность возвращения, ценность самосохранения настолько явным образом устремляется к нулю, что обыкновенно оказывается вовсе не востребован­ной Такое впечатление, что если бы террорист не взор­вался в самолете, в автобусе или в магазине, то он сделал бы это сегодня же ночью у себя в спальне. Обидно и страшно-размышлять о мире, в котором продемонстрировать соб­ственный покой по отношению к личной жизни и смерти мы оставляем в качестве удела террористу Но поскольку

Беседа 4

 

 

террор всюду найдет себе место — и в большой, и в ма- ленькой политике, и в макро-, и в микроэкономике, популярной, и в сколь угодно элитарной культуре, и в част- ной, и в общественной жизни, — то менее всего мы его сможем уловить, если попробуем обозреть поля его факти­ческого распространения. И вовсе не только в силу того, что они необозримы, но прежде всего потому, что стран­ным образом это априори бессмысленное обозрение иде­альным образом впишется в ту перформативную картину, которая душит сегодня не только террориста, но и любого нормального человека. Ту картину, которая вызывает тер­рориста на историческую авансцену и раскрывает в нас не так, как когда-то — то ли божественное, то ли земное начало, а начало вовсе безотносительное к полям реального и символического, — начало специфически виртуальное, выглядывающее на тебя не из зеркала, а из компью­терного монитора и экрана телевизора. Совсем не случай­но, я полагаю, террорист сегодня предстал у нас в каче­стве того, кто разбивает бесчисленные зеркала, в которые мы привыкли смотреться по утрам в полном покое в поис­ках, как принц Гэндзи, «новой утонченности» на своем лице. Да, культура для современного самосознания нахо­дится если и не в состоянии самоуспокоенности, то в со­стоянии странного поиска самозабвения, — поиска встре­чи в некий знойный, ясный солнечный день с богом Паном на лесной лужайке. Не с тем, чтобы он вселил в тебя древ­ний, собственно панический ужас, а с тем, чтобы забыться сном, который хоть сколько-нибудь напоминал бы реаль­ность, — хоть сколько-нибудь отличался бы от того, что мы видим собственными глазами. Во времени мы легче можем обнаружить искомую территорию ужаса, нежели в пространстве. Для меня подлинный ужас — это единствен­но ужас древний, тот, который живописуют Бакст и Вя­чеслав Иванов, тот, с которым мы лично сталкиваемся едва

77

Terra terrorum

 

 

ли не только в собственных снах, — там, где ответствен­
ность за созерцаемое положение вещей сведена к нулю,
как она сведена к нулю, когда мы беспрестанно переклю­
чаем каналы телевизора. Сегодняшняя ситуация в связи с
терроризмом и глобализмом мне не представляется даже
исторически уникальной. Навскидку можно найти целый
ряд принципиальнейших аналогий в истории. Например, в
истории бедного бога Пана, который «умер» еще во време­
на Тиберия, о чем вспомнил в свое время Ницше. Смерть
Пана померещилась Тиберию, когда он возвращался после
одного из своих походов в Рим, вслед за чем был издан
нелепейший в истории указ, гласивший: «Великий Пан
умер». Надо полагать, что Тиберий ошибался ничуть не в
большей степени, чем Ницше, возвестивший смерть Бога
в «Заратустре», и хотя философом он не был, но он видел
то, что творилось на его собственных глазах так же ясно
как это видел Ницше.
Древний ужас является собою потому, что его пред-
мет — судьба. То есть потому, что его предмет абсолютен,
безотносителен к тому, какова его природа и как мы будем к
ней относиться. Даже если мы конституируем вслед за фило­
софами сущность, безотносительную к судьбе, — скажем, эй-
дос, — то мы лишь подтвердим особенную судьбу нашего
новорожденного концепта А поскольку обобществление
жизни и мысли всегда связано с ее саморазвитием, то перво­
начальные мифологические времена сознания очень быстро
умудрялись исчезнуть в далеком мистагогическом тумане.
Человек очень легко научался идентифицировать себя с си­
лами, сущими по ту сторону хтонических божеств, — ужас
перед судьбой сменялся богочинностью и богопочитанием,
тем же страхом Божьим. Уже у древних греков, с их олим­
пийским каноном, судьба как будто бы вовсе потеряла для
себя место — свою терру в поле по ту сторону Олимпа Более того, в известном смысле Зевс — это вполне трансценден-

Беседа 4

 

 

тная величина. Конечно, он не трансцендентен миру как Сущее с большой буквы, или первосущее. Он и мифологи­чески не первосущий, однако есть элемент трансцендентно­сти даже в мире классического гомеровско-гесиодовского мифа. Зевс не просто сохранил ужас перед лицом судьбы, он единственный, кто его сохранил. Он как бы взял на себя ответственность за огромную структуру, состоящую из бо­гов, полубогов, героев, наконец, самих эллинов, самосохра­нение которой было залогом пусть и недолгого торжества человека над судьбой. Человек, постепенно научившись мерить Олимп собственными мерками, сделав олимпийских богов прозрачными для самого себя, обнаружив их злокоз­ненность и безнравственность, совершил страшное дело — он заместил Бога или богов, в данном случае это одно и то же, оберегающей и сохраняющей самого себя стихией. Боги стали для него покрывалом — утепляющим, сохраня­ющим и защищающим. Он, иными словами, идеализиро­вал бытие, превратил сущего Бога в дух, который с любой горы заставлял речки стекать вниз, а не вверх — в букваль­ном смысле в симулякр. «Симулякр», как мы понимаем, вовсе не новейшее словечко. Произошло переключение мысли с Бога на его изваяние. Мы знаем, как разрушился этот по-своему глобализированный и терроризированный изнутри мир, достаточно вспомнить Герострата. Разве он не супертеррорист, просто ради идеи, — и я думаю, не столько идеи попадания в анналы истории, сколько ради самой идеи, «из принципа», — сжегший величайшее из чудес света? Наше время подготавливалось длительно, но мы знаем ступени, знаем элементы подготовки, в кото­рых постепенно вырастал глобализированный мир.

Смерть Бога имеет свои эквиваленты — смерть авто­ра как творца с маленькой буквы и смерть трансценден­тального субъекта(как творца «точек» над обездоленными «i»). Мы спокойно ко всему этому отнеслись, а сейчас

Terra terrorum

 

понимаем, во что нам обошелся энтузиазм, с которым вы­растала современность. Эти три смерти — цена за высо­кое Просвещение. При этом мы умудряемся платить дваж­ды, и трижды, и десятирижды, потому что, не заметив эти смерти, прочитывая их «метафорически», мы совершаем, может быть, нечто еще более страшное, нежели то, что привело к ним. По смерти Бога ты превращаешься в онто­логического невидимку и оказываешься решительно никем и ничем. По Ницше, Бога убил тот, кто не вынес Его сви­детельства. Бог — свидетель, вот в чем штука. А самый безобразный человек в «Заратустре» не мог вынести, что­бы видели все, что творится в его душе, точнее — чтобы видели его насквозь. Это обернулось тем, что женщина теперь носит нижнее белье обыкновенно только для того, чтобы ее раздели, а мастер больше не выгравировывает сложнейшие узоры на внутренней стороне замка, потому что все равно их никто не увидит. Все стало либо напоказ, либо вовсе исчезло из поля зрения. Ситуация с автором никак не менее радикальна для пространства нашего су­ществования в целом, хотя как будто бы гораздо более локальна. Потерял, конечно, автор свое живое лицо, он перестал быть тем, кто вносит контекст своей эпохи в соб­ственный текст. Но что же это означает? Это означает существо человека, который принял весь мир за текст, — кажется, Деррида прав и другого шанса у разума попросту не остается, — но когда он начинает в этот текст вчиты­ваться, то видит, что он писался мертвым человеком. Дело не просто в том, что Пушкин потерял свои бакенбарды, тросточку и все, что делает его персонажем своего време­ни. Это тот Пушкин, который ни для кого всем не являет­ся, — настолько, насколько «всем» не является еда в ка­ком-нибудь национальном ресторане.

И смерть трансцендентального субъекта — наиболее Щемящая тема для современной метафизики. Именно он,

Беседа 4

 

 

внеположный истине субъект, ответствен за покой, храни­мый нами перед лицом конституированного им мира. Если мир конституирован субъектом, а это утверждает вся клас­сическая теоретическая философия, то по своему собствен­ному существу он действительно зеркален. Либо мы смот­рим в свою рациональность и видим за всем самих себя, либо мы просто лишены разума. Но что демонстрирует в этом смысле террорист-художник, выступая на трансцен­дентальном поле? Он предлагает всмотреться в это будто бы человеческое лицо, скрывающееся за творениями со­временной науки, рациональности, обобществленной куль­туры, демонстрируя, что на самом деле именно открывше­еся чистому разуму человеческое лицо за конституирован­ным им миром вполне автономно по отношению к собствен­ному хозяину. Однажды ты не то что не заметишь «новой утонченности», но обнаружишь, что твое отражение не слишком тебе принадлежит. Оно обладает мерой автоно­мии по отношению к тебе самому. Ты поднимаешь руку, а оно нет, ты улыбаешься, а оно плачет, ты начинаешь при­сматриваться, а у тебя на глазах в зеркале вырастает неко­торое начало, вполне безотносительное к человеку, — то ли рога, то ли хвостик крючком. Через секунду ты превра­щаешься в существо, не похожее ни на что, — в полней­шего монстра, в экран, залитый кровью. В этой ситуации террорист оказывается аутентичным действующим лицом. Если представить все эти территории, порождающие ужас изнутри своей собственной структуры в качестве сцен не сознания, а самой экзистенции, на них будет господство­вать в качестве вечно ожидающегося и едва ли не добива­ющегося аплодисментов террорист.

Николай Грякалов: Откликаясь на разговор о тер­роре, мне бы тоже хотелось высказать ряд соображений, отчасти известных, но не успевших нам еще окончательно

Terra terrorum

 

надоесть Их вряд ли можно центрировать в каком-то еди­ном проблемном поле, хотя несомненны и линии пересече­ния с уже предлагавшимися к обсуждению темами типа глобализма, политкорректности, разрушения инстанции другого и т. д. Очень близким и симпатичным кажется сюжет Даниэля о том, что объектом террористической активности являются не политические режимы и экономи­ческие порядки, но инстанции гораздо более фундаменталь­ные — первичный раскрой мира, гарантирующий саму возможность его социо-политического структурирования. Однако выступает ли это следствием терроризма, или же сам терроризм является лишь одним из эффектов спонтан­ной девальвации этих гарантий?

Как мне кажется, вопрос может принять такую фор­му: что в нашем сообществе приводит к непрерывной рас­печатке диспозитива терроризма, естественный негати­визм в отношении к которому ни в коем случае не явля­ется критерием его рациональности, в чем нас пытаются убедить социологические или политологические дискур­сы. Пытаясь освоить его в терминах отчуждения (психо­логического, социального, экзистенциального — в зави­симости от теоретического ангажемента), они оказыва­ются на порядок ниже его имманентной логики. Логики катастрофической, развернутой на территориях транспо­литической психоделии. Именно поэтому, кстати, прова­лились все медиальные попытки синтезировать «чужака» (которого, однако, можно было бы успешно идентифици­ровать в виде, скажем, «арабского террориста» или ка­ком угодно еще). От- и о-чужденного. Его постоянно сдви­гающееся, номадическое распределение следует расцени­вать не как «промах нашего чудесного интерфейса», по выражению Вирильо, но как развитие его собственной логики. Как симптом его аннигиляции под тяжестью соб-ственной монструозности. Неспособность к встрече с

Беседа 4

 

 

чужаком, его диффузный, ускользающий облик говорит о радикальной девальвации жеста, означивания, инвести­ций власти в социальное тело: медиа-шаман сталкивает­ся с иррадиацией своего поля в пустоте.

Разговор о медиа-шаманизме инициирован сменой стратегий апроприации террора социумом. Различие меж­ду «молчаливым» насилием и «словоохотливым» террором ставит вопрос о его риторическом измерении. Другими словами, речь идет о том, чтобы зафиксировать не столько террориста-«практика», сколько тот оператор, что произ­водит трансмиссию терроризма в социальном теле. «Конец социальности», проявляющийся в провале всяких попыток замкнуть ее в те или иные дискурсивные рамки, невозмож­ность ее репрезентации в терминах социально-историчес­ких или политологических дисциплин знаменует собой и конец «традиционной» тематизации негосударственного террора, который понимался как форма политического волеизъявления нелегитимных социальных групп, отсечен­ных от нормативных практик делегации. Каждая террори­стическая практика предполагает определенный «идеаль­ный тип», который не столько ее формирует, сколько вы­ступает как условие возможности ее коллективного пони­мания. Историческая модификация практик террора пред­полагает и модификацию их человеческого носителя (не столько, повторюсь, террориста-«практика», сколько той фигуры, которая позволяет сообществу описать террор в том или ином дискурсе и тем самым освоить). Скажем, для террора французской революции таким концептуальным персонажем выступает либертен (и его alter ego — мора­лист), доводящий до логического завершения демарш «ес­тественности» (естественного права, естественного све­та и т. д.), для русской революции и революционного тер­рора — авангардный художник, синтезировавший единый политически-эстетический проект переустройства мира.

Terra terrorum

Можно сказать, что и постсовременные манифестации террора также имеют своего концептуального персонажа. Э_ТО — масс-медиальный шаман, пустая форма медиа-опе-ратора, распределяющего насилие по социальному телу и формирующего экзистенциал «аудитории» — симулятив-ную форму сообщества. «Что-то случилось», отыграл рек­вием по спиритуальному спецназу «левых», оставив лишь социологически гнусное тело тотального пофигизма «мол­чаливого большинства». Одновременно инертное и сверх­проницаемое образование («черный ящик невостребован­ной референциальности»), в которое проваливается соци­альность. Массы всасывают всю энергию политического, не предоставляя ничего взамен, «социальное электриче­ство» поглощается ими безвозвратно. Эффектом масс-ме-диальной эвокации «молчащих масс» выступают «свобод­ные радикалы» («свободные» в структурном смысле нефун­кционального остатка), активность которых расположена вне и по ту сторону возможного диалектического («рево­люционного») снятия или либеральной «гуманизации». Пря­таться — поздно, не прятаться — поздно.