В субботу вечером друзья пришли к Генке и изумленно вытаращили глаза при виде праздничного стола. На краю его свистел струйками пара самовар с расписным чайником на верхушке. В середине были расставлены тарелки с различным угощением: ломтики сала, вареники в сметане, пирожки и монпансье. По бокам стояло шесть приборов. У стола хлопотала Агриппина Тихоновна.
– Вот это да! – протянул Миша. – Ай да Генка!..
– Ничего особенного, – небрежно произнес Генка. – Прошу… – Он театральным жестом пригласил их к столу.
– Что ты, Геннадий, сразу к столу приглашаешь, – сказала Агриппина Тихоновна, – еще гости должны прийти.
– Кто? – спросили мальчики.
Генка покраснел:
– Мишка Коровин, а больше никто, ей-богу никто.
– А это для кого? – Миша показал на шестой прибор.
– Это? Ах, это… Это на всякий случай, мало ли… вдруг кто-нибудь придет…
– На какие капиталы ты все это оборудовал? – спросил Миша.
Генка ухмыльнулся:
– Это уж дело хозяйское… – Он повернулся к Агриппине Тихоновне, но не успел остановить ее.
– Отец прислал, – сказала Агриппина Тихоновна. – Я говорю: тебе, Геннадий, этих продуктов на месяц хватит, а он и слушать не хочет – давай на стол, и дело с концом. Весь в отца! – добавила она не то с осуждением, не то с восхищением.
– Даже конфеты прислал, – сказал Миша.
– Нет, – сказала Агриппина Тихоновна, – монпансье Геннадий сам купил: коньки-то он продал…
– Тетя! – закричал Генка. – Ведь я вас просил!..
– Чего уж там… – отмахнулась Агриппина Тихоновна. – Оно и лучше: валенок не напасешься.
– Если бы я знал, что ты ради фасона продал коньки, – сказал Миша, – то я бы к тебе в гости не пришел.
– Я и без коньков проживу, – мотнул головой Генка. – Подумаешь, «снегурочки»! Поступлю в фабзавуч – «норвежки» куплю. Ты ведь тоже свою коллекцию марок продал. А? Зачем?
– Нужно было, – уклончиво ответил Миша.
– Я знаю, – сказал Генка, – ты на кожаную куртку копишь. Хочешь на настоящего комсомольца походить.
– Может быть, – неопределенно ответил Миша. – Славка свои шахматы тоже продал.
– Да? – удивился Генка. – Костяные шахматы? Зачем?
– Надо было, – тоже уклончиво ответил Слава.
Раздалось три звонка.
– К нам, – сказала Агриппина Тихоновна и пошла открывать.
В комнату вошел Миша Коровин, одетый в форменное пальто и фуражку трудколониста. Он поздоровался с ребятами, разделся, вынул из кармана пачку папирос «Бокс» и закурил.
– Как дела? – спросил его Миша.
– Движутся помаленьку. Вчера на четвертый разряд сдал.
– Сколько ты теперь будешь получать?
– Рублей девяносто, – небрежно ответил Коровин, вытащил из кармана часы размером с хороший будильник, приложил их к уху и сказал: – Никак к мастеру не соберусь. Почистить надо.
– Покажи! – Генка взял в руки часы и тоже послушал. – Ход что надо.
– Ничего ход, – сказал Коровин, – пятнадцать камней. – Он спрятал часы в карман куртки. – Ячейку у нас организовали, комсомола. Я уж заявление подал.
Девяносто рублей в месяц и часы ребята с трудом, но выдержали, но это уже было свыше их сил. Они еще пионеры, только мечтают о комсомоле, а Коровин уже заявление подал.
– Нас тоже скоро в комсомол передают, – сказал Миша, – прямо из отряда. – При этом он искоса посмотрел на Генку и Славу.
Они важно молчали, как будто Миша действительно сказал правду.
– Знаете, кого к нам в колонию прислали? – спросил Коровин.
– Кого?
– Борьку-Жилу.
– Ну?
– Ага. За ножны-то отец его чуть не убил. Сбежал он тогда. Теперь у нас.
– И как он?
– Ничего, исправляется.
Снова раздалось три звонка. Агриппина Тихоновна пошла открывать. Генка стоял посреди комнаты, смущенный и молчаливый. Открылась дверь. В комнату вошла Зина Круглова… Вот оно что! Миша и Слава многозначительно переглянулись. Генка стоял, не двигаясь, затем, протянув руку к столу, пролепетал:
– Прошу…
Зина прыснула, все расхохотались. Тогда Генка оправился, стал в торжественную позу и объявил:
– Дорогие гости, принимаю поздравления и подарки! Прошу не толкаться и соблюдать очередь.
Зина смеялась без передышки. Такая уж она смешливая! Она подарила Генке клоуна, своими взлохмаченными волосами очень похожего на именинника.
– Замечательно! – сказал Генка. – Девочки, как всегда, отличаются аккуратностью. Чем порадуют меня мальчики?
– Ах да, – спохватился Миша, – чуть не забыл!
Он открыл свою сумку и вытащил оттуда пакет. Он с таким серьезным видом разворачивал его, что все молчали и напряженно следили за его руками. Миша разворачивал пакет медленно, не торопясь, и взволнованное молчание присутствующих, казалось, не доходило до него.
Когда остался один, последний лист и уже ясно обрисовывались контуры какого-то длинного предмета, Миша остановился и оглядел всех. Генка подался вперед. Миша развернул лист… В его руках блеснуло стальное лезвие конька… «Норвежка»!
Генка осторожно взял в руки конек. Сначала он молча его разглядывал, потом провел ногтем по лезвию, приложил к уху, щелкнул и наконец проговорил:
– Здорово… А где второй?
Миша развел руками:
– Только один… второго не достал.
У Генки вытянулось лицо.
– Ничего, – вздохнул Миша, – поездишь пока на одном, а там видно будет.
У Генки было такое жалкое выражение лица, что даже Зина и та не рассмеялась. А уж как смешно было представить себе Генку бегающим по катку на одном коньке!
Генка положил конек на табурет, глубоко вздохнул и упавшим голосом произнес:
– Ну что ж, прошу к столу.
– Погоди, – остановил его Слава, – у меня ведь тоже подарок есть. – Он засунул руку в портфель, долго шарил там и… вытащил второй конек.
– Разыграли! – взвизгнул Генка, потом замолчал, внимательно посмотрел на друзей и медленно произнес: – Значит… коллекция, шахматы, кожаная куртка…
– Ладно, – перебил его Миша, – обойдем для ясности.
Глава 68 Пушкино
Наконец пришел ответ из Петрограда.
«Здравствуйте, ребята! Ваше письмо попало ко мне. По карточкам Терентьевых много, но всё не те. Бывшая домовладелица Васильева, которую я специально посетила, сказала, что Терентьев с женой действительно проживали у нее до войны, а мамаша жила где-то под Москвой. Вот все, что я могла узнать. Насчет бюрократизма вы не правы. В Петрограде проживает несколько тысяч Терентьевых, и без точных данных адрес дать невозможно. С комсомольским приветом Куприянова».
– Вот, – сказал Миша. – Учитесь, как пользоваться достижениями науки и техники.
– Какая же тут техника? – спросил Генка.
– Почтовая связь разве не техника? Вот так действуют рассудительные люди, а безрассудные летят неизвестно куда…
Генка в ответ съязвил:
– Тебя она тоже здорово поддела с бюрократизмом. Здорово поддела…
– Ничего не здорово, – сказал Миша, – но не в этом дело. В воскресенье поедем в Пушкино и с собой возьмем лыжи.
– Зачем лыжи? – удивился Слава.
– Для конспирации.
…В ближайшее воскресенье друзья сошли на станции Пушкино. В руках у каждого были лыжи и палки.
Вдоль высокой деревянной платформы с покосившимся павильоном тянулись занесенные снегом ларьки. За ларьками во все стороны расходились широкие улицы в черной кайме палисадников. Они замыкали квадраты дачных участков, где протоптанные в снегу дорожки вели к деревянным домикам с застекленными верандами. Только голубые дымки над трубами оживляли пустынный поселок.
– По одной стороне туда, по другой – обратно, – сказал Миша. – Главное – не пропустить ни одной таблички.
– Целый год проищем, – сказал Слава. – Лучше в сельсовете спросить.
– Нельзя, – возразил Миша, – поселок маленький, это вызовет подозрения.
– Кого нам бояться! – сказал Генка. – Старушка сама обрадуется, когда мы клад найдем.
– Ты ее в глаза не видел, а рассуждаешь, – сказал Миша. – Поехали.
Они проискали целый день, но дома Терентьевой не нашли.
– Так ничего не выйдет, – сказал Слава, когда мальчики снова собрались на станции. – Половина домов без табличек. Нужно в сельсовете спросить.
– Я тебе уж сказал, что нельзя! – рассердился Миша. – Забыли, что Свиридов говорил? Дело очень щепетильное. В следующее воскресенье опять приедем и будем искать.
Мальчики сняли лыжи. Когда они подошли к кассе, их окликнули: «Здравствуйте, ребята!» Мальчики обернулись и увидели Елену и Игоря Буш, акробатов.
Лена приветливо улыбалась. Ее белокурые локоны падали из-под меховой шапочки на воротник пальто. Игорь, как всегда, смотрел серьезно и, пожимая ребятам руки, пробасил:
– Сколько лет, сколько зим!
– На лыжах катались? – спросила Лена. – Почему к нам не заехали?
– Мы не знали, что вы здесь живете, – сказал Миша.
– Да, мы здесь живем, у нас свой дом. Пойдемте к нам.
– Поздно, – сказал Миша, – мы приедем в следующее воскресенье.
– Обязательно приедем, – подтвердил Генка и таинственно добавил: – У нас тут дело есть.
– Какое дело? – спросила Лена.
– Так, ерунда… – Миша свирепо посмотрел на Генку.
– Нет, скажите, – настаивала Лена.
– Я тетку свою разыскиваю, – сказал вдруг Генка.
Лена удивилась:
– Она ведь в Москве, твоя тетка?
– То одна тетка, а это другая. Разве мне запрещено иметь двух теток?
– И вы ее не нашли?
– Нет, адрес потеряли.
– Как ее фамилия?
Мальчики молчали.
– Как ее фамилия? Или вы фамилию тоже потеряли?
– Ее фамилия Терентьева, а зовут Мария Гавриловна, – неожиданно сказал Миша. – Вы не знаете ее?
– Терентьева, Мария Гавриловна? Знаю, – сказала Лена, – она живет рядом с нами. Пойдемте, мы вам покажем…
Глава 69 Никитский
– Имейте в виду, – говорил по дороге Миша, – тетке нельзя говорить, что Генка ее ищет.
– Почему?
– Это длинная история. Она думает, что Генка умер, и ее нужно сначала приготовить. Если ей так прямо и бухнуть, то у нее от радости может разрыв сердца случиться. Здоровье у нее очень хрупкое, тем более такой «племянничек», сами видите…
– Мы с ней почти незнакомы, – сказала Лена. – Она живет очень замкнуто.
– Вообще, – продолжал Миша, – абсолютно никому не говорите. И папе своему не говорите…
– Папа умер, – сказала Лена.
Миша смутился:
– Извини, я не знал. – И, помолчав, спросил: – Как же вы теперь?
– Одни живем. Работаем с Игорем «2 БУШ 2, воздушный аттракцион».
Они подошли к домику Бушей.
– Вот здесь она живет. – Лена показала на соседний дом.
Из-за высокого забора виднелась только крыша, покрытая на краях ноздреватой коркой снега.
– Как эта улица называется? – спросил Миша.
– Ямская слобода, – сказал Игорь. – Наш номер восемнадцать, а Терентьевых – двадцать.
– Хорошо ты искал! – Миша с упреком посмотрел на Генку.
– Не понимаю, – бормотал Генка, отводя глаза, – как это я пропустил…
– На этой стороне даже нет лыжных следов, – заметил Слава.
– Как – нет? – бормотал Генка, рассматривая дорожку. – Куда они делись?.. Стерлись! Ну конечно, стерлись. Видите, движение какое! – Он показал на пустынную улицу.
– Зайдемте к нам, – предложила Лена. – Мы, правда, три дня дома не были, но сейчас затопим, и будет тепло-тепло.
Домик был маленький и тихий. Пушистый иней лежал на окнах. Равномерно тикали на стене часы. Чуть скрипели под ногами половицы. Пестрые дорожки лежали на чисто вымытом полу. Большая керосиновая лампа висела над столом, покрытым цветастой клеенкой. На стене в рамах висели большие портреты мужчины и женщины. У мужчины были густые нафабренные усы, аккуратный пробор на голове, бритый подбородок упирался в накрахмаленный воротничок с отогнутыми углами. «Точно так же, – вдруг подумал Миша, – как на дедушкином портрете там, в Ревске».
Лена переоделась в старое пальтишко, обула валенки и повязала голову платком. Она выглядела теперь деревенской девочкой с большими синими глазами и прямым носиком.
– Пошли за дровами, – сказала она Игорю.
– Мы принесем! – закричали мальчики. – Покажите где.
Всей гурьбой вышли во двор. Лена отперла сарай. Миша и Генка начали колоть дрова. Слава и Игорь носили их в дом. Лена, позвякивая ведрами, ушла за водой.
Генка вошел в азарт.
– Мы их все переколем, – бормотал он, замахиваясь топором. – Зачем вам каждый раз возиться…
Полено никак не поддавалось.
– Брось ты его, – сказал Миша, – возьми другое.
– Нет, – Генка раскраснелся, буденовка его сдвинулась на самую макушку, – полено упрямое, но и я тоже…
Вскоре обе печи в доме запылали ярким пламенем. Ребята уселись вокруг печи в маленькой кухне: Лена и Слава на стульях, а остальные – на полу.
– Вот так и живем, как видите, – сказала Лена. – Приезжаем сюда только в свободные дни, когда не выступаем.
– Нужно переехать в Москву, – пробасил Игорь.
– А мне жалко, – сказала Лена, – здесь папа и мама жили…
Пламя в трубе протяжно завывало, огненные пятна заплясали на полу.
– Мы здесь всю неделю будем, – сказала Лена. – Приезжайте к нам в гости.
– Не знаю, – сказал Миша, – на этой неделе мы будем очень заняты. Завтра на сборе отряда решается вопрос о передаче в комсомол. Если нас передадут, то нужно пройти бюро ячейки, ячейку, райком.
– Вы уже комсомольцами будете? – удивилась Лена.
– Да. – Миша помолчал, потом спросил: – Скажи, у вас есть чердак?
– Есть.
– Из него виден двор Терентьевых?
– Виден. Зачем тебе?
– Хочу посмотреть.
– Пойдем, покажу.
Миша и Лена вышли в холодные сени и по крутой лестнице поднялись на чердак.
– Дай руку, – сказала Лена, – а то упадешь.
Они перелезли через стропила и подошли к слуховому окну.
Поселок лежал большими квадратами кварталов; за ним темнел лес, разрезанный надвое дальней железнодорожной колеей.
От домов, сараев, заборов повсюду чернели на снегу длинные тени. Телеграфные провода струились от столба к столбу, фарфоровые ролики комочками ютились на перекладинах. Было светло почти как днем.
Лена стояла рядом с Мишей. Лицо ее, освещенное луной, казалось совсем прозрачным, только чернели на нем тонкие брови и длинные, загнутые вверх ресницы. Она держала Мишу за руку, и оба они молчали… Миша посмотрел на соседний терентьевский двор. Он был большой и пустой. Вдоль забора тянулись постройки и лежали сваленные бревна.
Завыл где-то гудок паровоза и сразу оборвался.
Миша смотрел на терентьевский двор и вдруг увидел, что дверь дома открылась. На заднее крыльцо вышел высокий человек в накинутом на плечи полушубке. Он стоял спиной к Мише и курил. Потом он бросил окурок в снег и медленно повернулся. Миша изо всех сил сжал руку Лены.
Это был Никитский…
Глава 70 Отец
Домой ребята вернулись поздно вечером.
Мама сидела за столом и читала книгу. Она обернулась к Мише и молча укоризненно покачала головой.
– Понимаешь, мама, – быстро заговорил Миша, – встретили в Пушкине знакомых, вот и задержались. Я там и поужинал, так что ты не беспокойся. – Он заглянул через ее плечо в книгу. – Ты что читаешь? А… «Анна Каренина»…
Она почувствовала в его голосе равнодушие и спросила:
– Тебе не нравится?
– Не особенно. Я больше «Войну и мир» люблю. – Миша сел на кровать и начал раздеваться.
– Почему?
– Почему? В «Войне и мире» герои все серьезные: Болконский, Безухов, Ростов… А здесь не поймешь, что это за люди. Стива этот – бездельник какой-то. Ему сорок лет, а он из себя все деточку строит.
– Не все герои легкомысленны, – возразила мама. – Например, Левин.
– Да, Левин, конечно, посерьезней. Да и то его ничего, кроме своего хозяйства, не интересует.
– Видишь ли, – мама медленно подбирала слова, – это были люди своего времени, своего общества…
– Я понимаю. – Миша уже лежал под одеялом, заложив руки под голову. – Это великосветское общество. Но и в «Войне и мире» тоже рисуется великосветское общество. А посмотри, какая разница. Там люди имеют какие-то цели, стремления, сознают свой долг перед обществом, а здесь не поймешь, для чего живут эти люди – например, Вронский, Стива. Вот скажи: ведь человек должен иметь какую-то цель в жизни?
– Конечно, должен, – сказала мама, – но, по-моему, каждый из героев «Анны Карениной» имеет цель. Правда, эти цели сугубо личные: например, личное счастье, жизнь с любимым человеком. Маленькие цели, но всё же цели.
Миша поднялся на локте:
– Какая же это цель, мама! Если так рассуждать, то каждый человек имеет цель. Выходит, у алкоголика тоже есть цель: каждый день пьянствовать. И у нэпмана: деньги копить. Я вовсе не о такой цели говорю.
– А о какой же?
– Ну, как бы тебе сказать… Цель должна быть возвышенной, понимаешь? Благородной.
– Всё же?
– Ну, например, мы вот на днях разговаривали с Константином Алексеевичем. Он сам рассказывал. Раньше он служил только из-за денег. Где больше платят, там и служит. Значит, у него цель не возвышенная. А если он сейчас работает круглые сутки и хочет восстановить фабрику, чтобы у нас в стране было много товаров, – значит, у него цель благородная. Может быть, я привел неудачный пример, но я так понимаю.
– Чем же он виноват? Ведь раньше он не мог ставить себе такой цели. Он работал у капиталиста, и, конечно, ничто, кроме жалованья, его не интересовало.
– Значит, он не должен был работать, – решительно ответил Миша. – Ведь папа не работал на капиталистов.
– Не совсем так, – мама качнула головою, – папе приходилось работать и у капиталистов.
– Это совсем другое дело. Он работал, чтобы заработать на существование. Но ведь не это было главным в его жизни. Ведь он был революционер. И отдал жизнь за революцию. Значит, у него была в жизни самая возвышенная, самая благородная цель.
Они помолчали.
– Знаешь, мама, – сказал Миша, – я себе очень хорошо представляю папу. Мне вот кажется, что он никогда ничего не боялся.
– Да, – сказала мама, – он был очень смелый человек.
– И потом, – продолжал Миша, – мне кажется, что он никогда не думал о себе, о своем благополучии, и самое высшее для него были интересы партии.
Они замолчали. Миша знал, что маме тяжело вспоминать об отце, и он больше не задавал ей вопросов.
Потом мама закрыла книгу, потушила свет и тоже легла в постель, а Миша еще долго лежал с открытыми глазами, всматриваясь в лунные блики, скользившие по комнате.
Разговор с матерью взволновал его. Может быть, только сейчас, когда они говорили о цели в жизни, он впервые отчетливо почувствовал, что детство кончается и он вступает в жизнь.
И, думая о своем будущем, он не хотел никакой другой жизни, кроме такой, какую прожил отец и такие люди, как отец, – люди, отдавшие свою жизнь великому делу революции…
Глава 71 Генкина ошибка
О том, что он видел Никитского, Миша рассказал товарищу Свиридову. Свиридов велел ребятам ждать и в Пушкино больше не ездить.
Впрочем, другие заботы владели теперь нашими друзьями. Совет отряда постановил передать в комсомол группу пионеров, в их числе Мишу, Генку, Славу, Шуру Огуреева и Зину Круглову. Ячейка РКСМ уже их приняла, и они готовились к приемной комиссии райкома.
Миша очень волновался. Ему никак не верилось, что он станет комсомольцем. Неужели исполнится его самая сокровенная мечта? Он с тайной завистью поглядывал на комсомольцев, заполнявших коридоры и комнаты райкома. Какие веселые, непринужденные ребята! Интересно, что они испытывали, когда проходили приемную комиссию? Тоже, наверно, волновались. Но для них все это позади, а он, Миша, робко стоит перед большой, увешанной объявлениями дверью. За этой дверью заседает комиссия, и там скоро решится его судьба.
Первым вызвали Генку.
– Ну что? – кинулись к нему ребята, когда он вышел из комнаты.
– Все в порядке! – Генка молодецки сдвинул свою буденовку набок. – Ответил на все вопросы.
Он перечислил заданные ему вопросы, в том числе: какой кандидатский стаж положен для учащихся.
– Я ответил, что шесть месяцев, – сказал Генка.
– Вот и неправильно, – сказал Миша. – Год.
– Нет, шесть месяцев! – настаивал Генка. – Я так ответил, и председатель сказал, что правильно.
– Как же так, – недоумевал Миша, – я сам читал устав.
Вызвали Мишу. Он вошел в большую комнату. За одним из столов заседала комиссия. Сбоку стола сидел Коля Севостьянов. Миша робко сел на стул и с волнением ждал вопросов.
Председатель, молоденький белобрысый паренек в косоворотке и кожаной куртке, торопливо прочел Мишину анкету, поминутно вставляя слово «так»: «Поляков – так, Михаил Григорьевич – так, учащийся – так…»
– Это наш актив, – улыбнулся Коля Севостьянов, – вожатый звена и член учкома.
– Ты своих не хвали, – отрезал председатель, – сами разберемся.
Миша ответил на все вопросы. Последним был вопрос о кандидатском стаже. Миша знал, что год, но Генка… И он нерешительно сказал:
– Шесть месяцев…
– Неправильно, – сказал председатель. – год. Ладно, иди…
Из райкома ребята поспешили к Свиридову, вызвавшему их на десять часов утра, и всю дорогу Миша и Слава ругали Генку. Слава тоже неправильно ответил.
– Теперь начинай все сначала, – говорил Миша. – Всех примут, а нас нет. Позор на всю школу!
– Зато у него большие успехи по конькам! – сказал Слава. – Целые дни на катке пропадает, даже газеты в руки не берет.
Подавленный всем случившимся, Генка молчал и только яростно дышал на замерзшее стекло трамвая. Однако молчание ему не помогало. Друзья продолжали его ругать и, самое обидное, говорили о нем в третьем лице, даже не обращались к нему.
– У нас все в порядке, – передразнил Миша Генку, – знай наших! Мы сами с усами, лаптем щи хлебаем.
– Шапками закидаем, – добавил Слава.
– Он все о кладе мечтает, – не унимался Миша, – все клад и клад. Какой кладовщик нашелся!..
– Он в миллионеры метит, – добавил Слава, но более мягко. Ему, видно, стало жаль удрученного Генку.
Они доехали до большого здания, где внизу их ожидал пропуск в комнату № 203, к товарищу Свиридову.
– Что же вы, друзья, опаздываете? – строго спросил Свиридов, когда они явились к нему.
– В райкоме задержались, на приемной комиссии, – ответил Миша.
– Ого! – Свиридов поднял брови. – Поздравляю молодых комсомольцев.
Мальчики сокрушенно вздохнули.
– Что вы? – спросил Свиридов и внимательно посмотрел на них. – Что случилось?
– Провалились, – глядя в сторону, сказал Миша.
– Провалились? – удивился Свиридов. – На чем?
– На вопросе о кандидатском стаже.
– Это я виноват, – угрюмо произнес Генка.
– А на остальные вопросы как вы ответили?
– Как будто правильно.
– Что ж вы горюете? – рассмеялся Свиридов. – Из-за одного неправильного ответа вам не откажут. Кто хочет и достоин быть комсомольцем, тот им будет. Так что не огорчайтесь… А теперь, ребята, приступим к делу. Слушайте меня внимательно. Никитский упорно именует себя Сергеем Ивановичем Никольским. При этом он ссылается на ряд свидетелей, в том числе и на Филина. – Свиридов усмехнулся. – Хотя после пропажи ножен они все передрались: Филин сваливает на филателиста, филателист – на Филина. Между прочим, – он внимательно посмотрел на ребят, – свой склад они заблаговременно ликвидировали: видимо, их кто-то спугнул.
Мальчики покраснели и молча уставились в пол.
– Да, – едва заметно улыбнувшись, повторил Свиридов, – кто-то их спугнул. А сейчас будет очная ставка между каждым из вас и Никитским. Вы должны рассказать все, что знаете. На все вопросы отвечайте честно, так, как оно есть на самом деле, ничего не выдумывая. Теперь идите в соседнюю комнату и ждите. Когда надо будет, вас вызовут. Да, еще… – Свиридов вынул из ящика кортик и протянул его Мише: – Когда я спрошу, из-за чего Никитский убил Терентьева, то ты, Поляков, предъявишь кортик.
Глава 72 Очная ставка
Сначала вызвали Славу, за ним Генку и наконец Мишу.
Когда Миша вошел в комнату, за столом, кроме Свиридова, сидел еще один пожилой человек, в флотской форме, с трубкой во рту. Генка и Слава чинно сидели у стены, держа на коленях свои шапки.
У дверей, с винтовкой в руках, стоял часовой. В середине комнаты, против стола Свиридова, сидел на стуле Никитский.
Одетый в защитный френч, синие галифе и сапоги, он сидел в небрежной позе, положив ногу на ногу. Его черные волосы были аккуратно зачесаны назад.
Блестящие солнечные блики двигались по комнате.
Когда Миша вошел, Никитский бросил на него быстрый колючий взгляд. Но здесь был не Ревск и не будка обходчика. Миша смотрел прямо на Никитского. Он смотрел на Никитского и видел Полевого, избитого и окровавленного, разобранные рельсы и зеленое поле, по которому бегали кони, потерявшие всадников.
– Вы знаете этого человека? – спросил Свиридов и указал на Никитского.
– Знаю.
– Кто он такой?
– Никитский Валерий Сигизмундович, – твердо ответил Миша, продолжая смотреть на Никитского.
Никитский сидел не шевелясь.
– Расскажите подробно, откуда вы его знаете, – сказал Свиридов.
Миша рассказал о налете на Ревск, о нападении на эшелон, о складе Филина.
– Что вы на это скажете, гражданин Никитский? – спросил Свиридов.
– Я уже сказал, – спокойно ответил Никитский, – у вас есть более авторитетные показания, нежели измышления этого ребенка.
– Вы продолжаете утверждать, что вы Сергей Иванович Никольский?
– Да.
– И вы проживали в доме Марии Гавриловны Терентьевой как бывший подчиненный ее сына, Владимира Владимировича Терентьева?
– Да. Она может это подтвердить.
– Вы продолжаете утверждать, что Владимир Владимирович Терентьев погиб при взрыве линкора?
– Да. Это всем известно. Я пытался его спасти, но безуспешно. Меня самого подобрал катер.
– Значит, вы пытались его спасти?
– Да.
– Хорошо… Теперь вы, Поляков, скажите… – Свиридов помедлил и, не отрывая пристального взгляда от Никитского, спросил: – Не знаете ли вы, кто застрелил Терентьева?
– Он! – решительно ответил Миша и показал на Никитского.
Никитский сидел по-прежнему не шевелясь.
– Мне Полевой рассказывал, он сам видел.
– Что вы на это скажете? – обратился Свиридов к Никитскому.
Никитский криво усмехнулся:
– Это такая нелепость… И после этого живу в доме его матери! Если вы склонны верить таким бредням…
– Поляков! Какие у вас есть доказательства?
Миша вынул кортик и положил его перед Свиридовым. Никитский не отрываясь смотрел на кортик.
Свиридов вынул из ножен клинок, выдернул рукоятку и вытянул пластинку. Потом не торопясь снова собрал кортик. Никитский неотступно следил за его руками.
– Ну-с, гражданин Никитский, знаком вам этот предмет?
Никитский тяжело откинулся на спинку стула:
– Я впервые его вижу.
– Продолжаете упорствовать, – спокойно сказал Свиридов и положил кортик под бумаги. – Пойдем дальше… Введите свидетельницу Марию Гавриловну Терентьеву, – приказал он часовому.
В комнату медленно вошла высокая пожилая женщина в черном пальто и черном платке, из-под которого выбивались седые волосы.
– Пожалуйста, садитесь. – Свиридов указал на стул.
Она села на стул и устало закрыла глаза.
– Гражданка Терентьева, назовите имя этого человека, – сказал Свиридов.
– Сергей Иванович Никольский, – не поднимая глаз, тихо произнесла Терентьева.
– Где, когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
– Во время войны он приезжал ко мне с письмом от сына.
– Как звали вашего сына?
– Владимир Владимирович.
– Где он?
– Погиб.
– Когда?
– Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года при взрыве линкора «Императрица Мария».
– Вы уверены, что он погиб именно при взрыве?
– Конечно, – она подняла глаза и с недоумением посмотрела на Свиридова, – конечно. Я получила извещение.
– Вам прислали его вещи?
– Нет. Разве их могли прислать? Кто мог спасти его вещи?
– Значит, все вещи вашего сына пропали?
– Я думаю.
– Подойдите к столу.
Терентьева тяжело поднялась и медленно подошла к столу.
Свиридов вынул из-под бумаг кортик и протянул его Терентьевой.
– Вы узнаете кортик вашего сына? – жестко спросил он.
– Да… – произнесла Терентьева, разглядывая кортик. – Да… – Она растерянно посмотрела на Никитского, он сидел не шевелясь. – Да… это наш… это его кортик… Владимира…
– Вас не удивляет, что все вещи вашего сына погибли, а кортик остался цел?
Терентьева ничего не отвечала. Пальцы ее дрожали на краю стола.
– Вы молчите, – сказал Свиридов. – Тогда ответьте мне… я вас спрашиваю в последний раз: кто этот человек? – Он указал на Никитского.
– Никольский, – едва слышно произнесла Терентьева.
– Так вот, – Свиридов встал и протянул руку по направлению к Никитскому, – он убийца вашего сына!
Терентьева покачнулась, дрожащие ее пальцы впились в край стола.
– Что… – задыхаясь, прошептала она, – что вы сказали?
Не глядя на нее, Свиридов сухим, официальным голосом прочитал:
– «Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года лейтенант Никитский выстрелом из пистолета убил капитана второго ранга Терентьева Владимира Владимировича… Целью убийства было похищение кортика».
В комнате стало совсем тихо. Часовой переступил с ноги на ногу, приклад винтовки чуть слышно стукнул о ковер. Никитский сидел не шевелясь, устремив взгляд на носок своего сапога. Терентьева стояла неподвижно. Она смотрела на Никитского, и ее длинные, сухие пальцы сжимали краешек стола.
– Валерий… – прошептала она, – Валерий…
Ее помертвевшее лицо белым пятном разрезало синеву комнаты. Свиридов и моряк бросились ее поднимать.
