Я думаю, что переводчики делают огромную работу; хорошие переводчики делают работу, которая никому не подвластна, а отличных переводчиков. их просто нет! 10 страница

 

Он ехал на самоходной карете откуда-то. Откуда-то — это центр Пустыни. Центр Пустыни — это жар в 70 градусов.

Специальный костюм на нём покрылся чёрным и пах гарью — если вообще можно говорить о запахе там, где почти невозможно дышать. Противогаз сидел туго, но Чарльз боялся, что рано или поздно он даст трещину и начнётся тогда шоу: умирание... Сколько секунд? Меньше 60-ти.

Прошлое стёрлось из памяти. Дядя Джек выгнал его из дома перед рассветом. Ночь в Пустыне длится месяц, а день — годами.

Инглия! Вот куда направлялся Чарльз. Говаривали, что это место защищено от влияния Солнца; там даже существует понятие суток на 24 часа — как раньше... так дедушка рассказывал. Этим байкам давно уже никто не верит здесь, в Пустыне!

Сквозь толстое стекло противогаза было сложно разглядеть путь...

В Пустыне каждый километр обозначен столбом... некоторые столбы были сломаны ураганами. Кстати, называются они очень странными словами. Например, сам Чарльз выдвинулся с километра под названием «Ол», где располагалась его деревня. Теперь он видит километр «Пти»...

— Ещё так долго!

Вдруг раздался звук. Нехороший звук раздался в ушах Чарльза... и карета заглохла.

— Господи!.. Боже мой. Какого... какого чёрта?! Дядя!!! ДЖЕК.

Неожиданно раздался выстрел. Чарльз насторожился... «Этого ещё не хватало!.. Откуда? Слева, справа? Или сзади? Не может быть — я оттуда еду!»

Он спрыгнул с кареты и огляделся, достал ружьё и снова настороженно посмотрел по сторонам... «Нужно найти место повыше...» и тело его двинулось в сторону более-менее высокого подъёма.

Радио в этот момент провозгласило: «Наконец-то должен родиться ребёнок, который сможет через несколько лет нам рассказать о том, как могли жить его предки... Ещё один ребёнок, который помнит всю историю своей семьи! Ребёнок, который общается со своим ДНК! Как его будут звать и какого он будет пола?.. И, главное, где нам его найти, ведь эти выводы следуют из предсказания Хаммилингусза!»

Чарльз поднялся под знойным Солнцем на возвышенность и лёг на обжигающий песок; ощущения были такими, что ты лежишь на кострище — в стёкла почти ничего не видно, да ветер ещё!.. Он взял ствол и посмотрел в прицел: оглядывается и видит чёрную нить, приближает, нить становится толще. Со стороны слышится крик птицы, Чарльз пугается и его ствол уводится в сторону, где неожиданно он видит ещё кого-то: два человека, они лежат и смотрят в сторону той нитки. Чарльз рассматривает нить ближе и видит семерых людей. Смотрит снова на парочку... Лежат. Смотрят. Смотрит на семерых. Идут. О чём-то общаются. В такой жаре... «Господи», — думает Чарльз и вдруг видит, как один из них пьёт воду. Тоже теперь хочется ему. Внимательно смотрит в прицел на двоих и видит, что ветер сдувает бандану, за которой открывается премилое лицо девушки. Он про воду тут же забыл и напрягся... Посмотрел на второго человека — парень, лет двадцати пяти. «Её приятель, друг, парень, муж?» — автоматически возникло в сознании Чарльза и что-то в сердце произошло, оно сузилось будто, а потом сильней застучало. Ещё и жара...

Крики семерых усилились. Послышался женский тонкий голос. Чарльз стал тише дышать и посмотрел в прицел: идут в сторону тех двоих. Сердце забилось ещё быстрей. Посмотрел на девушку в бандане: она вроде бы не боится, смотрит, ждёт; зато парень, который рядом, суетится и почти поднимается — она его тихо бьёт по плечу, он смотрит на неё, она что-то, вероятно, ему говорит, он замирает на секунду и ложится снова на горячий песок. Чарльз думает. Мысли его нам теперь неизвестны, ведь они могут дать некоторым из вас понять, что будет дальше. А мы хотим развить сюжет из пустой затеи: всё будет хорошо.

 

Эта девушка танцевала полуголой на столе, а шериф смотрел прямо на её лобок, который был нежен, гол и молод; ей 15 лет, а шерифу уже лет под 50-т. В Инглии можно работать с 13-ти лет, поэтому в борделе на Роллинг Стрит, 16, всегда крутятся малолетние красотки; трахать их, скажем прямо вам, можно лишь с 16-ти лет, да и то, если вы чрезвычайно богаты, ведь все они умны, а значит, они продают свою девственность за немереные бабки!

— Знаешь, — начал он грубо в трубку телефона: — Я нашёл одного парня и теперь тщательно за ним наблюдаю: говорят, он взломал базу нашей разведки, поговаривают, что и до русских скоро доберётся — очень ценный парнишка.

Курит в это время трубку и ковыряет длинным грязным ногтем в зубах.

— Недавно я с ним встречался, — продолжает, тщательно выговаривая слова. — Он такой худой, щуплый, весь бледный, запуганный, оглядывается по сторонам... Конечно, у нас в Инглии запрещены наркотики везде, кроме Центра, но я совсем не понимаю, как он смог пронести их к себе в берлогу. Знаешь, я следил за ним целых пять часов, пока он шёл куда-то... Я думал, что он идёт к себе домой, но он шёл так медленно, заворачивал в какие-то переулки и, представляешь, там спал! Я охуел аж. Короче, парень со странностями. Не знаю, что мне с ним делать, но до дома он так и не дошёл, а потом прыгнул в машину, которую поймал на перекрёстке, и испарился. Я не успел за ним...

Продолжает дымить. Выпускает дым и внемлет трубке. Мелкое «Да», «Хорошо» только слышится от него.

 

Мы оказываемся в комнате наполненной пылью, затхлым воздухом и кипами бумаг и книг. Где-то в углу располагается стол, на котором шипит компьютер. Рядом находится кровать, где лежит молодой человек. Кажется, ему снится какой-то страшный сон, ведь он постоянно дрыгается из стороны в сторону, дрожит и шепчет что-то, а иногда подёргивается и даже вскрикивает... Что может ему снится? Мы этого не узнаем, потому что он ни с кем не общается — у него нет друзей, нет знакомых, нет даже родных; одиночество его безустанно ходит за ним повсюду и где бы он ни оказался, люди, будто отворачиваются от него; может быть, это он их так воспринимает, так как давно уже привык к заточению и своим мыслям и идеям.

— СТОЙ! — кричит он и падает на пол, открывает глаза; его дыхание сильно, а дрожь страшна. — Опять это! чёрт! Чёрт возьми! Что делать? Что происходит? Как его найти? Дьявол!

Он вскакивает и начинает рушить все кипы на пол, пинает их ногами, злится и кричит, как неожиданно слышит стук из стены — соседи; его взгляд оказывается на одной бумаге, что содержит на себе лицо молодой девушки. Он становится заинтересованным, но мигом отворачивается и смотрит в штору, которая закрывает от него дневной свет.

— Этот чёртов коп никогда теперь меня не оставит! — шипит он себе под нос.

 

 

 

17/8

 

 

Моя мама шла по мостовой, когда я взглянул на небо: лучи падали, что обыденно заставляло думать тебя о своих проблемах, пробелах и проблесках здравого рассудка. Сутками светило это блёклое Солнце, оно вытягивало энергию из тебя, но давало что-то другое. Что давало Солнце? И давало оно что-либо?

Дождь лил, а поясница твоя болела — сколько дней ты пашешь на этой ужасной работе? 17 лет.

 

 

LOVE

 

frank_sparra l (ove)

 

 

fictitious_love

 

она лежала мокрая в постели; ночь была жаркой и нестерпимой без него... она болела, и это мягко было сказано.

тонкий слой пыли легко приземлился на оконную раму — за нею дождь и тьма, окутанная вуалью жаркого воздуха, что угасал с каждой новой каплей...

смело собрала постель и выкинула в корзину для грязного... встала напротив зеркала и потянула себя ладонью за щеку: синяки под глазами разгладились и стали менее заметны; «ужасно» — подумала она и отвернула голову вбок... угол разделил стену на две части: две стены, две жизни, которые разделила судьба; «где он?»

в туалете, как и всегда, темно и пахнет сыростью; стакан с молоком стоит на раковине — «его забыл он или я?»

шум проливающегося дождя никак не настораживает, льётся он уже довольно долго, однако жара спадать начинает только сейчас; солнце меркнет и гаснет под тучами — небольшие яркие трещинки на небе сигнализируют о приближающейся молнии!

выпила молоко и ощутила лёгкую прохладу... «вдруг там были его губы?..»

неожиданно раздался звонок; бежит сломя голову; успевает и берёт трубку

— да?! — с восторгом милого дитя сладко говорит она кому-то: — кто это? ты?

— нет... теперь нет, знаете ли... знаете, вы тоже теперь нет...

— нет? — уже исказилось лицо и падает очередной волос на голый пол

— да, нет!

слеза падает вслед за волосом

imaginary_love

 

она лежала мокрая в постели; ночь была жаркой и нестерпимой без него... она болела, и это мягко было сказано.

тонкий слой пыли легко приземлился на оконную раму — за нею дождь и тьма, окутанная вуалью жаркого воздуха, что угасал с каждой новой каплей...

«всё равно его ждать ещё целую жизнь!» — произнесла она в душную немую комнату: «или две жизни... одну-то можно потратить на мечты!»

капли барабанили по стеклу так сильно, что ей каждый миг казалось: «он придёт и будет стучать... я могу перепутать...» она поднялась и отперла дверь, приоткрыла и тонкий угол света разделил стену на две части, которые так славно прилегали друг к другу: одна прямая линия плоскости, только тёмная, переходит в яркую белую плоскость; «мы» — сказала она и подошла ближе к двери, чтобы увидеть, что за ней: «может быть, я услышу его шаги?»

так стояла с минуту, могла бы и часами ждать, но смысла нет в этом; если только на несколько секунд раньше увидеть его, чтобы в момент его ухода от неё, общее с ним времяпрепровождения стало б о льшим...

легла, и снова глаза упёрлись в небо, что за окном разделилось на сотни мелких туч, облаков и чего-то ещё, что никак не зовётся, но всё-таки чем-то отличается от этих образований в плоском изсиня-голубом небе...

 

счастье хочется ощутить всем телом, всеми состояниями своей души; хочется жевать его, как траву целыми днями нажёвывает корова, молоко её с наслаждением пьёт не только телёнок, но и человек — что счастье значить будет для тех, кто станет когда-нибудь выше человека? любовь — всего лишь толстенная верёвка в связке с другими состояниями души нашей, с другими верёвками, менее толстыми; НЕВОЗМОЖНО описать столь толстую верёвку одним рассказом маленького человечка, что пищит, словно комарик в огромной комнате, во Вселенную, во все видимые вселенные; в Космос и в космос!

всегда ли правда пишется мелким шрифтом?..

 

 

you

[frank_s parral]

 

 

Рассвело. Тая, ледник разрушил землю под собой и окутался в жирную почву. Мгла разрушила свет и почтила Луну поклоном в виде небольшой ямки огня, образованной вокруг неё; она...

Она появлялась медленно и частично; платье её пылало и разрасталось из тени в свету, который сыпался на землю мелкими осколками повреждённой Луны.

Грусть склонила голову и печально смотрела в сторону её ухода; уход за деталями должен быть осторожен, когда терзаешь себя сомнениями по поводу того или иного образца, сформировавшегося в тебе силуэта правдоподобия будущей жизни. Печально стало ей, грусти, и она расплылась, словно слеза, упавшая в бездонный океан неприличия, пошлости и откровенных поз из мечт одной очень юной проститутки, что пропорхала часть жизни вокруг одного идиота, а вторую часть жизни посвятила другому идиоту... себе. Не всё, что у тебя кроется в мыслях, детка, может сложиться в канву твоей нынешней жизни, образовав канаву с болотной жидкостью; твой подбородок выпирает так сильно, что я боюсь повредить свои губы, когда спускаюсь тихо и нежно с твоих губ, таких алых и откровенно-треснувших в этот раз от ночного холода. Тай, милая... и она скрючилась неожиданно в комок, что застрял где-то глубоко в трахее, которая сломалась о сильно-острое гильотинное зеркало. Плачет она и так сладко пялится на меня; мои члены обвисли, а мне уже не так и мало лет... Слышно отовсюду, что в моём возрасте гении уже умирали. А непризнанные? Только начинали жить. Так какой я?

 

Тычинка, увидев пестик, расцвела, а моя затея оказалась придурошной и глупой даже; несколько смущённо она подкатилась на своём колесе к моим пазухам, что обвисли от склероза, мороси и типичного-цвета обмершей грозовой линии, спрятавшейся за очередной тучкой: шапкой она села на сопку леса, всех этих деревьям сплошной прикид обнимал и окружал... тайные агенты из разведки подпрыгнули, когда я произнёс тихо пятьдесят тысяч цифр. Кажется, там не было цифры 7. Куда она могла пропасть? Куда же она исчезла? Детка сидит и загорает, задница её проникновенно смотрит в сторону горного хребта, что уже при первом человеке начал оседать, тонуть и печалиться о тех днях, когда был строен, высок и горд! Одной секунды не хватило, чтобы превратить иллюзию в вечность... Страдаю ли я от этого? Пока что, нет.

Онанизменное желание накинулось на меня сегодня, и я страстно желал во время возбуждения одно лицо, которое стёрлось из моей памяти и потом вновь возродилось в другой форме, другом качестве и другой бесконечности бытия. Огразменным пламенем сияли мои очи, которые тайно вспоминают об одном дне моей жизни, который изменил ситуацию: из искусства моя жизнь превратилась в реальную консистенцию вымысла и резкого бытийно-субъективного анализирования фактов, которые опираются на типичные стереотипизации сугубо низчайшего качества понимания того, чем должно всё это закончиться.

Молекулы соединились в машины, которые опираются на плоскость, мнут её и мажут об неё свои отходы, питаются ими же и стирают из памяти все дикие воображения по поводу того, что может быть вредным, а что является почти полезным и даже несколько, возможно, быть может, качественным, что, нисколько не могу сомневаться, правда. Истинная история о том, как начиналась это соединительная операция, выдуманная творцом никак не может учитывать того, что «луна» мною всё-таки пишется с прописной буквы. Каким бы милым не казался мой способ выражения мыслей, я никак не откажусь от того, что в вас спрятано там, куда даже урологам смотреть было бы совестно... конечно же, это ваша душа.

 

Когда я столкнулся с ней на первом этаже здания, которое точно было направлено в одну из звёзд; вы никогда не найдёте это здание, ведь каждого из нас, наполненная мыслями и идеями, голова упирается тоже в какую-то звезду... и каждый миг в тысячи разных звёзд, если быть честным. Догадайтесь, дети, куда будут смотреть наши глаза, если стереть облака, тучи и... дым. Чем это воняет, друзья, не вашими ли душами? Такой же запах, юного дерьма.

Извинившись, я оттолкнулся от проблем, решения их не предоставляет возможности быть на коротком поводке с явным сходством проникновения в событие, указанное на одной из карт древности, которую я, юный археолог, нашёл на раскопках своей памяти. Эта пустыня похожа на толстый слой песка, осыпанный снегом, чистым и светлым, белым и чуть-чуть голубым. Нисколько не задумываясь о своей ориентации, я предпочёл мыслям тёплый душ, который соединил меня со всей водой на этой планете... нет... сегодня мне не хочется умирать, я предпочёл бы умереть завтра!

Утро озаботилось тем, чтобы преподнести себя с мрачной стороны и закрыло Солнце толстым слоем скопления жидкостей; эти тонны плавают над нами, а птицы плавают под ними; мы плывём тоже куда-то, а рыбы зависят от температуры воды и течения; течение и моей жизни принесло меня к этой странной и такой знакомой женщине, что смотрела прямо мне в глаза и что-то там искала. Нашла, интересно? Конечно, этот сарказм присущ мне сейчас, когда я расплываюсь от счастья, ведь зависим совсем от другой личности. Но речь о ней мы затронем несколько позже, да и совсем не в этой работе; а эта работа нам нужна, чтобы понять, насколько мы увязли в глине из её анального отверстия, груди и живота, талия её столкнулась с бёдрами, ногами и грудной клеткой; сколько родной такой жидкости прошло через этот пупок, когда он был гордой пуповиной?! О чём думала и мечтала твоя мама, когда ходила вместе с тобой где-то там, где тебя ещё не было, но вроде бы ты уже там и есть... А знаешь, мне даже плевать. Я разбился о скалы, когда поднялся так высоко. Висевшая в одной из первых на этой виселице, ты свалилась в грязь, замаралась и решила пылать раньше времени, раньше меня, раньше того периода, который был бы надобен для этого пылания; ты опрокинула на меня огроменный ковш с кипятком, сожгла мою кожу и спрятала от всех людей на планете, чтобы никто не смог сказать, насколько я для тебя безразличен, сух и непонятен, угрюм, необъяснимо скучен и чуть-чуть истощён онанизмом, потом и похотливым желанием кого-нибудь трахнуть. Этот мужчина такой смешной тип, как могла природа позволить какому-то недоумку свалиться с неба, и затем сообщать о своём поражении на весь свет? Лёгкая краснота подняла несколько струн с пола и натянула их на старой гитаре; взят первый аккорд и гитара лопается.

 

Почки начали набухать в тот момент, когда твои глаза хотели куда-то исчезнуть; ты смотрела на меня так легко и понятно, что казалось мне будет вечность в следующий раз, да только...

 

Когда-то в мире нашем некто двигался по направлению к... Нойз, шум и тысячи звуков нисколько не пугали его, даже добавляли темпа и разумности его неуклюжей, но такой уже уверенной походке. Небо загораживало Вселенную, которая таит в себе Космос. Нужно знать мои тайны, чтобы разобраться в том, в чём необходимо так многим будет разобраться... Я могу рассказать о том, чего никогда не было в моей памяти, однако мне нужно лишь утолить свою жажду — твоя жажда утолена.

 

Ограниченный атрибут, который я прихватил с собою для тебя, был замечен тобой, ты прикончила его, убила, а позже расчленила на куски — что теперь? Похоже, просто пытаешься собрать меня по памяти, ведь я этот самый ограниченный атрибут твоих нынешних фантазий. В чём была явная проблема Леонардо да Винчи? Не в ограниченности его знаний на тот период времени, а в том, что он просто был изрядно туп; когда ты пишешь обеими руками, ты нисколько не соединяешь свои мысли, сколько теряешь рассудок, чтобы подточить своё мастерство за самый впечатляюще-короткий промежуток времени. Если у тебя, Леонардо, глаза как у хамелеона, то я оправдываю твои привычки.

Всё, что я написал в прошлом абзаце — шутка.

 

Собери по памяти это:

«Низкий поклон взорвался на третьей ступени, когда тяга срезала тупой угол, превратив красный цвет в точку; закат обломал сухую ветку, а трогательная история была рассказана дедом его внуку, что умер через пять минут после завершения этой истории — для чего деду было напрягаться?»

 

Так скажи, если любишь меня, что я сказал в прошлом, которое началось, когда я начал писать эту работу? —

юный Ромео ехидно улыбнулся и осторожно потянулся к рукоятке шпаги, которую этим утром заточил его слуга.

Зачем тебе мои мысли, если ты исказишь их, выпотрошишь и оставишь там, где пытался их понять, не обратишь на них внимания, а просто ощутишь их поверхность и переосмыслишь свои отражением правды, которую ещё не в силах объяснить, разысследовать и притвориться недовольным, однако понимающим и... —

юная Джульетта тихо прикоснулась к ярости своего суженного, откинула спину назад и, встав гордо, посмотрела прямиком ему в глаза.

 

Почему ты не потянула мне руку, а просто смотрела на меня, манеруя Джокондой?

 

Двигаясь, оно порой так сильно уставало, что проливались звуки из его утробы наружу, произнося несусветную чушь... Эта обезьяна неслась сломя голову куда-то, однако не столь важно, что происходило внутри неё в данной работе, сколько нужда наша питается событиями, которые окружали этого примата. Слух наш жрёт облака и пыль, что оседает в лёгких первой мыслящей обезьяны... Что в её голове? Когда-нибудь я расскажу вам и эту историю. Всему своё время. Так и время придёт тебе...

 

Лицо украшено слезами, которые текли уже который час. «В чём твоя проблема, малыш?» Смотришь на него и... разве может он что-нибудь ответить, когда первых его бесед ждать ещё уйму времени? Да и есть ли вообще разница, что там у него внутри? Есть ли вообще резон знать, почему он вдруг заплакал?

— Заткнись недоносок! — кричит озлобленное существо, стучит о стену, о пол...

 

Пол — не самое существенное различие в человеке; душа — всего лишь основа... нужно добавить пороха, чтобы появился дым. Поджигаем фитиль, и в один из мигов случается взрыв. Ловушка, что поджидает нас: мир раскалывается на две половины, которые исследуют сами себя. Конечности онемели, а мышцы рвутся... О чём может рассказать нам ревущий ребёнок? Что в его жизни уже могло произойти такого, чтобы слёзы так бурно текли? Меньше года ты находишься в животе у своей мамы, а потом рыдаешь и смеёшься всю оставшуюся жизнь: сначала ходить не может, потом ползаешь на карачках, наконец ты встаёшь на обе ноги и бац! — снова когда-то начинаешь ползать на карачках.

 

Симфония ласковых красок обрушилась на меня изнутри, когда я смотрел ей в глаза. Зелёного цвета купюры были фоном этого зрелища, а шерсть кота стала опознавательным знаком в понимании фальшивости купюр. Промывающие глаз слёзы перестали бежать, словно ручьи в далёкой горной местности: теперь жители этого плацдарма беснуются и тоскуют по тем временам, когда гора была хмура, грустна и, очевидно, очень несчастна. Часть из них с утра до ночи на коленках простаивает на пыльных камнях, смотрит высоко в небо и, схватившись за руку рукой, ударяются лбом о камень — это их вера в то, что творец сможет наделить гору снова этой тягостной печалью и пагубным раздумьем над своей природной стихией...

Хромая публика снова возникает: ей кажется, что она понимает больше очередного неумехи, забияки, но творца, считая себя продвинутой, замудрёной и заумной; может быть, даже вумной. Вума в вас много, однако ум на ваших деревьях ещё не вырос; цветы в вашем саду вянут, а часть жителей даже не понимают, что бессмысленно мозолить свои колени, ведь творец в нашем мире зависит от прикосновения порыва ветра — он свеча, которая тухнет каждый раз, когда подует слабый ветерок; кому зажигать этот проклятый фитилёк?

 

Так о чём же плачет горе-малыш в своей страстной действительности, что преподнесла ему мать, природа и разум? Треугольники украшают жизнь, однако Берроуз не раз писал о некой форме, квадрате, который пока что не поддаётся моей молодости, однако его ромбовидная форма даёт шанс на то, что эта штука находится в движении... Рёбра треугольника тоже могут колебаться, однако это попахивает неуклюжестью.

Очередная овечка блеет всю ночь напролёт о том, что может жить лучше, что люди могут быть лучше, что писатель может писать лучше, а музыкант может делать музыку лучше, вокалист может лучше петь, а гитаристы лучше играть, художник должен рисовать лучше, а танцор должен лучше двигаться; что умеет очередная овечка?

 

Некоторые дегенераты считаю, что некоторый человек хочет стать одним из великих... Неужели эти милые наивняки думают, что кому-то может приятно быть странного вида колебанием в массе этих недоумков? Лучше я буду неудачником. В этой форме мне хотя бы не придётся так много трудиться, чтобы потом быть всего лишь одним из...

 

Наверное, только слепой мог не услышать шаги синестезии, приближающиеся через громадные окуляры люминесцентных огней в начале комнаты, расположенной под стрелкой, которая медленно таяла и опускалась вниз: был выдвинут первый Закон. Полароид издал резкий звук — он протяжно склонился над шумом дождя, летящего из окна; оттолкнувшись от них звук облетел комнату и приземлился в тёмной точке наружного уха, куда луч света редко достигал. Тишина в потёмках помножилась надвое.

Некоторые поэты склонились над гробами тех, кто до веча правил этим занимательным соитием разума и сознания — неожиданно прозвучало слово. Всё напряглось, а что-то влажное засохло, часть из того испарилась...

Пронзительный силуэт наблюдался за спиной одного из... Спина сразу потускнела и скривилась, перевешивая тяжесть своих костей; гордые усы упали и размякли — стрелка часов показывала около шести.

Вы нарушили Закон! —

тут же заявил он и снёс несколько пощёчин, которые устремились в его сторону.

Зачем же так грубо приветствовать одного из нас? —

твёрдо задел тему самый высокий из группы людей, что находилась ближе к часам.

Затеялся разговор и в самый его пик стул отбросил тень указывающую своим острием прямо на пожилого дряхлого человека: старость склонила его не так низко, как этого добивалась природа — скорей, она даже играла с его сутулостью, дав нам отчётливый образ этого мужчины. Невысокий ростом он протирал сиюминутно очки тёмным платком, который обязательно клал в левый нижний карман: будто следуя инструкции, он доставал из него стопку колец, в которые сворачивал прилежно платок и позволял ему снова вернуться на своё законное место. Старик этот занимателен, конечно, ещё и по другому случаю, который происходил прямо сейчас.

Из той группы, что под часами, выделился один молодой парень, который направился к старику и наклонился в момент пересечения их взглядов; тем не менее, молодой парень не остановился, но ещё и прибавил шаг, однако чуть не запнулся о небольшую неровность, что всегда может встретиться у любого из нас на пути... Он суетно глянул назад, на часы, и воткнулся в проём, исчезнув в гордой тьме, что орошала лестницу, ведущую вниз. Старик пытался уследить за молодым взглядом, ведь перед этим он уронил свои очки, на которые случайно наступил молодой человек — даже не обернулся... старик остался наедине со своими стёклами.

Теперь, в этой тьме, оставался он наедине с собой и пространным тиканьем часов, которые вскоре начнут издавать сомнительные звуки, кряхтеть; пыль с них будет литься, подобно водопаду — их починили только что, а мастер, что произошло только, испарился за дверью... Конечно, зная это, старик был одновременно ему благодарен и в отчаянии своём зол.

Сейчас 2016 год, а в 1554 году на одном знаменитом вечере принцесса столкнулась в узком проходе с незнакомцем, который был не только в паршивом настроении, но и крайне сутул и невзрачен, одет плохо и, скажем прямо, от него пахло спиртом, навозом и табаком. Принцесса с отвращением улыбнулась: улыбка ознаменовала культуру и воспитание, а отвращение было предъявлено самой Природой, у которой совсем иное воспитание и наука, нежели у представителей одной из веток гоминид. Она, было, хотела пройти мимо, чтобы избежать тошноты и ненужной речи, которая может показаться не только флиртующей, но и несколько фертильной, однако парень этот тотчас упал и оказался без сознания! Она тут же посмотрела назад, ведь впереди никого не было, упала на колени и прислушалась к дыханию его — дышит; бессознательно посмотрела в потолок, очнулась через несколько секунду и приложилась к его лбу ладонью, которая устала от тяжести колец и украшений, сползавших с её тонких пальцев лишь раз в году, когда она решала перебрать своё изящество, впитанное в моду, чтобы перебрать свои драгоценности и надеть что-то новенькое; мать её, скажу я вам, была не столь консервативной в плане украшений и меняла их не то, чтобы каждую неделю, сколько каждый день била голову в кровь, чтобы понять, насколько же новое украшение подходит к этому старью, которое она носит уже несколько часов подряд.

Вы слышите меня, мне страшно за вас, я могу убежать, чтобы привести кого-то, но кому вы достанетесь тогда? —

будто бедная дитя она села подле него и зарыдала; ей казалось, что она вспомнила детство, когда её отец был убит на дуэли — будучи прислугой он был несколько высокомерен, зная, что одно его слово и вся свора узнает, что королевское сердце принадлежит несчастному (в понимании бедности) конюху, который кроме лошадей в своей жизни никого и не видит кругом.

Юная королева пришла к нему поздно вечером, спасаясь от щекотливых тем для разговора её отца; мать была склонна к тому, чтобы доверять всю судьбу дочери именно папочке; поэтому, конечно, дочь была несчастна всю оставшуюся жизнь, ведь супруг всё ценит по себе: разве бедный конюх когда-нибудь сможет приглянуться королю? Этот конюх уже закрывал глаза, его пухлое лицо, небритое, заросшее и опухшее от постоянной пьянки лицо преобразилось через пять лет общения с красавицей-королевой. Теперь за ним мог ухаживать вся светская свора; если, конечно, была бы необходимость продумать его историю — сколько бы ни был красив конюх, на него никогда без фырканья не посмотрит ни одна здравомыслящая светская барышня...

А теперь принцесса смотрела на этого пьянчугу, пахнущего дерьмом, и вспоминала своего тридцатилетнего отца, которого пуля заставила наконец-то заткнуться и лечь отдыхать на все времена.

Когда он проснулся, из его кармана выглянуло стёклышко — это он изобрёл эти окуляры; и он изобрёл первый станок, который смог напечатать книгу. И он трахнул эту принцессу! Однако я ни разу не слышал, чтобы Великий мог быть принцем. Поэтому они не смогли удержать свою любовь и...

 

Среди ночи вновь раздался крик малыша. Дождь шумел, шумел малыш, и шумно поднялась с постели мать, нацепила тапочки на ноги и понеслась к своему детищу. Три моих ребёнка сейчас таятся на шкафу и пылятся там. Я их нарисовал год назад, а теперь и не знаю, как к ним относиться; они выцветают так быстро, что нужно понимать — меняй же чёртову стратегию!

Тысяча воинов шла за телом; другая тысяча шла за мыслями. Они встретились на двух противоположных скалах и твёрдой походкой начали шагать через мост! Хватило тридцати секунд, чтобы тот задрожал и развалился. Напротив друг друга стояло уже полтысячи воинов. Что им делать, когда одними правит тело, а другими мысли? Один воин побежал вперёд и прыгнул... Неудача. Тело оказалось профаном в понимании того, что ни одному человек и за миллиарды лет не перепрыгнуть... Что делали с другой стороны? Смешно, но делали они то же самое. Почему? Они думали, что взлетят.