Колонна особого назначения 8 страница

Мостострой забил шпунтовые ограждения, спереди и сзади, мы поставили первый станок и начали бурение. Пробурили восемь метров и опять впоролись в фундамент монтажного крана. Не смогли дальше пробурить. Бур уперся в бетонную плиту - и все. На чертежах этого не было, и мы вообще долго искали - как и к чему привязаться, на какой глубине. У обслуживающего персонала мы не могли найти исполнительную документацию - как оно фактически было сделано? На планах нашли отметки о колодцах, нашли съемку 1985 года, нашли на генплане отметки о подземных коммуникациях и колодцах - и к ним привязались. А этих плит на плане не было. Знали только, что не в фундамент врезались.

Начали смещаться. У нас пересменка была через пять часов. Людей по два-три раза посылали в котлован и меняли. А некоторым приходилось по площадке туда-сюда мотаться, и они за одну смену набирали свою «норму» рентген, и их выводили оттуда.

Второй и третий станки самолетом привезли с БАМа. Решили сместиться в сторону, чтобы пробурить все-таки. Поставили второй станок. Забурили. И обнаружилось, что под плитой этой насыпан щебень. Разорвало трубу и оборвало бур. И наш второй станок тоже вышел из строя. Тогда было принято решение углубить котлован, коль мы попадаем на плиты. Мы понизили уровень на метр и поставили третий станок. И пробурили уже 108 метров, почти дошли до четвертого реактора. Все нормально шло, но потом уже тяжело пошел бур. Надо было переходить на бур другого, меньшего диаметра. Но в это время руководство решило, что если так тяжело идет, то мы не получим сплошную ледяную плиту, потому что неизвестно, как скважины поведут себя: съемку сделать нельзя, запустить что-то туда и посмотреть - тоже невозможно. Такой техники на сегодняшний день нет. Мы массива не получим, можем получить разобщенные участки замороженного грунта. Это никому не нужно.

К нам на помощь начали прибывать из Днепропетровска, из Свердловска люди. Метростроители - и, в основном, бурильщики. Из Закавказья приехали, с БАМа.

И в это время возникла идея - возвести под четвертым блоком железобетонную плиту, в ней заложить трубы, сделать тоннель, чтобы можно было туда подвести азот и охлаждать снизу реактор. Но радиационная обстановка не позволяла нигде создать подход, кроме нашего котлована. Это было самое безопасное место, откуда можно было начать работать. Поэтому наш котлован стал первой, изначальной точкой, откуда все начиналось.

В общем, отменили первоначальное решение - создать ледо-грунтовый массив, который мог и не стать массивом. Решили передать это наше место, наш котлован для шахтостроителей, а наши работы прекратить. И четырнадцатого мая мы передали документацию по акту донецкому Шахтострою. Буровые станки убрали, они уже не нужны были. Еще пятнадцатого числа там побыли - вдруг какие-то вопросы возникнут. В общем, чтоб все по-человечески. Кто что знал - тот все рассказывал, чтобы людям в той обстановке было легче работать.

Шахтострой пошел под реактор из нашего котлована. Они проложили тоннель. Я даже встречал своего коллегу маркшейдера, он когда-то работал в Метрострое, а потом перешел в Киевподземстрой. Он рассказывал, что они щитом проходили под землей, тоннель строили. Потом по фрагментам создавали плиту бетонную. И когда я уже ездил во второй раз в Чернобыль девятнадцатого мая, то они уже прошли 13 или 15 метров.

После всего этого чувствовал я себя хорошо. Сдал дважды кровь, никаких изменений не было.

Правильно потом писали, что эта обстановка просветила людей, как рентгеновскими лучами. Кто на что способен - видно было в этой обстановке. Кто-то мандражировал, терялся, кто-то спокоен был. Ну, это уже как кто родился. И все же надо было это дело как-то переносить. Спрашивают: «Как там, что?» - «Все нормально пока. Что будет - никто не знает».

Я лично в своих подчиненных не разочаровался. Таких не оказалось, кто был бы трусом или негодяем. Люди были напряжены, я понимал это, некоторые немножко терялись, молодые ребята, но так, чтобы отказываться или там что - таких не было. Я работаю в Метрострое уже семнадцатый год, знаю, кто на что способен. Если вижу, что слабенький, сам с ним пойду на смену. Кого-то самостоятельно посылал. Я делал так, чтобы была преемственность, когда новая смена приезжает, чтобы оставались те, кто уже знает, как и что. Так и перекрывал смены людьми, чтобы не было остановок, чтобы могли друг другу рассказать все тонкости.

Запомнил я Чернобыль тех дней. Когда мы туда приехали, людей только-только вывезли. Люди пооставляли все. Там все цветет, это же май месяц, трава везде, куры ходят, собаки бегают, потом они одичали, их начали стрелять. А некоторые нехорошо сделали - пооставляли собак на привязи. Или по глупости, или в горячке. Ты или отпусти его, или уже убей. А то вдруг смотрю - по двору козы ходят. Вымя уже огромное, не доены. Закрыто все. Так я калитку открыл, выпустил их на улицу, они пошли, думаю, или их подоят, или на мясо пустят, по крайней мере, не будут мучиться взаперти».

Из сообщений прессы:

«Бонн, 21 мая, ТАСС. Выдержки из интервью, которые дали журналу «Шпигель» генеральный директор МАГАТЭ X. Бликс и директор отдела ядерной безопасности М. Розен, опубликованного в номере от 19 мая:

Вопрос: Г-н Бликс, г-н Розен, вы до сих пор единственные представители Запада, которые получили возможность осмотреть чернобыльский реактор, на котором произошла авария. Что вы видели?

Бликс: Сначала мы облетели город Чернобыль на вертолете. Этот поселок, находящийся на расстоянии 18 километров от электростанции, был эвакуирован за исключением центрального координационного пункта. Мы побывали там и видели множество мешков со смесью песка, бора, свинца и доломита. 4000 тонн этой смеси было сброшено на электростанцию, чтобы герметизировать реактор. Затем мы облетели реактор на высоте 800 метров.

Вопрос: Вы не боялись подвергнуться радиоактивному излучению?

Ответ: Нет, мы полностью доверяли русским, которые не пригласили бы нас туда, если бы не считали, что особой опасности нет. На нас были защитная одежда и противогазы, и мы взяли с собой из Вены приборы для измерения интенсивности излучения.

Вопрос: Какое вы испытали чувство, когда летели над Чернобылем?

Бликс: Там никого нет, так же как и на всей территории в 30-километровой зоне. За пределами этой зоны мы видели людей, работавших на полях, скот на пастбищах и автомобили на дорогах.

Вопрос: Видели ли вы пострадавших?

Бликс: Нет, нет, ни одного. Мы слышали, что все, кто пострадал от радиоактивного излучения, были отправлены в Москву.

Вопрос: Считаете ли вы, что эти люди были информированы об аварии?

Бликс: В Киеве, должно быть, были информированы об этом.

Вопрос: И о размерах аварии, а также о радиоактивном излучении?

Бликс: Я не беседовал с людьми на улицах.

Вопрос: Почему не беседовали?

Бликс: Нас пригласили совершить двухчасовую поездку, чтобы осмотреть реактор.

Розен: К тому же мы не говорим по-русски, что затруднило дело.

Вопрос: Кто вас пригласил?

Бликс: Советская миссия при нашей организации, Международном агентстве по атомной энергии (МАГАТЭ) в Вене.

Вопрос: Получили ли вы удовлетворительное объяснение этой аварии?

Бликс: Нет. Нам ответили, что у них есть целый ряд гипотез относительно причин аварии, но они еще не решили, какая из имеющихся точек зрения наиболее вероятна. Пока они не сделают окончательного вывода, они не будут обсуждать отдельные гипотезы.

Вопрос: Узнаем ли мы когда-нибудь, как это произошло на самом деле?

Бликс: Мы договорились о том, что русские в ближайшие два месяца приедут в Вену на совещание экспертов. Там они изложат подробный анализ.

Вопрос: Будет ли открыт доступ на то совещание для общественности?

Бликс: Нет. В нем примут участие только специалисты по атомной энергии государств - членов нашей организации.

Вопрос: Вы уверены в том, что активная зона реактора действительно расплавилась?

Розен: Когда говорят о расплавлении активной зоны, обычно имеют в виду, что горячее расплавленное ядерное топливо пробило дно реактора. Я полагаю, что, когда загорелся графит, ядерное топливо, вероятно, расплавилось, но дно реактора не было пробито.

Вопрос: Почему же тогда русские пытаются вырыть тоннель под реактором и заполнить его бетоном?

Бликс: В качестве главной причины они указали на то, что хотят «похоронить» весь этот реактор, а для этого им нужен фундамент.

Вопрос: В Чернобыле находятся четыре реактора. Когда были выключены остальные три реактора?

Бликс: Мы не спрашивали, когда точно это было сделано.

Вопрос: Они были выключены уже в ту ночь, когда произошла авария?

Розен: Это было сделано достаточно быстро после аварии.

Вопрос: Известны ли вам масштабы радиоактивного заражения территории атомной электростанции и Украины?

Бликс: Русские уверены в том, что смогут очистить эту территорию.

Ее вновь можно будет использовать для сельского хозяйства.

Вопрос: Через какое время?

Бликс: Мы не говорили ни о том, когда они приступят к этим работам, ни о том, как долго это будет продолжаться.

Вопрос: Как велика была интенсивность излучения - 400 или даже 1000 бэр?

Розен: Мы не спрашивали об этом.

Вопрос: Почему?

Розен: Мы находились там не для того, чтобы устанавливать, какую дозу радиации получили люди.

Вопрос: Трудно понять, почему вы не задали этот вопрос, хотя он имеет большое значение для последствий в соседних странах.

Розен: Ведь доза радиоактивности, которую получили жители соседних стран, не будет иметь серьезных последствий.

Бликс: Разумеется, очень важно знать, какое количество радиоактивных осадков выпало на Украине и какой дозе облучения были подвержены люди, но это, разумеется, никак не повлияло на радиационную обстановку в Швеции или Финляндии.

Вопрос: Можете ли вы сделать предварительный вывод о том, как долго будет сохраняться радиация в Центральной Европе?

Бликс: Более важный вопрос заключается в том, каковы масштабы радиоактивного выброса.

Розен: Русские сообщили нам некоторые цифры. Я хотел бы сказать, что я с большими колебаниями сообщаю эти цифры, так как они зависят от того, где были произведены замеры, были ли они произведены внутри реактора или вне его. Они зависят также от того, кто их сообщает - технический специалист или политический деятель, который, вероятно, получил их только из вторых рук.

Вопрос: Но в целом, г-н Блике, ваши слова «ясно, что радиационные последствия этой аварии гораздо более опасны, чем любой другой аварии, случившейся раньше», все же соответствуют действительности?

Бликс: Да, конечно.

Розен: Я хотел бы заверить вас: если бы когда-либо имела место авария с большим выбросом радиоактивности, научный комитет ООН по действию атомной радиации, безусловно, провел бы сравнение с этой аварией. Я пошел бы еще дальше и сказал, что это до сих пор единственная известная нам авария, в результате которой произошел значительный выброс радиоактивности.

Вопрос: Но мы не говорим здесь о военных ядерных испытаниях 50-х годов?

Бликс: Нет, нет. Мы говорим об атомных электростанциях.

Вопрос: Есть ли у вас сведения о том, что во время подобных испытаний ядерного оружия выбросы радиоактивности были еще больше, чем в Чернобыле?

Бликс: Нет, мы не говорим об этих испытаниях. Наша организация занимается использованием атомной энергии в мирных целях.

Вопрос: Задавали ли вы вопрос о возможном использовании этого реактора в военных целях?

Бликс: Нет, но я могу вам сказать, что этот реактор включен в список реакторов, который Советский Союз предложил в прошлом году для проведения инспекций нашему департаменту гарантий и инспекций МАГАТЭ. Этот департамент следит за тем, чтобы расщепляемые материалы, образующиеся на атомных электростанциях, не были использованы в военных целях. Однако мы никогда не требовали провести инспекцию в Чернобыле.

Вопрос: Но ведь было же известно, что это ее предполагалось расширить, сделав одной из крупнейших станций в мире. Итак, было бы очень интересно выбрать (для инспекции) Чернобыль.

Бликс: Но наш департамент гарантий уже принял решение (об инспекциях).

Вопрос: Ожидали ли вы такой аварии прежде всего в Советском Союзе?

Розен: Думаю, что могу с полным правом сказать, что я этого не ожидал».

 

Расследование

 

Вначале было письмо - искреннее, взволнованное: отрывок из него я уже цитировал в разделе «Предчувствия и предупреждения». Затем мы встретились с Валентином Александровичем Жильцовым в Киеве - он ехал в Чернобыль на пуск третьего блока. Валентин Александрович - опытнейший инженер-физик, окончил МИФИ. Принимал участие в разработке, пуске, эксплуатации реакторных установок различного типа и назначения. Расследовал многие аварии на реакторах, в том числе и аварию на Чернобыльской АЭС. За активное участие в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС был награжден орденом «Знак Почета», но, как сказал мне: «Получая награду эту, не испытывал ни трепета, ни радости, ни гордости. Чувства благодарности тоже не было. Да разве возможна радость на всеобщей боли?»

Для меня голос Валентина Александровича - один из самых компетентных, один из самых совестливых. Стоит за ним неподкупная правда.

В. А. Жильцов:

«Я был оповещен об аварии 28 апреля, в понедельник, рано утром. Вышел на работу, в течение часа были оформлены необходимые документы, мне выдали спецодежду, включая сапоги, и все прочее. Была подана машина, и нашу группу вместе с дозиметристами - к нам еще присоединились товарищи из Минздрава - отвезли в Быково. Специальный самолет ЯК-40 немедленно вылетел в Киев.

В Жулянах нас встретили, и мы на «рафике» выехали в Припять. И сразу же дозиметристы приступили к измерению фона, провели первую радиационную разведку. Уже в аэропорту Жуляны показатели по сравнению с обычным фоном были выше в два раза. По мере приближения к Иванкову они возрастали, а от Иванкова до Припяти прослеживалось даже возрастание по формуле Р-квадрат: мощность излучения обратно пропорциональна квадрату расстояния. Нарастала радиация очень существенно. А в районе Чернобыля наша аппаратура села на зашкал. Дело в том, что у нас была очень чувствительная лабораторная аппаратура. Далее разведку вели только армейской аппаратурой... Я хорошо знал дорогу на Чернобыль - ведь я бывал на Ч АЭС с 1977 года, с пуска первого энергоблока. Бывал неоднократно, знаком был каждый поворотик - я даже приезжал в Припять на своей машине. Но теперь все было по-другому. Чрезвычайно тяжелое, тягостное впечатление. Навстречу нам шли потоком вереницы автобусов, сельхозтехники, грузовики со скотом. Сам Чернобыль жил в тот день внешне еще нормальной жизнью, в нем авария как бы не чувствовалась...

Приехали мы днем. Реактор видали, мы проезжали прямо мимо блока, дорога эта еще была открыта.

Привезли нас в Припять - Припять уже пуста. Вечером огней не было - только гостиница, где мы жили, светилась огнями. И рядом - горком партии, где разместилась Правительственная комиссия.

Мы входили в состав рабочей группы, задачей которой было - установить техническую причину аварии. Нашу группу возглавлял Александр Григорьевич Мешков.

В гостинице мы жили практически сутки. 29 апреля нам предложили эвакуироваться из Припяти, и мы переехали в пионерлагерь «Сказочный». Фактически всей комиссией мы начали работать 29-го, часов в 16-17 в «Сказочном». Мы собрались в полном составе и провели изучение первых исходных материалов. Со станции были доставлены оперативные журналы, прочие документы.

- Есть ли на АЭС своего рода «черный ящик», как на самолетах?

- Есть некое подобие «черного ящика» - просто одна из программ под кодовым названием ДРЕГ (диагностика и регистрация) на штатной информационно-вычислительной машине «СКАЛА». Она частично выполняет функцию «черного ящика». Для нас это был единственный объективный источник информации, который позволил привязать события ко времени, расставить их в последовательности, сопоставить с данными, почерпнутыми из оперативных записей в журналах, из объяснительных записок персонала и личных бесед с участниками аварии.

Эта бесценная информация сохранилась в виде двух бобин магнитной пленки. По инструкции, покидая станцию, СДИВТ (старший дежурный инженер вычислительной техники) был обязан захватить с собой эти бобины. Одна бобина содержала записи диагностики и регистрации параметров как раз в предаварийный период и в процессе аварии, а вторая - последние расчетные программы, расшифровка которых позволила нам достаточно объективно восстановить картину возникновения и развития аварии.

Первую расшифровку записей мы проводили непосредственно там, в лагере «Сказочный»: она была распечатана на «СКАЛЕ» в первом блоке Чернобыльской АЭС. Расчетные программы мы воспроизвели на Смоленской атомной станции, на аналогичной машине, а после уточняли все по приезде в Москву. Еще раз перепроверили все эти записи, уточнили и продолжили дешифровку.

А за оперативными журналами пришлось съездить на станцию, потому что сначала нам было предоставлено только несколько журналов. Многих очень важных журналов нам не хватало. Таких поездок за журналами было несколько.

Мы отрабатывали шесть различных версий - в том числе самых крайних. Тогда еще все версии имели право на существование.

Беседовали с персоналом, они написали объяснительные... но порою в них содержались несколько противоречивые сведения. Одному из этих товарищей показалось, что взрыв произошел со стороны машзала - он так услышал. Другой утверждал, что взрыв раздался где-то в подреакторном пространстве. Третьему показалось - и это подтвердили еще несколько человек, - что было два взрыва в районе центрального зала. Это совпало с мнением работников станции, которые случайно были на седьмом этаже в АБК-2 и не только слышали взрывы, но и видели все это.

Второго мая мы позвонили в Москву и попросили наших товарищей поговорить с Акимовым, Дятловым и другими эвакуированными в 6-ю клинику в Москву. И наши сотрудники - Кисиль и другие - имели беседу с теми, к кому врачи разрешили подойти в больнице.

Директор АЭС Брюханов в то время был руководителем штаба, мы с ним все время общались в «Сказочном», приглашали на заседания комиссии. А первым мы заслушали двадцать девятого апреля главного инженера Фомина. Он нам рассказал, как утверждал график планового ремонта четвертого блока, как было начато снижение мощности, блок выводился в ремонт двадцать пятого апреля, как шел процесс остановки блока, затем свои действия, как главного инженера, когда он прибыл на блок после сообщения об аварии. Он сказал нам, что прибыл на станцию где-то около пяти часов утра 26 апреля... Все подробно рассказывал. Но, будучи по специальности электриком, он прежде всего заботился о состоянии электрической части станции. Требовал проверить работу электроснабжения, аварийного охлаждения реактора, и т. д. А штабом гражданской обороны руководил Брюханов - всем, что касалось радиационной разведки, оценки радиационных последствий, и т. д. В рамках главного инженера Фомин действовал в принципе правильно. После аварии. Дал вполне, по-моему, разумные указания, что надо проверить и как. Но вот я не могу до сих пор понять: почему ясность - что же произошло? - у них наступила только через полсуток после аварии, к четырнадцати часам 26 апреля?

Фомин упомянул вскользь о том, что перед остановкой были проведены вибрационные испытания турбогенератора N8, потому что турбина эта работала с повышенной вибрацией. Были даже приглашены харьковчане с турбинного завода имени С. М. Кирова. И одновременно, сказал Фомин, были проведены испытания электроснабжения собственных нужд на выбеге турбогенератора N8. Сказал он это так, как будто эти испытания не имеют никакого отношения к аварии. Когда я ему задал вопрос: «Что это за испытания, можно ли посмотреть программу?» - он мне сказал: «Это чисто электрические испытания». Он не придавал этому значения. После этого я все-таки предложил разыскать эту программу и показать ее комиссии.

Она была найдена начальником ПТО А. Д. Геллерманом, привезена со станции, и когда мы ее посмотрели, почитали - то обнаружили в ней очень много отступлений, нарушений. Она абсолютно не отражала состояния реактора, не лимитировала его работу, работу систем защиты. Но даже то, что по этой неквалифицированной программе должно было контролироваться, - не контролировалось. Это касалось мощности - ведь они мощность не смогли удержать. Для проведения вибрационных испытаний турбогенератора они сняли одну защиту, а после того как закончили эти испытания, они забыли эту защиту ввести снова...

Эту программу утверждал Фомин.

- Валентин Александрович, какого примерно числа у вас уже вырисовалась картина аварии?

- Примерно 1-2 мая картина стала проясняться. Из шести рабочих версий, принятых сначала, осталась одна. И после этого наше представление практически не менялось. Оно просто уточнялось. К пятому мая у нас уже была совершенно определенная версия. Тяжелая это была работа... Мы работали с 7 утра до 11 вечера. Все сюда входило - и прослушивание записей телефонных разговоров, дешифровка разговоров оперативного персонала в этот период и дешифровка программы ДРЕГ, дешифровка расчетных программ «Призма». По мере необходимости - поездки на станцию. Изучение многочисленных фотографий. Нам доставляли десятки фотографий, полученных с вертолета. На них мы видели состояние оборудования и могли делать выводы: если бы, например, произошел взрыв водорода, мы бы увидели разрушенный бак. Но мы увидели, что он стоит на месте, насосы на месте стоят - значит, это не могло произойти. Фотографии очень помогли. Ну и, конечно, радиационная разведка помогла - и в смысле прогноза, чего следует ожидать. При нас было принято решение об эвакуации 30-километровой зоны, мы в этом тоже принимали участие.

Припять была полностью эвакуирована 29 апреля, Чернобыль - 4 мая.

А в округе - в селах, в прилегающих деревнях, даже в Копачах еще жили люди. Представляете? Я видел, как 4 мая шла эвакуация - как раз ехал в штаб Правительственной комиссии, который размещался в Чернобыле... ПК (Правительственная комиссия) нас практически ежедневно слушала. Мы разбились на мелкие группы, которые занимались своими частными вопросами каждая. Мне, например, было поручено вместе с двумя товарищами дешифровать программы ДРЕГ, заниматься анализом оперативных записей. То есть мы занимались сердцевиной: действиями персонала. И вели беседы с этим персоналом. Одновременно у нас работали расчетчики - они тут же составляли математическую модель аварии и по мере возможности передавали в Москву и в Киев на машину, для расчета.

Седьмого мая я возвратился в Москву. Дальше наша работа продолжалась уже в Москве. Все материалы были переправлены с нами. Несколько мешков документов, распечаток, журналов, магнитные ленты - все, что было у нас под рукой.

Вскоре после нашего приезда в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова произошла наша встреча с академиком Анатолием Петровичем Александровым. Он был немножко нездоров, не прилетел в первые горячие дни в Чернобыль, и поэтому мы, вся наша комиссия собрались в институте. Был воскресный день. Были академики Е. П. Велихов, В. А. Легасов, другие. Е. П. Велихов приехал в институт прямо с самолета, из Чернобыля. Это фактически было первое заседание на самом высоком уровне с участием самых видных наших ученых. От нашей комиссии докладывал А. Г. Мешков. А выступали от нашей комиссии практически все - я тоже выступал. К тому времени я подготовил график развития аварии, я привез его с собой - по минутам и по секундам. Это было уже наше объективное, официальное мнение. Была проделана огромная работа - компьютеры в нашем институте в первые дни мая работали круглосуточно. Только на анализ этой аварии наши ЭВМ, вся мощь нашей техники, работали две недели непрерывно, круглые сутки. Обрабатывали все данные. Просчитывали десятки, может быть даже сотни вариантов. Много людей этим занималось: все наши видные программисты, математики. По мере необходимости мы привлекали необходимых людей - расчетчиков-физиков, например.

На том совещании у А. П. Александрова некоторые вопросы были поставлены под сомнение, некоторые требовали дополнительных уточнений. Были, конечно, справедливые замечания. Но в целом с выводами комиссии согласились - и Анатолий Петрович Александров, и Евгений Павлович Велихов. Таким образом, к 15 мая мы уже имели основательное представление об аварии с точки зрения физики, техники, человеческого фактора. Конечно, были еще детали, в которых мы не были убеждены. Пожалуй, окончательную картину получили к 30 мая, когда ситуация выкристаллизовалась окончательно. Потому что перед этим были еще какие-то противоречия между представителями разных институтов - ну, не разногласия, а неясности в процессе разговоров еще всплывали. Спорные моменты. И работа наша в те дни была направлена на то, чтобы учесть все эти нюансы. Учесть специфику реактора, которая могла измениться в процессе работы. Потому что мы прекрасно знали и знаем физику свежего аппарата и не очень блестяще знаем - что происходит в динамике. Все наши усилия в мае как раз и были направлены на то, чтобы узнать все это, уточнить константы, понять физические характеристики аппарата.

- Это, наверно, страшный удар был для академика А. П.

Александрова? Ведь взорвалось его любимое детище...

- Для всех нас это был страшный удар. Все, кто посвятил свою жизнь атомной энергетике, никогда не думали, что такое может произойти... Невозможно было предположить это».

 

Физики

 

Александр Александрович Ключников, заместитель директора Института ядерных исследований АН УССР (Киев):

«С первого дня аварии все наши сотрудники были вызваны в институт, все праздники были отменены, работа велась круглосуточно. Из двух с половиной тысяч наших сотрудников на рабочем месте несколько дней отсутствовал только один, да и то, как оказалось, по уважительной причине. Отпуска были отменены.

В первые дни аварии основной была наша профессиональная забота о Киеве, о детях младшего и среднего возрастов. Нами были немедленно разработаны рекомендации, и 30 апреля мы их передали правительству. Мы настаивали на том, чтобы провести укороченную первомайскую демонстрацию без участия детей, рекомендовали сразу же закрыть школы. Аттестаты выдать десятиклассникам без экзаменов, старшеклассников направить в лагеря труда и отдыха. К сожалению, представители Министерства здравоохранения УССР были категорически против этого - это я заявляю как член республиканской правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии.

Мы разработали план первоочередных работ по защите населения Киева. Первого мая в наш институт приехал вице-президент Академии наук Украины Виктор Иванович Трефилов, второго мая - наш президент Борис Евгеньевич Патон. Все дружно работали, решая ряд сложных проблем. Что делать со школьниками? Как наладить контроль радиационной обстановки в Киеве - в частности, контроль воздуха и воды? Как организовать дозиметрическую службу на молокозаводах? Немедленно и очень остро встала проблема контроля молочных продуктов: в Киев их завозили из всех районов области. С севера приходили очень скверные продукты, радиоактивно загрязненные, надо было их отсекать. У нас в Киеве четыре молокозавода, и на всех молокозаводах наши сотрудники работали круглосуточно, не считаясь с тем, кандидат он наук или нет, старший научный сотрудник или рядовой лаборант. Не было поначалу аппаратуры для измерений, пришлось срочно наладить ремонт и переделку аппаратуры в нашем институте.

Вскоре присоединилась еще одна важная задача: проведение различных измерений там, в Зоне. Самый важный вопрос, который волновал всех: остановлена ли цепная реакция? От ответа на этот вопрос зависела дальнейшая судьба и станции, и всех нас. Измерения приходилось проводить в радиационных полях огромной мощности, а таких приборов тогда не оказалось. У нас такие приборы были разработаны, но межведомственные барьеры, как всегда, мешали внедрению - и только в условиях аварии буквально за месяц все решили.

Ну, этот вопрос и без нас бы в принципе решили, потому что там работали и другие мощные научные коллективы - Институт имени Курчатова, Радиологический институт из Ленинграда, другие организации. Обошлись бы и без нас. А вот что касается регистрации нейтронов, то тут особый случай. Наличие нейтронов говорит о том, что цепная реакция не остановлена, а это, как вы понимаете, - серьезнейшее дело. К чему может привести неконтролируемая цепная реакция, думаю, не надо объяснять... И вот некоторые группы на АЭС замеряли потоки нейтронов и пришли к выводу, что нейтроны ЕСТЬ. Здесь все дело в возможностях используемых приборов и маскировке этого явления другими эффектами. Кстати, оказалось, что многие высокопоставленные лица совершенно не знают основ ядерной физики. Хотя и должны знать.

- И основ биологии и медицины тоже, кстати. Например - что такое лейкоциты и какова их функция.

- Совершенно верно. В результате была путаница в измерениях. Например, спектры альфа-частиц выдавались за спектры нейтронов. На самом высоком уровне эти вопросы обсуждались. Чтобы раз и навсегда решить эту проблему, мы разработали специальные миниатюрные нейтронные датчики.

Эти датчики вешались на тросик. Получалась такая гирлянда, вроде елочные лампочки. Человек выскакивал из броневика и словно перемет забрасывал с грузилом - ставил датчики в том месте, где фон позволял выскочить наружу.

Затем броневик медленно двигался и вся эта гирлянда раскручивалась с барабана. Через каждые несколько метров на тросике висели датчики. Это наш метод. Мы придумали. Вот так мы измеряли потоки нейтронов.