Колонна особого назначения 5 страница

Клятва эта нисколько не устарела, хотя чернобыльская авария поставила перед медициной, перед медиками ряд новых, беспрецедентных проблем - как профессиональных, так и нравственных. Невиданным был сам размах и характер деятельности медиков в районах бедствия: с первых же дней аварии Министерство здравоохранения УССР создало и направило на север Киевской области свыше 400 врачебных и 200 врачебно-дозиметрических бригад, 1800 врачей и 2500 средних медицинских работников, 1500 студентов-старшекурсников медицинских институтов. Было обследовано около полумиллиона людей. Лаборатории, санитарно-эпидемиологические службы провели почти 3 миллиона исследований продуктов питания, воды, внешней среды на радиоактивную загрязненность. А ведь за каждой из этих цифр стоят живые люди, их судьбы, их переживания, их работа в очень непростых условиях того жаркого, тревожного лета.

Как врач-эпидемиолог, я с 1958 года регулярно бывал на многих вспышках «обычных» эпидемий, видел чуму и проказу. В 1965 году пришло серьезнейшее испытание - в Каракалпакии вспыхнула эпидемия холеры, о которой у нас не было слышно с 20-х годов. Считалось - холера ликвидирована в СССР раз и навсегда, быть ее не может. Так же, как и с реактором РБМК - самый надежный, самый безопасный, авария исключена. Но холера вспыхнула.

Впервые я с такой обнаженностью увидел наши социальные беды, бытовые:

скученность, антисанитария, нехватка питьевой воды, примитивное состояние медицинских служб, уже тогда наметившийся отрыв узбекских «руководящих товарищей» от народа, некомпетентность большинства должностных лиц. И тогда же воочию я увидел, как преступное благодушие, стремление скрыть правду приходится потом тяжко отрабатывать тем, кто приехал туда со всех концов страны. Халатность и расхлябанность одних покрывали героизмом других.

Мы работали с рассвета до ночи два с половиной месяца, в тяжелейших условиях жары, незнания местности, языка и обычаев, в условиях реальной опасности заразиться холерой. Иркутяне, ленинградцы, москвичи, киевляне. Пришлось не только прямыми врачебными обязанностями заниматься, но и стать организаторами быта, своего рода «социальной скорой помощью».

Погасили. Это было первое серьезнейшее предупреждение стране. Но

урок этот страшный не пошел впрок. Не изжил благодушную доктрину «у нас

этого быть не может, потому что не может быть»

В 1970 году в стране вновь возникла вспышка холеры, сразу в нескольких местах, наиболее уязвимых: Астрахань, Керчь, Одесса. Я был тогда в отпуске, и снова, как в 1965 году, мобилизовался прямо в очаг инфекции. Опять работали на пределе сил. И опять интернациональными бригадами. И снова увидели те же беды наши. И снова пришлось быть не только врачом, не только ходить по очагам инфекции и холерным госпиталям, но и организовывать новые стационары, открывать временные лаборатории, налаживать систему пропусков, заниматься питанием, водоснабжением, множеством бытовых вопросов.

В этом - в огромных масштабах происходящего, в предельном напряжении сил всей медицинской службы, в экстремальности ситуации - было много схожего с аварией в Чернобыле. И потому, когда с группой специалистов Минздрава УССР я выехал в Полесский и Иванковский районы, многое из того, что довелось увидеть в больницах и санэпидстанциях, поначалу показалось знакомым: необычно большое количество медицинского персонала, среди которого - много приезжих; дворы, забитые каретами «скорой помощи» и санитарными «УАЗами» с номерными знаками всех областей Украины; кабинеты главных врачей, похожие скорее на боевые штабы во время войны - та же бивачная, переменчивая атмосфера «временности», карты, схемы и сводки, над которыми склонилась врачи, непрерывные звонки, тысячи больших и маленьких дел, которые надо решать немедленно... И исходная, почти эпидемиологическая терминология: «заражение», «грязная зона», «перенос загрязнения», «зараженная одежда» А доктор Гейл, тот прямо так и говорил: «атомная эпидемия».

Все это вроде было знакомо, и в то же время все - вновь, все необычно, все впервые. За несколько дней, минувших с момента аварии, мы словно бы перешагнули из одной эпохи - доатомной - в эпоху неизведанную, требующую коренной перестройки нашего мышления. Суровой проверке подвергались не только человеческие характеры, но и многие наши представления и методы работы.

Судьба дала нам возможность заглянуть за край ночи, той ночи, которая наступит, если начнут рваться атомные боеголовки. Чернобыльская авария преподнесла человечеству ряд новых, не только научных или технических, но и психологических проблем. Людскому сознанию очень трудно смириться с той абсурдной ситуацией, при которой смертельная опасность не имеет каких-либо внешних признаков, не имеет вкуса, цвета и запаха, а лишь измеряется специальными приборами, которых в дни аварии не оказалось в наличии...

Авария показала, что человеку, если он хочет выжить, придется развивать новое, «приборное» мышление, дополняя органы чувств и уже привычные методы исследований окружающей среды (такие, как микроскопия, химические анализы) счетчиками Гейгера.

Опасность в Чернобыле и вокруг него была разлита в благоуханном воздухе, в белом и розовом цветении яблонь и абрикосовых деревьев, в пыли дорог и улиц, в воде сельских колодцев, в молоке коров и свежей огородной зелени, во всей идиллической весенней природе. Да разве только весенней?

Уже осенью 1986-го, будучи в Полесском районе, разговаривая с жителями сел Вильча и Зелена Поляна, я убедился в том, как непросто новые требования атомной эпохи входят в сознание, в быт людей. Привычный, многовековой уклад крестьянской жизни вступил в противоречие с новыми реалиями мира послечернобыльского: дозиметристы рассказывали, что наиболее трудно, почти невозможно, очистить от радиации соломенные крестьянские стрехи - крыши хат; очень опасно сжигание листьев - и в этом мы убедились сами, поднеся в Вильче дозиметр к костру, разведенному во дворе нерадивыми хозяевами: прибор отреагировал значительным увеличением цифр. Вот вам «и дым отечества нам сладок и приятен»... По той же причине не рекомендовалось употребление дров, ибо, по меткому выражению одного из врачей, каждая печь в Полесском превратилась бы в маленький четвертый реактор. В тексте повести, опубликованной в 1987 г. в журнале «Юность», я неосторожно написал: «По той же причине здесь запрещено употребление дров... Населению завезен уголь». Доверился некоему официальному лицу, сказавшему мне это. И сразу же - и поделом! - поплатился за легковерие.

Из письма А. И. Филимонова, село Вильча: «Даю справку. Все люди как топили дровами, так и топят. Я прошел и поспрашивал соседей. Везде кучи свежих дров, заготовленных на зиму. Углем топят только те, у кого центральное водяное отопление, и еще небольшая часть населения, кто и раньше топил углем. Большинство печей у нас просто не рассчитано на уголь. То, что так безапелляционно написано в статье Юрия Щербака «населению завезен уголь», - просто писательский вымысел. Поэтому я, с одной стороны, требую опровержения, а с другой стороны, если уж Вы невольно подняли эту тему, - помощи и разъяснения по этому вопросу с учетом того, что запрещения топить дровами нет и что в каждом доме у нас обычно две печки, так тут наберется хороший четвертый реактор. У меня трое детей - 9 месяцев, 3 года, 5 лет. Дети есть и у других людей».

Могу только просить прощения у читателей из села Вильча за невольную неправду. К сожалению, не в моих силах заменить дрова на уголь или газ в этом и во многих других селах Украины и Белоруссии, лежащих в зоне радиоактивного следа.

Кто мог до 1986 года знать, что повышенный уровень радиации обнаруживается на грибах, торфяниках, смородине, а в поселках - возле углов домов - там, где с крыш стекает дождевая вода...

Будучи неощутимой, опасность усилила у одних чувство неуверенности и страха, у других, напротив, вызвала эдакое бесшабашное пренебрежение: не один из таких удальцов поплатился здоровьем за свою «смелость», игнорируя простейшие и, надо сказать, довольно эффективные меры защиты.

Только объективное, не искаженное чьей-то «оптимистической» волей, не упрятанное за семь замков секретности знание реальной обстановки, только соблюдение рациональных мер защиты и постоянное контролирование уровней радиации может дать тем, кто находится в угрожаемой зоне, необходимое чувство уверенности.

То, что происходило в районах бедствия, было совершенно новым и необычным, не шло ни в какое сравнение с событиями, имевшими место во время эпидемии прошлого: ни по степени стремительно нараставшей опасности для населения, ни по сложности задач, вставших перед медиками, ни по масштабам передвижения людских контингентов. Колонны эвакуированных буквально «обрушились» на Полесский и Иванковский районы - а с ними и больные, немощные люди: «обычные» больные и уже «новые» - с лучевой болезнью. Был день, когда медикам Полесского района довелось принять более трех тысяч человек - цифра поразительная, если вспомнить и «нормы приема», и очереди в поликлиниках в обычное, «довоенное» время. Каждый обратившийся был выслушан, записан, продозиметрирован счетчиком Гейгера, каждому через час уже был сделан анализ крови, подсчитаны лейкоциты.

Вспоминаю, как побывал я в своеобразной лаборатории-общежитии, развернутой в иванковской центральной районной больнице. Импровизированное гематологически-диагностическое отделение работало круглосуточно. Здесь исследовалась кровь эвакуированных и обратившихся за медицинской помощью. За микроскопами сидели немолодые женщины из Киева, Харькова, Черкасс, местные лаборанты. А вторая смена в это время спала в соседней комнате... На лицах врачей и медсестер в те дни лежала серая печать усталости и недосыпания. Один врач, которого вспоминали добрым словом коллеги, выложился в первые дни несчастья и слег в психбольницу с тяжелым нервным срывом: дали себя знать запредельные физические и психические нагрузки...

Вспоминаю и своих старых друзей-медиков, выехавших немедленно на аварию, и тех, с кем довелось познакомиться в те дни, слышу их голоса. Это и заведующий терапевтическим отделением полесской ЦРБ Володя Елагин (называю его так, потому что он очень молод, этот славный светлоглазый парень) - он оказывал помощь пораженным, вывезенным из Припяти; это и начмед той же больницы Клавдия Ивановна Старовойт, которая рассказала мне, как трудно пришлось в самые первые дни, когда большинство медсестер больницы - молодые матери - уехали вместе с детьми подальше от радиации: можно ли их осуждать? Но работать-то надо было... Это и главный врач иванковской ЦРБ Петр Романович Ярмолюк, единственной неосуществимой мечтой которого в те дни было выспаться.

Одними из первых создавшуюся ситуацию объективно оценили санитарные врачи, по долгу службы осуществлявшие контроль за окружающей средой. Хотя большинство районных учреждений Чернобыля было закрыто, однако в маленьком провинциальном домике с деревянными колоннами, подпирающими козырек над крыльцом, можно было и в начале мая встретить людей. Здесь размещалась Чернобыльская районная санитарно-эпидемиологическая станция. Ее главный врач Анатолий Петрович Миколаенко знал в Чернобыле каждый дом, каждый объект в районе. Неудивительно - работал уже десять лет главным врачом. Круглое добродушное лицо, украинская мягкость и неторопливость. И скромная, непоказная самоотверженность. После сигнала тревоги он организовал постоянный дозиметрический контроль за уровнем радиации (благо был в санэпидстанции дозиметр), принимал участие в эвакуации сел, попавших в зараженную зону невдалеке от Припяти, позднее эвакуировал родной Чернобыль. Вывез сотрудников санэпидстанции, а сам возвратился в Чернобыль:

надо было принять все меры к тому, чтобы в опустевшем городе не возникли эпидемические заболевания.

В Полесском районе мне довелось познакомиться с милыми супругами - санитарными врачами Врублевскими: Арнольд Францевич в «мирной», «дочернобыльской» жизни - врач-эпидемиолог, его симпатичная кареглазая жена Галина Павловна - врач-бактериолог; по своей профессии они, понятное дело, никакого отношения к вопросам радиологической дозиметрии не имели. Но после аварии на АЭС, расположенной по соседству, Врублевские, не ожидая указания сверху, стали действовать так, как велела совесть.

Арнольд Францевич Врублевский:

«Когда авария случилась, в субботу, я был дома, что-то там делал. Прибегает часов в пять главный врач и говорит: «Слушай, где у нас ДП наш, где он хранится?» Я говорю: «В химлаборатории». - «А она (лаборант) умеет на нем работать?» - «Нет». - «А кто у нас умеет?» Ну я говорю: «Я». - «Тогда поехали». И вот это все закрутилось. Я умел работать, потому что у меня группа эпидразведки, и я посчитал нужным обучить и себя и людей дозиметрии, потому как кто его знает, что может быть по гражданской обороне. Ну вот мы и начали работать. И сейчас уже обучили людей методам дозиметрии, человек тридцать. У нас в районе шестьдесят два села вместе с хуторами, и все это мы объезжаем - большинство сел объезжаем практически ежедневно, а некоторые - через день. Правда, в первые дни у нас был фактически один дозиметр ДП-5 на район, даже на два района. А теперь дозиметров стало побольше, и мы планомерно работаем. Осуществляем контроль колодцев, почвы, пищи, молока, овощей. Частью колодцев в селах пришлось запретить пользоваться, остальные плотно закрыли, упрятали под полиэтиленовую пленку, следим за качеством воды. Скот в мае стоял на стойловом содержании, молоко колхозное идет на молокозавод. На базаре молоко продавать запрещено. К сожалению, некоторые люди пьют молоко, как мы ни боремся, как ни разъясняем. Люди говорят: «У меня сено есть прошлогоднее, я сеном кормлю». Многие не верят в опасность. Особенно старые люди. Отмахиваются. Больше всего людей куры беспокоят, потому что куры ходят по пыли и «набирают».

Галина Павловна Врублевская:

«Радиологической службы у нас не было, и мы по чистой случайности стали этим заниматься. Жизнь заставила. Мы когда начали проводить дозиметрический контроль, сразу же составили карту и провели анализ. И поняли, что радиация распределена не равномерно, а пятнами. У нас в ряде сел был один уровень радиации, а одно село - с очень высоким уровнем, хотя оно и не входило в 30-километровую зону. Пришлось его выселить. Если посмотреть на карте - словно мечом разрубило район. Получился такой радиоактивный коридор. Куда ветер дул, туда и пошло. Мы теперь каждое утро справляемся о направлении и силе ветра. Это у нас один из самых главных показателей. Вот когда эту закономерность открыли, насчет неравномерного распределения уровней, мы сами себе намного повысили объем работы - стали больше замеров делать. Чтобы помочь людям».

Очень важно в нравственном смысле, когда руководители показывали пример своим подчиненным. В Иванкове, в больнице (мы ночевали прямо в хирургическом отделении) пришел вечером к нам в палату главный врач Севастопольской станции «Скорой помощи» Валерий Юрьевич Балаковский: он приехал из Крыма во главе колонны краснокрестных машин. «Теперь, - сказал он, - мне никто не скажет ни слова, когда я буду сюда отправлять следующую бригаду. Иначе поступить я не могу».

Иначе поступить он не мог.

Но были и такие, что поступали иначе. Вот молодой врач из Полесского района, бросивший в самые трудные дни свою сельскую больничку и своих больных на попечение... медсестры; сам же стремительно смылся в неизвестном направлении. Вот женщина-врач из Донецка, направленная на помощь в составе одной из бригад. Уже в первый день пребывания вблизи опасной зоны она струсила и стала уговаривать своих коллег подделать (!) анализы крови; когда же те не пошли на такую низость, она сбежала, бросив дозиметр. Возмущенные товарищи изгнали ее из коллектива - и тогда она обратилась в Минздрав УССР с жалобой и с требованием направить ее - думаете, в Чернобыль? - нет! На санаторно-курортное лечение. Самолично читал ее заявление, эту смесь лжи и цинизма.

Вот молодой парень-хирург из прославленной киевской кардиологической клиники Николая Михайловича Амосова. Он отказался выехать в Зону. Можно понять гнев и недоумение Николая Михайловича Амосова - большого хирурга, большого человека, пропахавшего всю Отечественную от звонка до звонка, да еще и японской кампании хлебнувшего. В документальной повести «ХППГ-2266» Н. М. Амосов рассказал о войне, о несчастьях, о достоинстве врача, о том, как важно любому человеку, а особенно врачу «не потерять лица»

 

Один из «маленькой футбольной команды»

 

«На фотографии наша команда «All Stars» выглядит как схема количественного роста человечества со времен Мальтуса и до наших дней. Мы стоим на мостках над морем, взявшись за руки, - вся команда, от самого маленького до самого большого. Первый - Максим, второй - Бонди, третий - Юрек, четвертый - Славко, пятый - Илько, шестой - Леня, седьмой - Ленин отец, который почему-то затесался в нашу компанию, восьмой, и последний, - я (сто восемьдесят сантиметров роста, девяносто пять килограммов веса). Мы крепко держимся за руки, словно живая цепь поколений, и кажется, никакая сила не сможет разорвать и разъединить нас. Первым стоит маленький Максим, и я удивляюсь, почему на фотографии у него нет ангельских крыльев? Я сам видел эти белые с золотом крылья, они висят у него дома на стене; возможно, его отец, боясь, чтобы Максим не запутался в проводах, которых так много в городе, запрещает Максиму пользоваться этими крыльями. А может, есть еще какая-то неизвестная мне причина. Во всяком случае, у меня нет сомнений относительно ангельского происхождения Максима. Худенькое тело и тонкую шейку венчает большая высоколобая голова; волосы подстрижены под горшок. На лице сияют огромные серые глаза - сияют всегда доброжелательно ко всему, что окружает Максима».

Прошу прощения у читателей за самоцитату, но она просто необходима: это отрывок из моего рассказа «Маленькая футбольная команда», написанного в 1970 году. Рассказ был посвящен памяти молодого киевского поэта Леонида Киселева, умершего от острого лейкоза. Почти все герои этого рассказа - реальные люди, хотя и написан он в гротескно-фантастической манере. И маленькая футбольная команда была, и Юрек, и Бонди, Славко, Илько, и конечно же Максим.

Максим Драч. Сын большого поэта Украины Ивана Драча.

Я давно знаю и люблю Максима и смею уверить читателя, что нисколько не преувеличивал, когда описывал ангельскую его наружность и черты характера. Должен сказать, что таким Максим и остался, несмотря на мутации голоса и на то, что вымахал в худого и тонкого, как жердь, парня: остался очень добрым и очень светлым мальчиком, хотя какой же он сегодня мальчик?

В 1974 году Иван Драч издал книгу «Корень и крона», содержащую цикл стихов, посвященных строителям Чернобыльской атомной электростанции и города Припять. Основное звучание этих стихов было оптимистическим, и это естественно: ведь именно Иван Драч вошел - нет, не вошел, а ракетой ворвался в украинскую поэзию как вестник новых времен, новых могучих ритмов эпохи научно-технической революции. Есть у него стихи о генетике, кибернетике, о физиках-атомщиках; глубинные фольклорные, песенные начала украинской поэзии каким-то удивительным образом сочетаются в нем с обостренным восприятием того «странного мира», к которому стремительно примчалась цивилизация XX века.

В стихотворении «Полесская легенда» река Припять вела диалог с птицами и рыбами, бьющимися в тревоге от атомного соседства. Река объясняла, что Атому «замок из стали строят - и через десяток лет по всему свету возведут ему непоколебимые атомные троны». Уже в этом, достаточно романтическом восприятии строительства Чернобыльской АЭС, сквозь бодрую тональность стиха проскальзывала едва скрываемая тревога за судьбу полесской природы, поразившей поэта своей первозданной чистотой. Еще более тревожным, интуитивно провидческим оказалось другое стихотворение Драча из того же цикла: «Мария с Украины N62276: от Освенцима до Чернобыльской атомной», в котором поэт рассказывал о Марии Яремовне Сердюк, строительнице Припяти, человеке удивительной судьбы, простой украинской женщине, прошедшей через ад Освенцима и оставшейся не поколебленной в своей доброте и любви к людям.

«Маленькая женская судьба, ты фениксом над Освенцимом взлетела и вспыхнула, чтоб осветить над Припятью Атомоград» - так завершал эти стихи поэт. Какие неясные, тревожные гулы рождались в его душе в те дни, когда в краю речек, песков и сосен лишь намечались первые контуры атомной станции, нависшей над Киевским морем и Киевом? Мог ли думать Иван Драч, что сыну его, Максиму, придется выйти на борьбу с атомной бедой Чернобыля?

Максим Иванович Драч, студент шестого курса лечебного факультета Киевского медицинского института:

«Об аварии я впервые услыхал утром в воскресенье, двадцать седьмого апреля. Я работаю в реанимационном блоке кардиологического центра в больнице имени Октябрьской революции. Работаю фельдшером. «Старшим, куда пошлют». Пришел я утром в девять часов на дежурство. В половине десятого одна женщина (ее муж - майор внутренней службы) сказала: «Моего куда-то забрали, вроде какая-то атомная станция взорвалась, но я думаю, что это шутка». Но в двенадцать дня нам позвонили и сказали, что в связи с аварией на Чернобыльской АЭС мы вместе с отделением общей реанимации должны развернуть сорок коек на четвертом этаже. Наш блок на втором этаже. Пошел я на четвертый - готовить отделение. Больных перевели в другие отделения, поменяли постели, подготовили все медикаменты, кровезаменители и другое. Никто не знал, с чем нам придется иметь дело.

В шесть часов вечера нам сказали, что на пропускнике уже есть первые больные из Припяти. Пошли мы их принимать - наши дежурные врачи, из отделения радиоизотопной диагностики и общей реанимации. Увидели их. Это были в основном молодые парни - пожарные и работники АЭС. Сначала они пошли наверх со своими вещами, а потом прибежал перепуганный врач-дозиметрист и кричит: «Что вы делаете? Они же «светятся»!»

Спустили всех вниз, измерили и повели их мыть не на пропускник, а в отделение радиоизотопной диагностики, в котором вся вода собирается в контейнеры и вывозится. Это было мудро, потому что пропускник не загрязнили. Дали им наши операционные пижамы - и в таком виде повели наверх.

Первых было двадцать шесть человек. Я ходил наверх к ним.

Мы их не очень-то расспрашивали, было не до того. Все они жаловались на головные боли, слабость. Была такая головная боль, что стоит здоровый двухметровый парень, буквально бьется головой о стену холодную, говорит: «Так мне легче, так меньше болит голова».

Ну, мы сразу начали им делать гемадез, переливать глюкозу. Всех сразу положили на капельницы, организовали ото хорошо. Я бегал между блоком и отделением. Поскольку я работаю в больнице уже три года, всех знаю, где что взять - знаю, я ходил за системами, всякие технические дела, то да се. Был там мой однокурсник, Андрей Савран. Он тоже работает в реанимации, только в общей. Он в принципе в тот день не работал, просто зашел на кафедру забрать свои фотопринадлежности. Ну и остался работать. Раз надо - то надо. Врачей и персонала было там очень много.

Больные сказали нам, что горит, что взорвался реактор, что песок грузили, а что там конкретно - не было времени поговорить, да и состояние у них такое, что не до разговоров.

Дежурил я до утра. На следующий день пошел, как обычно, на лекции в мединститут. Первого мая я снова дежурил, но уже в кардиоблоке. Знал, что больных уже больше и что собираются для них освободить еще один этаж. Восьмой.

Второго мая по телевизору сообщили, что в район Чернобыля прибыли Е. К. Лигачев и Н. И. Рыжков, и я подумал, что без нас, студентов-медиков, не обойдется, раз уже на таком уровне дело идет. Чисто аналитически я высчитал, что намного легче собрать организованных студентов, чем врачей по больницам. А четвертого мая утром, во время первой лекции, пришел наш замдекана и сказал, чтобы собирались парни, что в одиннадцать часов мы уезжаем. Я пошел домой, взял куртку, свитер, штаны, кроссовки, рюкзак, шапку, чего-то поесть... Посадили нас в шикарный автобус, который возит интуристов. Туда хорошо ехали. А возвращались оттуда сорок человек в автобусе на восемнадцать мест. Ладно. Переживем.

Собрались мы в мединституте перед отъездом возле кафедры радиологии, там нас всех измерили. Объем работ поначалу не был известен. Говорили о работе в стационарах, госпиталях - вплоть до того, что землю грузить и траншеи копать.

Я взял с собой два операционных костюма и маски на всякий случай.

Сели в автобус, настроение веселое, шутили. Перед отъездом нам дали калий йод. Там один деятель на нас накричал: «Когда эти бездельники уже уедут?» - так ему на голову кто-то через окно вылил из мензурки этот калий йод, когда автобус отходил. Смеялись страшно.

Приехали в Бородянку, в районную больницу. Нас распределили по селам, по больницам. Подошел к нам один очень важный медицинский начальник из Москвы, слегка «под газом». Рассказал, чем будем заниматься, мол, что сегодня начинается эвакуация 30-километровой зоны. Кто-то из наших спрашивает: «А как насчет сухого закона?» Он говорит: «Ребята! Сухого закона в прилегающих районах нет. Пейте, сколько выпьете. Лишь бы могли работать. Только помните, что вы студенты-медики, и не падайте лицом в грязь, потому что она радиоактивна».

Нас повезли по селам. Из села в село перевозили, оставляли для усиления медперсонала. Я попал в Клавдиево. Разместились в больнице, в палате. Мы вдвоем с приятелем, Мыколою Михалевичем из Дрогобыча. Положили вещи, это уже было ночью, и поехали на дорогу. Стали там, чтобы контролировать машины, которые ехали из Чернобыльского района. У нас был один дозиметр стационарный, на кабеле, от машины работал, и два ДП-5 на батарейках было. Ночью часов до двух мы простояли, потом главный врач нас забрал и до шести утра я поспал. А в шесть часов он говорит: «Хлопцы, кто-то один, пойдем со мной». Я привык на работе так резко вставать, говорю: «Я поеду». Поехали куда-то далеко, на дорогу. Помню - поле, а в поле стоят дезинфекционные камеры, пожарная машина, стоит стол, на столе стаканы и хлеб. И «скорые помощи» - из Полтавы и Житомира.

Там мы проводили дозиметрический контроль - проверяли фон в автобусах, машинах, на одежде людей.

Работал я там с семи утра пятого мая до десяти часов утра шестого мая. Полные сутки с довеском.

Было прохладно, и я на куртку накинул медицинский халат. Но это не только для того, чтобы видели, что я медик, а чтобы не наехали. Потому что белый халат на дороге хорошо видно - затормозят или объедут.

Сначала движения особого не было. Летали над нами большие военные вертолеты, в камуфляже, они очень быстро летают. Летали над головами низко, уши закладывало. Движение на дороге как-то пульсировало. Большая волна пошла с десяти часов утра до часу дня. Шли киевские автобусы, в основном «Икарусы», в колонне по семнадцать - двадцать машин, были автобусы обуховские, новоукраинские - знакомые все места, потому я запомнил.

В автобусах сидели люди. В основном из села Залесье. Это в двенадцати километрах от Чернобыля, колхоз «Перемога». Тогда еще не все выехали, потому что часть людей осталась в селе - грузить скот...»

Помню, как в те дни сплошной вереницей навстречу тем, кто ехал в район аварии, шли грузовики, груженные коровами. Животные безучастно стояли в кузовах, уныло глядя на цветущие деревья, побеленные к празднику хаты и заборы, на ярко-зеленую траву и весенний разлив речушек. Возникли очень сложные проблемы с дезактивацией крупного рогатого скота, так как шерсть «набрала» достаточно радиоактивной пыли. Те же коровы, что успели попастись на лугах и полакомиться свежей травкой, еще и внутрь приняли радиоактивный йод и цезий. Таких животных убивали на мясокомбинатах, а их мясо собирали в специально выделенные для этого хранилища-холодильники, где оно должно было постепенно освободиться от радиоактивности, определяемой йодом-131 - изотопом, с коротким периодом полураспада.

М. Драч:

«В наших бригадах были еще девчата-лаборантки, они сразу брали у людей кровь на лейкоциты. Много было вещей в автобусах, и мы измеряли дозиметрами эти вещи.

Сначала образовались пробки, потом мы приспособились так, чтобы в три ряда пропускать автобусы, чтоб не было столпотворения. Один измеряет сам автобус, а двое - людей. Люди выходили из автобуса, вставали в очередь и по одному подходили ко мне. До какого-то уровня мы еще пропускали. Тех, у кого уровень был выше, - посылали на помывку, чтобы вещи от пыли отряхнуть. Был случай, когда у одного деда сапоги «считали» очень много. «Та я мыв чеботы, хлопци», - говорит он. «Идить, диду, и ще потрусыты трэба» Пошел, помыл сапоги - и у него уже был меньший уровень. Его посылали три или четыре раза мыть.

Почти не было людей в возрасте от двадцати до пятидесяти лет. Почему? Нам говорили, что они или удрали - бывало, что и детей, и родителей своих оставляли, - или остались там работать. Поэтому шли в основном старые, сгорбленные деды и бабы и маленькие дети. Еще детям щитовидную железу измеряли. Мы имели указание, что если щитовидка в два раза больше фона «считает», то этого ребенка надо госпитализировать. Я таких не видел.

Пройдя контроль, люди снова садились в автобус. Считалось, что он вымыт. Их действительно мыли. Правда, я встречал автобусы с высоким уровнем. Ребята наши выловили «КамАЗ» - страшно, что он имел на себе. Он из Припяти был. Тот «КамАЗ» отогнали сразу в поле, метров за шестьсот, и бросили.

И вот так весь день шли колонны. Под вечер начали везти имущество людей. Отдельно везли громоздкие вещи. На тракторах «Ковровец» с прицепами. Мы поймали десяток очень «грязных» - с запыленными вещами - прицепов. Их отправили на мойку.

Ночью мы поставили на столе фонарь и в халатах сидели. Шли отдельные автобусы с людьми, догоняли свои колонны. Запомнил: идет трактор «Беларусь», а в кабине рядом с трактористом дед старый, отец его, наверно.