Внешний мир, внутренний мир, совместный мир 1 страница

 

|. ] Окружающая среда (Umfeld), наполненная вещами, пановйтся внешним миром, наполненным предметами, который представляет собой континуум пустоты или прост-с i ранственно-времённой прютяжешщсти. Непосредственно соотнесенные с телесными предметами пустые формы, «пространство» и «время», поскольку предметы манифестируют в

 

 

МАКС ШЕЛЕР (1874-1928)

Немецкий философ. Основоположник философской антропологии, М.Шелер является мыслителем-инициатором не только фундаментальной науки о человеке, но практически всех продуктивных для XX в. тенденций философской мысли: новой этики («Формализм в этике и материальная этика ценностей», 1921), новой социологии («Формы знания и общества», 1926), феноменолого-ди-алогической психологии («Сущность и формы симпатии», 1923), наконец, антропологической историософии («Место человека в космосе», 1928; рус. перевод в кн.: «Проблема человека в западной философии», М., «Прогресс», 1988). М.Хайдеггер посвятил памяти М.Шелера свою книгу «Кант и проблема метафизики», а М.Бахтин связывал с М.Шелером поворот в западной философии от мо-нологизма к диалогизму (в первом издании книги о Достоевском, 1929). Публикуемая ниже статья М.Шелера «Человек и история» (1928) возникла в процессе разработки прерванного смертью философа грандиозного замысла «Сущность человека, новый опыт философской антропологии». Статья дает представление не только о масштабе и эвристичности шелеровской мысли, но и о новом историческом горизонте, обретенном философской и общекультурной мыслью 20-х годов.

Тексты приводятся по кн.:

1. Человек: образ и сущность. Вып. 2. М., 1991. Перевод с немецкого Э.М.Телятниковой.

В.Л.Махлин

Из статьи «ЧЕЛОВЕК И ИСТОРИЯ»

Если существует философская задача, безотлагательное решение которой требуется в наш век, то это задача философской антропологии. Я имею в виду фундаментальную науку о сущности и сущностном строении человека; о его отношении к богатствам природы (неживой природе, растениям и животным), а также к основе всех вещей: о его метафизическом сущностном происхождении, а также о его физическом, психическом и духовном начале в мире. Это должна быть наука о силах и импульсах, которые побуждают его к движению и на которое он воздействует сам; об основных направлениях и законах его биологического, психического, историко-духовного и социального

XX ВЕК

развития, а также о его сущностных силах (возможных и действительных). Здесь заключена также психофизическая проблема души и тела и поэтически-витальная проблема. Только такая антропология способна помочь всем наукам, «предметом» которых является человек: естествознание и медицина, этнология и древняя история, история и социальные науки, психология и характерология лишь благодаря антропологии обретают философское основание и одновременно определенные нечеткие цели в своих исследованиях.

Многолетнее и основательное изучение проблемы человека дают автору право утверждать, что по вопросу о происхождении и сущности человека наш век отличается такой чрезвычайной пестротой, такой расплывчатостью и неопределенностью, каких не наблюдалось ни в одну эпоху. На протяжении тысячелетней истории мы являем собой первую эпоху, в которой человек стал совершенно и безусловно «проблематичным», когда он больше не знает, что он собой представляет, но зато одновременно знает о том, что он этого не знает. И для того, чтобы снова обрести мало-мальски приемлемые воззрения на человека, необходимо полностью отказаться от всех традиционных подходов к этому вопросу и научиться смотреть на существо под названием «человек» с позиций высшего, методического отстранения и готовности к удивлению. Однако известно, как трудно занять в этом вопросе позицию tabula rasa. Ибо здесь, как ни в одной другой сфере духа, над нами господствуют неосознанные традиционные категории. И единственный путь для постепенного освобождения от них состоит в том, чтобы проследить духовно-историческое происхождение этих категорий и посредством их осознания полностью их преодолеть.

При этом истории мифологических, религиозных, теологических и философских теорий человека должна предшествовать история собственного самосознания человека, история основных идеальных типов, в которых он осмысливал, видел и чувствовал себя и представлял свое место в порядке бытия. Не вдаваясь здесь в детали этой истории — ведь она и станет введением к нашей «Антропологии» — необходимо все же подчеркнуть следующее: основное направление в этом богатейшем развитии просматривается очень определенно. Это движение в сторону роста человеческого самосознания, которое развивается скачкообразно и каждый раз в узловых пунктах истории достигает новых вершин. И временные отступления и спады не имеют

XX ВЕК

существенного значения и не меняют основной направленности этого движения. Не только, так называемые, примитивы чувствуют родство и единство с животным и растительным миром своей группы и ее окружения. Даже такая высокоразвитая культура, как культура Индии, и та основана на безусловном чувстве единства человека и всего живого. Даже здесь все живые существа — растения, животные и человек находятся в состоянии равенства, противостоят друг другу как равные, дополняют друг друга и связаны друг с другом в великой демократии всего сущего. Резкий отрыв человека от природы — в переживаниях и чувствах, в мыслях и теориях — имел место только на уровне классической греческой культуры¹. Ибо здесь и только здесь идея логоса, разума, отмечена духом, как специфической чертой человека, возвышающей его над всеми другими существами: именно дух ставит человека с самим божеством в такие отношения, которые недоступны ни одному другому существу. Христианство с его учением о Богочеловечестве в целом означает новый подъем человеческого самосознания: здесь, независимо от того, считает ли человек себя хорошим или плохим, в любом случае он приписывает себе, как человеку, такую значимость, значительность, такое космическое И метакосмическое значение, которое никогда в жизни не осмелился бы себе присвоить ни один грек или римлянин.

Начало Нового времени, несмотря на явные следы средневекового антропоморфизма, означало новый скачок в истории человеческого самосознания. Широко распространено заблуждение, согласно которому тезис Коперника сначала был воспринят как основание для снижения человеческого самосознания. Однако Джордано Бруно, великий миссионер и философ, автор новой астрономической картины мира, высказывает прямо противоположную оценку коперниковского открытия, утверждая, что Коперник открыл на небе только одну новую звезду под названием Земля. «Мы уже находимся на небе, — радостно восклицает Бруно, — и потому нам не нужны небеса церковников».

Не бог создает мир, а скорее сам мир является Богом — таков новый тезис внекосмического пантеизма Дж.Бруно и Б.Спинозы. Средневековое представление о божественном сотворении мира и о невозможности существования без Бога ни души, ни тела — это ошибка. Таков смысл нового мышления и «ново-

XX ВЕК

временной» картины мира. Правда, человек узнает, что он является жителем одной маленькой планеты, вращающейся вокруг Солнца; но его разум является силой, способной проникнуть в смысл природы — и именно это значительно способствует росту самосознания.

Разум — уже со времен греков специфически человеческое начало — в философии Нового времени, начиная с Декарта, занимает совершенно новое место по отношению к Богу. Уже Дуне Скотт и Суарес подчеркивали метафизический ранг человека, приписывая его душе такие свойства, которые Фома Аквинский считал исключительной привилегией ангелов. Здесь индивидуация человека в его отдельной форме и целостной субстанции определялась не индивидуацией первоматерии, а исключительно индивидуализацией духовного бытия. Однако декартовское соgitо и абсолютизация им разума приводят к гигантскому скачку в самосознании. Отождествление божественного сознания и самосознания, начавшееся еще у мистиков XIII—XIV вв., у Декарта становится столь глубоким, что мир больше не считается следствием божественного творения, как у Фомы Аквинского, а напротив, выводится непосредственно из мыслящего разума, свет которого воплощен в Божестве. Частичное отождествление божественного и человеческого Духа, является одним из главных принципов всякого пантеизма — от Аверроэса и Спинозы до Гегеля и Э.Гартмана. Да и для Лейбница человек есть не что иное, как маленький Бог.

I

Первое, еще и поныне широко распространенное теистическое (иудейское и христианское) представление о человеке родилось не в философии и не в науке; эта идея принадлежит религиозной вере. Она представляет собой пеструю смесь идей иудаизма и его преданий, прежде всего Ветхого Завета, а также античной религиозной истории и Евангелия. Это известный миф о сотворении человека (души и тела) Богом, о происхождении человеческого рода от одной пары, учение о рае, об ангеле-искусителе и грехопадении; о спасении через Богочеловека с его двойственной природой и последующим восстановлением божественного младенчества; это многоцветная эсхатология; это учение о свободе личности и духовности, о бессмертии так называемой души и о преображении тела, о воскресе-

XX ВЕК

нии, Страшном суде и т.д. В рамках этого иудейско-христианского представления, разумеется, могут развиваться совершенно различные и самостоятельные в философско-историческом смысле теологические антропологии: так, различные толкования понятия «грехопадения» вызвали к жизни многочисленные варианты исторических описаний и всемирно-исторических перспектив — от августиновского «Града божия» через Отто Фрейзингенского и Боссюэ до современных теологов.

На всякий случай напомню (хоть это очевидно), что для собственно философии и для науки эта религиозная антропология совершенно никакого значения не имеет; и в то же время тонко чувствующему и мыслящему человеку становится неприятно, когда он обнаруживает «рационалистические подпорки» под любимым, прекрасным и исполненным смысла мифом. И что еще здесь нельзя не подчеркнуть: этот миф для всех людей имеет огромное значение, и гораздо большее влияние, чем кажется. Даже тот, кто уже не несет в себе догматической веры в эти вещи, все равно еще долго не может освободиться от того образа мыслей и чувств, от способов оценки и самооценки, которые глубоко сидят в человеческом сознании, а исторически уходят корнями в объективно заданную прочность феномена веры. Ибо все концепции глубоко пронизаны веками господствовавшими религиозными чувствами и жизненными формами освященными верой. Возьмем проблему страха. Некогда рожденный страхом миф о падении и первородном грехе переходит в чувство подавленности, которое является специфической болезнью именно человека как человека: это прекрасно передает нам Стриндберг в «Сонате призраков», а Кант выражает словами: «из той кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого»... Психология страха до сих пор довлеет над всей западной цивилизацией, в том числе над неверующими. И в истории еще не появился такой великий психоаналитик, который бы освободил человека от этого смертного ужаса, не от мифологического грехопадения и вины, а от того конститутивного чувства страха, который является эмоционально-импульсивной основой этого специфически-христианского мира идей.

II

Вторая и поныне распространенная идея человека — и что можно утверждать с полной категоричностью — является

XX ВЕК

так сказать, открытием греков, греческих городов: эта находка с далеко идущими последствиями является одной из важнейших в истории человеческой самооценки и принадлежит исключительно греческой культурной традиции. Это, буквально говоря, концепция «человека разумного», которая наиболее ясно и четко выражена сначала у Анаксагора, а у Платона и Аристотеля уже оформлена в философских категориях. Эта концепция принципиально разводит понятие «человек» и «животное». И не только в том смысле (как это нередко ошибочно утверждают), что делается попытка провести эмпирическое разграничение между человеком и наиболее похожими на него животными, то есть установить морфологические, физиологические и психологические критерии отличия человека. Такая процедура в принципе не в состоянии противопоставить человека животному вообще (или всей живой природе), здесь идет сравнение человека с отдельным специально избранным для этом объектом, например, с шимпанзе, орангутангом, мартышкой и т.д. И поскольку человек, вне всякого сомнения, имеет больше сходства с шимпанзе, чем оба они — с кротом или змеей, то этот метод никогда не дает ни малейших оснований для создания традиционной концепции человека (и от человека исходящей концепции животного). Исторически господствующее представление о человеке, которое ежедневно у всех на устах — независимо от веры — сформировалось совершенно по другим законам. Как я уже подробно показал в других своих работах¹ — оно является продолжением учения о Боге и богоподобности человека.

Эта идея оформляется, так сказать, концептуально впервые в древнегреческой философии. В рамках мировоззрения, которое толкует все сущее в категориях положительной, активной, идеальной формы (с одной стороны) и косной отрицательной, страдательной субстанции бытия (материи) — т.е. по сути дела органологически. И вот здесь впервые человеческое самосознание возвышается над всей остальной природой. Устойчивый, как все виды, вечный человеческий род, однако, должен быть наделен особой движущей силой, несводимой к элементарным способам действия, которые свойственны растениям и животным: таким специфически человеческим агентом является разум (логос, рацио). Только благодаря этому разуму

'См. раздел «К идее человека» (1918 г.)

XX ВЕК

человек оказывается в состоянии понять и оценить все сущее, так, как оно есть на самом деле — Бога, мир и самого себя; он оказывается способным осмысленно формировать природу, на практике хорошо вести себя с себе подобными, т.е. жить так, чтобы как можно полнее раскрылась эта его специфическая движущая сила. В противоположность всем прочим культурным традициям того времени, в греческой истории с самого начала народы, расы и племена, а также и все сословия были во власти одной и той же идеи — а именно: человек способен сам постоянно мысленно отождествлять себя со всем сущим и для этого всегда имеется одна и та же причина: этот, так называемый, разум в человеке следует считать неразрывной функцией (позднее — результатом творения) божественной силы Духа, который постоянно заново являет нам этот мир, и его порядок — и не в смысле творения, а в смысле вечного движения и созидания.

Особое значение следует придать четырем более детальным определениям: 1) человек несет в себе некую божественную активность, которой нет в других объектах живой природы; 2) эта активность и то, что вечно созидает и формирует материю (превращая Хаос в Космос) онтологически есть та самая сила, из которой по-настоящему произрастает истинное познание мира; 3) эта сила есть логос (по Аристотелю царство субстанциональных форм), и в качестве человеческого разума, его сила не зависит от инстинктов и чувственности, которыми в равной мере наделены и люди и животные, и он обладает такой мощью, что способен осуществить свои идеальные помыслы (или то, что называют «силой духа» или «самоценностью идеи», 4) эта сила является абсолютной постоянной с точки зрения истории, народонаселения и места.

И здесь необходимо особо подчеркнуть тот факт, что, несмотря на огромные изменения, — вся собственно философская антропология от Аристотеля до Канта и Гегеля мало чем изменила свое учение о человеке по выше приведенным четырем позициям. Это те самые пункты, в которых вопреки любым различиям оказываются все едины — Аристотель, Фома Аквинский, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Мальбранш и многие другие. Эти концепции остались совершенно независимыми и от антитезы теизма и пантеизма. Более того, они приобрели особую историческую силу благодаря своему тесному переплетению с религиозной концепцией человека, которое явно имело место (неважно каким путем) сначала у стоиков, затем в

XX ВЕК

эпоху средневековья — у томистов-аристотеликов. И когда н широко образованных кругах Запада исчезли догматические идеологии, учение о «человеке разумном» осталось совершенно непоколебимо, чтобы в эпоху Просвещения пережить подлинный триумф.

Правда, один из четырех выше упомянутых элементов учения о человеке был преодолен в сравнении с эпохой Просвещения, — это определение стабильности; и только один философ после Канта мог осмелиться на подобный шаг — гигантская фигура, под влиянием которой оказалась вся последующая история и культура Запада. «Единственная идея, которую философия преподносит мировой истории — это простая идея разума, идея о том, что миром владеет разум, и потому к мировой истории также следует подходить с позиций разумности», говорится во Введении к гегелевской «Философии истории».

Здесь обнаруживаются три из четырех обсуждаемых нами элементов в самой яркой форме своего проявления — здесь и абсолютный сверхличностный панлогизм, и учение о всемогуществе разума, а также о тождестве божественного и человеческого разума. Но здесь есть и кое-что относительно новое: только в процессе развития человек достигает и должен достигнуть того абсолютного состояния сознания, которое ему исконно предначертано по идее: это осознание возвышающей человека над природными инстинктами свободы. Таким образом, Гегель отвергает постоянство разума — и это означает огромный прогресс. Он знает не только историю становления субъективно-категориальных форм и образа самого человеческого духа. И эта история человеческого духа не зависит от перемен в биологической природе человека. Эта история становления самосознания или история вечного мирового Божества, воплощенного в человеческой голове в форме вечных идей, то есть история исторически-динамического логоса древних греков. Инстинкты и страсти выступают лишь как слуги логоса («хитрость разума») или как ловко выбранные инструменты божественной идеи, с помощью которых она достигает той самой гармонии и равновесия, которая является ее целью и о существовании которой знают только двое: сама идея и он — философ милостью Божьей, размышляющий над божественной диалектикой истории. Что касается личностной свободы и активного лидерства, то лидером оказывается не что иное как вербальный проводник мирового Духа. — Так, именно у Гегеля в его философии истории мы находим строгий, законченный и воистину совершенный!

XX ВЕК

образец исторической науки в рамках антропологии «человека разумного».

Еще одно замечание: чрезвычайно важно понимать и иметь в виду, что учение о «человеке разумном» для всей Европы имело самое угрожающее последствие, какое только может повлечь засобой вообще идея: оно приобрело характер чего-то само собой разумеющегося. И все же несмотря на новые испытания, для нас разум — это прежде всего «находка древних греков»! И я знаю только двух авторов, которые в полной мере осознании этот факт: Вильгельм Дильтей и Фридрих Ницше. Грандиозное открытие Ницше состояло в том, что унаследованная нами идея об истине в познании и о совпадении мысли с предметом соответствует по смыслу спиритуалистской идее Бога: что сама идея есть всего лишь одна из форм «аскетического идеала». В своей работе «Воля к власти» Ницше со свойственным ему «дионисийским пессимизмом» пытается разрушить этот идеал, низвергая прежнюю теорию познания утверждением, что все нормы мышления должны быть только инструментом для реализации воли человека к власти. Есть ученые, которые спокойно ставят свою подпись под сентенцией «Бог умер», но при этом в своей жизни и работе признают единственную ценность — ценность познания истины, которая имеет смысл только при условии сохранения того, что отрицается формулой «Бог умер». Ницше в отличие от них ставит радикальный вопрос о смысле и ценности «истины самой по себе». К тому же самому приходит и Вильгельм Дильтей, когда пишет: «Рационалистическая позиция наиболее ярко выражена школой Канта. А отцом этой традиции был Декарт, который первым после Галилея убедительно и победно провозгласил суверенность разума. Идея суверенности получила поддержку всей религиозной и метафизической философии его эпохи; она имеет место также у Локка и Ньютона, как у Галилея и Декарта. Согласно этой философии, разум является не эпизодическим фактом, а главным принципом конструирования мира. Но сегодня никто не может отрицать, что этот грандиозный метафизический фон не является больше само собой разумеющимся. И для этого есть много причин. Анализ природы показывает, что она может обходиться без такого принципа как конструктивный разум; и здесь самое простое и яркое доказательство представляют нам открытия Лапласа и Дарвина, осуществивших переворот в науке. На уровне сегодняшней научной картины мира и здравого смысла природу стремятся представить независимой от более высокого порядка.

1«Хрестоматия, ч. 2 273

XX ВЕК

В этих двух изменениях содержится третье: религиозная связь между божественным творцом и творением не является больше для нас непреложным фактом. Из всего этого следует, что нельзя больше с порога отвергать идею, согласно которой декартовский суверенный разум является всего лишь единичным переходящим продуктом природы на Земле, а, может быть, и на других планетах. Многие из наших философов выступают против такого взгляда. Но ни для кого из них разум не является единственным и безусловным основанием всего мироздания. Так способность разума к осмыслению реальности с целью овладения ею становится гипотезой либо постулатом»¹.

А мы познакомимся с двумя другими концепциями человека, которые отвергаются выше изложенной концепцией «человека разумного». Это, во-первых, дионисийский человек, который сознательно овладевает техникой отключения разума. В отличие от «человека разумного», постоянно стремящегося справиться со своими чувствами и страстями ради постижения вечных идей, «дионисиец» страстно стремится изолировать разум (курение, танцы, наркотики), чтобы осуществить чувственное и жизненное единение с природой. Это — антропологическая идея, рассматривающая разум как своего рода болезнь, как некое препятствие, отдаляющее человека от творческих сил природы и истории.

Другой не менее значимой является позитивистская концепция «человека деятельного», которая вообще отрицает новую существенно присущую человеку активность, связанную с его духовным началом. На этой последней теории следует кратко остановиться в первую очередь.

III

Третья распространенная концепция человека, которая не менее других, ранее рассмотренных концепций, подвергалась ожесточенной критике, — нашла выражение в натуралистических, позитивистских, а позже также в прагматических учениях, которую я для краткости обозначаю формулой «hоmо fаbеr» («человек деятельный»)². Эта

XX ВЕК

концепция охватывает также все основные проблемы антропологии. Она коренным образом отличается от рассмотренной выше теории человека как «человека разумного».

Прежде всего следует отметить, что учение о «человеке деятельном» вообще отрицает особую, специфическую способность человеческого разума. Здесь отсутствует сущностное различение человека и животного; они различаются лишь по степени присутствия признаков: человек — это только особый вид животного. В человеке функционируют те же самые элементы, силы и законы, которые свойственны всем живым существам, но проявляются они в более сложных следствиях. Это относится как к физической и психической, так и к так называемой мыслительной, поэтической сфере. Все психическое и духовное выводится здесь из чувственных ощущений, инстинктов, влечений и их генетических дериватов. Что же касается так называемого «мыслящего разума» (духа), то эта, вроде бы, иная (в отличие от инстинктов) способность человека к волеизъявлению, целеполаганию, ценностным ориентациям, ценностным суждениям, наконец, к возвышенному чувству любви — т.е. все проявления разума, равно как и основные продукты культуры, суть всего лишь дополнительные эпифеномены чувственного, то есть простого, плоского, пассивного отражения, которое существует на уровне животного мира. Итак, сущность человека не в том, что это, в первую очередь, разумное существо, а в том, что он — существо биологическое, инстинктивное. Все, что называется мышлением, чувствами, желаниями, высшими эмоциональными проявлениями (например, любовь как символ абсолютного добра) в данной теории является всего лишь «символическим языком инстинктивных импульсов» (Ницше, Гоббс) — символикой, в основе которой лежат сочетания инстинктов и их перцептивные корреляты. Человек — это всего лишь высокоразвитое живое существо. Все, что относится к духу, разуму не имеет самостоятельного, особого, метафизического происхождения, и в то же время не подчиняется простейшим чаконам бытия, а является исключительно продолжением высших психических способностей, которые мы обнаруживаем уже у человекообразных обезьян. И если можно всеобщую обучаемость объяснить ассоциативными закономерностями, то в не-меньшей степени она объясняется и устойчивым врожденным инстинктом достаточно высокоразвитого «инструментального интеллекта» (имеется в виду, например, способность приспосабливаться в нестандартных ситуациях через антиципацию пред-

XX ВЕК

метов окружающего мира), и все это позволяет, скажем, такому существу как шимпанзе, методом проб и ошибок удовлетворять те самые основные инстинкты индивида и вида, которые свойственны любому животному¹.

Таким образом, так называемый «инструментальный интеллект» ставится без всяких сомнений в один ряд со всеми другими психическими процессами и связями, и ему приписываются однозначные корреляты в функциях нервной системы. Ибо дух здесь — это всего лишь часть психики, внутренняя часть жизненного процесса. То, что мы называем познанием — это всего лишь образный ряд, который все сильнее вторгается в пространство между стимулом и реакцией организма на раздражение и приобретает видимость самостоятельной знаковой системы как символов вещей или устойчивых, конвенциональных комбинаций этих символов. И у индивида и рода (посредством наследования) закрепляются именно те образы и те связные формы, которые приводят к успеху, вызывают положительные жизнеспособные реакции организма на окружающую среду (т.е. когда достигается то, что было первоначально инстинктивной целью). Мы называем эти знаковые системы и их связи «истинными» как раз тогда, когда они приводят к успешному жизнеобеспечению; если же этого не происходит, то мы называем их «заблуждениями», соответственно поступки обозначаем как хорошие и дурные. Таким образом, нет никакой нужды в едином логосе, который сам творит мир и одновременно действует как наш разум — если мы хотим избежать метафизического заблуждения тех, кто понимает человеческое познание как отражение самого бытия.

Итак, что же представляет собой здесь человек прежде всего? Это: 1) животное, создающее символы (язык); 2) инструментальное животное; 3) существо, имеющее головной мозг, т.е. существо, которое расходует более значительный, чем у животных, объем энергии на деятельность головного мозга, особенно на функции коры головного мозга. Знаки же, слова, так называемые понятия, представляют собой инструменты, только наиболее совершенные психические инструменты. В человеке нет ничего, чего бы не было у всех высших позвоночных (и это касается без исключения всех сторон — от физиологии и структуры органов до психики и познания). Поэтому в любом случае эволюционный тезис при-

XX ВЕК

меним и к человеку, как бы ни спорили ученые о промежуточных формах перехода от человека Дюбуа к делювиальному человеку.

Концепция «homo faber» развивалась в мощное теоретическое направление медленно и постепенно, начиная с греческого сенсуализма Демокрита и Эпикура через позитивизм Бэкона, Юма, Конта, Спенсера и Милля, пока не оформилось эволюционное учение Дарвина и Ламарка, а затем в философию прагматизма, конвенционализма и еще целый ряд отдельных направлений, которые не представляют для нас интереса. Идеи «homo faber» в значительной мере проявились в психологии инстинктов — отцами которой следует считать Гоббса и Макиавелли, но при этом невозможно не назвать и других, особенно Л.Фейербаха, Шопенгауэра и Ницше, а в последнее время — З.Фрейда и А-Адлера¹. По-настоящему серьезная теория влечений разработана сегодня такими теоретиками, как Пауль Шильдер, Мак-Доугалл, Франц Оппенгеймер (хоть он и не особенно оригинален); и лично я, причисляя и себя к этому направлению, считаю эту теорию философской основой одновременно и антропологии, и витальной психологии, равно как социологии и психотерапии — и именно ей суждено окончательно преодолеть тот расхожий «дуализм» души и тела, который со времен Декарта сбивает науку с истинного пути. Ибо любое ощущение, восприятие и другие чувства обусловлены влечениями, как и всякий функциональный физиологический процесс. Ибо именно влечения и инстинкты обеспечивают единство и целостность психофизического организма. Углубление теории влечений обеспечило стройность классификационных струк-

¹В своей известной статье «По ту сторону принципа удовольствия» З.Фрейд высказывает свою идею человека: «Многим из нас трудно отказаться от веры в то, что в самом человеке живет влечение к совершенствованию, которое привело его к нынешним вершинам духовных достижений и этической сублимации и которое должно обеспечить развитие человека до сверхчеловека. Только я один не верю в подобный внутренний инстинкт и не вижу необходимости холить эту приятную иллюзию. Все предыдущее развитие человека, как мне кажется, не нуждается в ином объяснении, как развитие животного, а то, что у незначительного числа человеческих индивидов наблюдается неутомимое стремление не к дальнейшему совершенствованию, следует понимать не иначе, как следствие вытесненных влечений, на чем базируются основные ценности человеческой культуры... Процессы формирования невротических фобий, которые представляют собой не что иное, как попытку избегнуть освобождения от влечений, дают нам прекрасный образец этой иллюзии, стремления к совершенствованию и т.д.» (8. 40 Г.).