В которой «прошлое» закрывается

 

Услышав это, Лукас застыл. Все встало на свои места. Он оказался в руках властолюбивого безумца, одержимого средневековыми фантазиями. Лукас почувствовал настоящий страх.

Он открыл было рот, но Нурия, не дав сказать ни слова, заговорила опять:

– Я помогу тебе выбраться отсюда. А если все получится и нам обоим удастся бежать, можешь пообещать, что снова будешь мне верить? Хотя бы попытаешься? Понимаю, после всего, что случилось, я прошу слишком многого. Прости меня. К тому же к приговоренному не обращаются с просьбами, все наоборот, это я тоже понимаю. Но пока ты был здесь, кое‑что произошло. В подробности вдаваться не могу, времени нет.

Давать обещания Лукасу хотелось меньше всего. Но с другой стороны, никто, кроме Нурии, не вызывается ему помочь, и если ситуация действительно такова, какой она ее описывает, помощь ему еще как потребуется. Все же Лукас никак не откликнулся на ее просьбу.

– А с чего ты взяла, что Зако не доложит Поннефу о нашей встрече?

– Ни с чего, но у меня не было выбора. Вообще‑то из этой четверки Зако – лучший. Точнее сказать, не такой полоумный, как другие. К тому же он мне кое‑чем обязан. – Нурия посмотрела на Лукаса и поспешно добавила: – Однажды я его выручила. Ни у кого не спросившись, он ушел на целый день. На дикого кабана с местными охотился. Я его прикрыла.

Лукас не купился на объяснение.

– Можешь ты мне точно сказать, за что меня собираются судить? Надо же подготовиться хоть как‑то.

– За предательство интересов катаризма. За шпионскую деятельность в пользу католической церкви. Андре до предела серьезен. По‑моему, он спятил.

– Утешила, ничего не скажешь.

Нурия поднялась на ноги.

– Главное вот что: Андре считает, будто может найти объяснение всему на свете, и в то же время не терпит возражений. Он… целиком подчинил меня себе. Но все, довольно. Всему есть предел, больше я не хочу ему подчиняться. Проклятие, все так перепуталось!.. Ладно, пора идти, а то меня хватятся. Суд сегодня вечером.

– Понятия не имею, что значит «вечер».

– Ах ну да, конечно, здесь же нет света. Сейчас утро, около одиннадцати. Вот что: во время суда или сразу после него я отвлеку внимание людей. Что‑нибудь придумаю, даже если для этого придется прибегнуть к помощи Зако. А ты сразу уходи. Сначала на запад, потом через лес. Я найду тебя. Давай встретимся, скажем… сегодня 15 августа. Когда же? Черт, сама не знаю. Быть может, прямо в Барселону мне сразу вернуться не удастся, но в конце концов доберусь. Главное, мы опять сможем быть вместе, если, конечно, ты меня простишь. Но в любом случае сам меня не ищи. И в местную полицию не обращайся. Андре уверяет, у него там все схвачено. Так, тебе понадобятся деньги. Вот, возьми.

Нурия протянула Лукасу пачку банкнот и банковскую карточку, которую, наверное, нашла в его бумажнике. Отдала и непочатую пачку сигарет, и зажигалку, что было весьма кстати – в старой уже несколько дней как закончился газ. Лукас засунул деньги и карточку на самое дно брючного кармана. Тут ему пришло в голову, что, придумывая, как выручить его из беды, Нурия сильно рискует сама.

– А если станет известно, что это ты помогла мне бежать? Поннеф ведь отнюдь не дурак, сразу поймет что к чему. И что же? Сговор. Заговор. Чего доброго, вместо меня на костер попадешь!

Нурия пристально посмотрела на него и неуверенно проговорила:

– Вряд ли. Андре меня пальцем не коснется.

– Неужели? Вот странно. А я‑то думал, он уже коснулся, и не только пальцем. – Лукас сразу пожалел о своих словах.

Нурия вспыхнула, но быстро взяла себя в руки.

– Ерунда. Когда‑нибудь я все тебе объясню. Объяснять много придется, но это мой долг. А пока ты должен просто поверить. Ради Бога, давай отложим разговоры до лучших времен.

Но Лукас слишком истосковался по простому человеческому общению! К тому же ему так много надо было узнать… Сама мысль о том, что сейчас Нурия уйдет, что план ее может сорваться и, возможно, он больше никогда ее не увидит, была невыносима.

– Нет, слишком долго и слишком многое ты от меня скрывала. Я начал догадываться сразу после того, как люди крыши нагрянули. Что это был за знак? Что должен был означать крест? Что операция намечена на ближайшую ночь?

Отвернувшись к стене, Нурия молча кивнула.

– О Господи… И все то время, все эти две недели, что мы были вместе в Барселоне, ты и с Поннефом встречалась? И трахалась с ним?

– Да нет же, Лукас, нет. Ничего подобного. Я даже не виделась с ним. И ни с кем другим. Ты… Ты просто… идиот. Меня поймали в ловушку. Или нет, не так. Он поселился во мне. Он, каким был в молодости. Вроде как второе лицо на затылке. Помнишь?

Лукас вспомнил историю, которую Нурия рассказывала ему в «Кафе дель Опера».

– Я настолько верила Андре, что согласилась пойти на встречу в музей Миро. Раньше я тебе не говорила об этом, удобного момента ждала. А потом, постепенно, все это потеряло смысл. Видишь ли, какая штука… Я тоже получила открытку вроде твоей. И текст тот же. Только на моей были изображены скульптуры, расставленные в саду на крыше.

– Что же ты молчала? Теперь понятно, почему мой рассказ об открытке показался тебе забавным.

– Я собиралась сказать. Даже пыталась начать, дважды. Но вообще‑то я обещала Андре ничего тебе не говорить. А он имел надо мною такую власть… Я зависела от него настолько… слов не подберу, чтобы объяснить. Да и как объяснишь то, чего ты сам никогда не переживал? Конечно, я сразу поняла, что это Андре послал открытку. Возможно, мою тоже доставили люди крыши. Почтового штемпеля на ней не было. А с этой публикой Андре уже некоторое время поддерживал связь. У меня возникло чувство, что дело идет не совсем так, как он задумал, ведь люди крыши – свободные, они не поддаются его чарам. А вот деньги берут. Иные, очевидно, до сих пор берут. Так или иначе, он использовал меня как приманку. Для чего именно, что у него на уме было, – понятия не имею, и, уж конечно, я не собиралась в тебя влюбляться. В план Андре это явно не входило.

– И он даже не предполагал такого? Ведь знает же про Клэр и Раймона Гаск. Если мы с тобою – их реинкарнации, то разве не должны полюбить друг друга?

– Предсказатель не видит того, что у него под носом. Андре необыкновенно высоко ставит свое «я», ему кажется, будто все в его воле. Это самый крупный его недостаток.

– Слушай, Нурия, скажи честно, ты спишь с ним?

– Нет, тут совсем другое.

Нурия замолчала. Она выглядела очень усталой. Но роль жертвы не разыгрывала, что, учитывая обстоятельства, уже неплохо. Но видно было, или, во всяком случае, казалось, что Нурия прошла через тяжелые испытания, и начались они не вчера. Поннеф каким‑то образом ее отметил, приложил руку к тому, чтобы вылепить такой, какова она есть сейчас.

Настойчивый стук в дверь вернул Лукаса к печальной действительности. Нурия сделала шаг к выходу, потом остановилась и повернулась к нему:

– Что бы сегодня ни случилось, обещай, что не отвернешься от меня. Что мы встретимся. Когда оба будем к этому готовы. Обещаешь?

Терять Лукасу было нечего.

– Обещаю, – произнес он.

– И вот еще что. На суде веди себя как обычно. Оставайся самим собой – славным малым. – Нурия почти улыбнулась. – Все равно, что бы ты ни сказал, тебя признают виновным.

– Это должно ободрить меня?

– Я позабочусь о том, чтобы ты смог уйти. И это мое обещание.

С этими словами Нурия обняла его, крепко прижалась к груди и впилась губами в шею. Потом, оторвавшись, громко постучала в дверь. Зако сразу открыл ее, в проеме мелькнула его хитрая физиономия. Лукас мог поклясться, что тот подмигивает ему через плечо Нурии. Дверь оставалась открытой ровно столько, сколько Нурии понадобилось, чтобы выйти в коридор, затем негромко захлопнулась.

 

Это был самый длинный день в жизни Лукаса – бесконечность ожидания судьбы, которую назначил для него Поннеф. Вскоре после того как ушла Нурия, Ле Шинуа принес ему обед – суп с хлебом, после чего Лукас вновь остался один. Он мерил шагами камеру – за все те сумрачные дни, что провел здесь узник, ходьба превратилась в настоящее искусство. Внутренний радар подсказывал точное местоположение стен. Он даже научился бегать трусцой, или, скорее, вприпрыжку, по периметру прямоугольного помещения. Сейчас Лукас занялся упражнениями – поприседал, поотжимался. Тяжелое отчаяние перемежалось светлыми мечтами о побеге, о новой встрече с Нурией в Барселоне, о совместной жизни, которая начнется с того самого места, где оборвалась. В конце концов, завернувшись в одеяло, Лукас провалился в беспокойный сон. Не то чтобы он до конца поверил Нурии, будто его действительно собираются сжечь на костре, но в краткие мгновения бодрствования Лукас почти физически ощущал, как обволакивает его липкий страх.

 

Его разбудил скрежет ключа в замке. Дверь еще не открылась, а Лукас уже был на ногах. Мелькнула полоска света, как всегда, ослепившего его, и в камеру вошли Зако, Ле Шинуа и циклоп Эль Туэрто. У Ле Шинуа был кусок веревки, которой он связал Лукасу руки за спиной. Веревка больно впилась в кисти. Троица вывела узника в коридор – Зако впереди, остальные сзади. Они поднялись по лестнице на первый этаж и вышли на улицу. Темнело, в лицо задувал сильный колючий ветер, но воздух, несмотря на прохладу, благоухал ароматами позднего лета. Лукас глубоко вдохнул. После подвала, где ему в течение многих дней приходилось дышать собственными потом и мочой, горный воздух казался необыкновенно прекрасным. Он так и остался бы здесь, никуда не двигаясь и наслаждаясь кратким мигом относительной свободы, но стражники толкали в спину. Они с края пересекли сквер, и в темноте Лукас заметил что‑то, напоминающее погребальный костер. Далее, боковой дверью вошли в здание, где находился зал заседаний совета, попали в небольшую комнату, по виду напоминающую приемную, за которой и располагался зал. Рядом с приемной находилась маленькая ванная комната. Лукаса завели туда и, предварительно развязав веревки и сунув в руки брусок мыла, велели раздеться и принять душ. Душ оказался холодным, и все равно какая радость – ощутить чистоту после того, как три недели не мылся. Лукас насухо вытерся и надел безрукавку, джинсы и сандалии. Эль Туэрто протянул ему просторное белое одеяние – наполовину деревенскую робу, наполовину погребальный наряд. Лукас натянул его через голову, сразу, еще до суда, почувствовав себя осужденным (что, если верить Нурии, вполне соответствовало действительности). После этого ему вновь связали руки, на сей раз спереди. Эль Туэрто провел его назад в приемную и велел сесть на стул с прямой спинкой. Сам расположился позади.

Из зала доносился стремительно нарастающий гул голосов, сквозь который иногда прорывались отдельные реплики. Судя по всему, приближалось время вечернего собрания, но каждый понимал, что сегодня ожидается что‑то необычное, ведь, как правило, начала таких собраний ожидают в почтительном молчании.

Вскоре в приемной появились Ле Шинуа и коротышка Франсиско. Они провели Лукаса в зал, переделанный в комнату заседания суда. Председательствующий – Поннеф – расположился во главе длинного стола. По обе стороны от него сидели двое других Избранных – Марта и Рафаэль. Для подсудимого было предназначено место между двумя столами поменьше, прямо напротив судей. Туда Лукаса и отвели. Позади него встали стражники. Остальные члены общины устроились слева. В зале имелись всего две двери, одна – справа от него, ведущая в приемную, другая – главный вход, в глубине зала, напротив того места, где сидели тринадцать верующих. Окон в зале вообще не было видно. Лукас обвел взглядом присутствующих, отыскивая Нурию. Она сидела в дальнем конце, прямо у стены и смотрела прямо перед собой. Лукас понял, что им не следует встречаться взглядами.

Когда Лукаса вели к его месту, Поннеф листал какие‑то бумаги и лишь бегло взглянул на него, всем своим видом давая понять, что полностью поглощен делом. Наблюдая этого человека на месте председательствующего на импровизированном суде, Лукас вспомнил, какое впечатление он произвел на него при первой встрече. Тогда Поннеф показался ему надутым мошенником. Сейчас как никогда точно он соответствует именно этому образу: делает вид, будто читает, на самом же деле наслаждается своей властью над кучкой религиозных фанатиков, послушных педиков и полоумных бандитов.

Поннеф не стал тратить времени на предисловия.

– Специальная сессия суда собралась по делу о предательстве интересов нашей общины и катаризма в целом. Незадолго до 15 мая 1247 года обвиняемый, известный тогда под именем Раймона Гаска, передал нашим врагам ценную информацию, позволившую им устроить нам засаду во время перехода тех самых гор, где мы находимся сейчас. – Поннеф театральным жестом указал куда‑то в сторону. – Каким именно способом это было сделано и через кого Раймон Гаск передал информацию, – этим, наряду с другими вопросами, и предстоит заняться настоящему суду. Помимо того, и это еще важнее, мы должны для начала выслушать, признает себя подсудимый виновным или нет, а когда суд закончит работу, перед вынесением приговора, – принять если не раскаяние в содеянном, то хотя бы признание приведенных доказательств.

Он замолчал.

– Невиновен, – заявил Лукас.

Поннеф недовольно заворчал.

– Мы люди терпимые и уважаем право подсудимого отвергать любые обвинения, если, конечно, у него есть для этого достаточные основания. Со своей стороны, мы готовы привести доказательства его вины, являющей собою акт величайшей измены. Передо мной – оригинал документа, относящегося ко временам крестовых походов против катаров. Из него следует, что Раймон Гаск отвергает это учение во всех его пунктах, и особенно проповеди католического священника‑отступника Бернара Роше. Кое‑кто из вас уже знаком с этим документом.

Поннеф поднял кожаную папку, несомненно, извлеченную из «ранее неизвестной» библиотеки то ли в Тулузе, то ли в Каркассоне.

– Цитирую, – продолжал он. – «Раймон Гаск сообщил нашим людям, что еретик Роше проживает в настоящее время в коммуне Мелиссак, но через несколько дней, вместе с группой своих последователей, собирается покинуть это место. В ответ на вопрос, куда именно намереваются бежать еретики, Гаск указал приблизительный маршрут движения. На перехват были посланы солдаты, которые остановили еретиков, заковали их в цепи и доставили в тулузскую тюрьму, где они содержались до вынесения приговора».

С приличествующим содержанию мрачно‑торжественным тоном Поннеф зачитывал, или, во всяком случае, делал вид, старый французский текст, но с тем же успехом, подумал Лукас, это мог быть какой‑нибудь популярный комикс. В нем не было и намека на доказательство, даже если бы (и это чрезвычайно существенное «если») Лукас признал себя Раймоном Гаском. Оспаривать такого рода обвинения не было смысла. Остается одно – выдвигать контробвинения. Но и это скорее всего пустая трата времени. Лучше подумать о том, как Нурия собирается вызволить его отсюда. Позади – пара громил, обе двери – слишком далеко. Лукас попытался подсчитать, сколько примерно шагов до той, что ведет в приемную. Тем временем Поннеф излагал аудитории кровавые обстоятельства мук и преследований, которым подвергались их двойники из XIII столетия. Для тех, у кого оставались сомнения, он особенно упирал на то, что все они умерли за катарскую веру.

– Итак, кому вы передали информацию об исходе из Мелиссака? – повернулся он к Лукасу.

– Мне кажется, вы сами должны знать ответ на этот вопрос, тем более имея перед собою отчет инквизиции. Что же касается меня, то я не имею на этот счет ни малейшего понятия, ибо, обращаясь ко мне, вы явно исходите из моего согласия считать себя Раймоном Гаском. Но это не так. Меня зовут Рис Морган Аурелио Лукас.

Поннеф поморщился.

– Что ж, отлично. Начнем сначала. Итак, вы отрицаете, что в своей прошлой жизни под именем Раймона Гаска передали агентам инквизиции сведения, касающиеся группы катаров из деревни Мелиссак, которые впоследствии были схвачены и преданы казни?

– Именно так. Более того, мне вообще неизвестно что‑либо о моей прежней жизни в качестве Раймона Гаска, Христофора Колумба или кого‑либо еще.

– И ваше заявление о невиновности базируется именно на этой выдумке?

Лукас расхохотался. И как это Поннефу достает наглости утверждать, что его, Лукаса, представления о самом себе выдумка, ведь даже этому опереточному суду должно быть видно, как попирается элементарный здравый смысл.

– Разве любое судебное заседание не начинается с установления личности подсудимого? – осведомился Лукас.

– Именно так. Но в данном случае вас судят за преступления, совершенные в прошлой жизни. Поэтому ваша нынешняя личность суд не интересует.

– Итак, меня судят за деяния, которые якобы я совершил, будучи персоной, которую вы называете Раймоном Гаском?

– Совершенно верно.

– В таком случае я не могу привести никаких иных аргументов в пользу своей невиновности, кроме того, что, повторяю, я не признаю того, что являюсь или когда‑либо являлся Раймоном Гаском.

– Ну что ж, быть посему, – высокомерно улыбнулся Поннеф. – В таком случае вас будут судить как Раймона Гаска заочно. Тем не менее в качестве Риса Моргана Аурелио Лукаса вам также надлежит присутствовать на суде.

Лукас оставил эту своеобразную логику без комментариев. Ясно, что, как бы ни опровергал он обвинения, выдвинутые против Раймона Гаска, значения это иметь не будет. Можно, однако, испытать иную тактику, ту, которую тайно обдумывал, начиная с первого своего долгого разговора с Поннефом на берегу горного ручья. Но сейчас это оружие пускать в ход еще рано, надо дождаться подходящего момента. Тем временем Поннеф выдвигал все новые обвинения против бедняги Раймона Гаска, чья измена нанесла столь сокрушительный ущерб Бернару Роше, не дав осуществиться его планам бегства и основания новой общины в более благоприятном климате транспиренейской Каталонии.

– Довожу до сведения суда, что, согласно отчету инквизиции, Раймон Гаск в ходе тай ной встречи разгласил конкретные детали, касающиеся бегства группы еретиков из Мелиссака. В документе утверждается (тут Поннеф вновь обратился к кожаной папке, вооружившись большой лупой и сразу сделавшись похожим на близорукого почтенного ученого): «По поведению пастуха Гаска можно заключить, что он готов отречься от ереси, известной под именем катаризма, и, признав свои прежние грехи и получив их отпущение, обратиться на путь истинной веры. Поскольку полученная от него информация подтвердилась и еретик Роше вместе со своими последователями был схвачен, представляется возможным рекомендовать Главному Инквизитору сохранить Гаску жизнь и при вынесении наказания учесть его достойное всяческой похвалы поведение, а также риск, на который он шел, соглашаясь на сотрудничество с нами. Гаск также обращается с просьбой сохранить жизнь его жене Клэр, будучи убежденным, что отравил ее сознание, повернул против и его самого, Гаска, и истинного учения Господа нашего Иисуса Христа, посланец дьявола Роше».

Поннеф передал манускрипт Рафаэлю, чтобы тот мог подтвердить достоверность процитированного фрагмента. Рафаэль принялся водить по строкам длинным дрожащим пальцем, затем печально кивнул. Лукасу он казался человечком совершенно забитым, настоящим холопом. Интересно, в каком захолустном монастыре удалось Поннефу набрать такую команду.

– Неужели этого мало? – воззвал Поннеф к собравшимся, похожим на школьников, томительно ожидающих вердикта учителя. – Или, может быть, кто‑то хочет высказаться в пользу обвиняемого?

Таковых не оказалось.

– Так я и думал, – резюмировал Поннеф, – ведь то, что им совершено, оправдания иметь не может. Из данного документа следует, что Раймон Гаск отрекся от веры и предал своих собратьев.

– Можно? – подал голос Лукас.

– Пожалуйста, – с неожиданной щедростью разрешил Поннеф.

– А вы в своей прежней жизни, когда были Бернаром Роше, вы жили безупречно, в полном согласии с заповедями катарской веры?

– Насколько это доступно человеку.

– И завету воздержания следовали?

– Что за бред? Ну да, конечно.

– Стало быть, вы отвергаете обвинение, будто как раз в то время, о котором мы говорим, у вас была тайная связь с Клэр, женой Раймона Гаска?

Поннеф презрительно ухмыльнулся. Скромный монах, очаровывавший Лукаса видением мира, построенного на основаниях новой религии, куда‑то вдруг исчез, испарился.

– Решительно отвергаю этот идиотский навет. Да, будучи молодым человеком, еще до обращения в катаризм, я спал с женщинами. Да, у меня была с ними телесная близость, я грешил, откушивал от запретного плода. В то время это было распространено среди католического священства, да и в последующие времена тоже. Читатели нынешних газет легко подтвердят это.

Поннеф едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. Похоже, он получал удовольствие, что казалось Лукасу несколько странным, учитывая серьезность потенциального наказания.

– Оказавшись в Ломбардии среди прокаженных, я увидел свет, постиг подлинную природу мира и перешел в катарскую веру. И с этого мгновения меня не терзал более зов плоти, я даже не ел мяса живых существ. Утверждать, будто я возлегал с женщиной, о которой вы говорите, Клэр д’Обрак, вашей, Раймон Гаск, женой, – чудовищная клевета. Ваша безрассудная ревность, которую вы ставили и продолжаете ставить превыше всего, стоила в свое время жизни всем добрым людям, которых вы здесь видите, – их беспощадно сожгли на кострах инквизиции. Но сегодня, пусть с большим опозданием, вы разделите их судьбу.

Ну, что там с этим планом Нурии, если, конечно, таковой вообще имеется? Лукас украдкой посмотрел на нее, но она по‑прежнему сидела неподвижно, устремив взгляд куда‑то вперед. Да… чтобы продолжить представление, придется импровизировать, опираясь лишь на собственные смутные догадки касательно Поннефа‑Роше.

– А что случилось с самим Роше? – заговорил Лукас. – Разве в ваших так называемых документах где‑нибудь утверждается, что он погиб на костре вместе со своими последователями? По‑моему, нет. Или я ошибаюсь? Не вы ли сами говорили, что имя Бернара Роше было стерто из всех официальных отчетов о крестовом походе против катаров? А что говорится о нем в ваших личных записях? Оттуда‑то его имя не было стерто. Разве не правда, что Роше благополучно избежал суда? Но как же такая крупная рыба могла не попасть в сети святой инквизиции? Почему вы об этом не говорите своему так называемому суду? А как насчет тайного сговора с близкими Роше – высокородными аристократами в суде Арагона? И насчет того, что он испарился или его имя было стерто из официальных документов не случайно, а при условии, что о нем никто больше ничего не услышит? Я заявляю, Андре, что ваш драгоценный манускрипт – либо фальшивка, либо позднейший список, составленный специально для того, чтобы скрыть подлинный итог суда над Роше, итог, весьма неудобный для некоторых заметных фигур церковной общины. Задам прямой вопрос: можете ли вы представить этому суду, – тут Лукас позволил себе пренебрежительно махнуть рукой в сторону послушного стада Поннефа – хоть какое‑либо свидетельство того, что Роше погиб на костре? Можете?

Откуда снизошло на Лукаса это наитие, сказать трудно, но на Поннефа весь этот поток слов оказал гнетущее воздействие. Он молча откинулся на спинку стула. В позе его по‑прежнему сохранялось величие, но глаза сузились и полыхали яростью и презрением.

Увы, Лукас так и не испытал удовольствия услышать ответ на свой вопрос.

 

За мгновение до того, как в зале вырубился свет, откуда‑то снаружи, похоже, из соседнего здания, донесся грохот взрыва. У Лукаса возникло ощущение, что это генератор разлетелся на куски. Что бы там Нурия ни придумала, план ее сработал. Ему оставалось только пошевеливаться. Почувствовав на плече руку стражника, Лукас рывком стряхнул ее и бросился к ближайшему выходу. После трех недель, проведенных в подвале, темнота стала его естественным союзником, и, пока никто не нашел свечу или фонарь, у него оставалось преимущество перед преследователями. К тому же пока длился судебный фарс, Лукас прикидывал расстояние и высчитывал шаги для побега. Он сделал три прыжка, наткнулся на кого‑то, упал на пол, где, по его соображениям, должен был находиться стол, затем поднялся на ноги и раз, два, три, четыре, пять, шесть – добежал до выхода.

По дороге воткнулся в чей‑то живот – судя по размерам, это был Эль Туэрто. Тот судорожно охнул, согнулся пополам и рухнул оземь. Зная, что этот тип должен стоять на пороге, Лукас перешагнул через тело и действительно попал в приемную. Если дверь, ведущая наружу, окажется запертой – он в ловушке, да еще и со связанными руками. Но дверь подалась, и Лукас благополучно выскочил в залитый лунным светом сквер.

 

 

Часть III

 

Субботними вечерами на площади Реаль буквально слышишь, как распространяется зараза.

Роберт Хьюз

 

Не ищите меня – все равно не найдете,

А когда и найдете, то это – не я.

И когда вы ко мне на огонь забредете,

То уж в дальние путь мой направлен края.

Ману Чао

 

Глава 17

Искусство нисхождения

 

Шон смотрел на меня с большим подозрением. Евгения улыбалась. Сьюзи рисовала что‑то цветными карандашами в блокноте, а Игбар Зофф, кажется, спал. Стемнело, воздух казался свежее, чем вчера вечером. Я поднялся, пошел в ванную, затем на кухню вскипятить воду для чая. Мой ум все еще был смущен кокаином и разворачивающейся историей. Мне нужно было нечто вроде балласта. Чая для этого может не хватить, текила закончилась, а пива не хотелось. Словом, я попросил Сьюзи заварить чай, а сам пошел на угол и купил бутылку фундадора. Прогулка воздействовала на меня благотворно, и, вернувшись, я подумал, что и друзья захотят немного размяться. Сьюзи укрепила на полу посреди террасы большую свечу, и в воздухе приятно запахло кедром.

Я так много говорил, что у меня даже голос сел. Забравшись в гамак, я выпил горячего чая с лимоном и щедрой порцией коньяка. Игбар, перебравшись к стене террасы и устроившись там на горе подушек, извлек из кармана трубку с коротким мундштуком и помешивал в чашке нечто мягкое и вязкое. Опиум даже в самые удачные времена – непозволительная роскошь, но золотой дождь, внезапно пролившийся на Игбара, заставил его отмести любые финансовые ограничения.

– Давай‑ка лучше я займусь этим, – вызвался Шон, заметив, что уже второй раз Игбар откладывает месиво в сторону и пытается раскурить трубку.

– В общем, ты выбрался оттуда, – полувопросительно заметила Сьюзи, вынужденная из‑за темноты отложить блокнот. – И давно это случилось?

– Два‑три дня назад, – с улыбкой ответил я.

– Да брось ты, приятель, – вмешался Шон, поднося спичку к своей трубке с опиумом. – Что значит – случилось? Неужели мы должны верить? Я‑то думал, ты просто развлекаешь нас, чтобы время убить.

– Идиот, – хрюкнул Игбар. – Невежда. Что значит «просто»? Любой рассказ это просто рассказ. И чем один просто рассказ отличается от другого просто рассказа?

– Правдивый рассказ – это не просто рассказ, – возразил Шон. – А то, что мы услышали, настолько неправдоподобно, что вряд ли заслуживает эпитета «правдивый». Даже повествовательные стили и те разнятся – целый набор. Да что там, нам явно морочат голову. Не зря же Лукас все время говорит о себе в третьем лице. Правдивый рассказ, – повторил он с упорством курильщика опиума, – это вам не психотерапевтическое лекарство от неразделенной любви. Правдивый рассказ – это правдивый рассказ.

– Бред, чистый бред, право. Для тех, кто понимает, что к чему, все рассказы правдивые.

– О Господи, закончится когда‑нибудь этот детский сад? – взмолилась Сьюзи.

Шон прихлопнул комара на руке и вытер ладонь о джинсы.

– Ублюдки вы все, – изрек он.

Евгения вздохнула и поудобнее уселась на матрасе.

– Самые знаменитые ублюдки в истории, – пробормотал Игбар и глубоко затянулся. Терраса стала напоминать опиумную курильню в Бангкоке. Атмосфера та же – едкие, острые, сладкие, смолистые запахи.

Я опорожнил бокал, откинулся на гамаке и взял у Шона очередную трубку.

– И что дальше? – спросила Евгения.

– Почти ничего. К этому времени совсем стемнело, и я выбрался из Убежища. В погоню за мной послали «лендровер», но я успел добраться до леса, там развязал себе руки и двинулся в сторону гор. К утру дошел до какой‑то деревушки, поднялся на фуникулере в Бергу, а оттуда автобусом в Барселону. Как приехал, сразу позвонил тебе, Евгения, оставил сообщение.

– А как Нурия? – кивнула она. – Разве вы не договаривались встретиться здесь?

– Если бы ей тоже удалось уйти, то да, конечно. Но вообще‑то мы ни о чем не договаривались. Вернувшись домой, я места себе не находил. Чувствовал себя как беженец, которого ждут развалины прежней жизни. Боялся, что квартиру вверх дном перевернули. Но, судя по всему, ошибался. Все на месте – бумаги, книги, пластинки. Разве что звонок не работал. Я сел на кровать, и у меня все поплыло перед глазами. Я вернулся в целости и сохранности, ничто мне больше не угрожает. А Нурию скорее всего ждет безжалостная кара за то, что помогла мне скрыться. Заверения в том, что Поннеф не сделает ей ничего дурного, не убедили меня. Получается, это не она меня, а я ее предал и, не связавшись при первой же возможности с полицией, поставил жизнь любимой под угрозу. Правда, она сама велела мне не ходить в полицию. Словом, голова кругом. В конце концов я отправился на ее прежнюю квартиру, а потом столкнулся с Зоффом и Хоггом. В Побле‑Сек. Вот и все.

 

На противоположной стороне узкого переулка в доме по соседству кто‑то перебирал струны гитары. Раздался пронзительно‑печальный, душу рвущий звук, и музыка внезапно оборвалась, точно певец забыл слова и мелодию.

Я обвел взглядом гостей. Сьюзи растянулась на матрасе, Шон, покачивая головой, недоверчиво смотрел на меня.

– Чистая фантазия, если угодно знать мое мнение, – заявил он.

– Не угодно, – парировала Сьюзи.

Евгения сказала, что уходит, но скоро позвонит. Я проводил ее до двери, и она ни словом не обмолвилась об услышанном, хотя больше других знала о моих отношениях с Нурией. Евгения казалась необычно задумчивой.

Игбар, напротив, был чрезвычайно взволнован и, повторяя, что время еще детское, предлагал тостом отметить все, что придет в голову, – мое благополучное избавление из темницы, внезапное предложение жениться на Сьюзи (предложение отвергнуто), продажу очередной картины (переговоры продолжаются) и так далее. Впрочем, предложение добавить мескалина прозвучало довольно соблазнительно, хотя я совершенно не был уверен в том, что мое и без того уже помутненное сознание справится с таким мощным галлюциногеном, особенно если вдобавок предполагается – а так оно скорее всего и будет – поход по барам и все, что с этим связано. Не говоря уже о том, что я сильно устал. Короче, я просто проводил Игбара и Шона до выхода. Сьюзи ушла с ними.

 

На следующий день я решил сходить в церковь Санта‑Мария дель Мар. Это моя любимая в Барселоне церковь. Посидев часок под ее мощными арочными сводами, всегда почувствуешь себя хоть и безымянной, но личностью. Трудно сказать, почему именно это место показалось мне подходящим для начала поисков Нурии, только я был уверен, что расследование ни к чему не приведет. Приходилось полагаться на случай, на озарение либо просто подсказку, исходящую от чего‑то невидимого и неощутимого.

Вернувшись домой, я принялся слоняться из угла в угол. Все сильнее и сильнее наваливалось ощущение безнадежности и тупика. Мало ли что Нурия говорила, будто мы непременно найдем друг друга… Всего лишь слова. Я решил наудачу позвонить родителям Нурии. Я знал, что они живут в Маканете, и нашел номер телефона в справочнике.

В голосе матери слышались тревога и подозрительность. Мне пришлось потратить какое‑то время на объяснения, что ничего плохого я против ее дочери не замышляю, просто мне хочется с ней поговорить. Я представился старым лондонским приятелем Нурии. Мол, оказался в Барселоне, зашел повидаться, и выяснилось, что по старому адресу она больше не проживает. Я даже нарочно усилил английский акцент. Задав массу вопросов, касающихся меня и моей биографии и обрывая себя посредине фразы, мать Нурии в конце концов разрыдалась и сказала сквозь слезы, что уже три года ничего не слышала о дочери. И попросила, если я доберусь до нее, пусть она срочно позвонит домой. И еще умоляла передать, что прощает Нурию за то, что услышала от нее много лет назад, и надеется получить прощение за ужасные слова в адрес дочери.

Чтобы убедить мать Нурии в своей добропорядочности, я ухитрялся кое‑как говорить трезвым голосом, но на том и иссяк. За завтраком прикончил бренди и пошел в лавку за новой бутылкой. Заодно заглянул на рынок. Купил анчоусов, а на обратном пути остановился у газетного киоска и взял «Эль Пайс», хотя читать не собирался. Просто покупка газеты возвращает, пусть иллюзорно, в нормальное русло жизни.

Вернувшись домой, я помыл анчоусы, присыпал их мукой и зажарил на подсолнечном масле. Затем приготовил салат, нарезал хлеб. Едва уселся за стол, как кто‑то постучал в дверь. На пороге, лениво прислонившись к косяку и посасывая обычную сигару, стоял мой сосед Ману. Он поздоровался так, будто виделись мы в последний раз не десять недель назад, а только вчера, и предложил подняться с ним в патио.

Прихватив тарелку с завтраком и положив рыбу гостю, я последовал за ним. Долгое отсутствие свое я объяснил поездкой в Лондон, где меня ждала срочная работа. Усевшись на перевернутый ящик рядом с загоном, он предложил мне, в порядке любезности, шезлонг с продавленным дном, и, тыкая вилкой в тарелку, Ману заговорил. Я приготовился выслушать очередную главу «Саги о Кроликах», которая все никак не могла закончиться, несмотря на обвал угрожающих писем из городской службы здравоохранения. Ману переходил от гнева к глубокой печали. Стало ясно, что и на его долю с момента нашей последней встречи выпало немало испытаний.

– А ко всему прочему, – пожаловался он, – к нам повадились браконьеры.

Браконьеры. Не часто услышишь такое слово в большом городе.

– Не то чтобы регулярно являются. Не могу утверждать, что эти наглые ворюги опустошили мой крольчатник, но одного‑двух каждую неделю я недосчитываюсь. И это точно не кошки, а люди.

О визите Рика, Фионулы и мальчишки‑ниндзя я Ману не рассказывал. Если бы он узнал, что я без слов отпустил компанию с двумя его кроликами, наверняка счел бы это предательством с моей стороны. Интересно, однако, может, он и сам что‑нибудь слышал, тогда или в другое время…

– Говорят, – с напускным равнодушием начал я, – что есть группа подростков, обитающих на крыше…

– А, ты тоже про них слышал, – перебил меня Ману. – Что ж, если это действительно бездомные бедняги, я бы кролика‑другого на похлебку им не пожалел. Лучше уж они, чем сукины дети из мэрии. Те всех, размахивая бумажкой из суда, готовы истребить.

– Так что же ты все‑таки слышал про них?

– Да мало ли что. – Ману яростно почесал пах. – Одни одно говорят, другие другое. Я‑то лично ничего не видел. Как‑то даже провел здесь в июле целую ночь с ружьем, но сморило, и заснул.

Он уселся на ящике поудобнее. Снова почесался. Ману попивал, но не напивался. По‑настоящему не напивался никогда. Просто чем менее трезв он был, тем стремительнее избавлялся от вялости.

– Слушай, Ману, у тебя что, вши завелись?

– Что‑что? A‑а, дьявол. Может, и завелись, а что?

– Чешешься все время. Надо бы провериться. И еще… ты никогда не говорил, что у тебя есть ружье.

– А это секрет. Ружье есть, а лицензии нет.

– И зачем тебе оно?

– От налетчиков защищаться.

Я попытался на мгновение представить себе Ману вооруженным виджилянтом – члена «комитета бдительности», коротконогого, с большим животом, в перепачканном жилете и помятых шортах, изжеванной сигарой во рту и со старинным ружьем наперевес. Нет, невозможно.

– Ну, так это было? Ты пришел сюда и заснул…

– Не сразу. Я… как бы это сказать… присел отдохнуть. Ни в кого стрелять не собирался, просто попугать хотел. А ружье – для самозащиты.

– Но так ничего и не обнаружил, верно?

– Ну да, не совсем.

– Как это понять?

– Э‑э, не хотелось бы говорить. Неловко. – Он помолчал немного, потом, перейдя почти на шепот, добавил: – Понимаешь, я никому еще об этом не рассказывал.

– Все в порядке, Ману. Тайна вклада гарантируется. Слово чести.

Нетрудно было заметить, что мой насмешливый тон ему не понравился.

– Все просто. Они приходили сюда той ночью. Я их ждал. А потом уснул.

– И пока ты храпел в своем шезлонге с ружьем в руках, они стащили кроликов.

– Не надо насмехаться. Тут не до смеха. К тому же ты дал слово чести, помнишь?

Если Ману и шутил, то только наполовину. Я прикусил язык.

– Ладно, так что случилось, пока ты спал?

– Откуда мне знать? Единственное, что я почувствовал, так это что они танцуют фламенко на моих яйцах. Может, отсюда и вошки. Если, конечно, они есть. И еще они украли двух кроликов и оставили вот эту штуку в клетке.

Ману махнул рукой в сторону крольчатника. Только теперь я заметил, что к клетке привязана за огромные уши мягкая детская игрушка – криво ухмыляющийся серый кролик в рабочих брюках из саржи. Я с трудом удержался от смеха. Подвешенный таким образом кролик был похож на нечто вроде талисмана или пугала, отгоняющего тех, кто вздумает покуситься на крольчатник.

– И еще, – продолжал Ману, – они вставили в ствол ружья цветок – гвоздику.

– Что ж, неплохо, – улыбнулся я, представив, как от души наслаждается этой игрой Фионула – девочка с многочисленными наколками и носом картошкой.

– Неплохо? – взревел Ману. – Да они из меня дурака сделали. Ты сам‑то на чьей стороне? Проклятые хиппи.

– Взамен живых кроликов они оставили тебе игрушку, а ты распял ее на клетке. Зачем? Чтобы больше не приходили?

Ману долго молчал, наконец разродился:

– Ну да. Честно говоря, на это я и рассчитывал. Но что толку – они еще два раза приходили.

– Правда? И снова уносили кроликов?

– Ну да, хотя, повторяю, это меня не слишком беспокоит. Обдурили – вот что противно.

Ну не так уж трудно тебя и обдурить, подумал я.

– А как насчет городских властей? Если действительно кролики представляют собой угрозу здоровью и безопасности людей, почему их не заберут? Ведь первое‑то письмо ты получил много месяцев назад.

– А, да что там письма. Ну, пишут, а все равно летом никто ничего не делает. На той неделе меня в суд вызывают. Явлюсь во всеоружии. Может, пойдешь со мной? Здорово было бы.

– Почему нет? Давай сходим. Только напомни поближе к делу.

– По правде говоря, надоела мне эта история. Даже кролики надоели. Но… дело принципа.

Так я и думал. Наплевать ему, что ночные налетчики крадут у него кроликов, а вот что дурят – не наплевать. Он примирился с тем, что город почти наверняка отнимет у него живность, но из принципа будет бороться до конца. Вот человек, который следует ясному кодексу поведения, в отличие от меня, несмотря на недавние испытания.

Мы посидели на крыше еще с полчаса, потом Ману спустился к себе. Настало время сиесты. Я тоже пошел домой и улегся в гамак.

 

Через два дня я взял напрокат машину и вместе с Игбаром и Евгенией поехал в Бергу. Наверное, надо было принять какие‑то меры предосторожности, скажем, сходить все же в полицию, заявить об исчезновении Нурии, попросить машину сопровождения. В конце концов, мне фактически угрожали убийством. Но для начала я собирался всего лишь издали поглядеть на Убежище, себя убедить в том, что оно действительно существует. А то за сорок восемь часов, прошедшие после того, как я завершил свой рассказ о похищении и темнице, мне самому случившиеся события начали казаться страшной небылью. Мне даже пришла в голову безумная мысль, что, хоть всю округу обыщи, Убежища мне не найти. Все же я купил крупномасштабную карту и отметил место, где, по моим соображениям, оно должно бы быть: скопление крохотных четырехугольников на краю плоскогорья.

Игбар, почему‑то одевшийся для поездки в горы как сводник, назначил себя штурманом, но после пары бросков в сторону, в поисках постоялого двора, где можно позавтракать, уступил место на переднем сиденье Евгении, а сам пересел назад и погрузился в нирвану, создаваемую косячками да периодическими возлияниями в придорожных кафе.

Проехав Бергу, мы с полчаса карабкались вверх, но ничего хоть отдаленно напоминающего знакомый пейзаж не обнаружили. В какой‑то момент мы свернули не в ту сторону и по проселочной дороге добрались до озера, не отмеченного на моей карте. Затем вернулись на трассу. Вскоре нам попалась прилепившаяся к склонам холма деревушка. Мы припарковались у церкви, напротив единственного, судя по всему, бара, предлагающего сносное меню.

– Ну вот наконец‑то, – вымолвил Игбар, – постоялый двор. – Он вопросительно посмотрел на Евгению: – Как насчет того, чтобы перекусить? Да и выпить неплохо бы.

– А время у нас есть? – Она повернулась ко мне.

– Есть. Действительно неплохо бы заправиться.

– Время. Есть. Заправиться, – как попугай пробарабанил Игбар.

Энергичная пышнотелая хозяйка бара провела нас мимо троицы любителей выпить и телевизора со светящимся экраном в комнату без окон. За одним из столиков сидела группа местных, остальные столы были свободны.

Под конец обеда Евгения начала болтать с соседями по‑каталонски, пытаясь ненавязчиво подвести разговор к интересующему нас предмету. Но Игбар, разогревшийся парой бутылок вина, явно не признавал обходных маневров. Он решительно шагнул к соседнему столу и, направив смутный взор на собравшихся, категорически потребовал дать адрес Убежища. Перегнувшись через стол, цепляясь за его край своими седыми космами, с глазами, покрасневшими от выпитого, в полотняном пиджаке, несколько утратившем белизну, черной рубашке и галстуке в белый и красный горошек он выглядел неотразимо.

– Мы разыскиваем замок, где произошли страшные события, – невнятно пробормотал по‑испански Игбар. – В этом замке сырые, бездонные темницы, и владычествует там еретик по имени Поннеф.

Наступившее молчание не смутило Игбара. К моему неудовольствию, он широким взмахом руки указал на меня:

– Этот человек с непривлекательной наружностью был захвачен в плен и подвергнут пыткам во владениях неподалеку от этого замка. Трусливые и мерзкие гиены терзали его.

Каталонцы посматривали настороженно. Похоже, он нарывался на неприятности. Я почуял надвигающуюся беду. Один из местных, волосатый тип, по виду откуда‑то с гор, наклонился ко мне и Евгении и поднял руки вверх, словно вопрошая, что все это значит. Я покрутил пальцем у виска и выразительно посмотрел на Игбара. Волосатый схватил его за плечо, усадил на стул и, подсев поближе к нам, представился. Да, сказал он, об Убежище ему известно, но сам он туда не наведывался уже много лет. И уж точно в последний раз это было до того, как землю купил Поннеф.

В свою очередь, Евгения пояснила, что она журналист и сейчас работает над очерком о старых культах. Она даже помахала перед носом у волосатого добытым у знакомого журналистским удостоверением, что, кажется, убедило нашего нового знакомца. Евгения – хорошая спутница. Как выяснилось, за обычной каталонской замкнутостью скрывается славный, в общем, малый, который за рюмкой коньяку подробно растолковал нам, как добраться до Убежища.

Мы вернулись на трассу и, отъехав от деревни буквально несколько километров, обнаружили поворот на грунтовую дорогу.

– Видите, как я их расколол. – Игбар довольно развалился на заднем сиденье. – С местными всегда надо действовать напрямую.

После получасового подъема дорога перешла в плоскую возвышенность. Теперь я начал замечать знакомые приметы: пастбище с разбросанными на нем крупными булыжниками, внизу – лес, и со всех сторон – гранитные пики гор.

Мы остановились у небольшого оврага в километре от селения и, наладив бинокли, которые захватила с собой Евгения, внимательно осмотрелись. Место выглядело заброшенным. Не видно на привычной стоянке транспорта – двух «лендроверов», белого фургона, на котором привезли нас с Нурией, грузовика. Вокруг ни единой живой души, если, конечно, не считать, в духе катаров, животных. Впрочем, и их почти не осталось, только куры, которые с кудахтаньем заторопились навстречу, едва машина остановилась. Ну, и еще одинокая коза у входа в амбар заблеяла при нашем появлении.

– Вот это и есть логово твоего злого колдуна? – осведомился Игбар. – Козы, с десяток кур. Веселенькое местечко. Что ж, этот малый вполне мог наслаждаться здесь жизнью. Выращивать овощи. Полоть сорняки время от времени. Снизу, из долины, доставляли бы вино. Да, но где же эти проклятые еретики?

– Сбежали.

– Что ж, понятно. Еретики бегут. Инквизиция преследует. Солдаты мародерствуют.

– И захватывают трофеи.

– Ну, захватывать тут особо нечего.

Это уж точно. Я направился в зал заседаний совета и заглянул в приемную, где меня готовили к процессу. Тоже пусто.

В самом центре деревни лежала большая куча золы – останки предназначавшегося для меня костра. Все свидетельствовало о запланированной эвакуации. Значит, Поннеф намеревался покинуть это место сразу по завершении судилища и казни. Можно не сомневаться, что, пока я сидел в погребе, члены общины, готовясь к отъезду, собирали вещички и приводили в порядок хозяйство.

– Что‑нибудь не так? – осведомилась Евгения.

– У меня от этого места мурашки по коже, – признался я. – И все‑таки надо заглянуть вниз.

Дверь в погреб была не заперта. Я повел своих спутников вниз по лестнице, вышел в коридор. Эхо шагов напомнило мне те единственные звуки, что я слышал долгими днями и ночами своего плена. Было темно, а когда я нащупал на стене выключатель, выяснилось, что он не работает. Тут я вспомнил про генератор – наверное, так и не починили. Я щелкнул зажигалкой и при тусклом свете оглядел камеру. Ничего, кроме нежеланных воспоминаний, в ней не было.

– Вот тут я сидел, – повернулся я к Евгении.

– Какой ужас! – только и выговорила она.

– Вот именно – ужас, – протянул Игбар. – Действительно – чистый Дюма. Замок Иф.

В конце коридора обнаружилась еще одна комната с кроватью и матрасом на ней. На полу валялся французский порнографический журнал – единственное свидетельство того, что отлично организованное отступление воинства Поннефа происходило все же в спешном порядке.

Выйдя наружу, мы с Евгенией с километр прошли по дороге, на которой сохранились ясные отпечатки шин. Машины двигались на север от селения, в сторону расщелины в горах, за которой начиналась французская территория. Дальше идти бессмысленно. Вернувшись в Убежище, мы обнаружили Игбара копающимся в золе. Таким образом, был потерян последний шанс привлечь к этому делу полицию – судебная экспертиза не будет иметь дело с вещественными доказательствами, к которым кто‑то уже прикасался. На душе становилось все поганее, и, хотя я был благодарен Евгении и Игбару за то, что составили мне компанию, мне сейчас хотелось остаться одному.

Мы тронулись назад в Барселону. Поначалу Евгения пыталась завязать разговор, но я не откликался, и она замолчала. Игбар храпел на заднем сиденье. В Берге мы остановились выпить кофе, и я извинился перед Евгенией за мрачность. Она вздохнула и сказала, что все понимает. Боюсь, соврала.

 

Барселона возвращалась к привычному ритму жизни после убийственной августовской жары. Нурия все не объявлялась. Ожидание превратилось едва ли не в физическую боль. Я с мукой вспоминал слова Нурии при нашей последней встрече: «Мы непременно найдем друг друга, как только это будет возможно». Не просто же она это говорила. С каждым днем тревога возрастала, и в конце концов пришлось признаться себе, что жизнь моя превратилась в сплошное ожидание встречи с Нурией. Злость и растерянность уступили место мрачному отчаянию.

Возвращаться на службу не было желания, и, даже отдавая себе отчет в том, что накопления мои тают, я медленно погружался в состояние душевной апатии, жалости к себе и праздности. Это было беспощадное свидетельство опустошенности, наступившей еще в ту пору, когда я находился в Убежище. Впрочем, в размышления о собственных недостатках я не погружался, сознательно заменяя это занятие плаванием в бурных водах городской жизни. Ночи напролет я курсировал из одного питейного заведения в другое, иногда в компании приятелей вроде Зоффа и Хогга, чаще – с новыми, только что обретенными знакомыми. Накачиваясь спиртным, я и наркотиками все больше баловался. Пару раз снимал в ночных клубах девочек, но, когда проходило действие винных паров и кокаина, приходилось признаваться себе, что я всего лишь гоняюсь за тенью Нурии и жду не дождусь, пока случайная партнерша не уберется восвояси. Случилось и еще одно приключение, когда я, пребывая в полной отключке, принял за девушку существо, у которого оказался большой пенис и потрясающий бюст. При серебристо‑целлулоидном свете луны, проникающем сквозь окно в спальню, пышное тело гермафродита завораживало, но не притягивало. И обладатель его все никак не мог пробудить во мне желания, хотя что было тому причиной – просто холодность с моей стороны или результат действия химикатов, сказать трудно. Мы сошлись на чашке кофе и косячке, за которыми Паоло (Паола) рассказал(а) мне на бойком, с бразильским акцентом, испанском историю своей жизни, после чего отправился (отправилась) искать удачи в другом месте.

Однажды вечером, когда на душе было особенно скверно, я даже позвонил своей прежней приятельнице Финне в надежде хоть как‑то развеяться, но, едва узнав меня, она тут же повесила трубку.

 

Время от времени я позванивал Евгении, но наша с нею дружба носила исключительно невинный характер, сводясь преимущественно к доверительным разговорам да совместным трапезам. Мы шутили, что, если бы не ее лесбийские наклонности, все равно мы не променяли бы нашу дружбу на физическую близость. Однако совместная поездка в Убежище и мои постоянные ночные звонки становились слишком сильным испытанием даже для этой, по‑настоящему мной ценимой, дружбы. Весьма разумное замечание Евгении, что возвращение на службу может хотя бы вернуть самоуважение, показалось мне скрытым упреком. Во время одного из таких ночных разговоров мы условились встретиться на следующий день на площади Реаль.

Это была суббота. Смеркалось, в воздухе чувствовалось приближение осени, хотя весь день пекло солнце, и похоже, сейчас весь город высыпал на улицу. Предвкушая, как и все, изменения в погоде, я в тот день встал поздно и даже, впервые после возвращения домой, взялся за гитару. Первую половину дня провел в праздности. Читал, слонялся по дому, а потом почувствовал, что апатия постепенно проходит, и вышел прогуляться. Свернув с улицы Ферран, я вышел на площадь Реаль и присел на алюминиевый стул с мягкой обивкой.

 

Даже те, кто никогда не бывал в Барселоне, подозревают о существовании такого места, как площадь Реаль. Новые модные кафе и ночные заведения, по‑видимому, призваны облагородить здешнюю атмосферу. И все‑таки там по‑прежнему витает неискоренимый дух порока. Я разглядывал господствующую посреди площади гроздь фонарей работы самого Гауди, украшенную изображениями Гермеса, когда – это случилось около девяти вечера – появилась Евгения и с места в карьер принялась ругать меня за мой образ жизни. Атмосфера задумчивой отрешенности, какой я пытался до ее прихода себя окружить, не произвела на нее впечатления. Она заявила, что я начинаю выглядеть законченным и неисправимым кретином. Вряд ли это точное наблюдение, но видно, чтобы добить меня окончательно, Евгения выдвинула идею удаления в буддистский монастырь, неподалеку от Норбона, где ей однажды случилось побывать. Раздражение мое выявилось сильнее, чем я того хотел, а увертливость была очевидна даже мне самому.

– Я понимаю, Евгения, ты хочешь как лучше. Но поверь, у отрешенности есть свои преимущества, а трезвость меня пугает, потому что все кажется так или иначе связанным с тем, что мне пришлось пережить летом. На каждом углу мне чудятся люди Поннефа. И в барах их полно, где они делают вид, будто читают газеты. Часть меня знает, что все это – игра воображения, но другая твердит, мол, все реально. Стоит совершенно незнакомому человеку посмотреть на меня с подозрением, как я целыми днями не выхожу из дома.

Конечно, такого рода рассуждения не устраивали Евгению.

– Если это действительно так, надо что‑то делать, – отрезала она. – Нельзя, чтобы вся твоя жизнь пошла прахом. Я ведь беспокоюсь за тебя, дурачок. Тебя в последнее время почти не видно, а по телефону какую‑то чушь мелешь. Я понимаю, летом тебе пришлось туго, но, может, пора забыть всю эту историю? Что было, то прошло, теперь надо заняться чем‑то другим. Между прочим, еще весной ты обещал написать что‑нибудь для каталога моей мадридской выставки, которая открывается в будущем году. Или забыл? Конечно, мой интерес тут тоже имеется, однако и тебе работа позволит отвлечься.

Я кивнул. Верно, в свое время я горячо ухватился за предложение написать статью для каталога. Но когда это было? Кажется, тысячу лет назад. Сегодня одна мысль о сочинительстве да вообще о любой творческой работе приводила меня в паническое состояние. О чем я прямо и сказал Евгении.

– Я не могу ни на чем сосредоточиться. Все мои мысли заняты тем, как найти Нурию. Но я не представляю, с чего начать. Судя по всему, община пересекла французскую границу. И поскольку я так и не узнал настоящих имен всех этих людей – они скрывались за своими катарскими псевдонимами, – то и найти их не представляется возможным. Повторилась история XIII века, во всяком случае, так, как ее излагает Поннеф, – они растворились в воздухе.

– Вот‑вот, и я о том же. Они исчезли. И ты можешь сделать вид, будто их никогда и не было. Все это иллюзия, дурной сон. А ты очнись и начни сначала, займись чем‑нибудь новым.

– Но Нурия‑то была.

– Нурия была. Но не та, какой ты ее себе представлял. За те две‑три недели, что вы провели вместе в Барселоне, ты сам создал ее. А потом выяснилось, что она – другая. Ты воплотил ее. Теперь – развоплоти.

– Но в тот последний мой день в Убежище это ведь она помогла мне вырваться. И тогда я и впрямь чувствовал, что она снова стала той, что я знал раньше.

– А может, это была часть общего представления. Неужели ты ничего не видишь? Скорее всего пьеса была написана заранее. И Нурии предстояло сыграть в ней свою роль. Судилище – тоже ход, эпизод действия. Тот малый, что остановил генератор, Зако, сделал это с согласия Поннефа. А разве, когда ты бежал ночью, тебя преследовали с фонарями, собаками и ружьями? Нет, дали спокойно уйти. И сжигать на костре тебя никто не собирался.

– Но к чему тогда все хлопоты? Смешно, право. Ведь не будешь же ты утверждать, что весь этот спектакль был затеян только для того, чтобы приобщить меня к миру грез, а Поннефа позабавить? Эдакий смешной психологический эксперимент. Или ты всерьез так думаешь?

– Это ты ищешь всякие объяснения произошедшему, – откликнулась Евгения. – А вот я даже не задумываюсь над тем, почему все случилось. Я просто призываю тебя прикинуть разные возможности. Задуматься над тем, что, возможно, на самом деле все было не так, как тебе кажется.

– Иными словами, ты находишь, что я сам себя обманываю?

– Давай представим, – тщательно подбирая слова, начала Евгения, – что есть такой романист по имени Лукас и у него появился замысел книги. Неплохой замысел, во всяком случае, для того, чтобы начать работу. В книге описывается жизнь человека в большом современном городе. Его роман с молодой женщиной, а затем похищение обоих, совершенное религиозным фанатиком. Но тут сюжет делает крутой поворот – выясняется, что похищение на самом деле не совсем похищение, по крайней мере девушка в нем – не жертва, она с самого начала участвует в заговоре. Таким образом, история любви превращается в историю предательства и паранойи. Читательский интерес подогревается: фанатик, как выясняется, поглощен событиями, связанными с одной средневековой сектой, и верит в реинкарнацию, и герой наш в какой‑то момент тоже отчасти заражается этой уверенностью. Возлюбленная же его верит давно, уже многие годы, с тех самых пор, как подпала под влияние фанатика.

Давай также представим себе, что в ходе работы над романом писатель Лукас знакомится с молодой женщиной и влюбляется в нее. Она, как ему кажется, не вполне отвечает на его чувства. Каким‑то образом эти подозрения становятся частью художественной атмосферы книги. В то же время автор наделяет определенными свойствами героини девушку, в которую он, Лукас, влюблен, и, напротив, свойства этой последней отражаются в образе вымышленного персонажа. Мотивы измены и паранойи, уже звучащие в сюжете, осложняются зловещими обертонами. Скажем, фанатик оказывается совершенным безумцем, возможно, и убийцей.

Романист не хочет расставаться с мечтою о том, что девушка, встретившаяся ему в подлинном мире, может стать главным в его жизни. Он заставляет вымышленную героиню способствовать побегу своего возлюбленного. Но едва оказавшись на свободе и вернувшись домой, тот впадает в ипохондрию, переживая сильнейшее чувство тоски и утраты. Он томится по героине, точно так же, как писатель Лукас томится по девушке, которую однажды встретил в картинной галерее. Остальное тебе известно. Это – твоя собственная история. – Евгения пожала плечами. – Это твоя жизнь, и сейчас ты, как говорится, псу под хвост ее выбрасываешь. По‑моему, версия весьма правдоподобна. И она решает все твои проблемы.

– Нет.

– Почему?

– Потому что мне она правдоподобной не кажется.

Точно так же отклонил я призыв Евгении найти духовное прибежище.

– Религия, – заметил я, – последнее, в чем я сейчас нуждаюсь. Нет, с упорством маньяка буду продолжать поиски. А там посмотрим, куда они приведут.

 

А привели или, вернее, повели они меня вниз, по сужающейся спирали. Я брел по «пескам Сахары», бессильный сопротивляться инерции, влекущей к огненному и испепеляющему жерлу. Я был целиком поглощен угнетающим чувством отсутствия. Отсутствия и полной рассеянности. Оказавшись в компании, я, случалось, начинал фразу и обрывал – нить, связывающая язык и мыслительные функции, странным образом терялась. Я бродил по квартире, переходя из комнаты в комнату, в поисках предметов, которые нес в руках или только что положил на стол прямо перед собой. Сон у меня совершенно сбился. Бывало, я днями не ложился в постель, поддерживаемый горючей смесью кокаина, амфитаминов и алкоголя, а бывало, днями опять‑таки валялся под одеялом, вставая за тем лишь, чтобы пополнить запасы спиртного. Поскольку заснуть и проснуться я мог в любой момент, разница между днем и ночью стерлась, и постепенно я переместился в область постоянных сумерек. Я перестал покупать и готовить пищу. В тех редких случаях, когда уходил из дома, путь мой обрывался там, куда я меньше всего собирался идти. Несмотря на страх попасть в непредвиденную беду, ноги несли меня прочь от Святой Катарины. А с приходом осени, когда задул пронзительный северный ветер, я почти вовсе перестал выходить на улицу.

 

Глава 18

Пожиратель огня

 

Все же один раз в несколько дней прорезался аппетит, а поскольку сама мысль о готовке приводила меня в ужас, не оставалось ничего другого, как наведываться в один‑другой‑третий дешевые ресторанчики, расположенные поблизости. Среди них был и новый де Сан‑Кугат – владения Сантьяго. Однажды в первой половине дня, когда ветер гнал на материк крупные капли октябрьского дождя, поднявшись поздно весь в поту после скверно проведенной ночи и пытаясь избавиться от крупной дрожи (которая и днем никак не унималась) при помощи литра красного вина, я к Сантьяго и отправился. Поначалу собирался пойти в другое место, поближе – после вина голод ощущался особенно остро, – но хозяин его, уроженец Галиции, в последнее время неприветливо меня встречал, так что я передумал в пользу Сантьяго.

Приближаясь к обезлюдевшему зданию, стены которого были все еще покрыты желтыми крестами, я заметил человека, примостившегося на низких каменных ступенях, ведущих к входной двери. Из‑под одеяла выглядывали сбившиеся клочья светлых волос, напоминающие потрепанную бахрому ковра. Откуда‑то, из этих самых зарослей, раздался голос, умоляющий подать несколько дуро. Замедлив шаг, я попытался разглядеть это существо, и в ту же минуту оно откинуло волосы, и взгляду моему явился тот самый мошенник – пожиратель огня, с которым я имел удовольствие беседовать майским вечером перед своей первой встречей с Нурией. Уже одно это обстоятельство расположило меня к попрошайке, и я полез в карман за мелочью.

Я бросил несколько монет в протянутую ладонь, он пробормотал нечто похожее на слова благодарности. Что‑то не очень твердо я держался на ногах и вообще, остановившись, как‑то особенно остро почувствовал, что равновесие мне дается с трудом, а поведение не очень похоже на поведение трезвого человека. К собственному удивлению, я также понял, что мне непременно нужно получить что‑нибудь взамен от этого бродяги.

– Ну, пожиратель огня, – медленно заговорил я, словно ожидая, что слова найдутся сами по себе, а не выстраивая их в связный порядок и осмысленное высказывание, – вот мы и снова встретились.

Попрошайка заморгал, явно меня не узнавая. Странно, но показалось, что это дает мне некоторое преимущество. Тон у меня сделался торжествующим и отчасти мстительным.

– Помнится, ты сказал, что знаешь меня. Ты меня знаешь. И не в библейском смысле. – Не самая удачная шутка, надо признать. – А вот теперь, – продолжал я, заметив, что мои слова неожиданно произвели на него сильное психологическое воздействие, – я знаю, кто ты, зато ты понятия не имеешь, кто я. Верно?

Пожиратель огня кивнул, растерянно и мрачно. Быть может, ожидал кульминации эпизода, после которой я, если повезет, продолжу свой путь, а он отправится в ближайшую лавку купить вина на заработанное. Но ему не повезло: непонятно почему, но эта случайная встреча пробудила к действию остатки моего дремлющего сознания. Пожиратель огня показался мне еще одним звеном, неким требующим разгадки шифром в поисках Истины.

Я немного освежил его память.

– Гранада, года три или около того назад. Нынешняя весна, Барселона, точное название площади забыл. Ты – словно символ вечного возвращения. Но чьего? Твоего? Моего? Кто знает? Сейчас для меня главное, что твое предсказание, сделанное в тот майский вечер, подтвердилось. Ты нюхом почуял мою вымечтанную тягу к этой девушке. А я, в свою очередь, уловил в твоем скверном дыхании и парах бензина в придачу обещание ее ласк. В тот раз ты меня достал, приятель, хотя и сам этого не помнишь. А сейчас – я тебя. Баш на баш. Беда в том, что ищущий, как правило, не отдает себе отчета в действиях. И общение не очень получается, как на твой взгляд?

Попрошайка с усилием поднялся на ноги, намереваясь, возможно, удрать, положив тем самым конец этой безумной тираде. Но теперь, когда добыча оказалась в моих руках, я не был склонен так легко дать ей уйти.

– Ну что, синьор нюхала, где же твоя собачья маска? И куда это ты собрался? Что касается меня, я только начинаю. Давай возобновим былую дружбу. Поговорим о старых временах. С призраками удалось встретиться? Или забоялся? И поэтому бросил свое ремесло, иначе бы, наверное, по‑прежнему изображал дракона?

---

⇐ Предыдущая3456789101112

Поделиться с друзьями:

---

Дата добавления: 2016-12-31; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 338 | Нарушение авторских прав

---

Лучшие изречения:

© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление