– Вы ей нравитесь, – заметила Иксия.
Я улыбнулся и растрепал девочке волосы. Она засмеялась.
– Мне пора. Хорошо поболтали.
– Увидимся. – Иксия взяла со стола кружки, поставила их на стойку, подхватила на руки дочку и скрылась за цветастой шторой в дальнем конце бара.
Глава 8
Бродим по чердакам
Ману возбужденно метался по просторной общей террасе на крыше нашего дома.
– Чиновник! – Он выплюнул это слово с крайним презрением. Эпитетов не требовалось, ибо для Ману не существовало в испанском иных выражений, которые бы с такой же силой выражали незаслуженные привилегии и предельную тупость. Ману присел на секунду на шезлонг, но тут же вскочил и бросился к крольчатнику, переводя взгляд с клетки на клетку и находя слова для каждого из их беспокойных обитателей. Затем он повернулся ко мне. На сгибе руки у него устроилась огромная серая зверюга. Волосатой своей ручищей Ману прижимал кроличьи уши к лоснящемуся меху.
– Посмотри‑ка на него, – заговорил он дрожащим голосом. – Это дед всех этих маленьких ублюдков. Он стар и не так подвижен, как раньше, но по‑прежнему большой злюка. Сунь ему палец, всю руку отхватит. Я прозвал его Атиллой.
Ману поднес кролика поближе ко мне и, оттянув губу, показал мне зубы Атиллы.
– Видишь шрам? – Он показал мне тонкую полоску на большом пальце. – Работа этого красавца. Семь лет уж тому. До крови прокусил. Он мне всегда был нужен как производитель, и, видит Бог, дело свое он хорошо делал.
Атилла угрожающе задергал носом, словно упоминание о крови пробудило в нем подавленное воспоминание. Его мощные задние лапы уперлись Ману в живот.
– Тихо ты там! – Ману передвинул кролика повыше, крепко удерживая за уши, и показал мне руку. На внутренней стороне проступали рубцы – следы кроличьих когтей.
На скамье стояла бутылка белого вина из Кордовы. Я наполнил стакан и передал ему. К нижней губе Ману прилипла сигарета, кролик беспокойно ерзал у него на руке, жилет сбился на сторону, обнажив пухлое брюхо, вылезающее из‑под джинсов. На мордочке у кролика по‑прежнему сохранялось злобное выражение, но он хотя бы перестал лягаться.
– Знаешь, что следовало бы сделать с этими гнусными чиновниками? – Словечко с грохотом прокатилось по террасе, выдавая крайнюю степень презрения. – Проткнуть им задницу шампуром и поджарить на углях. Впрочем, это слишком милосердно для них.
Я подождал, пока Ману придумает для чиновников подходящую казнь, но, судя по всему, ничего, достойного их мерзкой сущности, в голову ему не пришло, и он продолжил свою обвинительную речь:
– Дерьмо. Пусть собственным дерьмом захлебнутся. – Ману одним глотком осушил стакан, шагнул к крольчатнику и, швырнув Аттилу в клетку, быстро запер деревянную дверцу на щеколду.
– В чем дело‑то? – осведомился я.
Ману почесал брюхо и, все еще не в силах успокоиться, посмотрел на меня.
– Ко мне приходили из городского отдела здравоохранения. Кажется, эти ребята только и умеют, что портить людям жизнь. Кто‑то на меня пожаловался – не иначе, сукин сын Рамос с первого этажа. Или его жена. Тогда эти типы явились ко мне и, комкая в руках свои важные бумаги, устроили шмон моим кроликам. Вроде на том и успокоились. Но через две недели я получил письмо, в котором говорилось, что мои кролики – угроза для общественной гигиены. Господи, да как они могут угрожать кому‑нибудь или чему‑нибудь? Если не считать Аттилы, конечно. В общем, мне дали время, в которое я должен сам избавиться от кроликов, иначе городские власти заберут их и еще выставят мне счет за усыпление. Усыпление! Как это понимать?!
– А продать их нельзя?
– Дело того не стоит. У меня тридцать кроликов. Держу я их для кухни или друзьям отдаю, как тебе, например. Вроде за последние два года несколько штук подарил?
Это правда, и воспоминание о том, как приходилось их разделывать, все еще вызывало у меня тошноту, особенно как у них опадали уши после того, как снимешь шкурку.
– Ну да, конечно. Тридцать кроликов – это не бизнес.
– Вот именно. Какой уж там бизнес. Кролики – мое хобби. Люблю, когда на крыше что‑нибудь происходит. Толковое. Плодитесь, размножайтесь. И что может быть лучше, чем кролики, занимающиеся любовью прямо у тебя на крыше?
– Ничего, – согласился я. – Приплод здесь самый большой.
Да и кто бы спорил. Сад на крыше – рай для любовных игр. Мне пришло в голову, что вся эта размножительная деятельность может привести к изменениям в атмосфере. Помимо кроликов, на нашу веранду перепихнуться сбегаются кошки с соседних крыш. Не раз мне приходилось в часы сиесты наблюдать страстные игры одной кошачьей пары. Даже у самого в паху начинало побаливать. А недавно пришлось на собственном опыте убедиться, что мое жилище, примыкающее прямо к веранде, таинственным образом способствует сексуальному возбуждению и продолжительности любовных объятий. Если кроликов не будет, все это может измениться. Раньше мне как‑то не приходилось смотреть на эту проблему под таким углом зрения.
– Дело серьезное, – произнес я вслух.
– Серьезное? Еще бы не серьезное. У меня голова кругом идет от всего этого. – Ману налил по стакану вина и уселся в шезлонг напротив меня.
Снизу позвонили в дверь. Я вернулся к себе и, перегнувшись через перила балкона гостиной, посмотрел, кто там. Оказалось, как я и думал, Нурия. Я сбросил ей ключи и крикнул, чтобы шла ко мне в патио, на крышу, я там. Через несколько минут она присоединилась к нам с Ману. На Нурии были джинсы, темная шелковая рубаха с открытым воротом и серебряное ожерелье. Раньше Нурия и Ману не встречались. Я представил их друг другу и, быстро пересказав суть проблемы с кроликами, объяснил, чем опечален ее новый знакомый. Вскоре Ману, понурив голову, спустился к себе, а мы, прежде чем вернуться в квартиру и устроиться там, на террасе поменьше, посидели еще немного на крыше. Нурия скрутила косячок и, пуская струйки дыма в синеющее над морем небо, со смехом рассказывала, как провела день.
Затем наш путь от террасы в спальню и дальше, в студию с ее твердым полом, можно было проследить по валяющимся повсюду предметам одежды. Мы встали под холодный душ и легли в постель, слишком умиротворенные и утомленные, чтобы выходить на ночь глядя в город, манящий различными приключениями. Была этой ночью в воздухе какая‑то невесомость, и если бы мы удалились от привычного окружения – постели, ванны, кухни, – возможно, оно подхватило бы нас, как воздушные шары, и понесло в сторону Тибидабо.
Обнаженные, сбросив простыни на пол – слишком душная ночь, – мы с Нурией лежали в постели, и я разглядывал на потолке причудливо меняющие форму пятна света, проникающего через окно спальни (зарешеченного прежними жильцами) от раскачивающихся уличных фонарей, и вслушивался в мягкое посапывание Нурии, свернувшейся на подушках, как кошка.
Наверное, разбудил меня именно этот звук. Равномерный, упорный скрип, будто камнем несильно проводят по стеклу, а затем – продолжительное шипение. Я рывком сел на кровати, хотя поначалу трудно было сказать – чудится мне все это, либо и впрямь звук доносится откуда‑то извне. Шипение сменилось приглушенным металлическим звуком, словно что‑то тяжелое упало на кафельный пол моей террасы.
Я нашарил на полу шорты и, стараясь не шуметь, поднялся с кровати. Нурия заворочалась, потом утихла. Я нагнулся так, чтобы не было видно через окно. Низко над горизонтом висел полумесяц, уличные фонари отбрасывали наверх неровный свет. Подумав немного, я отказался от мысли о поисках оружия. Вид его мог побудить налетчика или налетчиков к резким действиям. Я не мог вспомнить, запер ли дверь на веранду. Кажется, нет. Обычно, если не ухожу из дома, оставляю ее открытой. На корточках я прополз из спальни в студию, потянулся к дверной ручке, рывком встал на ноги, толкнул дверь и с грозным рычанием выскочил на веранду.
Никого. Даже тени не видно. Лишь острый металлический запах ощущается, природу которого я поначалу не сумел распознать.
Я быстро пересек веранду, ступил на узкий парапет, нависающий над переулком, и тяжело перевалился через перила на верхнюю террасу, что под углом примыкала сзади к моей спальне. Эта большая терраса была соединена с тем самым общим двориком на крыше, где Ману держал своих кроликов. Я спустился на четыре ступени лесенки, соединяющей обе террасы, и обогнул крольчатник. Замок был сорван, дверь распахнута. Я заглянул внутрь, но было слишком темно, чтобы разглядеть что‑нибудь. Я нашарил в кармане зажигалку. При тусклом свете пламени стали видны задранные мордочки кроликов. Они дергали носиками и были явно напуганы. Тут, несомненно, кто‑то побывал, об этом свидетельствовал хотя бы тот факт, что все кролики бодрствовали. Одна из клеток была взломана, на бетонном полу валялась разрубленная пополам палка, которую Ману использовал как засов. Отойдя от крольчатника, я почувствовал, что кто‑то за мной наблюдает. Вообще‑то меня тянуло назад в постель, но следовало все же выяснить, каким путем скрылись воры и, по возможности, откуда пришли. Конечно, они могли воспользоваться дверью, ведущей на внутреннюю лестницу, и спуститься по ней на улицу. Но тут сильное эхо, особенно ночью, а нижняя дверь, та, что открывается на улицу, отчаянно скрипит. Я же ничего не слышал.
Двигаясь вдоль парапета, я дошел до дальнего конца дворика. Отсюда было несколько футов вниз до плоской крыши соседнего здания, где вокруг леса труб и телевизионных антенн сохранялось свободное пространство. Там я и уловил движение, шорох одежды.
Ветер с моря напомнил, что я вышел на воздух полуголым. Руки и спина покрылись гусиной кожей, меня трясло от холода. Стараясь не производить шума, я спрыгнул на соседнюю крышу, отдышался, приземлившись, двинулся к дымовым трубам и едва не споткнулся обо что‑то. Вернее, о кого‑то: это оказался то ли невысокий мужчина, то ли крупный мальчик, закутанный в черное, что делало его похожим на воина племени ниндзя. Лица его почти не было видно, лишь глаза блестели в прорези, проделанной в черном шарфе. Мы смотрели друг на друга, он (так мне во всяком случае казалось) – нервно, я – с любопытством. Ниндзя сидел, прислонившись спиной к кирпичной кладке трубы. Тут я заметил еще двоих, они опустились на корточки в глубокой тени. Между ними валялись два мешка. В один было завернуто нечто, напоминающее по форме то ли конус, то ли треугольник. Другой мешок дергался. Я ощутил полный идиотизм происходящего: что я здесь, полуодетый, делаю в компании трех закутавшихся с ног до головы типов с их воровскими трофеями? Я извлек из кармана шорт пачку «Кэмела».
– Курите? – спросил я по‑испански и, закурив сам, глубоко затянулся и неожиданно почувствовал, что напряжение спало. И дрожь прошла.
Один из налетчиков сделал шаг вперед и, не говоря ни слова, взял из пачки две сигареты. На нем была грубая длинная блуза, растрепанные волосы на затылке подвязаны тесемкой. Парень мускулистый, проворный, судя по всему. На шее можно различить татуировку – птицу в полете, а на лбу и щеках – черные изогнутые линии, как у воинов племени Маори. Взгляд у него острый, испытующий. К нему подошла спутница в свободном черном платье по колено и трикотажной фуфайке поверх, неопределенного цвета, свисающей с плеч, как мешок, и взяла сигарету. У девушки были коротко стриженные волосы, множество наколок, вздернутый нос и тускло поблескивающие, недоверчивые глаза с сильно раскрашенными ресницами. В какой‑то момент она вдруг задергалась, словно внутри у нее действовал персональный генератор. Девица подпрыгнула, нагнулась, взмахнула руками и, успокоившись в конце концов, прикурила сигарету у своего приятеля.
Из извивающегося мешка начал доноситься пронзительный писк. Он нарастал крещендо. Нинья сунул ладонь в карман блузы и извлек короткую крепкую палку. Нагнувшись, он немного ослабил тесемку, затянутую вокруг горловины мешка. Из мешка показались уши. Парень одним рывком вытащил кролика, перехватил его за задние лапы и, удерживая в вертикальном положении, дважды сильно ударил его по шее. Голова кролика тут же опала. У ниндзи же сбился на сторону шарф, открылось лицо, и выяснилось, что это мальчишка лет двенадцати‑тринадцати. Он снова затянул горловину мешка, а бездыханное тельце кролика положил рядом с другим его мертвым собратом.
– Этот от страха сдох, – пояснил парнишка, ни к кому конкретно не обращаясь и поглаживая пушистый мех животного.
А мне вспомнился Ману и предупреждение, полученное им от городских властей. Пусть лучше, подумал я, кроликов съест эта голодная троица, чем займутся ничтожные чиновники.
Я сел. Ребята последовали моему примеру. Я объяснил, что живу на верхнем этаже соседнего дома и услышал, как кто‑то ходит по крыше. Они дружно закивали. Они знали, где я живу, где все живут. Знали все про этот район города. Хвастают, подумал я, ну да ладно. Я спросил:
– А сами‑то вы где живете, поблизости?
Мускулистый парень, повернув руки вверх ладонями, просто описал круг в воздухе: «Ну да, поблизости, в этих краях». Я немного нажал, но мягко.
– Мы, – пояснил парень, – часть более крупной группы, рассеянной по Барио‑Готико. Все живут на крышах, в вышедших из употребления вентиляционных люках, в деревянных, а то и картонных сооружениях наверху домов. И подолгу на одном месте не задерживаются, все время в движении.
Среди них есть испанцы, баски, каталонцы, уроженцы Алжира и Марокко, немцы, французы, итальянцы, несколько англичан и ирландцев, небольшая группа латиноамериканцев. Мускулистый атлет Рик, например, самый разговорчивый в этой троице, оказался каталонцем. Девушка – ирландкой, ниндзя – марокканцем. Говорили они на испанском арго с вкраплением английских фраз и слов, а также языковых оборотов молодежной культуры второй половины прошлого столетия, что в совокупности своей придавало их речи странное поэтическое звучание. По домам они бродят в ночной темноте.
– Летали, – без улыбки вставила девушка.
– Да, летаем, – подтвердил ниндзя, глядя мне прямо в глаза.
Рик поднял тяжелую на вид сумку.
– Знаете, что здесь?
Я вынужден был признаться, что понятия не имею.
– Все, что нужно для полетов.
Он вытащил из сумки морскую кошку и горделиво продемонстрировал ее острые концы. Затем перевернул сумку, и из нее вывалилась, свернувшись на крыше кольцами, как канат, прочная нейлоновая веревка. За ней последовала пара банок краски. Рик собрал все это хозяйство и вернул его в сумку.
Таким образом, пояснил Рик, они перебираются с крыши на крышу – в этом районе расстояния узкие, – летают, парят в ночи, словно цирковые артисты в монашеском одеянии. Порою, конечно, приходится опускаться на землю. Чтобы добыть пропитание, продать украденное, «сделать покупки» (имеются в виду наркотики, главным образом гашиш, но также амфитамины и ЛСД), а порой просто, чтобы перейти улицу, через которую нельзя перелететь, вроде улицы Лаэтана. Тогда, оказавшись у скудно освещенных или покинутых домов, они подныривают под огораживающие веревки, и, выстроившись в ряд и сохраняя значительное расстояние друг от друга, передвигаются гуськом, бегом пересекают пустынную дорогу и затем поднимаются на крышу подходящего здания. Для подъема веревки не использовались, разрешалось разве что новичкам да тем, у кого в руках тяжелый груз. Чтобы стать человеком крыши, существовал один‑единственный критерий: умение вскарабкаться по стене любого дома в городе без веревки. Кошки использовались только для того, чтобы перескочить с крыши на крышу.
– Забрасывать их следует аккуратно, так, чтобы произвести как можно меньше шума, – пояснил мне Рик. – Мы – артисты. Артисты ночи, – гордо добавил он.
Я спросил у Рика, зачем он все это мне рассказывает.
– Мы знаем, кто вы. Нам велено не отвечать на ваши вопросы, просто помочь. И вести себя вежливо.
– Кем велено?
– Извините, на этот вопрос я ответить не могу.
– Вас послали нанести мне визит?
– Не совсем. Но если бы вы проснулись и стали нас преследовать, нам не следовало прятаться.
– А зачем все это?
– Потом сами поймете.
– Именно так вам велели ответить?
– Да.
– А раньше вы у меня в доме бывали?
Рик заколебался.
– Все, больше ни слова, – решительно вмешалась девушка. Она говорила по‑английски. – Не время и не место. Рано пока.
Не время и не место. Девушка говорила с небольшим ирландским акцентом.
– Позволь уж мне отвечать на его вопросы, Фионула, – прошипел Рик. – Это моя работа.
Девушка пожала плечами и принялась вычерчивать ногой узоры на поверхности крыши.
– Ну так как, бывали? – настойчиво переспросил я.
– Этот путь нам знаком, – ответил Рик.
– Можно, конечно, и так сказать, – негромко добавила Фионула, бросив на товарища заговорщический взгляд.
– А открытка – ваших рук дело?
– Почту мы не доставляем, – вновь вмешалась Фионула, на сей раз с язвительным смешком. – Это дело почтальонов. А что, вы получаете неприличные открытки, анонимные любовные письма, послания свидетелей Иеговы? – Это она произнесла по‑испански, все время подпрыгивая, словно кукла с испорченной пружиной.
– Нет, это было просто приглашение в музей. Обыкновенная почтовая открытка, разве что цветная, – отозвался я.
– Музеи нас не интересуют, – решительно заявила Фионула.
Поскольку разговор шел теперь на английском, Рик отодвинулся в тень и лишь с любопытством поглядывал на нас. Судя по некоторым признакам, я заключил, что эти двое – любовники. Не зная, верить или не верить девушке насчет открытки и несколько сбитый с толку ее репликой по поводу времени и места, я соображал, добьюсь ли чего‑нибудь прямыми вопросами. Она играет по определенным правилам. Или вообще без правил. Я устал. К тому же чувствовалось, что мне сказали ровно столько, сколько хотели или могли сказать.
– А кролики?
– О, это просто случайность. Есть‑то нам что‑то надо. – Впервые за все время Рик улыбнулся, демонстрируя отличные золотые клыки.
– Добыча победителей, – усмехнулась Фионула.
Люди крыши. По рассказу Иксии я представил себе довольно большую группу людей, вроде массовки из фильмов Пазолини, сидящих на крыше заброшенного дома в старом городе вокруг огня, а на вертеле зажаривается кролик. Виделись они мне в кепках с наушниками и кожаных куртках без рукавов, с почерневшими пеньками зубов или вовсе беззубыми деснами, провалившимися носами сифилитиков, сплющенными ушами, узкими лбами – словом, этакая компания умалишенных‑прокаженных. Ко встрече с симпатичными, в общем, ребятами я был не готов.
– А полицейские вас не отлавливают? – осведомился я. – Наверняка ведь вы у них как кость в горле. Вертолеты, патрули и все такое прочее…
– Да, когда идем на дело, копы, бывает, задают нам жару. – Свой английский Рик наверняка усваивал в Северной Америке. – Но нас не так‑то просто поймать. Мы все время переходим с места на место. И, как правило, не шумим.
– Но меня‑то вы разбудили.
– Это входило в наш план. Это я бросила камень на вашу террасу, – пояснила Фионула.
Рик сердито посмотрел на нее.
– Зачем?
– Нам надо было выманить вас наружу. Бегство, погоня и все такое прочее. Кровь разогревает, – пояснила Фионула.
– Не очень‑то вы хорошо спрятались.
– А мы и не пытались. – Фионула деланно зевнула. Подобно балерине, привыкшей заряжаться наркотиками, она пребывала в движении. Подпрыгивала на месте, имитировала приемы восточных единоборств и при каждом слове поводила или решительно пожимала плечами – это, похоже, ее любимое телодвижение. При этом трикотажная фуфайка постоянно соскальзывала с плеч.
Рик, напротив, был спокоен, несколько отстранен, серьезен. Он походил на вожака, ведущего свой отряд на успешное ночное дело. Говорил неторопливо и размеренно, почти не улыбался. Но какое‑то обаяние в нем присутствовало, и чувствовался стиль.
Ниндзя вел себя тихо, даже с места не поднимался. Походил он на талисман, приносящий удачу, хотя ловкость, с какой мальчишка поигрывал ножом с длинной рукояткой, заставляла подозревать нечто иное.
И все же это были просто подростки, которым доставляло удовольствие играть в разбойников. Они создали свой собственный мир и на все, что находится за его пределами, поглядывали свысока. Отсюда – гордость «полетами». Компания Питеров Пэнов, в которой избавление от земного притяжения лишь начальный пункт, наряду с отказом от всего, что связано с повседневной трудовой жизнью. Забавно, думал я, что берлогу свою они устроили в том месте города, что находится вблизи двух бастионов власти в Каталонии – президентского дворца и резиденции мэра. Наверняка все здесь, по крайней мере вокруг площади Сан‑Хауме, набито электроникой и вооруженной охраной, даже площадки для вертолетов скорее всего имеются.
Ниндзя постучал мне по колену и жестом – согнув большой палец и прижав к губам указательный, что выражало одновременно почтительность и снисходительность… – попросил сигарету. Я протянул ему пачку, и он кивнул в знак благодарности, как это принято между взрослыми, хотя с фамильярностью просьбы это как‑то не вязалось.
– Не очень‑то ваш приятель разговорчив, – повернулся я к Фионуле, рассчитывая на ее молчаливое ирландское сочувствие, хотя никаких оснований для этого она мне не давала.
– Он поет песни на берберском, – заметила Фионула.
Ниндзя взглянул на нее, переваривая услышанное.
– А имя у него есть? Есть у тебя имя?
Ниндзя что‑то пролопотал.
– Имя у него есть, только никто из нас не может его произнести, – пояснил Рик.
– Буланогиратеррифалактойеридобаррандосинсталлазфзфзааллаза, – представился ниндзя.
– Видите? – Фионула пожала плечами.
Рик запустил руку в рюкзак и по отдельности вытащил веревку и крюк. Ниндзя накинул на спину мешок с кроликом. Фионула попыталась вытянуть у меня еще пару сигарет. Я отдал всю пачку, которую она тут же сунула в кожаный мешочек, висящий у нее на шее. Затем, не говоря ни слова, все трое перебрались на крышу соседнего дома. Фионула на прощание высунула язык и насмешливо вскинула руку.
В ту же минуту я заметил в предрассветной тьме еще одну фигуру – невысокую, стройную, с длинными локонами девочку. Она ждала своих друзей на соседней крыше. Рик забросил веревку через проем, который достигал трех или даже четырех метров, и девочка опустилась на колени, проверяя, похоже, насколько надежно зацепился крюк. Рик тем временем привязал свободный конец веревки к дымовой трубе. Фионула и ниндзя обхватили веревку руками и ногами и рывками перебрались через разверзшуюся внизу бездну. Дождавшись, пока они доберутся до места, Рик отвязал веревку, свернул кольцами и бросил приятелям. Затем отступил от края на несколько шагов, разбежался и прыгнул. Тело его слегка изогнулось, повторяя очертания темных холмов, окружающих город, на какой‑то миг он застыл в воздухе и тут же приземлился, даже не покачнувшись, на обе ноги.
На востоке появилась тонкая алая полоска света. Я смотрел вслед четверке, теряющейся в лабиринте телевизионных антенн, спутниковых тарелок и груды шлакобетона, валяющегося на крыше соседнего дома, – налетчики в монашеских колпаках уходили в последнее пристанище ночи. Невидимые пролагатели путей в высшие сферы. Zonards. Неумершие возвращаются на свое опасное дневное кладбище.
Стоило им исчезнуть, как у меня возникло ощущение, будто это была галлюцинация, что я извлек их из давно забытых легенд о потерявшихся детях, о подростках, убежавших с бродячим цирком, о жертвах цыган. Кажется, Иксия сказала, они выкрадывают детей? А может, это и есть выкраденные дети? Сразу вспомнились строчки из стихотворения, которым открывается «Цыганское романсеро» Лорке, – книга, недавно подаренная мне Нурией. Там возникает образ луны, переносящей по небу ребенка:
Шагает луна по небу,
Ведя ребенка за ручку…[3]
Я поежился на предрассветном ветерке – рубашку ведь так и не надел – и зашагал по крыше назад. Перелез на террасу, испытывая легкое головокружение и размахивая для равновесия руками, прошел три или четыре шага по парапету, нависающему над улицей, спрыгнул к себе на веранду. Снова подумалось об опасной жизни людей крыши. Я понял, что завидую им. Завидую их независимости, тому, что им покорились ни на одной карте не отмеченные вершины города.
И тут я заметил оставленный ими знак или, если угодно, зов. На внешней стене спальни был намалеван отчетливой формы желтый крест с вертикальной линией длиной примерно в метр, горизонтальной немного короче.
Глава 9
Случай в Ситжесе
За завтраком на террасе я пересказал Нурии события минувшей ночи. После того как люди крыши удалились, я вернулся в кровать и как мертвый проспал три‑четыре часа.
При виде желтого креста Нурия нахмурилась и вроде как встревожилась, но тут же взяла себя в руки и сказала, что эта символика ей знакома. Желтый крест носили в средние века еретики‑катары. Только она не помнит, был то их собственный выбор или клеймо святой инквизиции, преследовавшей эту секту. История ее была Нурии мало знакома, она помнит лишь, что в XIII – начале XIV века катары бежали с юго‑востока Франции, где подвергались преследованиям, и нашли себе приют в каталонских деревнях. В районе Берги, добавила она, сохранились места, исторически связанные с катарами. Вот, собственно, и все, что ей известно. Я спросил, отчего катаров сочли еретиками, но этого Нурия не знала и не без иронии посоветовала на следующей неделе заглянуть в библиотеку.
Нурия пересела в гамак, прихватив с собой вазу с фруктами. Абрикосы, нарезанный арбуз. На ней было короткое ситцевое платье, которое она принесла накануне вечером в спортивной сумке. Волосы у нее еще не высохли после душа. Она сидела и лакомилась фруктами и напоминала грациозную кошечку. Сегодня мы собирались съездить на море. Я спросил, что она предпочитает: отправиться поездом на север с его уединенными пляжами, где‑нибудь в Ампурдане, или поближе, скажем, в Ситжес, это всего в получасе езды от Барселоны.
– Сам решай, – рассеянно отозвалась Нурия, извлекая из вазы очередной абрикос.
Я посмотрел на нее. Она явно удалилась в недоступные мне дали.
– Что‑нибудь не так? Это связано с чем‑то, чего я не знаю о людях крыши? А может, желтый крест?
Нурия надолго замолчала, словно не могла заставить себя ответить.
– Лукас, – начала она наконец, – я давно хотела тебе сказать… нет‑нет, это не то… Не связано с тем, что произошло ночью. – Она заколебалась и тяжело вздохнула. – Но сейчас лучше не стоит. Понимаешь?
Я хорошо помнил слова Фионулы – не время и не место. Что‑то во всем этом чувствовалось подозрительное, хотя что именно и кого следует подозревать, непонятно.
– Ладно, оставим это, – согласился я. – Только один вопрос: приходит тебе в голову хоть одна причина, почему желтый крест намалевали именно на моей стене? Есть что‑то такое, что ты знаешь, а я нет?
– Нет.
Я пристально посмотрел на Нурию. Она выдержала мой взгляд, потом отвернулась, глядя куда‑то поверх крыш.
– Ну что ж, – проговорил я, продолжая сомневаться, но чувствуя, что сейчас лучше сменить тему, – в таком случае трогаемся. Только для дальних путешествий уже поздновато, так что едем в Ситжес.
Мы добрались до места после полудня. Городок кишел народом, приехавшим, пользуясь хорошей погодой, сюда на уик‑энд. На пляже, правда, хоть пустынным его и не назовешь, людей было куда меньше, чем в июле, когда тут и ногу негде поставить. Поначалу море казалось холодным, но стоило привыкнуть, как вода сделалась бодрящей. Первое купание в этом году, в году, обещающем много таких совместных поездок, в том числе в малоизвестные бухты на севере, на озера и реки в Пиренеях.
Плавали мы долго. Потом часа два лежали на солнце. Почти не разговаривали, больше читали. Мыслями я постоянно возвращался к событиям минувшей ночи, и под моим нажимом Нурия призналась, что слышала о людях крыши. Вернее, до нее доходили слухи об их существовании, только она всегда подозревала, что этих людей нет, что они плод очередной дурацкой фантазии – воплощение вездесущего Другого. Она говорила подчеркнуто небрежно, всячески давая понять, что ей это неинтересно. Нурия также заметила, что никогда еще не приходилось ей знать тех, кто хоть раз видел людей крыши.
– Так что поздравляю тебя, – насмешливо добавила она.
Ближе к вечеру на северо‑востоке начали собираться тучи, донеслись отдаленные раскаты грома, и с первыми крупными каплями дождя мы засобирались в обратный путь. Поспешно одевшись, пересекли променад, заскочили в ближайший бар и, устроившись у дальней стены, заказали по чашке кофе. Дождь уже лил вовсю.
Когда мы молча пили кофе, у застекленной стены бара остановилась женщина и заглянула внутрь. Кажется, взгляд ее задержался на нашем столике, на нас. В отличие от остальных на дамочке, словно она специально приготовилась к такой погоде, был длинный дождевик с поднятым капюшоном. Не сводя глаз с Нурии и меня, она вошла в бар и направилась прямо к нам. Среднего роста, растрепанные волосы выбиваются из‑под капюшона… Она остановилась неподалеку и снова вперилась в нас, на сей раз переводя взгляд с меня на Нурию и обратно. Мне пришло в голову, что у нее, возможно, не все в порядке с психикой. Я подобрался, готовый, если понадобится, действовать быстро и решительно. С ее дождевика стекала вода, образуя на полу небольшую лужицу. Женщина явно косила, что делало ее еще больше похожей на ненормальную. Взгляд ее беспорядочно блуждал, она никак не могла сосредоточить его в одной точке, словно глядела сквозь туман.
