Смерть с открытыми глазами 3 страница

– Кого – ее? – Я пожал плечами. – Карты показывают, что ты суешь свой нос куда не положено? И кто‑то решил с тобой рассчитаться?

Он задумчиво покачал головой.

– Это не повод для шуток. Что‑то здесь не так.

– Да неужели? Похоже, ты и впрямь не шутишь.

– Теперь твоя очередь. – Ему явно не терпелось узнать, что обещают карты мне. – Тяну.

Он вытянул карту и бросил ее на столик передо мной. Она упала вверх ногами. На карте был изображен некто, похожий на священника. В одной руке он держал крест, другая поднята в знак благословения. Называлась карта «Служитель Господа».

– Мне это ни о чем не говорит, – промолвил я. – Растолковал бы, что ли.

– Вот‑вот, сейчас растолкую. – Он яростно почесал голову. – Эта карта говорит, что ты – долбаный идиот. – Он разразился самодовольным смехом. – Высокомерие и бессилие. Слабость. Провал. Уловки. Обидчивость. Тебе кажется, что ты на коне. Но это не так. Ты катишься в пропасть, дружок. Так что смотри в оба.

– Примерно этих слов я от тебя и ожидал.

– Правда? – ухмыльнулся он на свой особый манер. – Ну что ж, значит, одно очко я уже заработал, верно?

Ответить я не успел – к соседнему столику подошел официант.

Пожиратель огня схватил бокал с виски, к которому я едва прикоснулся, осушил его одним глотком и поспешно заковылял прочь.

Я остался сидеть, кивнув официанту, чтобы принес счет. Один из двух мальчишек, что прежде внимательно наблюдали за представлением, копался в вещах пожирателя огня, за каковым занятием тот его и застал. Другой натягивал себе на лицо пластмассовую собачью маску и хитро подмигивал приятелю. Пожиратель огня накинулся на них с ругательствами. Они в испуге, но по‑прежнему заинтригованные, подались в сторону. Взяв бутылку с керосином, он протянул ее мальчишке с собачьей маской, а свободной рукой прикрыл рот, словно приглашая выпить. Затем выхватил у паренька маску и нашарил на земле камень, угрожая швырнуть его в ребят. Те отпрыгнули, но при этом один задержался, чтобы раскурить потухшую сигарету, затем передал ее приятелю. Остановившись поодаль, они повернулись к пожирателю огня и захохотали.

Я прошел внутрь кафе, в туалет, а когда вернулся, пожиратель огня, прихватив весь инструментарий, а также собачью маску, уже ушел.

Я неторопливо побрел к берегу моря. Никогда не считал себя суеверным, однако эта случайная встреча меня смутила. Раньше мне удавалось избегать встреч с людьми, которых я предпочел бы забыть, но в Готическом квартале полно всяких призраков, а, согласно испанской пословице, они предвещают беду. У меня возникло ощущение, что я едва ли не сам, откуда‑то из прошлого, вызвал к жизни этого пожирателя огня. Нельзя было также исключить весьма раздражающей возможности, более того, вероятности, что, несмотря на все свои скособоченные мозги, он и впрямь узнал меня. Пришло в голову и кое‑что еще. Когда этот тип наклонился ко мне через столик, мне сразу показалось, что вытатуированный у него на груди дракон являет собою некое воплощение природы этого человека, которую он и не думает скрывать. Пожиратель огня – разрушительная сила, это образ хаоса.

Что‑то ощущается в воздухе… Менее чем за двадцать четыре часа мне случилось стать участником целого ряда вроде бы не связанных между собой событий. Ограбление, приглашение в музей Миро, Нурия, пожиратель огня – все это наводило на неприятные подозрения, будто материальный мир и внутренняя работа мозга каким‑то образом взаимосвязаны. Они переплетаются, они нераздельны, и когда уходит в тень одно, за дело берется другое.

Будь начеку, говорил я себе. Только и всего. Очень просто, не так ли? «Ты катишься в пропасть… смотри в оба», – вспомнил я его слова.

 

Средиземное море было теперь прямо передо мною, и я двинулся берегом на север. У причала покачивались яхты. Показался большой деревянный парусник, таких уж давно не строят. Алые паруса обмотаны вокруг мачты. Ярко‑красные полосы и свежеотполированные темные борта судна выделялись на голубом фоне моря и неба. Почему паруса алые? Какие глубины исследовали мореплаватели, решая выбрать именно такой цвет? Столь туго обмотанные вокруг деревянной мачты, они, казалось, заключали в себе подавленную энергию, потаенную эротику. А когда трепетали в открытом море, когда корабль летел по волнам, напоминая огромную алую розу в цвету, что за вид являли они собою в глазах привязанного к земле крестьянина, оторвавшегося на секунду, чтобы взглянуть на них, от лущения гороха или прополки капустных грядок? И что за невыразимая тайна и позабытые устремления заключены в видении алого судна, рассекающего воды яростного голубого моря?

 

Глава 4

В «Барселонете»

 

Ресторан я отыскал без особого труда. Девять часов – время для ужина раннее, особенно в субботу, так что найти столик на двоих тоже не составило проблемы. Я выбрал место снаружи, с видом на море. Народу на набережной было немного. Чайки азартно набрасывались на хлебные крошки, которые методически распределял между ними седовласый мужчина в бледно‑зеленом костюме. Прикармливая чаек, он негромко разговаривал с ними и, если кто выказывал чрезмерную настойчивость либо даже агрессивность, бранил свою паству. Прогулка по берегу, свежий морской воздух придали мне бодрости. Я заказал пиво и принялся ожидать Нурию.

Она появилась сразу после девяти. В коротком светлом хлопчатобумажном платье и джемпере с вышивкой. Сейчас девушка показалась мне выше, чем запомнилась по утренней встрече. На фоне белого платья кожа ее выглядела особенно смуглой. На шее у Нурии было простое серебряное ожерелье, темно‑каштановые волосы гладко зачесаны назад и стянуты красным шнурком. Я приподнялся и слегка поцеловал ее в обе щеки. Простая формальность. Нурия опустилась на стул.

– За вами следили? – спросила она по‑английски.

– Нет. Зато я встретился с драконом.

– Здесь, в Барселоне? Он что, проследовал за вами сюда из вашего туманного дождливого Уэльса? Ну же, выкладывайте. Мне можно доверять. – Все это она проговорила совершенно бесстрастно, ни один мускул на лице не дрогнул.

– С этим драконом я уже встречался несколько лет назад. Бродяга в общем‑то. – Я выговорил это слово с особенным удовлетворением. – Тогда он гадал на картах. Однажды вечером, в Гренаде, я слышал, как он напророчил одной итальянской девушке, ее звали Пиа, большую беду. На следующий день ее сбил мопед, который вела какая‑то монашенка. У девушки оказались сломаны несколько костей. Дракон уехал из города, но до этого приятель Пиа успел изрядно намять ему бока.

– Намял бока дракону?

– Вот именно. И больше всего мне запомнилось выражение лица этого типа, когда молодой человек обрабатывал его. Ему это явно нравилось.

– Что?..

– Точно. Похоже, удовольствие он в немалой степени получает от того, что, нагадав какую‑нибудь гадость, начинает ждать, чем все закончится. Само собой, огонь заглатывает. Это его коронный номер. Нынче он как раз этот фокус и показывал. По‑моему, не только я его, но и он меня запомнил.

Об укороченном сеансе гадания по картам, что мне устроил этот тип, я предпочел умолчать.

– И близко вы его знаете?

– Фактически вообще не знаю. Хотя несколько раз сталкивались. В Гранаде, Алмерии, Габо де Като.

– Габо де Като? Это где хиппи зимой тусуются? Вы что, из них?

– Не сказал бы. Просто перед тем, как осесть в Барселоне, я изрядно постранствовал по свету.

– Помню, вы говорили. И что же заставило вас остановиться? Нет, постойте, лучше иначе: что погнало вас в дорогу?

Какой у нее заразительный смех!.. С близкого расстояния я заметил, что глаза у Нурии темные, почти черные, таких я и не видел. Белки немного налились кровью. Не иначе, курит не только сигареты.

– Вам как, краткое содержание изложить или в подробностях?

– Э‑э… дайте подумать. Давайте начнем с подробностей, а там, если останется время, и краткий отчет выслушаю.

Нурия откинулась на спинку стула и зажгла сигарету.

– Я занимался музыкой в Лондоне, но потом, мне тогда было лет восемнадцать, поехал на недельку в Грецию. Увлекся там игрой на местной гитаре – бузуки. Вообще‑то на обычной шестиструнной я уже играл, но бузуки открывает совершенно новый мир. В общем, я вернулся в Грецию, нашел учителя, и все лето мы путешествовали с ним по стране. А зимой нанимался собирать урожай апельсинов и маслин либо работал на маслодавильне. А один сезон рыбу ловил.

– На яхте? На трейлере?

– Это немного иначе называется – траулер. Но нет. Это была крохотная лодчонка. Мы сеть забрасывали, а иногда динамитом рыбу глушили.

– Разве это законно?

– Нет, разумеется. Но ведь это только так, время от времени. Все продолжалось три года, а потом я уехал, не столько потому, что устал от Греции, сколько из‑за тамошних событий. Около двух лет ездил по Франции, то одним занимаясь, то другим. Сажал деревья в Савойе, собирал виноград в Руссийоне, работал на коньячном заводе в Гере. Ну и, наконец, Испания. Так что, можно сказать, я все время двигался в западном направлении. Почему Испания, понятно. Я владею языком, с детства по‑испански говорю, хотя и не особенно хорошо.

– Почему же, отлично говорите, – пожала плечами Нурия. – Но если не возражаете, я бы предпочла разговаривать по‑английски. Это даст мне возможность отдохнуть от испанского или, если на то пошло, каталанского.

– А вы не любите каталанский?

– Конечно, люблю. Ведь это мой родной язык. Но иногда, особенно с новыми знакомыми, хочется перейти на кастильский. Или на английский. Это, как бы получше сказать, предпочтительнее для меня. Или, может, иначе – нагрузку дает? Знаете, вроде дополнительного веса, в придачу к каталанскому. А французский… На мой вкус, это… de trop… – слишком. – Нурия негромко рассмеялась и, никак не прокомментировав последнее заявление, возобновила допрос: – А почему вы именно здесь остановились, а не где‑нибудь на Севере? Ведь там у вас, наверное, родственники есть. В Астурии, в стране басков. Откуда, говорите, ваш отец родом?

– Наверное, кто‑нибудь есть, хотя большинство либо погибли во время гражданской войны, либо разъехались по стране. Отец потерял их из виду. Такой уж это был человек. Он жил в настоящем, о прошлом только читал. Он был влюблен в литературу. И меня приучал к чтению.

Подошел официант и принял заказ. В качестве основного блюда мы заказали жирный рыбный суп с картофелем, на закуску – жареного осьминога и по бокалу белого сухого вина. Нурия сделала глоток, потянулась, осмотрела ресторан, потом перевела взгляд в сторону моря.

– А теперь вы мне о себе расскажите, – попросил я.

– Да тут и рассказывать почти нечего. Школа, занятия. Год провела в Париже, он мне совсем не понравился, два в Лондоне, это город хороший. Потом вернулась в Испанию. В маленький городок в Пиренеях. Дома постоянные скандалы. Отец ушел из семьи, когда я была еще ребенком. Головные боли. Мигрени. Какое‑то время (указательными пальцами обеих рук Нурия изображала знаки препинания) я пребывала в депрессии. Вдруг появилась мимолетная мечта, что в один прекрасный день я научусь летать, как летают самолеты. Обо всем ином и говорить не стоит – обычная чушь. Меня отдали в церковную женскую школу на французской границе, хотя мать, в общем, никогда не была ревностной католичкой. Итак, как же развивались события после моих поездок во Францию и Англию? – задумчиво проговорила Нурия, сдувая пепел с сигареты. – Можно сказать, я вытащила счастливый билет. Во всяком случае, кое‑кто решил бы именно так. Как же, на телевидении работу получила. И все бы хорошо, если бы не моя ненависть к телевидению. До глубины души. Никогда не включаю «ящик». Забавно, правда?

Изъяснялась она туманно, с налетом неопределенности, который заставлял думать, что не свою, а чужую жизнь описывает. Нурия рассеянно жевала хлеб. При этом, хоть и говорила с подчеркнутой отстраненностью, взгляд ее беспокойных черных глаз словно просвечивал меня насквозь. Порой – кто скажет, как часто это в жизни случается? – испытываешь ощущение, будто очутился в новом, незнакомом месте, где краски слепят, а свет какой‑то не такой. Люди разговаривают так стремительно, что слов не успеваешь разобрать, на проводах расселись чудные птицы. Все, что тебе рассказывали об этих краях, никак не соотносится с тем, что видишь. Здесь играют по другим правилам. Именно такое ощущение я испытывал в обществе Нурии. Мне не хотелось ускорять ход событий и слушать откровения о собственной жизни, поскольку они могут быть расценены как вступление к неизбежному роману. Я не хотел казаться ей «интересным» и не желал, чтобы она казалась «интересной» мне. Пусть эта встреча – встреча удивительная и неожиданная – идет как идет, ничего не означая.

Принесли закуску. Раньше я собирался спросить Нурию, как получилось, что мы одновременно оказались в музее Миро, но потом передумал и о почтовой открытке не заговаривал. Я все больше и больше убеждался в том, что она не имеет к ней отношения, во всяком случае прямого. Тем временем моя спутница покуривала, рисовала на бумажной салфетке каких‑то зверушек, а потом заговорила об Уэльсе, вспомнив, как поехала туда на каникулы с приятелем – альпинистом, роман с которым сошел на нет уже через несколько дней, проведенных в пабе в ожидании, когда закончится дождь.

– Знаете, это был настоящий образец культурного шока, – пояснила Нурия. – И не только для меня, но и для моего альпиниста. Он оказался в ловушке. С одной стороны – я и мой, в ту пору весьма средний, английский, с другой – местный люд. Англия мне понравилась, по крайней мере Лондон. Если, конечно, не считать погоды – и впрямь ужасной. Правда, первые полгода мне даже дождь был по душе. Сидишь дома у камина, читаешь романы, жуешь диковинный шоколад. Там его целая куча сортов. Пьешь мутный чай. Славно было сидеть в темноте у огня и слушать, как в стекла дождик колотит. По мне, была во всем этом – понимаю, что может показаться странным, – какая‑то экзотика. Но всему свой срок. В какой‑то момент я заскучала по Испании, по Пиренеям, по солнечному свету и свежим фруктам. В Англии все фрукты на один вкус и запах. Запах хлопчатобумажной пряжи.

Вместе с другими девушками из Испании и Латинской Америки я снимала дом в Финсбери‑парк и работала официанткой в винном баре рядом с Аппер‑стрит. Знаете, наверное, такие новомодные заведения? Черные мини‑юбки и белые рубашки. Шик. Там я впервые увидела, как пьют в Англии. Как холодный снобизм сменяется постепенно полуосознанным обыкновенным свинством. Я научилась отшивать этих болванов, а заодно начала распознавать коренной недостаток английских мужчин, которые не умеют поддерживать сколько‑нибудь серьезной беседы, даже если выпьют не так уж много.

– В таком случае что же вам понравилось в Лондоне?

– Там ощущаешь себя в центре событий, как и в Барселоне, только в большей степени. У Барселоны есть стиль и многообразие, а у Лондона – широта, масштаб, объем. Мне нравилось быть в центре чего‑то большого, огромного, как… чудовище, которое растет на твоих глазах. И еще мне нравилось в одиночку бродить по Хэмпстед‑Хит, заходить в такие районы города, где я никого и ничего не знаю. Я садилась в метро, ехала, допустим, в Бетнал‑Грин, гуляла там два‑три часа, пока не окажусь на улочке, о которой никогда не слыхала. Потом отыскивала автобусную остановку либо станцию метро и возвращалась домой в Финсбери‑парк. Лучшее в таких приключениях – непредумышленность. Анонимность.

Местами Нурия произносила свой монолог без малейшего акцента, словно заранее выучила наизусть. Речь ее текла бегло, но порой возникало ощущение, что она про себя взвешивает эффект, который могут произвести ее слова, – прежде чем выговорить их, Нурия поджимала губы. Она продолжала монотонно делиться лондонскими воспоминаниями, не забывая о еде. Время от времени, пережевывая вязкое мясо либо цепляя на деревянном блюде очередной кусок, она посматривала на меня.

– Удивительно, – вдруг оборвала она себя. – Я всегда мечтала попутешествовать в одиночку по пустыне. Эти страннические мечты посещали меня с раннего детства. Представлялось мне, например, что оказываюсь я в совершенно безлюдном месте, и что‑то, какой‑то предмет, какое‑то существо указывает на то, что оно принадлежит мне, и только мне, – плетеный браслет на песке, кошка, растянувшаяся на цветущей ветке одинокого дерева… Или, наоборот, дерево засохло, и сохранилась одна только эта, совершенно невообразимая в пустыне, цветущая ветвь. Не всегда пустыня оказывалась песчаной. Порой это могла быть пустошь. Или болото с низко нависшими над ним серыми облаками. Такими, как в Англии. Мне кажется, в Лондоне, в районах с такими названиями, как Баркинг, Хокстон, Далстон, Сток‑Ньюингтон, я тоже чувствовала до некоторой степени, что бреду по безымянному месту, и лишь одно остается неизменным и общим – я, лично я, шагающая под серыми небесами. И ноги несут меня в неведомом направлении.

 

Суп подали в простой фарфоровой супнице, которую официант поставил ровно посредине стола. В густом супе, приправленном мелко поколотым фундуком с коньячной добавкой, плавали большие куски морского черта. Какое‑то время мы молча предавались чревоугодию. Потом Нурия заговорила вновь:

– Да, так насчет вашей почтовой открытки. Диковина какая‑то (кажется, это любимое ее слово), но кое‑что мне в голову приходит. Когда я впервые увидела вас в галерее, разглядывающим ту картину, еще до того, как вы заговорили со мной, словом, первое, что мне пришло в голову, – где‑то мы встречались. Честно говоря, я даже собиралась поздороваться, только никак не могла вспомнить, где же именно нас познакомили. А потом целый день мучилась вопросом, виделись мы раньше или мне просто показалось. Ведь правда же это чувство, будто ты знаешь человека, который тебе нравится на вид, – обычная иллюзия? Но я‑то ей не подвержена. Для меня это очень реальное чувство и очень… особенное. – В данном случае она употребила это слово в его испанском значении: личное, частное. – Так что, когда там, на крыше, вы подошли ко мне и заговорили, я, знаете ли, испытала нечто, очень похожее на облегчение – хоть одному из нас достало смелости наплевать на дурацкие условности. Раньше такой уверенности относительно незнакомых людей я не испытывала. Да и сейчас наверняка не стоило признаваться в этом. Никому не следует, а женщине в особенности, так откровенничать на первом же свидании.

– Вот уж не знаю, – неопределенно промычал я. – Может, это больше похоже на самозащиту? Меньше говоришь – меньше рискуешь.

– Возможно. У сдержанности есть свои преимущества. Но я‑то хочу сказать, что с вами мне не надо играть в сдержанность, потому что, повторяю, у меня сразу возникло ощущение, будто я нашла нечто, некогда забытое. Смешно, правда?

– Я как‑то не задумывался над этим. А в музее решил, что вы именно тот человек, с кем мне назначено свидание, по той причине из всех посетителей мне больше всего хотелось встретиться с вами.

Хоть тут сказал правду.

Нурия пристально посмотрела на меня:

– Неужели? Честно говоря, мне трудно поверить, что вы сами об этом не подумали, то есть о том, что мы уже встречались. Я‑то в этом совершенно уверена.

– Я бы выразился иначе – да, что‑то знакомое в вас есть. Думаю, беда моя отчасти в том, что я уже не могу сформулировать свои первые впечатления о людях. В свое время мог, а теперь нет. Ушло умение. Но когда я с кем‑нибудь знакомлюсь, мозг мой начинает осуществлять обычные операции, прикидывать, что к чему. Мне не хватает той непосредственности, уверенности в себе, которая позволяет сказать: «Вот оно! Ты чувствуешь!», – потому что на смену первому впечатлению сразу приходит второе, затем третье, и все они вступают в тайный сговор борьбы друг с другом. И в половине случаев я уже не знаю, что чувствую и что думаю.

– Бедняга, – усмехнулась Нурия.

Я сразу сообразил, что веду с ней привычную, старую как мир, не раз проверенную на собственном опыте любовную игру. Я одернул себя. Ясно ведь, Нурии такие фокусы не требуются. Сейчас происходит нечто большее, нежели я способен сразу ухватить, и постепенно становится ясно, что Нурия умнее и уж, конечно, лучше понимает меня, чем я ее. И прямоты в ней больше. Глаза ее были подобны чуткой антенне, принимающей сигналы и оценивающей не только сиюминутную ситуацию, но и многое из того, что происходит в стороне, – проходящие мимо люди, разговоры за соседними столиками, скользящий по залу официант… Одно‑единственное слово, ласкательное испанское слово – «бедняга» – стало для меня словно удар хлыста.

Поделом. Конечно, она могла позволить мне вести эту игру и дальше, и я мог разыгрывать в свое удовольствие роль усталого и несчастного, но ведь ей было все так ясно! Она с такой легкостью все сразу распознала, что сочла за лучшее положить конец спектаклю, пока он не превратился в подобие ритуального танца. Пожалуй, подобные уловки с моей стороны могли бы даже показаться ей, и с полным на то основанием, оскорбительными.

Внезапно прозвучал мощный музыкальный аккорд. Он мгновенно заполнил окружающее пространство и тут же оборвался. То были звуки концерта для кларнета с оркестром Моцарта, столь неуместного в расхристанной обстановке «Барселонеты» в сегодняшний субботний вечер. Произошло это в самый неподходящий момент, и музыка не только прервала наш разговор, но не дала мне перейти в наступление, к которому я внутренне был готов. Искушение сыграть роль перед Нурией быстро рассеялось вместе со звуками прозрачной и незамысловатой музыки.

Видно, Нурия заметила, что у меня изменилось выражение лица.

– Что‑нибудь не так?

– Наоборот, скорее всего вы правы. Есть у меня дурная привычка немного пережимать на первом свидании.

– А у нас не первое свидание, – спокойно возразила она, явно противореча себе. – Просто ужинаем. – И словно откликаясь на внезапные звуки музыки Моцарта, Нурия сменила тему: – А чем именно вы занимались в университете? Или это была консерватория?

– Университет. Композицией и фортепьяно. Впрочем, играл я всегда довольно средне. Мне просто хотелось сочинять музыку, не похожую ни на что. Но вскоре выяснилось, что этого хотят все. И еще стало ясно, что скорее всего мы придем к тому, что будем писать музыку для телевизионных мыльных опер, да и то, если повезет.

– Но вы ведь не хотите сказать, что это открытие отвратило вас от музыки?

– Нет. Но некоторые сомнения породило. – Я говорил уклончиво, не желая возвращаться к той поре своей жизни. – А потом я поехал в Грецию, познакомился с бузуки. В то время в некоторых районах этой страны еще более‑менее сохранялась в неприкосновенности музыкальная традиция. И я снова подумал, что если мне суждено писать музыку, то только на свой манер, не важно, будет она иметь успех или нет. Но потом мечта улетучилась. Работать постоянно, писать каждодневно, словно урок выполняешь, я себя не приучил и в результате постепенно забыл о прежних порывах. В общем, запал иссяк. Я довольствовался, если можно так сказать… тем, что стал своеобразным правонарушителем‑псевдоинтеллектуалом. Иначе говоря, дороги, по которой ходят своими ногами, я так и не нашел.

– Вы все время занимаетесь самоуничижением. Это национальная английская черта?

– А может, одна из особенностей застольной болтовни? Мужская особенность.

– Пусть так. Особенность англичанина.

– Возможно. Но дорога да ноги – дело иное. Так и не нашел.

Я опустил взгляд, словно пытаясь решить, в шутку это сказано или всерьез. Со мной так часто бывает: и сам не знаю, говорю, что думаю, либо на публику играю.

Официант унес грязную посуду и вернулся с блюдом клубники. Зал успел наполниться, по улицам беспорядочно кружили люди в поисках ресторанов либо кафе, где есть свободные столики. Я рассеянно поглядывал на прохожих и вдруг встрепенулся. Узнал женщину, которую видел нынче утром в музее Миро, – худышку, читавшую Кьеркегора. Она прошла мимо, не задержав на нас взгляда, но могу поклясться, мое внимание от нее не ускользнуло, ибо в ту самую минуту, когда я поднял голову, она смотрела на нас. Безошибочное ощущение, что тебя разглядывают. Я прикоснулся к плечу Нурии.

– Видите эту женщину? – Я показал на удаляющуюся фигуру. – Она тоже была сегодня утром в музее Миро. Сидела на диване рядом с «Женщиной в ночи».

Нурия проследила за моим взглядом.

– Думаете, совпадение?

– Возможно.

В двухмиллионном городе, притом в самых разных его районах, часто ли встречается один и тот же незнакомый вам человек? Рассуждать на эту тему с Нурией я не стал, однако впервые остро почувствовал, что, совершенно не исключено, за нами следят. Нас ведут.

Нурия зевнула и вновь лениво потянулась. Я заказал кофе – себе с коньяком. Под конец застолья разговор иссяк, но с меня хватало одного общества этой красотки.

В конце концов Нурия первой нарушила молчание:

– Ну так что, не хотите показать мне свое жилье?

Мы расплатились, и я последовал за Нурией на улицу. Над Тибидабо поднималась круглая луна. С моря задувал легкий ветерок.

 

Едва я закрыл за собой дверь, как Нурия повернулась ко мне и, обняв за шею, крепко прижалась ко мне всем телом и поцеловала. От нее волнами исходило тепло – настоящая печка. С легкостью балерины она оторвалась от пола и уютно, как в колыбели, устроилась у меня на руках. Мягкая кожа ее бедер ласкала мне руки, ягодицы – ладони. Я отступил на шаг в сторону и, приподняв немного, прижал ее к белой стене гостиной и снова поцеловал. Ее язык трепетал у меня на губах, касался зубов. Она целовала мои глаза и щеки, лаская гладкие волосы… Я еще теснее прижал ее к себе. Поглаживая ладонями, ощущая вес ее тела, почувствовал, как она расстегивает мне рубашку и целует грудь, соски. Нурия оттолкнулась от стены… расстегнула мне джинсы и решительными движениями заставила освободиться от них… И тогда соскользнула на пол и, обхватив ладонями мое мужское естество, принялась за массаж. Опустившись на колени, потянула меня к себе. Я стащил с нее через голову легкое платье. Она вцепилась мне в плечи и снова яростно впилась в мои губы. По мере того как мои ладони привыкали к форме ее плеч, спины, груди, тело Нурии словно разгоралось все ярче и ярче. Она с дрожью откликалась на малейшие прикосновения моих пальцев к позвоночнику, мелким впадинам у ключицы, к груди, животу… Она прижималась ко мне все теснее и теснее. Дыхание мое не только обвевало ее, но и проникаю внутрь. Язык прокладывал себе путь в потаенную женскую теплоту. Нурия изо всех сил, до крови, впилась мне в спину, потянула наверх, вдавилась до конца – и завернула меня в себя, засосала. Теперь ощущение легкости, игры сменилось полной тьмой, отчаянием, самозабвением. Мы двигались водном ритме, мы были – одно целое. Ничего подобного я раньше не испытывал.

Я видел, как она покачивается предо мною в пятнах света, словно в плащанице оранжевого тумана. Чувствовал, как тело ее поднимается, приподнимаются бедра… Как она вздрагивает, дышит прерывисто, негромко вскрикивая. Я тоже закричал. Это был вопль, родившийся где‑то в глубинах живота. Затем тяжело опустился, растворяясь в мягком аромате ее груди, рук, волос. Не поднимаясь с грубого деревянного пола, мы молча ласкали друг друга. Я чувствовал ее пальцы на ушах, на шее… А сам легонько массировал ее виски и мягко поглаживал веки.

Вскоре я почувствовал, что Нурия высвобождается и встает. Я услышал, как она ходит по ванной. Через открытую веранду в гостиную проникал прохладный воздух. Я нашарил на полу джинсы. Гостиную лишь отчасти освещал стоящий рядом с книжным шкафом торшер. Я прошел на кухню, налил себе полный стакан холодного белого вина и зажег сигарету, благодарный судьбе за эти несколько мгновений одиночества, дающего возможность насладиться послевкусием любви.

 

Глава 5

Клоунада

 

Воскресное утро. Сквозь шторы в спальню проникает колючий ветер с моря. Спали мы долго – по моим меркам. Я взглянул на Нурию и мягко прикоснулся к щекам кончиками пальцев. Она сонно прижалась губами к моей ладони, повернулась на другой бок и снова прижалась щекой к подушке. Я поднялся с постели и посмотрел на девушку – лица не видно, лишь обнаженное тело. Загорелые ноги прикрыты простыней, сбившейся на бедрах. Я оправил простыню, пошел в ванную и пустил душ. Долго стоял под теплой струей. Я купался в пьянящих воспоминаниях о ночных сражениях, прерываемых обрывками сна. Помылся мылом, отдающим запахом кокоса, завернулся в большое голубое полотенце, потом оделся и вернулся в спальню. Нурия все еще крепко спала. Решив не тревожить ее, я отправился за покупками.

На улице было по‑воскресному шумно. Миновав рынок, я завернул в первый попавшийся бар и заказал кофе с коньяком. Начал с кофе. Мне очень хотелось удержать подольше чувство отстраненности, ирреальности, что, подобно алому покрывалу, легло на меня минувшей ночью. Рюмка коньяку этому, я не сомневался, только поможет. Какое‑то время побуду в таком состоянии.

Но я знал, что долго не выдержу. Крылатый мальчик, покачивающийся в некоем нездешнем пространстве, уже бьет крыльями о стенки железной клетки.

Коньяк назывался «Фундадор» – крепкий, густой и не особенно ароматный. Есть в нем какая‑то прочность. Отсюда, наверное, как мне уже приходило в голову, и название. На вид он темнее большинства испанских коньяков. Сделав большой глоток, я ощутил, как горячая влага растекается по телу, и быстро пошел на дно. Словно откликаясь на сексуальную алхимию минувшей ночи, я мгновенно почувствовал себя обезоруженным. Живо вообразил все, что может расстроить перспективы долгой счастливой жизни либо даже преходящего наслаждения, которое может подарить Нурия. Как в кинематографе, замелькали передо мною кадры сейсмических возмущений и бурных разрывов, убивающих даже надежду на радость задолго до того, как она начала тебя пресыщать. Зазвенели все знакомые струны экстаза, с их неизменным контрапунктом – отчаянием и одиночеством, страхом и ненавистью к самому себе. Все это слишком хорошо мне знакомо. Выходя из бара, я попытался чисто физическим усилием стряхнуть с себя это ощущение.