Смерть с открытыми глазами 2 страница

 

Глава 2

Женщина ночью

 

Я доехал на метро до станции Побле‑Сек. Фонд Миро располагается в Монжуиче, пешком идти прилично. Сначала надо подняться наверх подлинной каменной лестнице, затем еще немного пройти вдоль дороги, и вы на месте – здание примостилось на выступе, откуда виден весь город. Небольшое бетонное сооружение. Я купил билет и вошел внутрь. Выставочное помещение выглядело весело и нарядно, оно само по себе излучало солнечный свет, напоминая в этом смысле создателя картин. Было без пяти одиннадцать. Я почувствовал, что у меня сводит желудок. Убедил себя – наверное, отчасти благодаря названию картины, – что почтовая открытка предвещает некое эротическое приключение. Наверное, и загадочное отсутствие подписи, а также то обстоятельство, что пришла она в пору моего затянувшегося воздержания, – все это тоже намекало на такую возможность. Впрочем, вполне могли возникнуть и совершенно иные варианты.

Сверившись с открыткой, я нашел нужное полотно. Оно висело наверху, и рядом с ним никого не было, хотя кое‑кто по залу кружил – туристы, по преимуществу японцы. Молодая женщина стояла в стороне от всех. Похоже, она пришла сюда сама по себе и, судя по виду, точно знала, что ей нужно. В темных джинсах и яркой шелковой блузе, женщина скользила по залу с элегантной уверенностью в себе, свойственной жительницам Барселоны. Я сообразил, что не отрываясь глазею на нее, и машинально двинулся следом в соседний зал. Отдавал я себе отчет и в том, что если открытка означает нечто вроде приглашения на свидание, то автор ее скорее всего наблюдает за мной, даже сейчас, когда я, в свою очередь, наблюдаю за девушкой в шелковой блузе. Как бы то ни было, мне не хотелось, чтобы за мной, наблюдающим, наблюдали другие. Я постарался принять непринужденный вид, прикинулся, будто рассматриваю картину, затем, прежде чем перейти в следующий зал, быстро огляделся. Терять девушку из виду не хотелось. Я последовал за ней в центральную галерею – самое большое здесь помещение. Незнакомка никуда не торопилась, и ей не было нужды изображать знатока. Уже по тому, с какой уверенностью подходила она к картинам, становилось ясно, что знает она о них не понаслышке. Да и сама была аппетитным объектом для наблюдения. Было в ее осанке какое‑то несуетливое достоинство.

Я посмотрел на часы. Одиннадцать. Ладони у меня вспотели. Ощущение такое, будто происходит или вот‑вот произойдет что‑то очень важное, но – скользит мимо, словно я не могу отыскать к нему ключей. Это было испытание, которое я просто не имел права не выдержать. Но, с другой стороны, не мог решить, что же мне следует предпринять. То ли подойти к определенной картине и ждать, что будет дальше, то ли следовать за девушкой из зала в зал.

Я растерялся. Мне никогда не приходилось преследовать женщин в публичных местах. Я был убежден, что она играет какую‑то роль во всем этом спектакле, в чем бы ни состоял его смысл. Но девушка по‑прежнему неторопливо переходила от экспоната к экспонату, и в конце концов я оставил ее у огромного гобелена, а сам поспешно вернулся в зал, где висела «Женщина ночью».

Было две минуты двенадцатого. Я стоял перед полотном, не видя его и ощущая нечто вроде неясной, но сильной ярости. Заметив в зале белый кожаный диван, я сел и осмотрелся. Мимо проходила пожилая английская пара. Ее я сразу исключил. Как и стайку светловолосых скандинавов, сжимающих в ладонях альбомы для рисования. В эту минуту в зал с решительным взглядом вошла брюнетка лет сорока. Она внимательно посмотрела по сторонам и, изобразив подобие улыбки, присела рядом со мной.

Естественно, я не собирался делать первый шаг. Почему эта женщина села рядом? Что заставило ее улыбнуться? Может, мы были знакомы, только я забыл ее, или это просто знак вежливости? А может, кто‑то неизвестный затаил на меня злобу… Вдруг когда‑то, во время моих ночных прогулок по дну местной жизни, меня приняли за мафиозо и эта женщина – приманка, крючок, поймав на который меня затащат в доки и уж там разберутся по полной программе?

На протяжении следующих десяти минут через зал прошло несколько человек. Моя соседка открыла книгу – Кьеркегор, испанский перевод «Тошноты», заметил я. Плохой знак. Я все еще не исключал ее из круга подозреваемых. Но похоже, никто не обращал на меня внимания. Может, тот или те, кто назначил мне свидание, уже ушли? Ведь пусть всего и на две минуты, но я опоздал. Может, мне оставили какой‑нибудь ключ, дали намек, что дальше? Я поднялся с дивана, подошел к картине и уставился в пол в надежде увидеть клочок бумаги. Тщетно. Я ощупал края рамы. Даже опустился на колени и проверил щель между полом и стеной. Распрямился и снова посмотрел на картину. Мне почудилось вдруг, что угол, под которым свет падает на раму, на правый нижний ее край, несколько сместился. Возможно, туда засунули листок. Я нагнулся и попытался просунуть ноготь между полотном и рамой.

Кто‑то прикоснулся к моему плечу:

– Нельзя.

Между мною и картиной выросла плотная фигура охранника. Я забормотал извинения, нарочно на английском, чтобы лишний раз подчеркнуть свое невежество. При этом чувствовал, что краснею. Я ловил на себе взгляды посетителей музея. Слышал собственные дурацкие оправдания, будто потерял какую‑то бумагу и решил, что, может, она застряла под рамой.

Охранник смотрел на меня, словно прикидывая, с кем имеет дело – с хулиганом или просто помешанным. Почитательница Кьеркегора оторвалась от книги и смотрела на меня с нескрываемым любопытством.

Медленно, продолжая нести какую‑то чушь, я вышел из зала. Охранник держал руку на телефоне внутренней связи и не спускал с меня глаз. Я вернулся в помещение, где висел гобелен. Девушки в черных джинсах там не было. Я двинулся назад тем же путем, что и пришел. Зал, где экспонировалась «Женщина ночью», уже пустовал. Я вышел в фойе и заглянул в сувенирную лавку. Девушки нигде не видно. Наверное, ушла. Мне захотелось курить. Я вспомнил, что на крыше музея разбит сад, поднялся по лестнице и вышел на жаркое солнце.

 

Сначала я ее не заметил, терраса казалась совершенно пустой. Я закурил и огляделся. Внизу раскинулся город – нагромождение башен, свежевыкрашенных домов и терракотовых крыш, зажатых между холмами и морем. Обернувшись, я увидел, что она стоит у перил и смотрит в сторону гавани. Теперь на ней были черные очки. Я направился к ней, понятия не имея, что говорить.

– А я думал, вы ушли.

При звуке моего голоса девушка вздрогнула. И обернулась.

– Мы знакомы?

Я пропустил вопрос мимо ушей.

– Думал, вы ушли. Я искал вас.

Она равнодушно посмотрела на меня. Я пытался уловить хоть малейший намек на интерес, но тщетно.

– Искали? Меня?

– Да, мне казалось…

Она не дала мне договорить.

– Так вы меня знаете?

Это был не столько вопрос, сколько просьба объяснить, что к чему. Раздражения в голосе девушки не ощущалось. Она действительно хотела понять, что все это означает.

– Нет. Но я сразу заметил вас и подумал, может, это с вами у меня назначено свидание.

Она пристально посмотрела на меня:

– Выходит, вы следили за мной.

По‑испански девушка говорила с легким каталонским акцентом.

– Я решил, что вы ушли. Думал, вы и есть…

– То есть я это не я?

– Ну да. Вернее, я подумал, что у нас назначено свидание.

– Свидание? У нас с вами?

– У меня с кем‑то. Возможно, с вами.

Девушка рассмеялась. Похоже, кое‑что начало проясняться.

– Вы назначили свидание незнакомому человеку в Фонде Миро? И решили, что это…

– Не я назначил. Мне назначили. И я не знаю кто.

Теперь уже девушка хохотала от всей души. Я тоже немного избавился от напряжения.

– Позвольте объяснить. Я получил открытку, в которой мне назначают свидание в некоем определенном месте. У картины. Но там никого не оказалось.

В буквальном смысле это было, конечно, не так.

– И вы решили, я та, кто вам нужен? Потрясающе!

– Примерно так.

– Вы серьезно?

– Я не знаю, как ответить. Ведь единственная причина, отчего я здесь, – та, о которой я уже сказал. Все, что мне известно: некто, не знаю, кто именно, пригласил меня сюда к одиннадцати, и я пришел. Увидев вас, подумал, или, вернее сказать, почувствовал надежду, что это вы и есть. Выяснилось, что ошибся. Ну и что? Так или иначе мы встретились.

Девушка сняла очки и вновь посмотрела на меня. Выглядела она необычно и даже как‑то угрожающе. Было в ней какое‑то хладнокровие… я чувствовал себя не в своей тарелке, особенно если учесть, что в ответ на мою бессвязную речь последовало продолжительное молчание. Надо было как‑то выходить из положения. Но она сама меня выручила.

– Я собиралась выпить чего‑нибудь. Присоединиться не желаете? А там, может, что‑нибудь еще поведаете.

Разумеется, я согласился.

Мы вышли из здания Фонда и двинулись вдоль дороги. Ничего симпатичного поблизости не оказалось. Я вспомнил, что внизу, в небольшом сквере с фонтаном, есть славное кафе. Идти далековато, но моя спутница не жаловалась, даже не спросила ничего. Либо доверяла мне, либо это такая изысканная форма безразличия. Я попросил ее рассказать о себе. Помимо всего прочего, она сообщила, что зовут ее Нурия, ей двадцать семь лет и живет она в квартале Побле‑Сек.

Мы сели за столик на воздухе, под невысоким деревом. Я заказал две кружки пива и, дождавшись, когда его принесут, показал Нурии открытку. Особого любопытства девушка не проявила и вообще вела себя так, будто до меня ей никакого дела нет, просто она слишком хорошо воспитана, чтобы сказать это прямо. Нурия не упрекала меня во лжи, в том, что всю эту историю я просто придумал, но и намеком не давала понять, будто поверила. Она посмотрела на открытку, перевернула ее и неопределенно улыбнулась.

– Может, это просто шутка такая…

Нурия произнесла эти слова так, что мне оставалось лишь гадать, к чему это относится: к открытке, которую я нашел под дверью, или к тому, что я использовал ее как предлог для знакомства. Я попросил ее рассказать о себе побольше. Кроме родных каталонского и испанского, она говорила на французском и английском. Родилась в городке близ французской границы, там и выросла, и там у нее живет младший брат. Занималась историей искусств и ныне работает в каталонской телекомпании консультантом.

Я рассказал немного о себе. Об отце, которого во время Гражданской войны в Испании отправили ребенком в Уэльс, о своем собственном, валлийско‑испанском детстве в Кармартерншире. О путешествиях по Греции, Турции и Северной Африке. О том, что в Испанию перебрался пять лет назад и в конце концов получил работу в издательстве, где участвую в выпуске энциклопедий, а в свободное время занимаюсь переводами и редактированием литературных текстов. Иными словами, взамен на ее биографию я кратко изложил свою, после чего вернулся к открытке. Теперь вопрос, каким образом она оказалась у меня под дверью, до некоторой степени утратил актуальность, ибо благодаря этому я познакомился с Нурией. Точно так же, в свете свидания, которое произошло в действительности, отошло в тень иное, несостоявшееся, со всеми возможными последствиями. Разумеется, в том, чтобы устраивать Нурии полноценный допрос по поводу открытки, смысла было немного. Она и без того уже высмеяла меня, терпеливо выслушав мои потуги объяснить ситуацию. Дальнейшие расспросы только оттолкнут ее, а этого мне не хотелось.

В Нурии чувствовалось что‑то близкое, родное. Это могло бы смутить, не будь ощущение столь приятным. Начать хотя бы с черт лица. Я точно знал, что раньше мы встречались. Такие лица запоминаются. Гипнотически притягивающий к себе разрез черных глаз, улыбка, обнажающая ровный ряд белых мелких зубов, в самый, казалось, неподходящий момент, особенно, в чем мне скоро предстояло убедиться, когда я заговаривал о чем‑нибудь (например, в третий раз об открытке) слишком серьезно… Нурия, как мне показалось, смеется не столько над историей, сколько над пронзительной искренностью, с какой она излагается, над уверенностью во внутренней связи между словом и смыслом, которую обычно принимают за нечто само собою разумеющееся, а Нурия явно отвергала. Когда же заговаривала она, голос ее будто вился, как дымок над жаровней. Был в ее манере явный элемент некой игры. В результате возникал эффект преследования – слова, порою словно спотыкающиеся, исчезающие за углом в самой середине фразы, вдруг опять возникали, словно дивясь самим себе либо растворяясь в волнах смеха.

– Вы любите рыбную кухню?

Вопрос застал меня врасплох.

– Очень даже люблю.

– Так, может, отведаем слегка?

Последние два слова она выделила голосом и улыбнулась. Губы выражали полную бесхитростность, но в глазах плясали смешинки. Впрочем, пусть потешается, так я даже увереннее себя чувствую.

– Отлично. Куда идем?

– Да нет, не сейчас. Мне еще сделать кое‑что сегодня надо. Может, попозже?

Что это ей надо сделать, подумал я, но вслух сказал:

– С удовольствием. Как насчет «Барселонеты»?

– Договорились.

Сам‑то я в этом ресторане раньше не бывал, но слышать приходилось. Мы договорились о времени – девять вечера.

После чего она поднялась, чмокнула меня в обе щеки, нацепила солнцезащитные очки и вышла из кафе. Я смотрел ей вслед, покуда она, так ни разу и не оглянувшись, не исчезла за поворотом.

Мысли у меня разбегались, я никак не мог сосредоточиться. Вернулся на Рамблу, потом двинул в сторону квартала Готико. Магазины закрывались на обеденный перерыв. Я успел заскочить в свою продуктовую лавку, купил бутылку охлажденного кофе, немного ветчины и маслин. В булочной по соседству прихватил батон хлеба. Вернувшись домой, открыл банку с маслинами, подцепил одну и принялся перекатывать во рту. Снял туфли, повесил на спинку стула пиджак и выплюнул косточку, точно угодив в мусорную корзину. Затем налил полную чашку кофе и наскоро приготовил подобие обеда. Положил на тарелку ветчину и маслины, отрезал половину батона, взял в холодильнике большой ломоть арбуза и вышел на веранду. Затем вернулся за вином.

На веранде покачивался гамак, закрепленный в железных кольцах между внешними стенами спальни и гостиной. В это время дня только тут есть тень. Я устроился на полу подле гамака и, медленно пережевывая ветчину, принялся перебирать в памяти события, случившиеся в музее Миро. Начнем с того, что знакомство с Нурией – это, конечно, удача. Но сколь очевидное ее, столь и лестное для меня расположение еще никак не разъясняет сложившейся ситуации. Приходится признать, что тайна почтовой открытки остается нераскрытой. Трудно поверить, что Нурия (живущая на Побле‑Сек, неподалеку от музея) оказалась там в одно время со мной случайно, а потом так же случайно мы ушли оттуда вместе, словно знакомы давным‑давно. И еще кое‑что настораживает – ее бесстрастие или равнодушие. Я предпочел истолковать его как спокойную мудрость, но вообще‑то все выглядит так, будто она меня знает, и вовсе не благодаря возвышенной отрешенности, а просто потому, что кто‑то просветил ее на мой счет. Впрочем, если это паранойя, то вечером кое‑что прояснится.

От всех этих мыслей у меня разболелась голова. Ничего не понятно. Почему автор открытки не обратился ко мне прямо? Я попытался вспомнить тех, с кем сталкивался на протяжении трех лет своей жизни в Барселоне. Размышлял, кто мог сыграть со мной такую шутку. Но ответа не находил.

Я выпил почти целую бутылку вина, и меня потянуло в сон. В горячем полуденном воздухе плавала пыль и прогорклые запахи кухни. Я увидел на стене веранды ящерицу. Городскую ящерицу на городском парапете. Она помаргивала глазками, глядя на меня и в то же время не глядя. А если ждала, то – никого. Ящерица мигает на солнце, глядит и не глядит, ждет и не ждет вот уж двадцать миллионов лет. Согласно некоторым представлениям, моя память тоже помещается под кожей этой ящерицы. Мозг рептилии. Я обратился к ней по‑английски – небольшой эксперимент в области алхимии имен: «Ящерица». Она даже не пошевелилась. «Llangardaix» – перешел я на каталонский, нажав на последний роскошный слог. Я сонно перебрался в гамак и принялся в такт ему раскачивать ногой, задевая подошвой горячую плитку пола. Затем из одной лишь любви к фонетике, в три последовательных выдоха, выговорил еще раз – по‑испански: «Languedoc». Ящерица стремительно заскользила вниз по стене, спустилась на пол, добралась до середины веранды, вновь замерла и, посмотрев на меня исподтишка, вползла на ногу. «Llangardaix», – прошептал я. Да благословенны будут ползающие твари, извивающиеся в час сиесты существа. Да благословенны будут ящерицы на раскаленном городском солнце, снующие в полдень по крышам домов.

 

Глава 3

Я самый красивый на свете…

 

Проснулся я, когда солнце стояло уже совсем низко над горизонтом. Оказывается, я проспал гораздо дольше, чем думал. Улицы вновь ожили, но по‑вечернему умеренно. Фрукты за день дозрели, и со стороны рынка доносились теперь густые ароматы. Супружеская пара, занимающая квартиру на верхнем этаже соседнего дома, распахнув окна, визгливо ругалась на испанском с южным акцентом. Ругательства следовали за проклятиями, перемежаясь завываниями телевизора и хриплыми возгласами старухи‑служанки.

 

Муж. И это ты называешь едой? Да меня на нарах и то лучше кормили.

Служанка. Вау! Слова твои – чистый мед.

Жена. Ну так и возвращайся туда. Или пусть тебя кормит твоя puta.

Муж. Вот‑вот, как вчера.

Служанка. О, жестокосердные мужчины!

Жена. Свинья. И как это я позволяла прикоснуться к себе.

Муж. Позволяла? А пять раз за ночь – это тебе слишком мало?

Служанка. Да в этом доме со стыда умрешь.

Жена. Гнусный лжец. Ты вроде осьминога – ничего движущегося не упустишь.

(Изнутри дома доносится недовольное ворчание девочки‑подростка.)

Жена. Жаль, что мы не предохранялись, как нынешние молодые.

Муж. Да ведь твоя чертова церковь не позволяет.

Жена. Пусть так. Но твой‑то родители – атеисты. Им кто мешал пользоваться презервативами? Тогда такой гнусью, как ты, и не воняло бы.

Служанка. Да простит вас всех Богородица!

Муж. Ну какой мужчина согласится жить в этом сумасшедшем доме?

Жена. Так и убирайся отсюда, бесстыдник. Катись к своей шлюхе‑сифилитичке. Но ко мне и на шаг больше не подходи. И не проси ничего. Даже пуговицу пришить. Ничего! Понял?

Муж. Тихо‑тихо, радость моя. Принеси‑ка мне кофе.

Жена. Кофе захотелось, дорогой?

Муж. Да.

Жена (с особенным сладострастием). Ну так и сам сходи за ним.

(Доносится грохот бьющейся посуды, плачет ребенок.)

 

Вечер только начинается.

Четырьмя этажами ниже свора псов, огибая автомобили и фонарные столбы, преследовала одинокую сучку. Кобели с поднявшейся на загривке шерстью, рыча, обнюхивали друг друга и тут же, задрав хвосты, вновь устремлялись вперед, влекомые запахом. Всегда в погоне.

Я вернулся в квартиру и включил запись фламенко в исполнении Эль Чоколате. Пронзительно‑печальные звуки, то вздымаясь, то опадая, постепенно заполнили комнату…

 

О, не покидай меня, бутылка,

Мне так хочется напиться…

 

Я ополоснул лицо и грудь, надел светлую рубаху, джинсы, темную льняную куртку. Не надевая носки, сунул ноги в кожаные туфли. Аккорды гитары разносились по свежепобеленной комнате, как крик подбитой птицы, слепо ударяясь о стены и словно бросая вызов душераздирающей бесспорности хрипловатого голоса певца, умоляющего весь мир оставить его наедине с бутылкой и позволить напиться в одиночку. Закрыв дверь на веранду, я выключил стереомагнитофон и спустился вниз.

Трудно поверить, но сейчас, вечером, казалось еще жарче, чем днем. На свидание идти было еще рано, но мне хотелось выйти на воздух, ощутить себя частью улицы со всем ее многообразием. Узкими переулками я пошел в сторону моря. В атмосфере города ощущалось скрытое возбуждение. Для Барселоны это не редкость – город на краю, город, очарованный собственной невероятностью. Я любил эти извивающиеся переулки, музыкальные синкопы, доносящиеся из открытых окон, длинные тени, даже вонь покрытых песком дренажных труб, цемента, дым дешевых сигар.

В скверике примостилось кафе со столиками и стульями снаружи. Рядом только что появился босой уличный артист. Сипло бормоча что‑то, он готовился к представлению, включающему в себя поедание огня. Одет он был в свободные розовые панталоны и легкий, алого цвета жилет. На открытой груди виднелась внушительная татуировка: дракон в темно‑зеленых и красных цветах. Лицо пожирателя огня было покрыто черными пятнами, а светлые засаленные волосы завязаны сзади в пучок. Глаза налились кровью, двигался он прихрамывая. В моем распоряжении было еще около часа, так что я присел за свободный столик. Рядом тотчас вырос официант, я заказал виски.

Вообще‑то в скверике имелось два кафе, и примерно половина столиков на открытом воздухе были заняты. Границу между заведениями обозначали карликовые деревца. Автомобильный проезд здесь был запрещен, так что уличному артисту ничто не мешало работать со зрителями с обеих сторон.

Пожиратель огня, раскачиваясь, обращался к публике на смеси разных языков: «Buenas tardes, Bonsoir, Добрый вечер, en este jardin… non… pardon». Топчась на месте и оглядываясь по сторонам, словно ожидая, что ему подскажут забытый текст роли, и даже делая вид, будто вообще не понимает, где находится, он в конце концов сделал изрядный глоток из пластмассовой бутылки, содержавшей на вид какую‑то бурду. И тут же собрался. «Je suis le plus beau du monde»,[1]– решительно объявил он и сразу добавил: «Я человек‑фок». Это был каламбур, по‑каталонски «фок» означает «огонь». Явно довольный своим остроумием, он улыбнулся, продемонстрировав щербатые зубы. Следующая фраза прозвучала с нарочитой театральностью: «Профессия (пауза) – бродяга».

Что‑то во всем этом было до боли знакомое…

Двое уличных мальчишек – каждому лет по двенадцать, – остановившись на противоположной стороне сквера, не сводили глаз с артиста, а вот посетители кафе его почти не замечали. Он откашлялся и в надежде привлечь к себе внимание хрипло заговорил:

– Дамы и господа, мадам и месье, сеньоры и сеньориты.

И тут я его узнал. Это представление я уже видел более четырех лет назад в Гренаде. Вспомнил я также, как этот неумелый пожиратель огня выдавал себя за ясновидящего и еще за специалиста по гаданию на картах. Он представлялся македонским греком, хотя речь его была густо пересыпана французскими словами. Точно, это его коронка: «Профессия – бродяга». Специфический язык, сбитый на сторону пучок волос и щербатый рот. А вот хромота – это нечто новенькое.

Мне вспомнились лица людей, наблюдавших за его представлениями в Гренаде: удивление сменялось недоумением, недоумение – отвращением. Зрелище было и правда довольно мерзкое – насмешка над цирковым искусством, онанизм какой‑то. По ходу действа он заглатывал бензин, по‑видимому, без всякого ущерба для себя. В гадании на картах тоже проявлял абсолютную беспощадность к клиенту, или, скорее, жертве. Эти сеансы, лишенные всяческого намека на артистизм, проводились в барах либо прямо на тротуаре, и казалось, цель гадальщика – оскорбить либо запугать тех, кто к нему обращался.

Остановив проходящего мимо официанта, я заказал еще порцию виски и откинулся на спинку стула.

Мне вовсе не хотелось, чтобы этот тип узнал меня, хотя вряд ли, если иметь в виду, что за четыре года постоянное употребление бензина наверняка оказало угнетающее воздействие на его мозг. Я наблюдал за пиротехническими упражнениями лицедея, когда он то заглатывал, то выплевывал возгорающуюся жидкость, а голову его время от времени лизали языки пламени. Зрителей теперь было несколько, их явно увлек этот гротескный шарж на цирковое представление. К пожирателю огня подошла женщина – обращаясь к нему, ткнула пальцем в бутылку с бензином и принялась мотать головой. Тот не обратил на нее внимания. Сегодня он даже не пытался выглядеть артистом. Представляя эту уличную пляску смерти, пожиратель огня находился в родной стихии.

И все же что‑то меня странным образом к нему притягивало. Изо рта его в последний раз вырвалось пламя, затем, кашляя и ругаясь, он положил на землю тлеющие палочки, вытер лицо грязной тряпкой и, вытянув руку с шерстяной шляпой, начал обходить публику. Передвигался, несмотря на хромоту, быстро, опасаясь, должно быть, что в любую минуту из кафе может выйти официант и шугануть его. Циркач переходил от столика к столику, всякий раз пригибаясь так, словно уклонялся от невидимого снаряда.

Я оказался последним среди его клиентов. Подойдя, он взглянул на меня и подмигнул. Выглядел он ужасно: лицо покрыто глубокими преждевременными морщинами, испещрено целой паутиной шрамов, на запястьях – следы ожогов от сигарет. Пожиратель огня ощерился в улыбке и заговорил на международном языке хиппи.

– Здорово, приятель, представление продолжается.

– Вижу.

Он стоял со шляпой с протянутой рукой. Я бросил в нее монетку. Пожиратель огня подмигнул мне и произнес по‑испански: «Благодарю покорно, божественный друг. За исключительную щедрость». Булькающий смех прозвучал как постскриптум к сказанному.

– Катись‑ка ты отсюда, – беззлобно огрызнулся я.

Пожиратель огня бросил на меня растерянный взгляд, потом присмотрелся внимательнее.

– Эй, приятель, а ведь я тебя знаю. Смотри в оба. Они повсюду. Впрочем, тебе и самому об этом известно, не так ли?

– Кто это они?

– Оркестраторы.

– Кастраторы?

– Ха‑ха‑ха! Недурно сказано. И это тоже. И то и другое. Они пишут музыку, настраивают инструменты, играют, и вместе с тем – чик‑чик‑чик. – Он разрезал воздух воображаемыми ножницами.

– Смотрю, ты много про них знаешь.

– Я не знаю, я вижу. Далеко вижу. Читаю по картам и излагаю только то, что нахожу в них.

– Да знаю я, что ты делаешь. Предсказываешь катастрофу.

Он пристально посмотрел на меня, словно увидел впервые.

– А я знаю, что делаешь ты, – передразнил он меня.

– Да ну?

– Точно. Ты наблюдаешь за людьми. Ты шныряешь, – он выговорил это слово так, что оно прозвучало почти как «ширяешь», и для убедительности сластолюбиво закатил глаза, – за всем, чего не можешь знать, особенно в женской форме. Ты voyeur, соглядатай, и ты гнусный сукин кот.

– Смотрю, ты хорошо меня знаешь.

– Так я ведь вспоминаю будущее, tu sais?

– Чего уж тут не понять.

Он огляделся, боязливо присел рядом.

– Сейчас я погадаю тебе на картах.

– Большое спасибо, но лучше не стоит.

– Непременно надо погадать. – И, не слушая возражений, он извлек из внутреннего кармана жилета засаленную колоду карт. – Ладно, так и быть, сделаем по сокращенной программе. Времени нет. Я просто помогу тебе разобраться со своим настоящим, с тем, что можно назвать твоей ситуацией.

Я равнодушно посмотрел на него.

– Сними, – распорядился он.

– И не подумаю.

Пожиратель огня вздохнул, словно устал возиться с непослушным ребенком.

– Ну‑ну‑ну, – забубнил он, снимая резинку с колоды и протягивая ее мне, – подрежь.

Я скрестил руки на груди и пристально посмотрел на него.

Он недовольно поморщился и, сделав вид, будто смотрит в какую‑то не слишком отдаленную точку, принялся тасовать карты.

– Ладно. Сократим программу. По одной‑единственной карте определяем окончательную развязку твоей нынешней ситуации.

– Нету меня никакой ситуации, – передразнил я.

– Врешь. Твоя ситуация, братец, весьма печальна.

При всей уверенности, с какой прозвучал этот бред, я сохранял спокойствие. Любопытно посмотреть, как он будет выбираться из тупика, в который сам себя загнал. Циркач предпочел истолковать мое молчание как растерянность.

– Что ж, пусть будет так. Я сам беру за тебя карту.

– Но тогда это будет уже не моя карта – твоя.

Он молча продолжал тасовать колоду, затем положил ее на столик между нами:

– Тащи карту. Она будет моей. Потом мой черед, и эта карта будет твоей. Вопросы можно вслух не задавать, ведь мы и без того знаем, о чем идет речь. У меня особые карты, с обозначением главных загадок природы.

Я вздохнул, на сей раз лишь притворяясь безучастным.

– Ладно. Но я тащу первым.

– Идет.

Я вытянул карту и положил ее перед ним. Оказалась Луна – полумесяц, упирающийся концами в две башни и устремляющий мрачный свет куда‑то вниз. На переднем плане – собака с волком, воющие на луну, позади них из пруда незаметно выползает большой красный рак.

Фокусник нахмурился:

– Черт. Дело швах.

Он невнятно забормотал что‑то, будто тайное заклинание произносил.

– Ну?

– Плохо мое дело. Мне‑то хотелось Звезды, а выпало это. Раздрай. Разочарование. Болезнь. А она мне что присылает? Предательница. Я бы ее ни за что не предал, – добавил он печальным голосом клоуна.