Советская культура 20-х гг.

Социально-политический контекст: Общая линия социально-политического развития в указанный период – движение от анархии и свободы, связанных с разрушением старых политических механизмов и отсутствием новых, адекватных внешним и внутренним вызовам, к ужесточению политической системы, построению единой «вертикали власти», характерной для следующего периода. Хотя революция и гражданская война были связаны с насилием, это насилие, кажется, не носило планомерного характера, за ним нередко ощущалась не отчетливая, продуманная логика, а, скорее, мощь разгулявшейся стихии. Последовавший затем период нэпа также сохранял это ощущение свободы, проявлявшееся, в частности, на уровне идеологии в многочисленных, стихийно возникающих партийных дискуссиях по поводу стратегии и тактики дальнейшего развития, партийных платформах и т.д., хотя такая свобода с каждым годом становилась все более призрачной. Создание СССР и принятие в 1924 г. его конституции заложили основы государства нового типа, в котором классовые установки должны были заменить национальную идею. Международная политика России, а затем Советского Союза в этот период определялась, с одной стороны, ожиданием мировой революции и поддержкой через Коминтерн коммунистических партий европейских государств, а с другой – настойчивыми попытками наладить прагматическое сотрудничество с другими странами, которые привели к определенным результатам во второй половине 20-х гг.

Социально-экономический контекст: Распад традиционных экономических связей, инфляция, голод, разруха в первые годы революции превращают вопрос физического выживания в ключевой вопрос бытия как для отдельного человека, так и для государства в целом. Происходит заметный отток горожан в деревню, в деревне возрождается натуральное хозяйство. Власть реагирует на надвигающуюся экономическую катастрофу введением нэпа. Годы нэпа делают проблему выживания значительно менее острой, хотя и не снимают ее совсем. Возрождается рынок, а вместе с ним – «естественная» социальная иерархия, в корне противоречащая ценностным приоритетам нового государства. Резкое имущественное расслоение общества в этот период приводит к заметному обострению чувства социальной справедливости и, как следствие, призывам к восстановлению «социальных завоеваний революции». Эти протесты соответствуют настроению большинства в руководстве партии, что является одним из важных факторов свертывания нэпа и перехода к политике «великого перелома» в начале 30-х годов.

Советская культура формируется в результате столкновения двух культурных потоков, двух линий развития, за которыми стоят кардинально различающиеся по мировоззрению люди. Первый из них образует, условно говоря, радикальная интеллигенция, а также воспринявшие ее мироощущение, хотя и обладающие иным социальным опытом выходцы из еврейских местечек, второй – рабочие и крестьяне, несмотря на все социальные различия, имеющие в основной своей массе общее социальное прошлое, а также сходные модели поведения, когнитивные установки и ценностные приоритеты.

Двадцатые годы в целом проходят при доминировании первого потока, который к концу десятилетия ослабевает и со второй половины тридцатых почти полностью растворяется во втором. В этом смысле двадцатые годы можно рассматривать как окончательное исчерпание народнической идеологии в широком смысле слова (вышедший на историческую сцену народ в лице пролетариата или крестьянства оказывается совсем не таким, каким представляла его себе левая интеллигенция).

Говоря о культурных характеристиках 20-х годов, прежде всего, следует подчеркнуть пронизывающий первое послереволюционное десятилетие пафос разрыва с прошлым и строительства нового мира. Этот пафос характерен не только для пришедших к власти большевиков, он является общей чертой самых разнородных течений русской культуры начала ХХ века, говорящих о резком изменении ландшафта за окнами, об урбанизации, о глубоком социальном кризисе, и, как следствие, о конце эпохи и необходимости выработки нового культурного языка. Революция дала этому мироощущению возможность отлиться в конкретные формы. Как бы отсылая к древним космогониям, в первых декретах из хаоса на глазах рождается новый космос: вводится новый календарь, метрическая система, новый алфавит, создаются новые праздники и обряды. В отличие от гораздо более традиционных рабочих и крестьян, левая интеллигенция стремится до конца последовательно воплотить принцип полного разрыва с традицией и рационально конструировать основания новой культуры. Так, деятели ЛЕФа (левого фронта) выводят из новой социальной реальности новые принципы ее описания, на которых должна строиться литература, как будто решают математическую задачу. Аналогичные поиски происходят в театре, кинематографе, изобразительном искусстве и архитектуре. В науке ощущение небывалой методологической свободы приводит к появлению пионерских работ в социологии, психологии, лингвистике, литературоведении и др.

Вообще, стремление к рациональному планированию собственной деятельности, предполагающему наличие отрефлексированной цели и средств ее достижения - важная черта культуры 20-х годов, почти полностью исчезающая в 30-е. Более того, в культуре 20-х годов декларируемая рационализация жизни принимает часто формы крайнего механицизма, провозглашающего как идеал исключение из общественной жизни любых иррациональных элементов. Расчет на переустройство природы с помощью рациональных методов, восприятие социума как сложно организованного механизма, действующего по рациональным схемам - черты, озвученные в идеологии Пролеткульта, в конструктивистском искусстве и многих других чертах эпохи. Обычно их связывают с западным влиянием, но не стоит забывать, что это влияние прослеживается по крайней мере с 60-х годов XIX века, и творцы новой культуры воспринимали себя наследниками не Фурье и Конта, а Писарева и Чернышевского, пытаясь сделать явью четвертый сон Веры Павловны. При этом утопичность текста Чернышевского вполне соотносится с утопичностью их конструкций, почти не учитывающих реальной структуры социальной ткани.

Другой стороной формирования нового культурного поля было строительство нового быта, нового типа отношений между мужчиной и женщиной. Особенно активно новые модели поведения воспроизводятся молодежью, вызывая сопротивление более зрелых возрастных групп и осмысляясь в терминах конфликта поколений. Отношение к традиционной семье как к анахронизму и попытки противопоставить ей совместную жизнь в коммуне – также важная черта 20-х годов, имеющая свои основания в демократической традиции, по крайней мере, с 60-х годов XIX века (достаточно еще раз вспомнить о Чернышевском и влиянии, оказанном на общество его романом). Заметным элементом строительства нового быта становится борьба с религией, с религиозными праздниками, маркирующими повседневную жизнь человека, а также «узловые точки» его биографии (крестины, венчание, отпевание). Место религии в новой культуре начинает занимать наука, и многочисленные описания новых советских праздников, сделанные в 20-е годы, отчетливо показывают механизм замены религиозной семантики научной при сохранении общей структуры действа. Похожая ситуация имела место и при создании новых обрядов: так «октябрины» воспроизводили структуру крестин, наполняя ее новой семантикой.

Важный мотив в конструировании новой повседневности напрямую связан с антимещанством интеллигенции. Представления о лишенном высоких целей, размеренном, самодостаточном быте как о пошлом, мещанском и восприятие его как крайней степени деградации человека, лишающей его права быть человеком – одна из ключевых характеристик интеллигентского сознания, во многом определившая выбор левой интеллигенцией политической позиции в советское время.

Образ новой жизни, создаваемый в 20-е годы, прямо связан с идеей мировой революции и всемирного братства пролетариата. В этом смысле сознание творцов новой культуры космополитично и границы, которые они проводят, - не территориальные, а социальные. Невидимая, но вполне отчетливая грань разделяет, с их точки зрения, мировой пролетариат и мировую буржуазию. Поэтому представление о национальности становится для них неактуальным и место национальности занимают социальное происхождение и партийная принадлежность, выполняющие функцию национальности в новой культуре. Многие большевики на вопрос о национальности отвечают, что они - не русские или евреи, а марксисты-интернационалисты. В середине 20-х годов вход в Наркомпрос украшает надпись: «Наша родина – весь мир!», а здравицы Всемирному Советскому Союзу звучат как в праздничных лозунгах ЦК ВКП(б) и приветствиях ЦК ВЛКСМ, так и в популярных песнях. Идея патриотизма третируется как лживая и реакционная, Россия представляется тюрьмой народов, и даже русский алфавит – «средством порабощения национальных меньшинств, их русификации и национальной пропаганды». Необходимость в будущем единого международного языка, объединяющего пролетариев, порождает идеи латинизации русского алфавита, бурный интерес к эсперанто, рассматриваемого как один из вариантов такого языка в силу своей простоты.

Эти космополитические прожекты кажутся, на первый взгляд, выпадающими из общей линии развития русской теоретической культуры в XIX веке, - «русская тема» всегда была для нее одной из основных. Следует отметить, однако, что к 70-м годам в семантическое ядро понятия «народ» в русской культуре устойчиво входит мотив всечеловечности, который при небольших трансформациях легко обретает космополитические очертания. В качестве иллюстрации достаточно обратиться к «Пушкинской речи» Ф.М. Достоевского, где он говорит о способности Пушкина «перевоплощаться в гении чужих наций», и подчеркивает, что эта способность «есть всецело русская, национальная». В описании Достоевского русский народ лишается собственно национальных форм и становится материей, способной принимать любые формы. Национальная особенность русского народа при таком подходе состоит в отказе от национального в общепринятом смысле слова. Если теперь ввести эти представления в марксистский контекст, то мы органично приходим к идее мирового пролетарского братства, Всемирного Советского Союза, в котором Россия, наконец, выполнит свою вселенскую миссию.

Следует отметить в заключение, что все изложенные идеи, составляя культурную доминанту 20-х годов, не проникли глубоко в общество и при смене культурных потоков в 30-е годы либо были отвергнуты, либо отошли на второй план. Базисные культурные постулаты принимают в этот период новые формы.