Стенхоп-Честерфилд был еще в Гааге, когда здесь в августе 1714 года были получены первые известия о внезапной кончине королевы Анны и о немедленном провозглашении королем — в силу акта о протестантском наследии — Георга I, первого правителя Англии из иноземного Ганноверского дома. Все в Англии пришло в движение и быстро привело к полному обновлению государственной и политической жизни. Покойная королева опиралась на состоявшее при ней торийское правительство; теперь оно пало и власть взяла в свои руки партия вигов, сторонников Ганноверского дома, поддержавших нового протестантского короля. Виги стояли за переворот 1688 года, возведший на английский престол Вильгельма III Оранского. Международная обстановка, однако, осложнилась благодаря тому, что на сцену снова выступили приверженцы свергнутой династии Стюартов. Претендент на английскую корону, сын Иакова II, бежавший из Англии во Францию, воспитывался под покровительством Людовика XIV. Во Францию бежал также, после избрания английским королем курфюрста Ганноверского, виконт Генри Сент-Джон Болингброк, игравший значительную роль при королеве Анне; он примкнул к претенденту и вместе с ним вынашивал планы восстания в Шотландии. Однако эти планы не претворились в жизнь: осенью 1715 года умер Людовик XIV, а его преемник, Филипп Орлеанский, не склонен был оказать поддержку отрядам претендента, вторжение которого в Шотландию хотя и было осуществлено, но потерпело полную неудачу (1716). Ко всем этим событиям Стенхоп присматривался с особой внимательностью, так как они близко касались и его семьи, и его самого. "Прошло слишком мало времени с тех пор, как я уехал из Англии, чтобы я мог желать возвратиться туда во что бы то ни стало", — писал он Жуно в декабре 1714 года, сожалея, впрочем, что не мог присутствовать при появлении в Англии нового короля, прибывшего туда из Ганновера в сентябре. Но Стенхопу, воспитанному французским протестантом в духе, враждебном католицизму, уже в то время внушали опасения замыслы претендента, "папистские" склонности которого были традиционными и широко известными. Более того, Честерфилд искренне считал смерть королевы Анны "величайшим благом для Англии", когда узнал, "как далеко при ней продвинулись дела в пользу претендента и папизма". "Живи она еще три месяца, — писал Стенхоп о покойной королеве в том же письме к Жуно, — она несомненно ввела бы в Англии свою религию и оставила бы своим наследником, в качестве будущего короля, ублюдка, столь же глупого, как она сама, и влекомого за ней бандой мерзавцев". Как видим, юный Стенхоп имел достаточно оснований считать себя сторонником нового короля, еще до тсто как он получил первую придворную должность, — ее выхлопотал для него его отец, ставший одним из тех вигов, которых приблизил к себе Георг I. Вернувшись в Англию, Стенхоп был представлен королю и назначен одним из "постельничих" (gentleman of Bedchamber) принца Уэльского, — будущего Георга II; вскоре (1715) он был избран в палату общин парламента, благодаря тем же придворным связям еще до совершеннолетия, что было, кстати сказать, противозаконным, — от некоего маленького местечка в захолустном Корнуэлле. Его жизнь придворного началась, и он стал приглядываться к тому, что его окружало.
Если Стенхоп когда-либо и питал симпатии к немецкому курфюрсту, ставшему английским королем, то теперь, познакомившись с ним ближе, он потерял их безвозвратно. Георг I воссел на английском престоле, когда ему исполнилось пятьдесят три года; ему уже поздно было учиться чему-либо и менять свои привычки мелкопоместного немецкого курфюрста, каким он и остался до самой смерти; оплакивая свой родной Ганновер как потерянный рай. Нравы и обычаи англичан были ему совершенно чужды; он не знал ни одного английского слова: английское законодательство, политическое устройство, парламентская система были для него недоступной и непостижимой тайной, которую он даже не пытался себе уяснить; кроме того, он отличался совершенным невежеством: о литературе, искусстве, театре он не имел никакого понятия и презирал их, как мог презирать их немецкий солдат его поры. воспитанный в казарме или на конюшне. Он привез с собою многочисленную немецкую свиту — камергеров, секретарей, слуг, арапов, взятых в плен во время войн с турками; он даже поселил рядом с собою вывезенных им из Ганновера обеих старых и безобразных своих фавориток — фрау фон Кильманнсегге. ставшую в Англии графиней Дарлингтон, и графиню фон Шуленбург, превратившуюся в герцогиню Кендал. В. Теккерей, тщательно изучавший мемуары этой эпохи и воссоздавший ее в своей книге "Четыре Георга", приводит немало анекдотических сведений и придворных сплетен о нравах Сент-Джемского дворца; Георг I и обе его старые любовницы показались ему фатально похожими на знаменитого героя "Оперы нищих" (1728) Джона Гея — капитана Макхита и обеих его подруг — Полли и Люси, а свое общее впечатление от знакомства с историческими источниками этой поры Теккерей выразил следующим образом: "Не подлежит сомнению, что король, избранный англичанами, прибывший с ним из Ган-новера штат придворных и устроившие ему торжественную встречу английские вельможи, ко многим из которых этот хитрый старый циник повернулся спиной, представляли в совокупности весьма забавную сатирическую картину".
За сто лет до Теккерея эту картину набросал Честерфилд, наблюдавший ее в юности собственными глазами и увидевший многое из того, что стало явным лишь последующим поколениям его соотечественников. Так, злая и откровенная характеристика Георга I, оставленная в рукописи Честерфилдом, отличается еще большей сатирической меткостью, чем колоритный портрет короля, изображенный пером Теккерея. Честерфилд писал: "Георг I был честным, тупым немецким дворянином; он и не хотел, и не мог играть роль короля, которая заключается в том, чтобы блистать и угнетать. Он был ленив и бездеятелен во всем, вплоть до удовольствий, которые поэтому сводились к самой грубой чувственности… Даже его любовница, герцогиня Кендал, с которой он проводил большую часть времени и которая имела на него большое влияние, была сущей дурой. Его взгляды и пристрастия были ограничены узкими пределами курфюршества: Англия была для него слишком велика". Не менее выразителен был начертанный Честерфилдом портрет Георга II, в свите которого находился он сам, в то время как этот король, во многом походивший на своего отца, был еще принцем Уэльским. "Я, — вспоминал Честерфилд, — бывал с ним, как мог быть и с любым другим англичанином, попеременно то в хороших, то в плохих отношениях". После одной из таких размолвок, осложненной тем, что она совпала с неудачей первой речи (Maiden speech) Честерфилда, произнесенной им в палате общин. — слишком пылкой, откровенной и смелой для несовершеннолетнего парламентария, — Стенхоп уехал в Париж и оставался там около двух лет. Возможно, что одной из причин столь продолжительной отлучки его из Англии были крайне усилившиеся к этому времени стычки между королем и наследным принцем и явное нежелание Стенхопа принимать непосредственное участие в становившихся слишком опасными придворных распрях и интригах.
Пребывание в Париже открыло новый период в жизни Честерфилда и оставило в ней глубокие, никогда не изгладившиеся следы. Получивший полуфранцузское воспитание и владевший французским языком как своим родным. Стенхоп мог теперь на собственном опыте сделать сопоставление двух соседних культур, — английской и французской, в то время бывших гораздо более отчужденными друг от друга, чем в последующие десятилетия. Правда, он был еще молод и неопытен, но многое врезалось ему в память и явилось поводом для многолетних размышлений и сопоставлений: отечественной грубости нравов и распущенности аристократических и даже придворных кругов в его глазах противостоял утонченный лоск и своеобразный аристократизм манер во французских салонах, культ чтения, философские запросы даже дамского общества при типичной стесненности политической жизни и архаичности большинства государственных установлении. Однако внимательные наблюдатели Франции в период регентства могли уже видеть здесь зарождение тех сил, которые в течение всего столетия расшатывали традиционные устои, медленно, но непрерывно готовили падение старого порядка и создавали основы нового просветительского мировоззрения.
Конечно, Стенхоп-Честерфилд не сразу стал одним из видных посредников между интеллектуальными мирами Англии и Франции, однако уже при первом посещении французской столицы он свел знакомства о французскими философами и писателями и его дружба с некоторыми из них продолжалась долгие годы, "Если вы хотите, чтобы я вам чистосердечно сказал, что я думаю о Франции, — писал Стенхоп своему наставнику Жуно в письме из Парижа после первого приезда туда, — необходимо, чтобы вы позволили говорить мне как англичанину. Тогда я скажу вам, что, за исключением Версаля, здесь нет более ничего красивого и хорошего, чего бы мы не имели у себя в Англии. Не буду упоминать вам о моих чувствах к французам, потому что меня часто принимают здесь за соотечественника и не один француз высказывал мне самый большой комплимент, говоря: вы совсем такой, как и мы. Признаюсь, что я держу себя вызывающе, болтаю много, громко и тоном мэтра, что, когда я хожу, я пою и приплясываю и что я, наконец, трачу большие деньги на пудру, плюмажи, белые перчатки и т. д.". Таким, несколько развязным молодым франтом, — если в нарисованном им автопортрете ради хвастовства не слишком сгущены краски, — молодой Стен-хоп появился в парижских гостиных. Он принят был в модном салоне г-жи Тансен (Tencin, 1682 — 1749) на улице Сент-Оноре, где по вторникам собиралась несколько пестрая толпа тогдашних знаменитостей. Г-жа Тансен была приятельницей Монтескье и Фонтенеля, она принимала у себя аббата Прево, Мариво и многих других. Однажды Монтескье привел к г-же Тансен аббата Октавиана де Гуаско, приятеля и биографа Антиоха Кантемира, бывшего тогда русским послом в Париже.1 Знакомство Стенхопа-Честерфилда с Монтескье перешло в тесную дружбу: именно Честерфилд принимал у себя приехавшего в Англию в 1729 году Монтескье и помог будущему автору "Духа законов" ближе познакомиться с английскими учреждениями и парламентской системой.2
Несколько писем, которыми Честерфилд обменялся с г-жой Тансен в начале 1740-х годов, свидетельствуют, что его знакомство с ней и со старыми друзьями еще не было забыто: "Мне очень хотелось, чтобы вы присутствовали здесь в то время, когда было получено ваше письмо, — писала она Честерфилду из Парижа (22 октября 1742 года). — Оно было доставлено сюда г-ном де Монтескье, в тот самый кружок, который вы знаете. Письмо было прочитано, и не один раз... — Этот милорд смеется над нами, когда он пишет на нашем языке лучше, чем мы сами! — вскричал Фонтенель, и его поддержали другие". К этому же письму г-жи Тансен Фонтенель — престарелый автор "Рассуждения о множестве миров" — сделал приписку, в которой еще раз высказал изысканный комплимент: "Французскому языку составляет славу то, что английский вельможа взял на себя труд изучить его в таком совершенстве, как это сделали Вы, милорд; не посетуйте на меня за тот маленький совет, который я бы сказал Вам на ухо, по секрету. Берегитесь, прошу Вас, чтобы как-нибудь не возбудить зависть французских авторов…!".
Немало знакомств с французскими литераторами Честерфилд заключил тогда через посредство Генри Сент-Джона Болингброка, вольнодумного философа, жившего во Франции в эмиграции между 1715 — 1721 годами и оказавшего на Честерфилда безусловное идейное влияние. Возможно, что через посредство Болингброка состоялись первые встречи Честерфилда с Вольтером. Во всяком случае, когда во второй половине 20-х годов Вольтер приехал в Англию, Честерфилд не только был уже среди его друзей, но и оказал ему существенные услуги при английском дворе, — при представлении Вольтера будущему Георгу II, при публикации "Генриады" в Лондоне и посвящении этой поэмы королеве Каролине. Дружеская близость Вольтера и Честерфилда и их переписка не прерывались до самой смерти английского лорда: Вольтер умер пятилетие спустя.3
В 1722 г. Честерфилд вернулся в Лондон, опять был избран в парламент, снова получил придворную должность, не отнимавшую у него много времени, и уже открыто завязывал все более тесные связи с английскими литераторами, среди которых были Аддисон и Свифт, Поп, Гей, Арбетнот и многие другие. В этот период Честерфилд пробовал даже писать стихи, впрочем не отличавшиеся особыми достоинствами и представлявшие собою по преимуществу традиционные салонные мадригалы.4
27 января 1726 г. умер его отец. Филип Дормер Стенхоп получил от него в наследство графский титул, имя Честерфилда и кресло в палате лордов, где и выступал изредка с тщательно подготовленными речами, оставившими некоторые следы в истории парламентских дебатов. В следующем году произошло еще одно событие, имевшее немаловажное значение для последующей истории жизни Честерфилда: король Георг I скоропостижно умер в своем дорожном экипаже, направляясь в родной Ганновер, и на престол был возведен под именем Георга II принц Уэльский. Подобно своему отцу Георг II, родившийся и воспитывавшийся вне Англии, больше думал о Ганновере, чем о стране, которая его приютила, вполне предоставлял управление ею своим вигским министрам и старался жить мирно с парламентом. Англией правил в это время, с еще более широкими полномочиями, чем при Георге I, всесильный Роберт Уолпол: он был лидером вигов и уже во второй год царствования Георга I сделан был первым лордом казначейства: с тех пор судьба Англии находилась в его руках до 1742 года, так как премьер-министром он оставался более двадцати лет. Недоразумения с Уолполом, возникавшие у Честерфилда еще в начале 20-х годов, в 30-е годы превратились в жестокую распрю.
Вероятно, козням Роберта Уолпола Честерфилд был обязан тем, что Георг II, вскоре после своего восшествия на престол, отправил его из Лондона в Гаагу в качестве английского посла: это было нечто вроде почетной ссылки и, вместе с тем, — со стороны Уолпола, — тактически ловким устранением опасного противника. В Голландии Честерфилд провел несколько лет (1727 — 1732).
Почти четверть века спустя Честерфилд писал своему сыну (26 сентября 1752 года): "Я утверждаю, что посол в иностранном государстве никогда не может быть вполне деловым человеком, если он не любит удовольствия в то же время. Его намерения осуществляются и, вероятно, наилучшим образом, к тому же не вызывая ни малейших подозрений, — на балах, ужинах, ассамблеях и увеселениях, благодаря интригам с женщинами или знакомствам, незаметно устанавливающимся с мужчинами в эти беспечные часы развлечений". Будучи послом в Гааге, Честерфилд придерживался именно этой тактики и вполне оправдал себя с деловой точки зрения. Однако стремление его стать светским кавалером и любителем галантных празднеств диктовалось на этот раз не столько профессиональными деловыми соображениями, сколько обидой за изгнание и отстранение от активной политической деятельности; эта обида давала себя знать вопреки его награждению высшими орденами и высокому придворному званию (Lord of the Household — нечто вроде министра двора), полученному им в 1730 году. Вскоре он, однако, заставил о себе говорить как герой довольно громкой и скандальной любовной истории.
Жила в Гааге Элизабет дю Буше, скромная, красивая девушка, из французской протестантской эмигрантской семьи; она была гувернанткой при двух девочках-сиротках и меньше всего думала о светских развлечениях или победах. Ходила молва, что английский посол искусно и лицемерно разыграл свое увлечение этой бедной добродетельной девушкой на пари, которое будто бы заключил в кружке молодых повес своего круга. Но любовь зашла дальше, чем предполагалось первоначально по этой салонной стратагеме: дю Буше стала матерью сына (1732). Он был назван, как и его отец, Филипом и получил отцовскую фамилию Стенхопа. Биографы Честерфилда, рассказывая этот эпизод, утверждают, что он задолго до романа С. Ричардсона разыграл историю Грандисона, соблазнителя Клариссы, и что будто бы Ричардсон, зная эту историю, взял ее за основу своего знаменитого романа (Clarissa Harlowe, 1748),5 но это едва ли правдоподобно, если иметь в виду частую житейскую повторяемость подобной банальной любовной интриги. Скомпрометированная дю Буше лишилась места и оказалась всецело на милости отца своего ребенка. Честерфилд поселил ее в лондонском предместье, дал скромный пенсион; но она навсегда осталась там, в глуши, ведя одинокое и почти безвестное существование покинутой женщины и не видя никого, даже самого Честерфилда. Последний, впрочем, заказал ее портрет знаменитому тогда художнику-пастелисту, Каррьере Розальба, и повесил этот портрет в золоченой раме в своей библиотеке. Сын же Честерфилда, родившийся от этой мимолетной связи, — был тот самый Филип Стенхоп, которому отец многие годы посылал свои, впоследствии прославленные, письма. Прежде чем обратиться к характеристике этих писем, следует досказать биографию Честерфилда в те годы, когда они писались.
Жизнь его по возвращении в Лондон из Голландии не была богата внешними событиями. Первоначально важнейшие из них были сосредоточены вокруг парламентской борьбы с Робертом Уолполом, в 30-е годы принимавшей все более резкие формы и вынуждавшей Честерфилда то испытывать свои ораторские способности, то браться за сатирическое перо журналиста. В палате лордов вместе с Честерфилдом оппозицию возглавлял Картрет (с 1744 года ставший графом Гренвиллем); вскоре ядро оппозиции пополнилось и в палате общин, где появились способные и энергичные молодые люди (которых Уолпол презрительно называл "патриотами-мальчишками") — Уильям Питт и Джордж Литтлтон, ставшие соратниками и друзьями Честерфилда. Джордж Литтлтон (1709 — 1773), приятель Попа и Дж. Филдинга, вошел в английскую литературу прежде всего потому, что именно ему впоследствии посвящен был Филдингом знаменитый роман — "История Тома Джонса, найденыша", но Литтлтон и сам пробовал свои силы на литературном поприще: в 1735 году, в тот самый год, когда он стал влиятельным членом палаты общин, он анонимно издал томик своих "персидских писем" — сколок с одноименного произведения Монтескье, полный, однако, самостоятельных и свежих наблюдений над английской политической жизнью. Литтлтон ближе связал Честерфилда с литераторами, которым он покровительствовал, и привлек его к совместному участию в нескольких литературных периодических изданиях, противостоявших правительственным оффициозам.
Не следует преувеличивать радикализма ни Честерфилда, ни его единомышленников по парламентской оппозиции, когда они вели совместную борьбу против могущественного премьер-министра. Боровшиеся в то время политические партии представляли собою в сущности довольно беспринципные блоки представителей разнородных классовых интересов; их идейные разногласия зачастую носили характер временный и нередко определялись случайными причинами, не имевшими ничего общего с подлинными интересами трудового народа. Но Честерфилд был опытным политиком и прошел настоящую идейную закалку у ранних французских просветителей, благодаря чему он и завоевал авторитет у передовых английских литераторов этой поры.
Роберт Уолпол не отличался образованностью. К литературе и искусству он относился презрительно и о поэтах и писателях отзывался в тонах самых непочтительных и бесцеремонных, так как считал их людьми совершенно бесполезными; впрочем, на подкупы наемных писак он тратил огромные государственные средства. Свифт, в своей эпистоле к Дж. Гею в 1751 году, называл Роберта Уолпола "врагом поэтов" ("Bob, the poets foe"), а в "Рапсодии о поэзии" (1733) издевался над тем, что любой памфлет "в защиту сэра Боба никогда не испытает недостачи в оплате". При Р. Уолполе система взяточничества и подкупов достигла небывалых размеров, была настолько очевидной и привычной для всех, что стала как бы узаконенной. В борьбу с этой системой, в частности с подкупами при избрании в парламент, вступили также и писатели, например Филдинг, в лучших из своих политико-сатирических комедий.
В 1733 году Честерфилд посвятил несколько речей в палате лордов сочиненному Уолполом "биллю об акцизе", убежденно и горячо ратуя против этого проекта; благодаря красноречию Честерфилда и поддержке обеих палат билль не был утвержден. Уолпол тотчас же отомстил Честерфилду, отняв у него его придворную должность. В 1733 году Дж. Филдинг написал комедию "Дон-Кихот в Англии", в которой он воспользовался образом романа Сервантеса для самых ярких и острых обличении, с просветительских позиций, всего английского государственного строя, неравенства людей перед законом, продажности судей, гибельной, уродующей человека страсти к наживе. Отметим, что эта замечательная пьеса посвящена графу Честерфилду как человеку, по словам Филдинга, "так блестяще отличившемуся в борьбе за свободу против всеобщей коррупции, которая может когда-нибудь оказаться роковой для страны"; "автор, хорошо известный вашей светлости, считает, что примеры быстрее и сильнее действуют на умы, чем простые истины…"; "самое смешное изображение расточительности или скупости может произвести сравнительно небольшое впечатление на сластолюбца и скупца; но мне кажется, что живое изображение бедствий, навлекаемых на страну всеобщей продажностью, могло бы произвести весьма сильное и нужное впечатление на зрителей".
Через несколько лет именно Честерфилд произнес свою знаменитую речь в защиту Филдинга, против закона о театральной цензуре, о которой Гарви (Hervey) в своих "Мемуарах" отозвался как об одной из "наиболее ярких и остроумных речей, какие он когда-либо слышал в парламенте".1 История этой речи примечательна во многих отношениях. Она свидетельствует, в частности, о широких и просвещенных взглядах Честерфилда на общественное назначение искусства. В 1736 году Филдинг написал новую пьесу: "Пасквин. Драматическая сатира на наше время, представляющая репетицию двух пьес: комедии под заглавием "Выборы" и трагедии под заглавием "Жизнь и смерть Здравого смысла''". Эта резкая политическая сатира, в которой жестокому и остроумному осмеянию снова подвергся "Боб" Уолпол, впервые поставлена была на сцене "Маленького театра" в Хеймаркете и имела чрезвычайный успех, равного которому не было со времен "Оперы нищих" Гея. Вслед за "Пасквином", в марте следующего 1737 года, Филдинг в том же театре поставил еще одну пьесу, полную злободневных намеков и прямых нападок на премьер-министра и его злоупотребления: "Исторический ежегодник за 1736 год", — которая оказалась последней пьесой Филдинга, увидевшей свет рампы. Уолпол был взбешен и решил, что на этот раз драматург не должен остаться безнаказанным. Через официозный орган он предупредил, что и автору подобных антиправительственных выступлений, и всему его театральному предприятию грозят серьезные кары, если он не прекратит своих нападок; газета ("Daily Gazetteer") заявляла далее, что никакие доводы не смогут оправдать вынесение на сцену для осмеяния государственной политики. Филдинг пробовал бороться за свой театр, и Честерфилд великодушно предложил ему помощь.
Среди действующих лиц "Пасквина" есть несколько сатирических персонификаций, в числе которых зрителям особенно нравились две "королевы" — "королева Невежество" и "королева Здравый смысл", в конце концов погибающая. Возможно, что этот ярко сатирический образ, созданный Филдингом, вспомнился Честерфилду и его друзьям, когда они основали новый журнал "Здравый смысл" (Common Sense, or the Englishman's Journal) — орган оппозиции, явно противопоставленный официозу Роберта Уолпола. Первый номер "Здравого смысла", вышедший в свет 5 февраля 1737 года, открывался передовой статьей, написанной Честерфилдом, в которой, между прочим, находится прямой намек на пьесу Филдинга, не названного, впрочем, по имени. Честерфилд писал здесь: "Остроумный драматический писатель рассматривал "Здравый смысл" как вещь столь необычайную, что недавно он с большим умом и юмором не только персонифицировал ее, но даже возвеличил, удостоив титула королевы".2 Неудивительно, что, находясь как бы под защитой Честерфилда, Филдинг на угрозы, инспирированные Робертом Уолполом, ответил открытым письмом, опубликованным в том же журнале "Здравью смысл" (в номере от 21 мая 1737 года), и вслед за тем выпустил в свет печатное издание своей последней пьесы, предпослав ей полное язвительности "Посвящение публике". На этот раз Р. Уолпол пришел уже в совершенную ярость. Он тотчас же внес в обе палаты парламента законопроект о театральной цензуре (Licensing act); хотя новый закон еще обсуждался некоторое время в печати, — сам Честерфилд, скрывшийся под инициалами A. Z., поместил в "Здравом смысле" (1737, No 19) посвященную законопроекту статью, уснащенную ссылками на древних- Горация и Цицерона, с его речью в защиту поэта Архия,3 — все было напрасно и предрешено: Уолпол сумел настоять на утверждении во всех инстанциях задуманного им акта, и его твердому решению не могла нанести никакого вреда красноречивая защита сцены в речи Честерфилда, произнесенной им в верхней палате парламента в июне 1737 года, во время дебатов по поводу третьего чтения этого законопроекта, который он прямо назвал "посягательством не только на свободу театров, но и на свободу вообще". Речь Честерфилда стала знаменитой и печатается в собрании его сочинений, но "Маленький театр" Филдинга был закрыт, и он бросил писать пьесы. Закон о театральной цензуре нанес сильнейший удар английской драматургии, от которого она смогла оправиться не скоро: Б. Шоу вспоминал об этом с горечью в предисловии к своему сборнику "Неприятные пьесы" (1898).
Таким образом, в схватке с Честерфилдом Р. Уолпол на этот раз одержал полную победу, что еще более усилило их застарелый антагонизм, не прекратив, впрочем, дальнейшей полемики. В последующие годы Честерфилд также выступал иногда в парламенте с речами — хотя и с меньшим успехом, и на более мелкие и преходящие темы, преимущественно о внешней политике Англии, о испанских и вестиндских делах, об американских колониях и т. д. Продолжал Честерфилд анонимно печатать свои статейки и в "Здравом смысле", иногда на политические темы, но все больше походившие на нравоописательные дидактические очерки: здесь были и статьи «о слове "честь"», о модных одеждах, о франтах и кокетках, об обжорстве, о "защите лорда Литтлтона от газетных писак", "о музыке" и т. д. Он иногда уезжал на континент, встречался со своими французскими литературными друзьями, в частности с Вольтером,4 но пока в Англии всесильным оставался Уолпол, Честерфилд и не помышлял о более близком участии в политической жизни страны.
Падение Роберта Уолпола в 1742 году несколько улучшило положение Честерфилда в английских правительственных кругах, но оно все же в общем оставалось еще неустойчивым, в особенности из-за возраставшей холодности к нему Георга II, которую справедливее было бы называть отвращением. Никакой устойчивости не было и в министерских и парламентских сферах, где в 40-е годы сохранялись порядки, заведенные Уолполом; никто не думал здесь о давно назревших реформах, а в результате постоянных смен должностей и назначений еще более усилились интриги и распри.
В полном охлаждении к Честерфилду короля Георга II немалую роль сыграло одно обстоятельство личной жизни графа, которое король никогда ему простить не мог. В сентябре 1733 года, после возвращения из своей миссии в Голландии, Честерфилд женился на Мелюзине фон Шуленбург, номинально племяннице, но на самом деле дочери графини Эренгарды фон Шуленбург, любовницы Георга I, возведенной им в сан герцогини Кендал; в Англии хорошо знали, хотя и скрывали, что Мелюзина фон Шуленбург была дочерью Георга I и, следовательно, могла считать себя сводной сестрой Георга II. Это и объясняет в известной мере настороженность короля к Честерфилду, который фактически, после своей женитьбы на Мелюзине, мог считать себя "свойственником" королевского дома. Труднее понять, что руководило Честерфилдом, когда он вступил в этот брак; значение могли здесь иметь и материальные соображения, и политические замыслы; возможно также, что этот шаг должен был, по его мнению, несколько приглушить слишком распространившиеся в обществе толки о его скандальных любовных похождениях в Голландии. Во всяком случае, это был довольно странный брак, в котором расчет был на первом месте; чувство любви, вероятно, отсутствовало у обоих супругов. Имя жены редко встречается в письмах Честерфилда; чаще всего они и жили раздельно, в двух особых домах на Гросвенор-сквер… "Герцогиня Кендал умерла восьмидесяти пяти лет от роду, — писал Горес Уолпол в 1743 году; — ее богатство огромно, но я предполагаю, что лорд Честерфилд из него ничего не получит, оно достанется его жене". Возможно, что среди наследников покойной герцогини находился тогда и сам король, отличавшийся, как известно, чрезвычайной скупостью, и это еще более способствовало его враждебности к Честерфилду.
Последний прилив деловой активности в своей административной и политической деятельности Честерфилд пережил в середине 40-х годов. В 1744 году он ездил в Гаагу с очередным дипломатическим поручением, вслед за тем получил назначение на пост наместника Ирландии. Он уехал в Дублин с женой и провел там около года (с мая 1745 года), оставив по себе добрую память как просвещенный и гуманный начальник. Биографы Честерфилда, может быть, даже преувеличивают значение этого, в сущности короткого, пребывания его в Ирландии, утверждая, например, что это был лучший период в его деятельности и что, если бы он даже ничего не сделал на всех других поприщах, времени, проведенного им в этой стране, было бы достаточно, чтобы признать в Честерфилде одного из самых способных и блестящих людей того века. Тем не менее следует признать, что Честерфилд мало походил на других представителей английской власти в Ирландии, подкупая ирландцев мягкостью и остроумием и обезоруживая фанатиков своей веротерпимостью. Недаром о его дублинской жизни ходило множество анекдотов, закрепленных в периодической печати и мемуарах той поры. Однако эта довольно безмятежная жизнь внезапно была прервана вызовом в Лондон для назначения на еще более высокий пост — государственного секретаря. В декабре 1746 года Честерфилд писал своей парижской приятельнице Монконсейль: "Вот я и лишился своего почетного и доходного поста, обязанности, связанные с ним, не отнимали у меня слишком много времени от того, которое я люблю отдавать сладостям жизни в обществе или даже лености... У меня были и сан, и досуг, тогда как сейчас я чувствую себя водворенным на некий публичный пьедестал…, хотя моя фигура, как вы хорошо знаете, ни в коем случае не может быть названа колоссальной 5 и не будет в силах удержаться, подавленная к тому же и работой, и недугами моего тела, и слабыми силами рассудка. Стоит ли меня с этим поздравлять и не заслуживаю ли я сожаления?". В этом автопризнании, наряду с несомненным кокетством, чувствуется уже, хотя и несколько приглушенная, усталость и своего рода разочарование. Сходные настроения проскальзывали и в других его письмах этого времени. Неудивительно, что при подобных обстоятельствах он вскоре добился отставки, которая и была принята в начале февраля 1748 года. В последующие годы имя Честерфилда все реже встречалось в анналах английской политической жизни; он все более замыкался в себе.
