Последним Рубиконом Черта невозвращенья.
Здесь в отблесках заката расплавятся мосты.
Последний шанс прощанья и, может быть, прощенья.
Последний шаг в реальность из несбывшейся мечты.
Любой, сюда пришедший, перед Чертою равен:
Старик, исполнен мудрости, и взбалмошный юнец,
Гордец, что твердою рукой огромным миром правил,
Бродяга, горькой бедности примеривший венец.
Сюда идет мечтатель, непреклонно веря в чудо,
И воин, что давно от веры в лучшее отвык.
Здесь беззащитна сила и почти всесильна мудрость,
Здесь шепот лучше слышится, чем самый громкий крик.
И здесь порой действительно вдруг происходит чудо:
Судьба на миг, споткнувшись, опускает плети рук,
И ворох ярких нитей, что вчера сплетались туго,
Подхваченный мгновением, рассыплется вокруг.
И кто-то, может, в броской и цветастой паутине
Заметит свой родной, знакомый с детства цвет
И подхватить успеет, небрежно прочь откинув
Все то, что с ним узором сплеталось много лет.
А кто-то вдруг, напротив, порвет чужую пряжу
Случайным нервным жестом иль верною рукой.
Итог. Черта прощания... За ней уже не скажут,
Что будто он неправдой получает жребий свой.
А кто-то вдруг иной в слепом шальном порыве
Подхватит чью-то нить, что знает лишь по снам.
Сберечь ее! Спасти! При этом не увидев,
Что собственная пряжа легла к чужим ногам.
И в этом ярком танце безумных откровений
Жизнь четко разделилась навеки пополам
Цветной Чертой прощания и, может быть, прощения,
Усмешками героев, не поверивших словам.
История, начавшаяся в предпоследний день летних каникул.
История, изменившая все, перевернувшая мир с ног на голову. Разве может она прерваться вот так… недосказанно?
Перед тем как уснуть под действием зелья, приняв неимоверно важное, пожалуй, самое важное решение в жизни, Гермиона в полудреме вспоминала рассказ бабушки. Когда-то он поразил девушку до глубины души.
Однажды, отдыхая в доме родителей и слушая урчание кота, Гермиона попросила рассказать что-нибудь необычное. Бабушку никогда не приходилось долго упрашивать. На морщинистом лице появилась улыбка. В такие минуты она словно становилась моложе.
— В Кракове есть две башни. Много лет назад их строили два брата. Они беспечно соревновались, чья башня будет выше. Старший строил споро — вскоре его башня возвышалась над городом. Он считал, что ничто не сможет с ней сравниться. Увенчал ее красивым шпилем и уехал на время в другой город, а когда вернулся, увидел, что младший брат достроил свою едва до половины, но даже сейчас было видно, что его башня будет выше и мощнее. И…
— Старший убил младшего? — ахнула маленькая Гермиона.
— Да, — кивнула бабушка. — Заколол кинжалом. Не знаю уж — из зависти или просто помутился рассудком… Так один из братьев погиб, и его башня осталась недостроенной. Позже ее закончили, но башни так и остались разной высоты. Только я хотела рассказать не об этом. С ними связана еще одна легенда. На башне старшего из братьев, той, что повыше, всегда стоял стражник, предупреждавший горожан о пожаре или нападении врага. Однажды он увидел на подходе к городу монгольское войско и начал трубить тревогу. Пронзительную и тревожную мелодию. Стрела врага пронзила стражника, не позволив закончить. Он погиб, но защитники города все же сумели подготовиться к нападению и выстояли. Стражник исполнил свой долг. В память об этом каждый час на башне трубит трубач. Четыре раза. На четыре стороны света. Сейчас это лишь сигнал точного времени… Но мелодия звучит та же, и прерывается она на середине, на самой высокой ноте. Говорят, будто именно на этой ноте стрела остановила стражника, — бабушка на миг замолчала, глядя в пламя камина. — Я приходила на площадь не один раз, и все сильнее мне хотелось услышать окончание мелодии. Мысленно я обращалась к меткому лучнику из прошлого: «Подожди, опусти лук, позволь ему закончить». Если бы время можно было повернуть вспять…
Тогда Гермиона, как завороженная, смотрела на задумчивое лицо бабушки.
«Если бы время можно было повернуть вспять...»
Всю ночь ей снился неведомый трубач, игравший последнюю мелодию в своей жизни. Было ли ему страшно? Знал ли он, что это — конец? И ей почему-то казалось, что новые трубачи никогда не смогут сыграть так, как он. В ее сне лучник был сероглаз, и он не спускал тетивы, а лишь смотрел поверх взведенной стрелы на отчаянного смельчака, потому что тоже хотел дослушать последнюю песню. И неведомая мелодия лилась над древним городом, окрашиваясь в цвета заката, так похожие на цвет крови. И ее финальный аккорд заглушил упругий звон тетивы и свист серебристого наконечника, разрезающего время и пространство. И…
Гермиона проснулась и рывком села на смятой постели. Обрывки странного сна заставляли сердце тревожно колотиться, и она не сразу вернулась в реальность. Мелодия, которую она никогда не слышала, еще витала на грани сознания.
А потом в памяти всплыл вчерашний день, и захотелось спрятаться под одеяло, укрыться с головой и ждать чуда. Пусть что-нибудь произойдет. Пусть он вернется. Потому что делать первый шаг было страшно. Шаг в пустоту. Гермиона вдруг поняла это отчетливо. Он не простит. Никогда. Она провела дрожащей рукой по лицу. Не простит. А потом вдруг вспомнила его улыбку, оранжевый сервиз и то, как не могла стянуть мантию, зацепившуюся за часы. Плевать на все! Она не может не попробовать. Вдруг стало ясно, что подобного бездействия она никогда себе не простит.
Девушка вскочила с кровати и бросилась в ванную. По пути вспомнила, что не ставила вчера будильник, да и понятия не имеет, во сколько Драко должен был уезжать. Гермиона бросила взгляд на настенные часы. Без пяти шесть. Значит, еще здесь. Вряд ли в день собственной помолвки его бы поднимали так рано. Наверное, это утомительное мероприятие. Умываясь, она четко определила, что в ее понимании это — утомительное мероприятие. Не более. Просто потому, что думать об этом всерьез было страшно. Ведь это — конец.
«Мы не разводимся», — когда-то сказал он. Господи! Что же делать?
Пять драгоценных минут ушли на то, чтобы собраться с силами, прежде чем дрожащие пальцы разжались, высыпая в камин порох. Стук сердца отдавался в ушах набатным звоном, руки отчаянно мерзли. Все ее существо в эту минуту было настроено рвануться через этот чертов камин, и гори все синим пламенем. Она заставит Драко себя выслушать, пусть даже для этого придется наложить на него парализующее заклятие! Семь бед — один ответ.
А потом сердце замерло, и сжатые кулачки бессильно разжались. Она читала об этом в книгах, но никогда не видела на практике. Мутно-серая рябь. Его камин был заблокирован. Вот и все. Он просто не дал ей шанса хоть что-то исправить. Но так нельзя! Людям всегда нужно давать шанс! Иначе благих деяний будет еще меньше. Ведь мало кто способен сразу решить, как следует поступать в первый момент.
Мутно-серая рябь… Цвет безысходности. Цвет отчаяния.
Прежде чем она сообразила, что делать дальше, ноги сами понесли прочь из комнаты.
Рон долго не открывал на стук. Пришлось воспользоваться тем, что он редко менял пароль и не скрывал его от друзей. В полутемной комнате было прохладно. Камин давно погас, и угли успели остыть. Гермиона на цыпочках пробралась к кровати. Два раза споткнулась. Один раз о ботинки, второй — о стопку книг, лежавших на полу.
Рон спал, натянув одеяло на голову. Чувствуя вину за то, что собирается сделать, девушка потрясла друга за плечо. Рон что-то пробормотал и попытался отмахнуться. Гермиона потрясла сильней.
— Рон! Рон, пожалуйста, проснись!
Негромкий шепот заставил юношу подскочить на кровати и испуганно шарахнуться. Несколько секунд он пытался сообразить, что происходит, где он, и почему здесь девушка. В полумраке он не сразу узнал Гермиону. А когда узнал, автоматически потянул одеяло на себя и отодвинулся еще дальше.
— Рон, прости, что разбудила. Мне очень нужна помощь.
— Который час? — Рон потер кулаком глаза, никак не желавшие оставаться открытыми надолго.
— Начало седьмого.
— Сколько? — простонал Рон. — Гермио-о-она! Каникулы!
— Знаю. Поэтому мне и нужна помощь.
Повторная просьба о помощи заставила вспомнить вчерашний день, а еще намерение поговорить с ней о неизвестных часах на столе. Некоторое время Рон, кусая губы, обдумывал, с чего начать: узнать, что нужно ей, или же выяснить то, что интересовало его. Выбор склонился к первому варианту. Потому что все могло объясниться само собой, и не пришлось бы заводить неловкий разговор.
— Что ты хотела?
Гермиона нервно прошлась перед кроватью, обхватив себя за плечи, потом круто развернулась.
— Мне нужна Карта Мародеров.
— Сейчас?
— Да.
— Она у Гарри.
— Знаю.
Рон прекратил цепляться за одеяло и, нашарив на тумбочке палочку, зажег лампу. Комната озарилась тусклым светом. Разбросанные по столу книги, мантия, свисающая со спинки стула, девушка, зябко обхватившая себя за плечи, и юноша, напряженно теребящий ворот пижамы.
— Почему ты сама не попросишь у Гарри?
— Потому, — Гермиона глубоко вздохнула, — что он будет задавать вопросы.
— А я, по-твоему, не буду?
— Надеюсь, нет.
— Добро пожаловать в утро несбывшихся надежд. Выкладывай в чем дело.
Гермиона вздрогнула от его слов про несбывшиеся надежды.
— Рон, мне дорога каждая минута. Я объясню все потом. Пожалуйста.
— Кто он? — резко спросил Рон, прищурившись.
Гермиона едва не всхлипнула от отчаяния.
— Я не могу пока сказать. Ну я прошу тебя! — она схватила друга за руку. — Для меня это очень важно.
Рон закрыл лицо рукой, помотал головой.
— За это с тебя вся правда. Вся, Гермиона! Без отговорок: это я не могу, это я не хочу.
Гермиона закусила губу, а потом кивнула, понимая, что так или иначе в эти утренние часы все решится. А Рон — это не Гарри. Для него это не будет таким ударом. Не должно быть.
Рональд Уизли толкнул дверь в комнату седьмого курса. Он был раздражен и зол. А еще ему было страшно. Оказывается, страшно может быть не только перед лицом врага или контрольной по зельям. Страшно может быть, когда видишь лихорадочный блеск глаз бледной Гермионы.
Гарри спал, задернув полог. В последнее время появилась у него такая привычка. Рон отдернул тяжелую ткань, на миг испугавшись, что друга за ней не окажется.
Однако Гарри был здесь. Он мирно спал, подложив ладонь под щеку. И как ни жалко Рону было его будить, пришлось потрясти за плечо. Даже привычного чувства злорадной солидарности из серии «я не сплю, почему другие должны?» не появилось.
Гарри рывком сел и вцепился в запястье друга мертвой хваткой.
Рон прижал палец к губам:
— Т-с-с… Тише. Это я.
— Вижу, — отозвался Гарри, продолжая стискивать руку так сильно, что Рону стало больно.
— Ничего не случилось, — прошептал он. — Я просто…
— Сколько времени?
— Рано, — откликнулся Рон.
Гарри наконец выпустил запястье друга и потянулся к тумбочке за палочкой. Мгновение, и полумрак рассеяло подрагивающее пятно света. Гарри направил свет палочки на будильник. Потом на Рона. Рон прикрыл глаза ладонью, понимая, что сейчас может рассчитывать на хорошую оплеуху.
— Ты что хотел? — Гарри щурился, силясь привыкнуть к свету палочки.
На соседних кроватях заворочались, послышалось глухое, невнятное ворчание.
Рон торопливо прошептал:
— Нокс. Мне нужна Карта Мародеров.
Слабый свет из незанавешенного окна едва достигал Гарри, но даже его хватило, чтобы Рон увидел изумление на лице друга.
— Сейчас? Зачем?
— А… — Рон почесал затылок, развел руками и одернул на себе пижаму. — У меня есть подозрение, что Аманда сейчас не в спальне.
— Аманда? — Гарри потер лицо, словно отгоняя остатки сна.
— Аманда — моя девушка, — Рон возвел глаза к потолку.
В другой момент он, возможно, обиделся бы на такое невнимание к собственному роману, но сейчас было не до того.
— Брось. У вас же все хорошо.
— Гарри, просто дай, пожалуйста, карту, а обсудим мы это потом. Ладно?
Гарри со стоном свесился с кровати, вытягивая из-под нее чемодан, а Рон мысленно поаплодировал своей находчивости и вновь зажег палочку.
* * *
Гермиона сидела в гостиной и нервно чесала локоть. На руке уже остались красные полосы, но остановиться она не могла. Драгоценные секунды таяли, как свечной воск. Хотелось самой ворваться в спальню мальчишек и как-то повлиять на ситуацию, но она представить не могла, как будет объясняться с Гарри.
Наконец, спустя целую вечность, послышались шаги.
Гермиона, подобно камню из пращи, вылетела из кресла и бросилась к Рону.
Друг смотрел по-прежнему недовольно, однако в протянутой руке он держал Карту Мародеров.
— Спасибо, — Гермиона торопливо выхватила трофей и бросилась к журнальному столику.
Рон понимал, что она не хочет показывать, кого именно будет выискивать на этих страницах, поэтому присел подальше от Гермионы на подлокотник дивана.
Он смотрел на ее напряженное лицо и гадал, что могло случиться? Что так изменилось за последние сутки? И за сутки ли?
Гермиона торопливо просматривала страницы, вертя карту то так, то сяк.
— Место ищешь? — по-прежнему сердито произнес Рон.
Она кивнула.
— Помочь?
Гермиона подняла на него взгляд, секунду подумала и произнесла:
— Кабинет Снейпа.
Брови Рона взлетели вверх. Однако в голосе по-прежнему слышалось лишь недовольство:
— Следующий разворот.
Гермиона быстро отыскала взглядом подземелья Слизерина и точку, подписанную «Драко Малфой». Она находилась как раз посреди небольшой комнаты. Судя по тому, что видела Гермиона через камин, да и исходя из наблюдения, что все комнаты старост устроены похоже, он находился на кровати или у кровати. Неподвижно. А рядом… внутри у нее словно что-то сгорело и осыпалось… будто сажа на снегу еще одно имя — «Блез Забини».
И все то, что не давало дышать в это бесконечное утро, вдруг со свистом вырвалось из груди, заставив Гермиону до крови закусить губу, а Рона нетерпеливо хрустнуть кулаком.
* * *
Драко Малфой сидел на краю аккуратно застеленной кровати и, не отрываясь, смотрел на ковер на полу. Утро не вернуло душе спокойствия, не прибавило уверенности. И пустота не ушла. И сегодня он не чувствовал себя храбрее, чем вчера, просто обреченнее.
Блез стояла напротив и нервно заламывала пальцы. Оба молчали. Она заглянула с утра, собираясь поговорить с ним. Разговора не получилось вовсе. Блез как-то неловко взмахивала руками, порываясь подобрать нужные слова, чтобы что-то изменить. А потом он рассказал про письма, отправленные в их имения, и Блез застыла. Драко отстраненно наблюдал, как от знакомого лица отхлынула кровь, и оно стало заливаться мертвенной бледностью. Понимал, что слез не выдержит, и вяло старался что-то придумать, чтобы ее успокоить. В голову ничего не шло. Блез несколько раз судорожно вздохнула и выдохнула, потом закашлялась, поперхнувшись воздухом, и, наконец, прошептала:
— Повтори.
Драко повторил. Вот тогда-то он с удивлением понял, что что-то значит для этой девушки. Понял по тому, как она ринулась к нему, крепко обхватила его за плечи и изо всех сил прижала к себе. Она с каким-то ожесточением гладила светлые волосы и молчала.
Драко обнял ее в ответ, вдыхая знакомый запах, ощущая щекой тепло шерсти ее свитера, и в очередной раз понял, что поступил правильно. Он не имеет права тащить ее за собой. Фред защитит ее. Он сможет.
— Блез, тебе пора, — голос прозвучал слегка надтреснуто. Он не любил неловких прощаний. Он вообще не любил прощаний.
— Драко, может, еще не поздно? Сказать, что шутка, что ты был пьян, что это — не ты…
В голосе звучали злые слезы.
— Ты сама веришь, что это сработает? — Драко поднял голову, слегка отклонившись.
На его щеку тут же упала горячая капля. Он даже не успел поднять руку. Блез быстро стерла слезу с его щеки и стала вытирать свое лицо, впервые не удосужившись достать для этого платок. Шерстяные рукава оставляли на нежных щеках красные пятна. Он в первый раз видел ее вот такой.
— Блез, тебе, правда, лучше ехать. С тобой все будет хорошо. Поверь.
— А с тобой? — едва слышно выговорила она.
В памяти девушки вдруг всплыли дурацкие мысли, пришедшие ей в голову у гобелена вечность назад. Он будет один перед тем последним прыжком в пустоту, и она ничем не сможет помочь. Потому что он не позволит.
— Блез, обещаю, что сделаю все, чтобы…
«Остаться в живых» прозвучало бы глупо и слишком пафосно. Но именно это соответствовало истине, как ничто другое. И поэтому Драко смолчал. Не озвучил роковую истину — просто пожал плечами.
— Иди, — он снова поднял на нее взгляд и подмигнул. — Ты же знаешь: я не люблю прощаний. Чувствую себя по-дурацки.
Блез кивнула, быстро чмокнула его в макушку и двинулась к двери. Он встал, неловко разгладил брюки, то ли проводить, то ли...
Блез метнулась назад и крепко схватила его за запястье:
— Драко Регулус Малфой! Я приглашаю тебя на свое восемнадцатилетие.
— Что? — он даже подался вперед, словно прислушиваясь.
— Я приглашаю тебя на свое восемнадцатилетие. Обещай, что придешь!
Он чуть улыбнулся.
— Я не шучу. Обещай!
— Отлично. Заказывай подарок.
— Я все еще не слышу.
— Хорошо, Блез. Я обещаю, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы доставить тебе сомнительное удовольствие лицезреть меня на своем торжестве.
— Я люблю розы. Серебряные.
— Помню.
Она быстро поцеловала его в щеку и направилась к двери. У выхода обернулась:
— Вот теперь я знаю, что ты сделаешь все возможное. Ты ведь обещал.
Выйдя из комнаты Драко, Блез быстрым шагом направилась в сторону гостиной. Дверь спальни Пэнси отворилась, и хозяйка комнаты в теплой мантии появилась в коридоре.
— Едем? — вопросительно приподняла бровь Пэнси.
— Что?
Блез посмотрела на подругу так, точно видела впервые. Будто это не она час назад уговаривала Пэнси поехать с ней в экипаже, ждавшем у ворот. Экипаже с буквой «М» на дверце. Люциус все же прислал его. Значит, давал шанс, несмотря на письма. Но Драко не стал даже слушать.
— Да. Едем, — опомнилась Блез.
— Ты от него? Да?
Блез просто кивнула, думая о том, что слез нет. Странно. Они все остались там: на его плечах, шее и щеке, а еще в рукавах ее свитера.
— Я на минутку. Ладно? — Пэнси тронула Блез за рукав.
— Я пойду потихоньку. Душно здесь, — откликнулась Блез Забини, чуть оттягивая ворот свитера.
Пэнси кивнула подруге и зашагала по коридору. Самой ей было холодно, несмотря на теплую мантию.
Она негромко постучала.
— Да, — раздалось из-за двери.
Он стоял у окна, сцепив руки на затылке, хотя чернота за окном по-прежнему была непроглядной. Метель заметала фонари, не давая свету пробиться сквозь потоки снега. Услышав, что Пэнси открыла дверь, юноша обернулся и улыбнулся:
— А я гадал, придешь или нет?
— И к чему больше склонялся?
— Сейчас уже не знаю. Уезжаешь?
— Да, мы решили ехать с Блез в твоем экипаже.
— Разумно. Да и вообще, вдвоем веселее.
Пэнси смотрела на знакомые черты, освещенные отблесками камина, на силуэт, отражавшийся в оконном стекле, и чувствовала, что предательские слезы собираются где-то в горле, заставляя сглатывать чаще обычного. Да еще в носу начало нещадно щипать.
— Даже не думай! — Драко предупреждающе ткнул указательным пальцем в сторону девушки.
— Не буду, не буду, — Пэнси быстро замахала руками, словно отгоняя слезы прочь. — Я ведь знаю, что это плохая примета. Живых не оплакивают. Да и вообще, это от… — она вновь помахала руками, — …от всего.
Хорошо закончила. Этим самым «от всего». Емко. Драко сглотнул и шагнул навстречу. Дернул Пэнси за серо-зеленый шарф, еще не завязанный и болтающийся поверх мантии неровными полосками.
— Знакомство сегодня?
— Да, предполагалось, что на помолвке, но теперь не знаю.
— Удачи тебе.
Пэнси нервно расхохоталась.
— Как думаешь, пожелание удачи от загнавшего себя в угол безумца должно окрылять?
Он тоже рассмеялся.
— Не знаю, — беспечно взмахнул рукой. — Будем надеться, что да.
— Два безнадежных пожелания сложим в одно, которое непременно сбудется. На двоих.
— Точно.
— Или на троих.
— Или на всех, заинтересованных в этом.
Они помолчали. Потом Пэнси кивнула и сделала шаг назад.
— Присмотри за Блез, если получится, — негромко попросил юноша.
— Обязательно. Ты… не волнуйся. Отец не даст ее в обиду.
— Только на это и надеялся, когда писал ему.
— Ты писал Фреду?
— Да.
— То есть он знает?
— Да.
— А… Люциус?
— Тоже.
— Шутишь?
— Если бы я шутил, ты бы смеялась.
— Может… — отчаянный взмах, — может, не поздно? Драко, ведь он прислал экипаж. Это…
— Пэнси! Пэнси, тебе пора.
Юноша легонько взял девушку за плечи и подтолкнул к выходу.
— Драко!
— Пэнси! Тебя Блез ждет.
На пороге она все же вывернулась из сильных рук и крепко обняла Драко за шею.
— Удачи, сумасшедший.
— Спасибо.
— Я жду от тебя письма, как что-то решится.
— Угу.
— Обещай, что напишешь!
— Мерлин, никогда не думал, что прощаться с девчонками так тяжело. Обещай то, обещай это. Напишу! Обещаю!
Шаг за дверь. Прощальный взмах. Пэнси почти не помнила, как бежала по полутемным коридорам самой короткой дорогой, догоняя Блез.
* * *
— Гермиона, может, ты все-таки скажешь, что стряслось?
— Обязательно, Рон, — деревянным голосом ответила девушка. — Я сегодня все расскажу.
Рон почесал затылок, набрал в грудь воздуха, мысленно попрощался с душевным спокойствием…
— Вчера у тебя в комнате я…
— Гермиона?
Гарри Поттер подавил зевок и удивленно посмотрел на подругу. После того, как Рон его нещадно разбудил, он проворочался в кровати добрых десять минут и решил все же пойти к Рону. Пусть теперь сам на себя пеняет — будет развлекать разговорами до завтрака.
Друга в спальне не оказалось, вот Гарри и спустился в гостиную. И очень удивился, увидев на краешке дивана ссутулившуюся Гермиону, одетую в джинсы и свитер. Самая что ни на есть утренняя форма одежды. Особенно хорошо девушка смотрелась по соседству с Роном, сидевшем на подлокотнике и нервно теребящим ворот пижамы.
— А тебе карта зачем? — закончил Гарри свой вопрос.
Гермиона как-то странно раскрыла рот, словно не могла вдохнуть, а Рон проворчал:
— Со мной смотрит.
Он соскользнул с подлокотника, потянулся, сгреб у Гермионы карту и закрыл.
Гарри еще раз зевнул и присел в соседнее кресло.
— Гермиона, ты как?
— Хорошо, спасибо.
Голос показался чужим.
— Успокоилась?
— Да. Я… уже говорила Рону, что сегодня все вам расскажу. Только позже.
— Что-то серьезное? — прищурился Гарри.
— Нет… Нет, конечно. Ничего из того, о чем стоило бы волноваться.
Гарри, казалось, не успокоил ее ответ, но настаивать он не стал. Просто некоторое время молча смотрел на притихшую Гермиону, вспоминая ее вчерашние слезы, свою растерянность и моля Мерлина, чтобы объяснение оказалось банальным и привычным для Гермионы. Предстоящие экзамены, например. Вот только внутренний голос нашептывал, что не страх за оценки поднял подругу в такую рань. Что-то другое. И предполагать, что именно, Гарри боялся.
— А у тебя что? — покосился он на Рона, чтобы как-то заполнить повисшую тишину.
— Аманда у себя. Одна. Все в порядке, — проговорил Рон, мысленно прося прощения у милой Аманды за то, что упомянул ее имя всуе несколько раз за это дурацкое утро, да еще обвинил Мерлин знает в чем.
— Отелло, — усмехнулся Гарри и тут же нахмурился.
Рон проследил за его взглядом. Оба смотрели на застывшую Гермиону, которая уперлась локтями в колени и почти согнулась пополам. При этом она нервно кусала нижнюю губу, неотрывно глядя на полированную поверхность столика. Гарри попытался перехватить ее взгляд в отражении. А потом понял, что она не видит ничего и никого.
Он только открыл рот, чтобы все же настоять на разговоре, как Гермиона резко подскочила, точно отпущенная пружина.
— Извините, я пойду отдыхать…
Друзья проследили за ней взглядами.
А девушка пулей взлетела по тридцати восьми ступеням. Нет уж. Если он считает, что она отступит просто так, не дождется. В эту минуту даже не было мысли, что ему, может, это вовсе не нужно, и последние часы перед отъездом он проводит в обществе своей невесты, и у него все хорошо, и только ей одной хочется лезть на стенку. Гермиона не думала об этом. Почему? Да потому что что-то в душе знало: ему не лучше. И даже если он и пытался как-то успокоиться в объятиях Блез, она не могла его винить. Если уж обвинять кого-то, то лишь себя.
В шкафу на полке лежала мантия-невидимка, которую девушка так и не вернула Гарри с памятной ночи, когда тот столкнулся с Малфоем у стены. Гермиона закуталась в тонкую ткань и бросилась к выходу. Сейчас ей было все равно, что она не знает пароля. Она попадет в подземелья Слизерина. Как? Она не знала, но была уверена, что точно попадёт.
Когда в гостиной Гриффиндора негромко скрипнул портрет, открывая дверной проем, Рон оглянулся первым. Гарри отреагировал чуть позже.
Друзья переглянулись.
— Может, сквозняк, — предположил Гарри, посмотрев на приоткрытую форточку и колеблющуюся штору.
Рон кивнул, прекрасно понимая, что же это за сквозняк — мантия Гарри до сих пор находилась у Гермионы.
* * *
Коридоры. Коридоры. Холодные, едва освещенные, а то и вовсе темные. Шаги — гулким эхом под каменными сводами. И это она, всегда не любившая темноту и, смешно сказать, верящая в привидения? Смешно. Для нее, волшебницы, слово «привидение» не ассоциировалось с полупрозрачными людьми, населявшими замок. У этого слова было другое значение. Из детства. Когда душа уходила в пятки, и становилось страшно до взмокших ладоней. А вот сегодня она бежала безмолвными коридорами, таящими неведомые тени в углах, и боялась лишь одного — не успеть.
Путь в подземелья Слизерина лежал мимо входа в главный зал. Гермиона свернула в широкий коридор, который всего через несколько часов должен наполниться голосами студентов, оставшихся на каникулы в Хогвартсе, и остановилась, как вкопанная. Страх — не успеть — вдруг стал реальностью.
Фигура в черной мантии с наброшенным на голову капюшоном мелькнула в приоткрытой створке дверей, ведущих на улицу. На втором человеке была светло-коричневая мантия, и ярко-рыжие волосы не укрывал капюшон. Гермиона могла узнать ее из миллиона, миллиарда людей — влюбленная девушка всегда высмотрит в толпе более удачливую соперницу. Потому что эта магия древнее той, что изучают в стенах Хогвартса. Она родилась с первыми людьми.
Гермиона понимала, что нужно броситься, догнать, но вдруг осознала, что опоздала окончательно и бесповоротно. Как опоздала вчера, не успев вовремя промолчать, или потом, не сумев убедить. Как опоздала со своим «Я люблю тебя». Или как опоздала позавчера на сорок минут. Украла их у самой себя.
Девушка на негнущихся ногах направилась к окну, выходившему во двор.
Рассвет еще не наступил, метель по-прежнему бушевала. Однако у широкого крыльца горели сразу несколько фонарей. Да еще экипаж, стоящий у ворот, освещался дополнительно. На черной карете красовалась буква «М». С такого расстояния Гермиона не видела лап, обвивающих ее, но могла вспомнить каждую из деталей герба с закрытыми глазами. Наконец экипаж тронулся, оставляя в снегу глубокие следы, которые тут же заметала разыгравшаяся метель. Вот уже и не скажешь, был ли след. И был ли человек, севший в карету…
Гермиона подула на стекло, потерла его ладонью. Картинка не изменилась. В очередной раз удивилась, почему эти стекла — перед входом — никогда не замерзают. А еще в голову пришла дурацкая мысль: зачем в метель ехать в экипаже, если камином и быстрее, и удобнее. Наверное, очередная традиция чистокровной семьи, которой ей никогда не понять.
Девушка скорее почувствовала чье-то присутствие, нежели услышала его, и обернулась на звук, прижимая снятую неведомо когда мантию к груди. Перед ней стоял декан Слизерина.
— Мисс Грейнджер?
— Доброе утро, профессор.
Гермиона произнесла это устало, в уме привычно прикинув, сколько сейчас времени, и не успела ли она чего-то нарушить. Видимо, нет, потому что Снейп, казалось, не был настроен карать. Он просто смотрел на нее сверху вниз, и в отсвете колышущегося от сквозняка пламени был похож на восковую фигуру. Тени от носа плясали по щекам, вокруг глаз залегли круги.
«Наверное, он очень устал», — пришло в голову Гермионе. Видимо, всю ночь следил за порядком, пытаясь отловить припозднившихся учеников. Взмах палочки Снейпа, и дверь на улицу захлопнулась, а тени на какое-то мгновение точно сошли с ума и пустились в пляс. А потом успокоились. Всю эту вечность Гермиона смотрела в лицо профессора, ожидая упрека, едкого замечания. Неизвестно чего. Однако то, что последовало, заставило ее сильнее стиснуть мантию.
— Идите к себе, мисс Грейнджер. Здесь довольно прохладно.
Гермиона кивнула и уже собиралась пойти, когда декан Слизерина негромко произнес:
— Или же вы кого-то ждете?
Гермиона улыбнулась. Оказывается, улыбаться вот так — не по-настоящему — совсем легко.
— Нет. Никого. Я… просто… провожающая. Как на платформе, знаете?
Она говорила ерунду и сама это понимала.
— Хорошо. Идите.
Снейп снова проявил чудеса педагогического такта. Гермиона вновь кивнула и побрела по коридору, комкая в руках мантию Гарри, а потом вдруг обернулась:
— Скажите, а почему приходят экипажи? Ведь зима. Да еще метель. Это всегда так?
Снейп некоторое время смотрел на гриффиндорку, а потом нехотя ответил:
— Не всегда. Лишь в день помолвки.
Гермиона глубокомысленно кивнула и направилась прочь.
А Северус Снейп потер переносицу. Он уехал? Но… этого не может быть. Неужели передумал? Неужели сдался? Значит, нужно менять план. Или же… Может, Грейнджер ошибается? Да нет же, в ее мозгу вились картинки, точно стая пчел, и все заслоняла мысль: «Уехал. Не успела».
Значит, менять план. Северус Снейп круто развернулся и зашагал к подземельям.
* * *
— Гарри, дай карту, а?
Они вяло болтали ни о чем уже минут двадцать, и Рона не покидало беспокойство. О Гермионе не говорили, потому что предположения можно было строить до бесконечности, а правда наверняка окажется неожиданной. Да и Гермиона Грейнджер не была похожа на обычную девчонку, а посему возможные причины ее загадочного поведения уводили мысли в самые удивительные дали.
Вот друзья и решили подождать ее рассказа. Или поймать Джинни, если повезет.
— Ты так и будешь каждый ее шаг контролировать? Рон, это уже не смешно.
— Гарри, я ведь не каждый день тебя прошу.
— Слава Богу! А то просыпаться каждый день в шесть утра из-за твоих сердечных дел мне совсем не улыбается, — беззлобно бросил Гарри, протягивая карту.
Рон стал рассматривать страницы, выискивая Гермиону, да так и замер.
Не может быть. Он-то решил, что она шутила, когда говорила, что искала кабинет Снейпа. А вот сейчас на карте ее имя высвечивалось рядом с именем «Северус Снейп».
Мерлин, да что же это? Что их может связывать?! Мир сошел с ума.
Вполуха слушая Гарри, Рон продолжал следить за маленькой точкой, подписанной именем Гермионы. Точка медленно двигалась в сторону гостиной Гриффиндора. В какой-то момент Рону стало совестно, и он все же отыскал имя Аманды в комнатах Когтеврана, мысленно послал поцелуй и снова стал следить за Гермионой. Наконец Гермиона приблизилась к гостиной. Рон не стал дожидаться, чем все закончится, и направился к портрету.
— Ты куда? — удивленно откликнулся Гарри.
— Живоглот, кажется, просится.
Гарри свесился с подлокотника, глядя на пол. Рон толкнул портрет и дождался, пока войдет Гермиона, пожавшая его руку в знак благодарности.
— И где он? — Гарри поднял взгляд на друга.
— Показалось, — пожал плечами Рон.
— И с каких пор ты стал проявлять такую заботу? Не далее как вчера он еще был блохастым рыжим уродом…
Рон развел руками.
Спустя двадцать минут Гермиона спустилась в гостиную и присоединилась к друзьям. Гарри то и дело бросал на нее внимательные взгляды, словно что-то отыскивая на бледном лице. Гермиона улыбалась в ответ на их улыбки, участвовала в обсуждении квиддича и планов на учебу после школы. Согласилась пойти завтра в Хогсмит и послезавтра отправиться в Лондон, если Дамблдор позволит. Потом в гостиную спустилась Кэти, и Гарри незаметно передал Рону Карту Мародеров. Рон, который нарочито не смотрел в сторону Гермионы весь прошедший час, пододвинул ей старый пергамент. Девушка покачала головой, беззвучно поблагодарив.
Утро потеряло смысл. И день потерял смысл. И когда Кэти вспомнила про праздничный обед, Гермиона с удивлением поняла, что сегодня праздник. День, когда сбываются мечты, когда на землю спускаются ангелы, и мир становится светлее. А потом Кэти отвела Гарри в сторону и протянула ему подарок, и Гарри на миг оглянулся на друзей, а Рон с Гермионой одновременно вскочили с дивана и бросились каждый к своей комнате. Гермиона быстро подхватила с полки свертки в подарочной бумаге и, стараясь не задерживаться, выбежала в гостиную. Они обменивались подарками. Шумно радовались и благодарили. Все было, как всегда. Только рядом с Гарри сидела сияющая Кэти, а Рон торопился увидеть свою Аманду, хотя и делал вид, что это не так. А Гермиона? Гермиона смотрела на друзей и понимала, что какая-то ее часть уехала в черной карете, скрывшись за стеной метели. И никогда не вернется. А значит, уже ничто не будет так, как прежде. У ее собственной сказки получился грустный финал.
Кэти предложила пойти на завтрак и, к огорчению пятикурсницы, приглашение приняли все присутствующие. Они вышли из гостиной. Кэти слегка потянула Гарри за рукав, стараясь отстать. Гарри бросил взгляд на Гермиону и позволил себя увести. Гермиона же прибавила шагу, подхватив Рона под локоть.
— Спасибо тебе. Ты самый лучший друг на свете, — искренне проговорила она.
— Гермиона, кто он? — прошептал ей Рон почти в самое ухо, оглядываясь на Гарри с Кэти.
— Твоя Аманда, — с облегчением откликнулась Гермиона и помахала рукой когтевранке, с которой до этого перемолвилась едва ли парой слов.
Рон покачал головой и направился к своей девушке, а Гермиона незаметно свернула в соседний коридор. Ей расхотелось идти на завтрак.
Она медленно шла по широкому коридору. Удивительно, но плакать не хотелось. Ей не было даже грустно или горько. Было пусто и холодно.
Она смотрела на натертые до блеска каменные плиты под ногами и думала о том, что целая жизнь может пройти всего за несколько дней. И за эту короткую жизнь она успела побыть бесконечно счастливой и безгранично несчастной. Почувствовать поддержку друзей и тепло губ любимого человека. А теперь это все закончилось. Как недочитанная сказка, как недоигранная мелодия. Гермиона остановилась. Ей показалось, что слуха достигали смутно-знакомые звуки. Она сделала несколько торопливых шагов. Так и есть. В соседнем коридоре неотчетливо звучала мелодия из ее сегодняшнего сна. Мелодия, которую она никогда не слышала наяву, но узнала сразу. Повинуясь зову неведомого волшебства, Гермиона пошла на звук. Только сейчас она различила, что это звуки рояля — никак не трубы. Но это казалось неважным. Она все равно слышала последнюю песню неведомого смельчака. И вновь вспомнила свою отчаянную просьбу, обращенную к сероглазому лучнику. Хотя наяву хейнал наверняка звучал совершенно иначе. Но разве это важно?
Дверь музыкальной гостиной была чуть приоткрыта, и Гермиона остановилась у этой створки в другой мир, боясь заглянуть, потому что почти верила в то, что увидит наяву эту самую башню, и боялась нарушить таинство веков.
Она почти никогда не бывала здесь. Один или два раза, пожалуй, когда исследовала замок еще в начале учебы. Но девушка читала об этой комнате в «Истории Хогвартса». О славной Кандиде, оставившей здесь заколдованный рояль. Гермиона не помнила, какие именно мелодии играет рояль — волшебство ли это или же память об однажды кем-то сыгранных произведениях. В то время ее еще не интересовали подобные вещи, а потом было недосуг. Сейчас же девушке стало жаль, что она не знает, чьи руки наиграли эту мелодию.
А потом она вдруг подумала о том, сколько не успела, постеснялась, не нашла сил, не сумела сделать за последние несколько недель, что стоять здесь и гадать, что там происходит, показалось глупым. Гермиона решительно распахнула дверь и замерла на пороге.
Почему, когда очень-очень ждешь чуда, оно не приходит? Почему, словно в насмешку, оно является тебе, когда ты уже перегорел. Когда все, что так и не было сказано наяву, уже произнесено в душе миллион раз, и каждый — с надрывом, слезами, заверениями. До пустоты в душе, до самого дна. И теперь, кажется, казни, но не сможешь вымолвить ни слова из того, что уже выстрадано в никуда.
Все эти мысли обрывками пронеслись в голове, когда она увидела человека, сидящего у рояля. Наверное, в другой раз она бы подумала, что это романтично, если бы не… Если бы не черный свитер вместо шелка рубашки, не тусклое зимнее солнце в наполовину затянутом узором окне вместо россыпей свечных бликов, не сутулость плеч вместо уверенности и раскрепощенности.
Она отстраненно смотрела на то, как его напряженные пальцы, словно во сне, скользят по клавишам, рождая тревожные звуки. Гермиона не разбиралась в музыке и не могла сказать, достаточно ли хорошо он играет. Может быть, это искусно, а может, просто талантливо. Может, умело, а может, напротив, слишком напряженно. Она не знала. И даже в моменты, когда его руки словно тяжелели, и их движение замедлялось так, что внутренним чутьем ей хотелось его чуть поторопить, она не знала, плоха или хороша была его игра.
Наконец он очнулся, словно почувствовав ее присутствие. Удивительно, но, видимо, он настолько увлекся, что не слышал скрипа двери. А вот теперь медленно обернулся, и музыка прервалась. Не на самой высокой ноте и не по вине неведомого лучника из минувших столетий. А лишь потому, что он увидел ее, и его левая рука соскочила с клавиш, сфальшивив и смазав мелодию, а правая замерла в воздухе в нескольких миллиметрах над инструментом.
Именно это вывело Гермиону из ступора. Она даже не успела пожалеть о том, что не знает конца мелодии. Она быстро шагнула в комнату и, закрыв дверь, наложила на нее запирающее заклятие. Одно. Второе. А потом повернулась к тому, кого искала несколько часов… всю жизнь и не чаяла больше увидеть.
Слова, которые она пыталась донести до него все утро, выскочили из головы и рассыпались у ног мелкими крошками, стоило лишь взглянуть в его глаза. Пустые-пустые, как окна заброшенного дома, который она видела как-то на экскурсии. Летом с родителями Гермиона проезжала на автобусе деревню в одной из европейских стран, которую семь лет назад затронула война. Дома пустовали. Каменные, крепкие, некогда, наверное, уютные, они стояли то там, то здесь, неся метки автоматных очередей, выщерблины, сколы. Они смотрели на мир пустыми глазницами окон, в которых не было даже осколков стекла. Точно эти окна всегда были вот такими — провалами в темноту внутри. Тогда Гермионе стало холодно, несмотря на жаркий день. Она даже выключила кондиционер над своим сиденьем. А вот сегодня ей вдруг стало жарко, несмотря на мороз за окном. От страха и безнадежности. От этого пустого взгляда.
Он осторожно закрыл крышку рояля и встал. Гермиона поняла, что сейчас он уйдет. Просто возьмет и уйдет… И утреннее желание сковать его заклинанием, чтобы выслушал, показалось далеким и неуместным.
— Драко, нам нужно поговорить, — услышала она свой дрожащий голос.
Он провел пальцем по крышке рояля, глядя то ли на свое отражение, то ли просто в никуда, и ничего не ответил. Гермиона немножко приободрилась.
— Все люди совершают ошибки. Это… не знаю, наверное, нормально. Да, ошибки разные и последствия разные, но всегда нужно давать шанс. Понимаешь? Шанс исправить свои ошибки. Иначе… нельзя.
Он сделал шаг от рояля, комната наполнилась звуками другой мелодии. Нежной, грустной. Мелодии прощания. Гермионе захотелось заставить молчать инструмент, но она знала, что единственный способ это сделать — начать играть. Она не умела. А еще по краю сознания мелькнула неуместная мысль: тот, кто играл эту мелодию, действительно был великим музыкантом. Ее можно было слушать бесконечно.
Юноша потер мочку уха, потом шею, словно разминая, и Гермиона вдруг поняла, что он дает ей шанс. Тот самый шанс, о котором она просила Судьбу все утро.
— Может, ты… присядешь? — робко предложила девушка, кивая в сторону пуфиков у стены.
Он никак не прокомментировал предложение, однако подошел к стене слева от окна, слегка пнул ногой ближайший пуфик и сел на него, прислонившись затылком к холодному камню. Только после этого он поднял взгляд. И снова Гермиона разозлилась на саму себя. Она могла что-то говорить, пока он смотрел в пол, но вот сейчас все слова застряли в горле. Девушка кашлянула.
— Тогда, летом, Дамблдор предложил мне выбор: стереть память или же сделать вид, что я ничего не помню. Я отказалась, но он дал время подумать до утра. Пока вы были там, в поместье, я смотрела старый школьный альбом. Мои родители магглы — их не могло быть там, поэтому я рассматривала тех, о ком слышала. Родителей Гарри, Рона и… твоих. Тогда… у меня было столько вопросов, на которые я и не надеялась получить ответ. А еще я вдруг подумала, каково тебе.
Гермиона расхаживала по комнате, заламывая руки и периодически останавливаясь, подбирая слова, качая головой, словно не соглашаясь с тем, что сказала. Она не смотрела на юношу. Она говорила это сама себе. Впервые за эти месяцы она пыталась честно сформулировать причины того, что произошло, для самой себя.
— Это не жалость. Нет. Хотя ты чаще всего и повторял это слово. И не любопытство. Хотя вначале оно было сильней всего. Это… Я не знаю, что. Порой мне хотелось, чтобы ты наконец перестал быть той мерзкой сволочью, которой бывал по отношению к Гарри. А порой я понимала, что, если бы ты не был именно таким, Гарри было бы во сто крат хуже. Ты дал ему шанс ненавидеть тебя. А это всегда лучше, чем ненавидеть себя самого. Сознательно или нет, но ты стал тем, кем стал. А еще ты… Ты другой. Понимаешь? Ты странный, ты эгоистичный. Злой. Но при этом ты можешь быть… милым, добрым, заботливым. И когда ты улыбаешься… становится тепло, и…
Гермиона вдруг поняла, что больше не может продолжать в никуда. Теперь ей стало важным видеть его реакцию. Она резко остановилась и подняла взгляд на юношу. И сердце застыло. Он сидел все так же, не сдвинувшись ни на миллиметр. Поза могла бы показаться расслабленной, если бы не напряженность плеч и то, как побелели его пальцы, сцепленные в замок. Но на лице не отражалось ничего. Он просто смотрел. Его бледность выглядела болезненной на фоне черного свитера и серой стены. Волосы наэлектризовались, и несколько прядок торчали в разные стороны.
И это все вкупе с мыслями о вчерашнем вечере и дне, когда он получил письмо о гибели тети, эта трогательная растрепанность и пустота во взгляде заставили ее броситься вперед и присесть на корточки, крепко обхватив его плечи.
Только сейчас она поняла, что даже представить не могла, насколько он напряжен. Создавалось впечатление, что она сжала камень. Теплый камень, от которого исходил его запах. И тут ее прорвало. Гермиона почувствовала, что слезы хлынули из глаз. Последней каплей стало то, что она все-таки обняла его. Хотя сегодня утром думала, что он уехал, и она больше никогда не сможет к нему приблизиться. А вот теперь ее слезы скатывались за ворот его свитера, а ее пальцы цеплялись за его шею и плечи. Она несла ерунду о том, что сожалеет о своем страхе все рассказать, и о том, как боялась сегодня, когда поняла, что он уехал. Гермиона говорила бесконечно долго, пока не осипла, и слезы не закончились. В этой сумбурной речи она не коснулась только двух тем... Почему он остался — потому что ответ на этот вопрос был слишком важен, и она просто боялась его услышать. А еще она так и не посмела повторить ему то, что выкрикнула в пустоту своей комнаты вчера вечером. И не потому, что с детства считала, что мужчина должен первым признаться в любви. Нет. А потому, что каким-то неведомым чутьем понимала — он не хочет этих слов. Он не примет их. Испугается. И значит, нужно удержать хоть что-то, а со временем попытаться пойти дальше.
В какой-то момент он пошевелился, и Гермиона на один безумный миг подумала, что сейчас он обнимет ее, прижмет к себе и что-нибудь скажет. И ей тоже не нужно было слышать «я люблю тебя», потому что она не верила в эти слова. Слова — это лишь слова. Она была бы рада услышать от него сейчас даже ненавистное «грязнокровка». Это бы означало, что время можно повернуть вспять.
Но он просто приподнялся, вытащил волшебную палочку из кармана брюк и рывком встал. Гермиона бессильно опустила руки, отстраненно подумав, что он все же сначала вытащил палочку. Зачем? Что бы он сделал, если бы она его не выпустила?
От предполагаемого ответа на этот вопрос стало холодно. Она устало села на пуфик, еще хранивший его тепло, и посмотрела ему в спину. Он подошел к двери.
— Драко.
Он ничем не показал, что услышал ее. Миг, и он, сняв заклинания, вышел из комнаты. А Гермиона откинулась к стене и вдруг подумала, что мелодия все еще звучит. Какая-то она бесконечная. Словно музыкант из прошлого мог сказать гораздо больше, чем она. А еще поняла, что так и не услышала сегодня его голос — он произнес заклинания то ли шепотом, то ли мысленно. И от этого стало еще хуже. Точно бездушный призрак побывал здесь.
Гермиона уперлась локтями в колени и сжала пальцами виски. Вот сейчас она вдруг поняла, что понятия не имеет, как жить дальше. Впервые в жизни она сделала все, что могла, переступила, через все, о чем только можно подумать, а ее жертва оказалась не принятой, ненужной. Значит, сама она тоже никчемная.
* * *
Драко Малфой шел в сторону подземелий и чувствовал, что его неудержимо трясет. Зубы неприятно стучали, а палочка, которую он до сих пор сжимал в кулаке, ходила ходуном.
В это утро произошло слишком много… для одного человека. Вернее, нет, даже не произошло, а… Он уже почти хотел, чтобы все это закончилось. С любым исходом. Просто разрешилось наконец, чтобы он перестал чувствовать мерзкое и унизительное приближение чего-то, похожего на истерику. Слезы Блез и ее попытки отговорить, уцепиться за спасительные иллюзии вогнали в глубокую тоску. В тот момент он наконец осознал, что же совершил. Он не представлял, что будет потом, но теперь точно знал, чего именно не будет никогда.
Ни-ког-да. Странное слово. Он пытался его осознать, как мог. Но получалось не очень. Никогда он не пройдет каменными дорожками поместья Малфоев без страха, что его увидят, и что последует неизвестная кара. Никогда он не приедет гостем в дом Блез, и улыбчивая Алин не нальет чай, расспрашивая о новостях. Никогда он не пролетит наперегонки с Марисой над небольшим квиддичным полем поместья Делоре. Никогда мать Брэнда, которую он знал не слишком близко, но отчего-то испытывал к ней симпатию, не улыбнется так, как улыбалась им в то далекое лето на водопадах. Никогда Пэнси не испечет праздничный пирог и не будет непривычно смущенной оттого, что он не верит в ее авторство этого шедевра.
Никогда. За этим пока не до конца понятым «никогда» осталась вся жизнь — все, что он знал, все к чему привык, привязался, все, что любил. А впереди — только пустота и холод.
И на короткий миг он почти признает правоту Блез в том, что если Люциус прислал экипаж, значит, возможность для отступления есть. Одна единственная пядь — для одного короткого шага. И он вдруг подумает: а не шагнуть ли назад? Но не шагнет. И не потому, что вдруг возомнит себя способным изменить мир, а потому что станет неловко перед Блез отступаться от своего слова. Значит, он не мужчина. Гордость — порой глупая вещь. Но что, если кроме нее ничего не осталось? И он откажется. И после ухода Блез вдруг почувствует себя щепкой в водовороте.
А потом Пэнси. Другие слова, другой взгляд. Взгляд девчонки, не привыкшей плакать. Взгляд, полный едва сдерживаемых слез. И еще одна пытка логичностью ее слов. И становится уже неловко вдвойне. Да и к тому же, как объяснить Блез, почему ей отказал, а с Пэнси согласился? И за этими детскими препирательствами с самим собой пройдут скомканные проводы. И пустота. И комната, в которой давят стены. И привычный взгляд на запястье. Поиски на столе, в карманах мантии и, словно вспышка, воспоминание о том, как сам снял часы и швырнул на ее стол. И от воспоминания досада. Он старается не думать об этом вечере. Он не верит, и в этом он прав.
А потом настенные часы показали время завтрака. Значит, все, кто остался на каникулах в школе, сейчас в районе главного зала, и можно спокойно болтаться в другой части замка, не опасаясь на кого-то наткнуться.
Дверь музыкальной гостиной попалась на глаза в девятнадцатом по счету коридоре. Он считал коридоры. А еще факелы на стенах. Даже те, что не горели. А еще считал ступени и каменные плиты. Просто так, чтобы чем-то занять голову и время, оставшееся до развязки. Он был уверен, что развязка наступит сегодня.
В музыкальной гостиной было пусто. Он довольно часто бывал здесь раньше. Чем-то ему нравилась эта комната. Она была уютной, светлой, а еще порой здесь звучали мелодии, которые он слышал в детстве, когда Нарцисса садилась за рояль. Она играла не слишком часто — обычно для гостей. Его мать была несомненно талантлива. Гости аплодировали стоя, прося исполнить то или иное произведение еще и еще. Но иногда она играла для себя. Даже если об этом просила Мариса, Драко чувствовал, что мелодия звучит для мамы. О чем-то сокровенном, только ей ведомом. Рояль в доме Марисы был изготовлен тем же мастером, что и рояль в доме Люциуса. Вот только клавиши под пальцами Нарциссы звучали всегда по-разному на этих двух инструментах. Хогвартский рояль напоминал Драко своим звучанием тот, что находился в поместье Делоре.
За все время, сколько он бывал в музыкальной гостиной, только два или три раза он столкнулся с кем-то еще. То ли музыка не пользовалась популярностью у студентов, то ли Драко приходил в неподходящее время. Вот и сегодня здесь было пусто.
Сначала он просто слушал, стоя у окна и глядя на кружение снега. Метель за окном то затихала, пуская снежинки в медленный хоровод, то казалось, что старые рамы не выдержат и разлетятся на части, и комнату засыплет осколками стекла и колючими снежинками.
Он стоял у окна долго. Наверное. Часов у него не было. А потом подошел к инструменту, коснулся клавиш, и музыка смолкла. Обманывать старый рояль показалось неловким, и Драко пододвинул пуфик. Он не умел играть. Хотя нет, не так. Он умел играть в пределах того, чему его учили строгие преподаватели в далеком детстве. В свое время он старательно высиживал положенные часы у инструмента, потому что так было нужно. Позднее он подходил к роялю считанные разы. Последний раз, кажется, прошлым летом, желая испортить мелодию Пэнси. Но в итоге они начали играть в четыре руки детскую песенку. А потом услышали над ухом бас Крэбба, потом звонкий голос Блез… В тот день смеялись все. Даже Брэндон.
Пальцы не отвыкли играть. Особенно если закрыть глаза и перестать старательно вспоминать нотную грамоту. Оказывается, часы обучения не пропали даром. Драко играл старинную балладу, которую его предок написал в подарок своей супруге. Предок прожил на свете всего девятнадцать лет, но успел оставить после себя сына и вот эту мелодию. Мелодия была… необычной. Она то кружилась снежинками в вальсе, то грохотала камнепадом, а то почти затихала яркими солнечными лучами на каменном полу. А еще в ней была нотка тревоги, словно напоминание о том, что все в этом мире хрупко и непредсказуемо. Но самое главное — мелодия была нестерпимо нежной. Потому что мальчик, проживший на свете всего девятнадцать лет, любил ту, о которой играл. И память о ней пережила его самого на несколько веков. Кто осмелится сказать, что он оставил после себя слишком мало?
Ах да! Еще от него осталось имя. Для Драко оно стало вторым. Хотя нет, имя ему оставил не тот Регулус, а… Впрочем, Драко не был уверен и предпочел не ломать голову. В этой части истории семьи он был не слишком силен. Он мог без запинки назвать титулы и награды каждого своего предка по отцовской и материнской линии. А мелочи вроде, кто по ком вздыхал, и кто какие мелодии сочинил, в голове не укладывались, отбрасывались, как ненужный мусор. Он и эту-то балладу запомнил только потому, что ее любила Мариса, и она часто звучала в доме тети. Иногда даже в исполнении Драко — сама Мариса не играла. У этой баллады были еще слова, но Драко их не помнил. Только название: «Lady la Lumière Solaire» — «Леди Солнечный свет».
А потом вдруг он понял, что на него кто-то смотрит…
В это рождественское утро он успел почувствовать себя опустошенным, испуганным, несчастным и брошенным. Казалось, хуже уже не будет, но… Никогда не стоит зарекаться.
Взгляд Гермионы Грейнджер заставил почувствовать себя… словно вывернутым наизнанку. Не страшно. Не горько. А… обреченно. Обреченно потому, что она вошла, и все, что он так старательно отгонял от себя в это утро, ворвалось в комнату. Он снова вспомнил тупое болезненное отчаяние, охватившее его вчера. Чертово осознание, которого он не хотел. Кто говорил, что правда нужна? Ни черта она не нужна! Вчера была не нужна!
Она выглядела уставшей и испуганной. И еще… кажется, не ожидала его здесь увидеть. Во взгляде было смятение. Значит, она просто бродила по замку и наткнулась на него… Невероятно. Уже не в первый раз возникла мысль, что Хогвартс заколдован и порой выкидывает вот такие фокусы.
Драко понимал, что должен уйти. Взять и уйти. Не дожидаться ее слов. Уйти из этой чертовой комнаты, в которой вдруг повисла давящая тишина.
А потом она попросила остаться. И он… остался.
Зачем? Драко понятия не имел. Она предложила присесть, и он, точно зомби, сел на пуфик у стены. Почувствовал холод затылком и лопатками, но выпрямляться не стал. Отчасти потому, что не был уверен, что сможет сидеть достаточно прямо, а отчасти потому, что ему было плевать на холод. На все плевать. Даже на нее. Хотя ненавистный внутренний голос глумился над его попытками убедить в этом самого себя.
И все же Драко его победил. Он равнодушно смотрел на то, как она вышагивает по комнате, точно разговаривая сама с собой. Она нервно теребила рукав свитера и порой вертела часы на запястье, останавливалась, заправляя за ухо прядь волос, и вновь принималась ходить взад вперед. Драко с удивлением понимал, как же много успел узнать о ней за эти несколько месяцев. Сейчас не нужно было даже смотреть на нее, чтобы понять, что она делает в этот момент, как смотрит. Но он смотрел. Смотрел, потому что знал, что больше такой возможности у него не будет. Смотрел, с какой-то змеиной хладнокровностью подмечая красные пятна, выступившие от волнения на бледных щеках, криво завязанный хвостик, розовые полосы от ногтей на шее. Он, точно письмовод, фиксировал все недостатки, стараясь не дать им превратиться в достоинства. Но снова и снова проигрывал в этой борьбе, потому что за каждой неидеальной черточкой видел… жизнь. Звонкий голос звучал в комнате то отчаянным шепотом, то почти вскриком, когда она порой захлебывалась воздухом в попытке что-то объяснить. А он просто смотрел и не слышал ни одного слова, потому что запретил себе слушать. Все, что она говорила, было неважно. Теперь уже неважно. А потом она внезапно остановилась и посмотрела на него в упор. И где-то внутри что-то дрогнуло, но он не отвел взгляда. У него просто не хватило сил отвернуться.
И тут она сделала то, к чему он не был готов совершенно. Ее руки обхватили его плечи, сжали до боли, и уха коснулся горячий шепот. Слезы потекли по его щеке и стали падать за ворот свитера. Горячие и… невыносимые. Он зажмурился до кругов перед глазами, отчаянно желая провалиться сквозь землю. А она все говорила и говорила, и сознание стало хвататься за отдельные слова. Стало... верить им. И внутренний голос… чертов внутренний голос, который всегда все знает лучше, вдруг сказал: «Она не врет». И это оказалось самым страшным. Потому что до этого Драко мог с ним спорить, не соглашаться. В борьбе было легче. А вот теперь его извечный мудрый враг — внутренний голос — вдруг стал предателем. И на какой-то миг Драко подумал, что это так просто — обнять в ответ и что-нибудь сказать. Неважно что. Любую ерунду. Хотя бы банальное «привет». Но не сказал. И не обнял. Почему?
Он не знал. Он просто старался не прислушиваться. Старался удержать в себе тот надрыв души, появившийся вчера. Потому что ему было не до глупых сантиментов. Он ждал развязки. А то, что происходило сейчас, было лишь сумасшедшим приветом из той, прежней жизни.
Минуты стекали ее слезами по их щекам, и дышать почему-то становилось все труднее. Может быть, потому, что каждый глоток воздуха нес ее запах, ее шепот. И в какой-то момент в душе словно что-то щелкнуло и сорвалось окончательно. Драко вдруг понял, что отчаянно хочет спрятаться в кольце ее рук. Как тогда, когда ему снился кошмар, а она отогнала наступающую тьму. Мысль показалась постыдной и недостойной. Остатки гордости или глупости ощетинились в душе. И тогда он просто ушел.
Встать и почувствовать, как ее обессилевшие руки соскользнули с плеч, оказалось совсем легко. И пройти через бесконечно длинную комнату целых восемь шагов оказалось тоже легко. И не вздрогнуть, когда она окликнула, было тоже легко. Отпереть дверь и выйти в коридор оказалось легко. И сделать первые двадцать два шага тоже. А потом он вдруг споткнулся и, едва удержав равновесие, обернулся. Почти ждал, что увидит ее у оставленной двери, направившую на него волшебную палочку. И был готов сдаться на милость победителя, потому что он проиграл в этой битве.
Но коридор был пуст. Он выдумал ее. Как предательскую подножку, которой не было, — просто тело вдруг стало непослушным, и нога зацепилась за ровный камень. Он все выдумал. И эти несколько дней трепетного ожидания и разговоров ни о чем он тоже выдумал. Эта жизнь — ненастоящая. Настоящая ждала там — за стенами Хогвартса. И Драко чувствовал, что ожидание вот-вот закончится.
Вот тогда-то подступила постыдная дрожь. Драко с ужасом чувствовал, что волна неконтролируемой истерики накрывает его с головой. Еще миг, и он уже не сможет остановиться. И не на что переключиться, не на что ее направить. Он старался привычно думать о Поттере, но образ гриффиндорца был смазан и постоянно ускользал, оставляя вместо себя то бледную Грейнджер, то заплаканную Блез. Драко резко остановился и прижал кулак к губам. Не помогло. Тогда он просто прикусил согнутый палец. Кроме боли — эффекта ноль. И в тот момент, когда он практически готов был рвануть назад в сторону музыкальной гостиной, сдернуть ее с пуфика, прижаться к ней, спрятаться в кольце ее рук, когда готов был совершить то, за что остатки гордости возненавидели бы его до конца жизни, из-за поворота появился Северус Снейп, и Драко сразу перестал дрожать. Появился кто-то, кто сильнее. Тот, кто многое знает и может помочь. Тот, кому Драко еще верил.
Северус Снейп на миг замедлил шаг, увидев юношу, а потом стал приближаться еще быстрее. И Драко наконец вышел из ступора и тоже пошел навстречу.
— Что с тобой? — обеспокоенно спросил декан.
— Со мной? Все… все… нормально. Я просто…
— Боишься? — негромко подсказал Снейп, вглядываясь в Драко, словно выискивая ответ в его лице.
Юноша угрюмо кивнул, а потом попытался заговорить, но подбородок жил собственной жизнью и отказывался переставать дрожать, отчего зубы противно стучали.
— Выпей! — на ладони декана появился пузырек с темно-бурой жидкостью.
— Чт-т-то эт-то?
— Пей давай! Не отравлю.
Голос Снейпа был преувеличенно строг. Драко по-прежнему смотрел на пузырек. Тогда Снейп сам его откупорил и ткнул в руку старосты. Драко наконец сжал ладонью теплое стекло и вдруг успокоился. Даже до того, как сделал глоток. Просто тепло ладони Северуса Снейпа предалось ему, и жизнь стала веселее.
Зелье обожгло горло и заставило икнуть.
— Гадость, — выдавил из себя Драко.
— Побольше уважения, юноша, — устало произнес Снейп. — Эта магия старше тебя раз в тридцать.
Драко усмехнулся.
— Ну как? Успокоился?
— А оно так сразу действует?
— Да. Времени у нас нет.
Драко почувствовал беспокойство. Впрочем, не ту волну, что накатывалась все утро, а небольшой ручеек. Все-таки Снейп — мастер. Зелье действительно давало моментальные результаты.
— Что случилось? — спросил Драко, с удивлением слыша свой спокойный голос.
— Случился Темный Лорд, — невесело откликнулся декан.
— В каком смысле?
— Пойдем.
— Пойдемте, — согласился Драко, решив, что за этой черной мантией хоть в пекло. Не страшно. И откуда такое умиротворение?
Отметины на прикушенном пальце казались чем-то нереальным, точно из другой жизни. Драко отвел от них взгляд и только тут заметил, что Снейп ведет его… в кабинет Дамблдора.
Перед Горгульей Драко попытался было вяло возмутиться, но вдруг вспомнил, что это — Снейп, и с ним нестрашно.
Директор сидел за своим столом и что-то писал. Так буднично, словно ничего не случилось. Словно это не… Драко едва не расхохотался. А ведь у директора и впрямь ничего не случилось. Это же Драко заварил кашу, с чего бы Дамблдору переживать? Да и Снейп мог бы сейчас спокойненько наслаждаться отпуском, а не подталкивать Драко к креслу в директорском кабинете.
Дамблдор поднял взгляд и устало улыбнулся. Драко кивнул в ответ, отстраненно понимая, что сейчас получит порцию патетики о том, что он, Драко, правильно поступил. О сложности и правильности выбора, о…
— Ты позавтракал?
— Простите? — Драко понял, что действие зелья не повлияло на способность удивляться.
— Ты успел поесть?
— Вряд ли, — хмуро откликнулся Северус Снейп из соседнего кресла.
Драко подумал, что должен чувствовать себя уязвленным оттого, что декан не посчитал его способным самому вести разговор. Но вдруг понял, что его радует эта забота. Своеобразная забота человека, не привыкшего ее показывать.
— Тебе нужно поесть, — негромко произнес Дамблдор.
На краю стола появился поднос с бутербродами и кружкой дымящегося чая.
— Мне не хочется, — попытался воспротивиться Драко, но то ли от действия зелья, то ли от опустошенности, вызванной отступившей истерикой, под пристальным взглядом Снейпа послушно взял бутерброд. С удивлением понял, что у еды есть вкус, хотя до этого казалось, что он его не почувствует.
Пока юноша жевал бутерброд, запивая его горячим чаем, мужчины молчали. Драко понимал, что это глупо — не для завтрака же его пригласили, однако тоже молчал. Поглотив последний кусок и сделав большой глоток, он повернулся к Снейпу.
— Заставить съесть что-то еще, я так понимаю, не получится? — спросил тот.
— Я сыт, спасибо.
— Хорошо. Тогда начнем, пожалуй.
Снейп стряхнул невидимую пылинку с манжеты, откинул волосы с лица.
— На мое имя пришло письмо от твоего отца.
Драко почувствовал, что желудок нехорошо сжался. Зачем его кормили? Что за манера, с
