Как хитро в деве простодушной 13 страница

- То есть, бессознательное и сознание равносильны?

- Потенциально – да. Реально же, для того, чтобы сознание смогло «зажечь свет во тьме примитивного бытия», необходимо наложение нескольких факторов. И главное – это степень удаления от устойчивого равновесия, то есть, степень «усложнения системы» – то, о чем мы говорили, касаясь Синергетики.

- Кирилл, ты сказал, что смерть – очень объемная категория. В каких еще плоскостях она развертывается?

- А вот как раз в тех плоскостях, к которым сейчас вплотную подошла современная философия. А точнее – постмодернизм и, особенно, деконструктивизм. Вот одна из свежих работ Жака Дерриды «Дар Смерти», – показал мне книгу. – Здесь Деррида ставит очень острые вопросы. Прочитай несколько выдержек – там где закладки.

Я открыл книгу и прочитал: «Смерть есть единственная ситуация человеческого существования, в которой человек оказывается один на один с самим собой, когда, следовательно, его субъективность и индивидуальность должны проявиться в наибольшей степени, когда, следовательно, вопрос "что есть человек?" кажется возможным (или невозможным). Смерть есть единственная ситуация человеческого существования, в которой данный конкретный индивид оказывается незаменимым, когда он полностью идентифицируется с самим собой в том смысле, что он не может передать свою смерть кому-то другому. Никто не может умереть за меня, вместо меня, это я, тот кто умирает; только в этой ситуации я остаюсь наедине с собой, мир уходит, и я наконец обретаю самого себя. [230]»

- Одним из деконструктивистских понятий последних лет, – прокомментировал Кирилл, – является понятие «тайны», – того уникального, неповторимого мироощущения каждого человека, которое он не может передать другому словами, – поэтому и читать постмодернистов, стараясь понять их умом, практически невозможнно. Их тексты раскрываются только на уровне интуиции. Хорошо, читай теперь здесь:

«Дар смерти соединяет, венчает и инициирует веру, ответственность и историю. Только смертный может быть ответственным, ибо он призывается к ответственности самой незаменимостью своей собственной смерти; он и только он ответственен за свою смерть. [231]»

В своей следующей книге Деррида еще более плотно подходит к теме тайны, ответственности и неподменимости, – Кирилл дал мне еще одну книгу, – вот это место:

«Смерть составляет самый большой секрет человеческой жизни, секрет неподменимой единственности каждого живущего и жившего, и все же есть возможность говорить об этом секрете... Разве нельзя предположить поэтому, что секрет смерти истирает историю, возраст, старение? Благодаря... вневременности все мы, хотим мы быть ими или нет, знаем ли мы об этом или нет, со всем нашим неисчислимым количеством веков, часов, лет, с бесчисленными историями неисчислимых жизней, каждая из которых одновременно и больше и меньше, чем другая, в каждой из которых мы, любой из нас, все еще ожидает встречи с другим человеком, в каждой из которых мы можем быть одновременно и младше и старше другого и самого себя, все мы со всеми нашими жизнями, являем собой, в конечном итоге, некоторую бесконечную завершенность или незавершенную бесконечность. [232]»

- Вот, Макс, фраза, которую ты слышал и повторял тысячи раз: «я есть». Явление тебя себе самому в утверждении «я есть» означает в своей основе отношение к твоему возможному исчезновению. Значит, само выражение «я есть» означает «я есть смертный». Выражение «я есть бессмертный» – лингвистически невозможное выражение. С другой стороны, вся культура, вся метафизика построена на попытке перехода из мира «временности» в мир Бытия, то есть вечности, где смерть отсутствует. Это очень сильный парадокс, очень мощная линия напряжения. И вот что пишет в итоге Деррида: «Этот общий абрис самой адресации апории [233] смерти как проблемы перехода вовсе не означает, что деконструктивизм вдруг оказывается способным, после тысячелетий безуспешных попыток, разрешить апорию смерти, как проблему абсолютного перехода. Апория остается таковой, т.е. неразрешимой; смещаются только контуры перехода, обнаруживая новые возможности подхода к самой проблеме. Но проблема остается нерешаемой, и, пожалуй, ничто, кроме деконструктивизма, не демонстрирует это с такой очевидностью, выводя ее за пределы рационализации. [234]» Повторю еще раз: проблема смерти остается нерешаемой даже за пределами рационализации.

- И какой же напрашивается вывод?

- Вывод очевидный. Я думаю, что ты его и сам осознаешь, но, тем не менее, озвучу: смерть является опорой для возникновения Жизни, той самой Жизни, о которой мы всякий раз говорим, касаясь темы Jokerа. Без смерти, без осознания смерти, как тайны, невозможно было бы развитие сознания конкретного человека. Оставаясь не разгаданной при жизни загадкой, смерть дает предпосылки для того самого непокоя, из которого и возникает все Живое, все человеческое...

- А ведь хочется, черт возьми, все-таки во что-нибудь поверить и хоть как-то успокоиться!

- Вот тебе и полюса, между которыми разыгрывается драма бытия. Увеличить сложность своей жизни можно только полностью отказавшись от каких бы то ни было попыток понять смерть. Смерть – это абсолютная тайна, открывающаяся только при ее наступлении. Мой тебе совет – не снижай напряжения! Помни, что успокоиться какими-то верованиями: в атеизм, в перевоплощения, во что-то еще, – это значит снизить степень Живого в себе...

 

 

Кризис

- Что же такое любовь?

- Любовь – это исключительное предпочтение одной или одного перед другими...

- Но предпочтение на сколько времени? На месяц, но год, на два дня, на полчаса?

- На всю жизнь, наверное...

- Ну, это только в романах да романсах. В жизни – никогда. В жизни – это предпочтение одного перед всеми – на года – что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, дни или часы... Любить всю жизнь одну или одного, это все равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь...

Л.Н. Толстой «Крейцерова соната»

Года два назад знакомые астрологи построили мой гороскоп. Среди прочего, помню, предупредили, что в октябре-декабре две тысячи второго года, когда мне будет тридцать семь лет, звезды расположатся так, что у меня наступит некий кризис. Его еще называют «кризисом среднего возраста».

- И что, – поинтересовался я, – неужели, как Маяковский, застрелюсь?

- Да нет, все гораздо проще, – успокоили меня. – Просто произойдет некоторая переоценка ценностей. Может поменяться отношение к работе, к женщине, которая будет рядом, к каким-то бытовым вопросам.

Ну, «некоторая переоценка ценностей» у меня происходит чуть ли не каждый месяц, так что я махнул на этот гороскоп рукой...

 

В начале октября две тысячи второго года я собрался проводить трехдневный семинар. Людей записалось достаточно много. Это было кстати, так как предстоял окончательный переезд Ани и связанные с этим расходы. Но… Ночь перед семинаром я метался в жару. В семь утра померил температуру – тридцать девять и восемь... Семинар пришлось отложить... Болел недолго, – дня четыре. Занял денег в долг.

С Аней договорились, что она в конце октября на пару дней поедет в Самару, чтобы привезти вещи – ведь пока она приехала только с одной сумкой.

Все это время – с приезда Ани – я как будто ощущал на себе ее взгляд. Такой неусыпный взгляд совести. Особенно это чувствовалось в моменты моего разгильдяйства, мелких тщеславных или горделивых проявлений. Аня никогда ничего мне не говорила, никогда не осуждала в такие моменты. Но ее глаза... Как немой укор... Этот взгляд был каким-то чересчур правильным. Все чаще и чаще я стал ловить себя на раздражении к Ане. С этим смешивалось другое – то понимание, которое появилось после Магического Театра, где она была моей нитью, связывающей с Богом. Я начал воспринимать ее присутствие, как неизбежный крест, который я должен нести. И возникал мистический страх: если не буду нести этот крест – Joker от меня окончательно отвернется, а то и еще чего хуже... Короче – смесь каких-то противоречивых идиотских чувств, суеверий, мыслей. При этом у меня сохранялось очень нежное отношение к Ане. Я не мог сказать, что влюбленность прошла, – порой она вспыхивала с новой силой. Но эти приступы раздражения... У меня даже появилась регулярная практика – «переплавка» раздражения в нежность. Это получалось, хотя всякий раз отнимало пару часов времени и немало энергии.

Аня чутко уловила изменение моих чувств к ней:

- Иной раз, Максим, мне кажется, что ты воспринимаешь меня как обузу, от которой сам же не хочешь избавиться.

- Что ты, Анюта, я люблю тебя. Только это стало более осознанным чувством. Я воспринимаю тебя как свое зеркало, как свою совесть. От укоризненного взгляда совести я раздражаюсь, но ты ведь понимаешь – это болезнь роста... Мне тридцать семь лет, – возраст, когда перед человеком обычно стоит серьезный выбор. Ты – моя задача. Если не решу, – могут «снять с дистанции»...

- Ты уже на неверном пути, рассматривая эту задачу с точки зрения своего же эгоизма. У меня же – очень тревожное предчувствие... скажи, ты действительно хочешь, чтобы я осталась с тобой?

- Да, безо всяких колебаний, – ответил я и про себя отметил, что колебаний-то у меня внутри до хрена...

- Зачем я тебе, Максим?

- Думаю, что затем же, зачем и я тебе. Бог не дает нам обоим «заснуть». А что касается противоречивости и всяких метаний, то это, с точки зрения роста, даже очень здорово: любой мистик дорого бы заплатил, чтобы оказаться в подобной ситуации...

- Ты – как самонадеянный Петя Трофимов у Чехова: «Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью... и я в первых рядах. [235]» Но я все равно не понимаю, Максим, почему такое напряжение?

- Одно из двух – либо это сопротивление перед новым, более сложным, сюжетом, либо ты предчувствуешь, что мы не выдержим и окажемся у разбитого корыта...

- И что же это?

- Не знаю...

- А как узнать?

- Не знаю. В этом и есть накал и прелесть драматизма... Можно, конечно разложить карты Таро...

- Ага, а еще лучше съездить к какому-нибудь Саи Бабе в Индию и у него спросить... Хорошо тебе сидеть тут нога за ногу и, извини...

- П...здеть о высоком?...

В ту ночь мы долго не спали, просто тихо лежали, обнявшись. Потом я поцеловал ее глаза и скользнул под другое одеяло. Долго еще лежал и думал – что же это со мной происходит?! Почему я вдруг стал так спокойно, почти безучастно холоден, отчужден, бесстрастен? Аналитик, блин... И снова, как когда-то, всплыло из Пушкина:

«Ты думал - "ангел мой послушный,

как жадно я тебя желал!

Как хитро в деве простодушной

Я грезы сердца возбуждал.

Любви наивной, бескорыстной

Всецело отдалась она.

Зачем же грудь моя полна

Тоской и скукой ненавистной.

На жертву прихоти своей

Смотрю, упившись наслажденьем

С неодолимым отвращеньем"... [236]»

Да нет же! Не с отвращеньем же! Теперь все иначе. Я люблю Аню... Но откуда тогда этот налет тоскливой апатии, равнодушия, анализа? Что случилось? Куда подевались трепет первых встреч и блеск глаз? Что это, – природа человеческая, так безжалостно отраженная Пушкиным в этой «Сцене из ”Фауста”»? Возрастной кризис? Уже несколько лет я вместе с Платоновым[237] кричу внутри себя (а иногда и в полный голос): «Мне тридцать пять лет, а я никто, я ноль, ничтожество, я ничего, ничего в вашей проклятой жизни не сделал!» Мне тридцать пять, а я никто... Мне тридцать шесть, а я никто... Мне тридцать семь... Можно, конечно, поговорить с Кириллом, но что нового он мне скажет? Честно говоря, встречаться с Кириллом очень не хотелось и вообще я заметил, что все чаще начинаю ввязываться во внутренний спор с ним, обвинять его, что он впутал меня во всю эту историю с Joker’ом...

 

В октябре Аня так и не съездила в Самару за вещами. Деньги кончались, а я и без того был в долгах. Договорились, что отложим поездку до начала ноября, когда после следующего семинара, по моим надеждам, должны были появиться деньги.

Но следующий семинар тоже не состоялся... Повторная вспышка гриппа у меня... Я понял, что это не случайно. Я просто не хочу проводить семинары! Когда я думал о том, что придется это делать, – ведь это единственный источник заработка, – мне становилось противно и тошно. Я еще не понимал почему...

 

Весь октябрь я не чувствовал потребности в сексе с Аней. Мне было хорошо просто лежать с нею рядом, обнимать ее, гладить... Если же он и случался, то не приносил особого удовлетворения ни мне, ни ей... Однажды поздним вечером я подошел к кровати, – Аня уже лежала и читала книгу. Я присел рядом, отложил ее книгу, наклонился, поцеловал и прошептал в ушко:

- Анютка, давай я тебя вы...бу! – (Анжелика бы от таких слов просто растаяла, – но то – Анжелика...)

Недоуменный взгляд. Опять укор в глазах:

- Ты что, не мог это по-другому назвать?

Я встал. Заходил по комнате, едва сдерживая раздражение:

- Хорошо, давай займемся «вариабельными культурно артикулированными практиками, организующими тем или иным образом процессуальную эротическую сферу человеческого бытия»! Это тебе подходит? Или совершим коитус? Может быть, «займемся любовью» – вот уж что звучит действительно донельзя пошло! Праведница, блин! – я хлопнул дверью и ушел спать на диван в другую комнату...

После этого случая у меня как отрезало всякое желание близости с Аней. Я даже не мог понять, как я хотел этого раньше. И когда я представлял возможную близость с ней, мне становилось неприятно. Но я не разлюбил ее... Или – думал, что не разлюбил. Мы по-прежнему иногда засыпали обнявшись, перед сном я целовал ее глаза и губы...

 

Через несколько дней я впервые за много лет испытал приливы раздражения при работе с пациенткой... Это было еще одним неожиданным ударом под дых... Ведь всегда, когда я работал, я был чист и прозрачен. Никогда еще в рабочее время личные чувства не проникали в мой кабинет.

В тот же день я испытал облегчение, когда не пришла другая пациентка...

Я понял, что большой снежный ком или даже целая лавина подступила ко мне и готова раздавить. Не было уже надежды осилить ту задачу, которую жизнь предложила мне в лице Ани... Не было ни работы, ни денег, ни желания работать и хоть как-то зарабатывать деньги. Росла злость на Кирилла. Все шло прахом. А я сдавался. Сдавался, чувствуя, что полностью раздавлен какими-то смурными и холодными силами, для которых я был просто игрушкой. Не было даже намека на желание сопротивляться.

Я отменил все Магические Театры, всех пациентов, все семинары. Днем, мрачный и раздавленный, шатался по городу, забредая в дешевые пивные – на хорошие вина денег просто не было... Вечером лежал на диване, отвернувшись к стене. Понимал, как трудно приходится Ане выносить меня в таком нечеловеческом виде. Понимал, но, похоже, согласился с полным и окончательным поражением. Думать даже о ближайшем будущем не решался...

В середине ноября появились первые мысли-чувства (хотя я еще настаивал, что нам надо быть вместе, надо работать над отношениями), что было бы лучше, по крайней мере для Ани, если бы она уехала домой и не возвращалась. Ну не готов я! Провалился! Не смог! Не мужик я – дерьмо!

Я ведь все толковал о человеческом в человеке, проповедовал это, а сам оказался махровым эгоистом и полным ничтожеством... Пользовался людьми, как вещами – и Аней, в первую очередь... Вот почему мне стали отвратительны семинары, Магические Театры, пациенты – теперь каждый раз я как мордой в дерьмо окунался в собственное несоответствие. Я смел учить и лечить других, в то время как сам представлял из себя кучу отбросов...

 

В середине ноября я набрался решимости и отправился к Кириллу. Предупредил его, что разговор может быть коротким и предложил встретиться просто у метро «Автово», неподалеку от его дома.

- Кирилл, я понял. Главное, – это не то, что ты думаешь и каких учений придерживаешься, а то, – как ты живешь! А я живу паршиво! Меня и близко к людям подпускать нельзя! Я не помогаю им, а только пачкаю им мозги на своих долбаных семинарах!

- Струсил? Испугался неудач? Что же, в тебе и сил никаких не осталось? Просто пережди тогда. Неделю пережди, ну месяц...

- Хватит! Оставь свои советы себе! Я ждал, – уже семь лет – ждал! Если бы я не клюнул на твои идиотские «комментарии», я, возможно, не был бы сейчас таким ничтожеством!

- А кем бы ты был?

- Ну уж, по крайней мере, не твоим подопытным кроликом! Я долго терпел, но сейчас скажу это, и скажу с наслаждением: ИДЕШЬ ТЫ НА Х...Й, КИРИЛЛ!!!

Кирилл просто пожал плечами, повернулся и пошел прочь... А я долго еще стоял возле метро и плакал, не обращая внимания на прохожих, беззастенчиво рассматривающих меня...

 

Через несколько дней, вечером, когда я валялся на диване, вперившись взглядом в потолок, Аня села рядом, погладила мои волосы:

- Максим, я знаю, что тебе тяжело, но я так тоже больше не хочу. Видимо, мы ошиблись с самого начала...

- Мы не ошиблись. Просто я оказался тряпкой и не выдержал испытания. Прости меня, Анюта... Я и тебе жизнь испортил...

- Ерунда. Буду считать это не совсем удачным отпуском. Приеду домой – восстановлюсь на работе. А то, что произошло, – это и для меня, Максим, хороший урок... Я приняла решение – я еду домой.

У меня не было доводов, чтобы она оставалась. Что ж, вагончик жизни покатился под уклончик. Осталось только дожидаться, когда он докатится до обрыва...

 

Оставался еще один человек, у которого я мог одолжить денег и к которому решил обратиться только в самом крайнем случае. К нему я и пошел на следующий день. Взял пятьсот долларов, чтобы Ане хватило не только на билет, но и на пару месяцев жизни, ведь я выдернул ее, лишив всякой опоры. И себе немного оставил...

 

Запись в моем дневнике 25 ноября 2002 года:

«Как играет Joker – или хер знает кто – самой глубиной нашего восприятия!!!

Вчера еще мне представлялся невозможным секс с Аней (вплоть до физического неприятия) – вечером, когда я увидел, что она лежит в постели без халатика (а обычно она в последнее время ложилась в халатике), я испугался, что, возможно, она чего-то захочет на прощанье, и быстро пробравшись в кровать, сделал вид, что сразу заснул, – хотя заснуть долго еще не мог, осаждаемый противоречивыми мыслями.

Сегодня утром между нами был разговор, где, казалось бы, были расставлены все точки. Мы пришли к выводу, что окончательно расстаемся.

Вечером меня охватило предчувствие одиночества – завтра она уедет... И вдруг, в какой-то момент вечера все мое восприятие неожиданно изменилось: Анюта показалась мне привлекательной и весьма, но все уже сказано и решено...

Ночью – сильнейшее обоюдное желание и близость, – нежная, блаженная, – когда СНИЗОШЛО (Как это бывало с Ликой). Все перемешалось в сознании... Она очень хороша!!! И это перед расставанием...

Я-то досадовал, что даже если я смогу справиться с раздражением, воспитать в себе некое подобие нежных и дружеских чувств, заботу и так далее, то в области секса, казалось, – полный провал и ничего не поделать – это мол уже физиология (а о том, что было в начале отношений, забыл...). А тут очередная шутка Joker’a!

Бог явно дал понять, что близость с Аней не только возможна, но и очень, очень желанна...»

 

Все было бы намного проще, если бы мы расстались однозначно. Теперь же опять все противоречия обострились...

 

Когда Аня приехала из Питера в Самару, то сразу позвонила с вокзала, а потом еще из дома. Потом несколько дней я пытался дозвониться ей вечером, но не застал. Затем, почти месяц, я не решался ей позвонить, все думал, что не сейчас, – позже. И вот, наконец, настал день, когда во мне что-то переключилось, – как будто зародилась какая-то новая искра жизни, – я позвонил ей.

В ответ – какой-то чужой, почти неузнаваемый голос:

- Я думаю, что тебе больше не нужно звонить мне...

- Я захотел тебя услышать... Что, – осталась обида?

- А я не хочу быть в категории женщин, с которыми ты остаешься друзьями. У тебя и так много друзей...

Все оборвалось внутри. Что было делать – кричать в трубку «как ты ошибаешься в этом случае»? Кричать, что я теперь другой, что я люблю ее... может быть и так... но где гарантия, что все опять не обернется тем же?..

Я предстал перед ней в конкретном своем сюжете, и бесполезно было ее разуверять какими бы то ни было словами. С ее стороны «ошибки» не было...

- Счастливо, – повесил трубку...

 

Я знал свой диагноз – махровый эгоизм. Но я ведь никогда не был избалован по- настоящему человеческим эгоизмом, неизвращенным и неперевернутым с ног на голову. Я не насладился, не прошел все радости эгоизма, все было лишь наполовину, левой рукой через правое ухо, все время шли борения, противоречия...

Я не вкусил настоящей бурной молодости, самолюбия... И вот – избавляться!!!

Мне еще самому любовь и сочувствие нужны, как младенцу, прежде чем я смогу дарить их другим…

 

Как бы там ни было, я стал заставлять себя, несмотря на жуткий депресняк, делать хоть какие-то элементарные вещи: обливался холодной водой по утрам, делал зарядку. Снова занялся йогой. Каждый день записывал сны и вел дневник. Возобновил прием пациентов и Магические Театры. Получилось опять быть прозрачным и чистым. И еще появилось какое-то едва уловимое чувство – я не решусь пока это назвать любовью, но что-то очень близкое – к тем, с кем я работал. Как никогда ранее, я стал понимать хрупкость человеческой души, окруженной непостижимыми силами. Хотелось быть бережнее и ответственней за свою работу. Быть не только прозрачным, но и любящим...

 

Ближе к Новому Году перечитал «Крейцерову сонату» Толстого: «У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления и других приятных удовольствий и бытовых удобств... Когда, как это часто бывает, муж и жена дали внешние обязательства жить всю жизнь вместе, а со второго месяца начинают ненавидеть друг друга, втайне мечтают разойтись, но живут, - вот тогда случается тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают себя и друг друга... [238]» Вроде бы, – правда, и не подкопаешься, только интуитивно чувствовал я, что сам граф Толстой где-то что-то не понял, потому и возвел свои мысли в ранг обобщений на всю природу человеческую... «Облажался граф», – с этой мыслью я уснул и увидел сон. Снилось мне, что мы с моим школьным другом Левкой Игнатьевым заперты в каком-то подвале. Вокруг – канализационные трубы, воды по колено, сырость, плесень. А нам нужно приготовить уроки. Историю нужно выучить, – что-то про древний Вавилон. И как будто подвал, в котором мы находимся, – это подвал той самой Вавилонской Башни... И ключ от него у меня был, только потерял я его. И, вроде бы, знаю, что ключ найдется, когда мы урок выучим. Но вот выучить никак не удается. Что-то все время ускользает. Еще запомнилось, что на одной из труб в этом подвале сидела большая птица, – ворона или ворон, точно я не разглядел... Тут звонит будильник и, уже просыпаясь, я вдруг вспоминаю то, что мы должны были выучить во сне. Вспоминаю, что когда строилась Вавилонская Башня, Бог смешал языки и люди перестали понимать друг друга. Почему-то это воспоминание обрадовало меня, как будто я нашел разгадку смысла бытия. Я будто бы вместе с этим понял что-то такое, что разом прояснило все мое положение, все мои тяготы. Неуловимое, словами невыразимое озарение, будто узнал я, зачем Бог смешал языки и как теперь понимать друг друга. Уже просыпаясь, я увидел, как я открываю подвал и ворон вылетает оттуда на воздух... Проснулся я, и словно груз какой-то с моих плеч свалился.

 

Запись в моем дневнике 28 декабря 2002 года:

«Господи! Как описать это инфантильное, больное, бессильное, тягостное состояние, когда хочется укрыться, спрятаться, остановиться, перестать делать жалкие, натужные, из последних сил, усилия, стеная от боли и призывая внешние силы! И сколько времени можно провести в этом состоянии! Сколько лет потерять!

И как описать механизм того первого маленького преодоления, с которого начинается цепочка преодолений все больших и больших. И как долог путь, пока принцип волевой жизни не станет доминантным.

Спасибо, Господи, за это озарение! Как его описать? Как хотя бы намекнуть на то, что собой представляет это маленькое, но столь важное преодоление? Память стирает...

Не абстрактная тренировка воли с помощью упражнений, а преодоление своего «не хочу», своей боли, своей тоски, депрессии, безысходности... Преодоление, возможное потому, что с какого-то момента это «свое» перестает казаться более важным, чем чье-то еще! Наверное, для того чтобы осознать это, нужно было дойти до какой-то крайней точки...

В день, когда произошло это озарение, я понял, что с Аней еще далеко не все окончено...»

 

Это был переломный момент. Точка бифуркации. Когда любовь и Joker начали сближаться к одному руслу.

 

Сразу после Нового Года я провел пятидневный семинар. Провел качественно. Раздал долги...

 

После Рождества я поехал в один книжный магазинчик возле метро «Чернышевская», где иногда бывают весьма редкие книги. Не доходя до магазина метров сто, вдруг увидел Кирилла... Хотел было отвернуться и пройти мимо, но Кирилл уже заметил меня. Помахал мне приветственно, подошел, протянул руку... Улыбнулся:

- Здорово, Макс! Заходи-ка сегодня ко мне. Посидим, потолкуем за жизнь... Бутылочку «Ахашени» разопьем...

С души как будто еще один камень свалился.

- Я приду, Кирилл. Ты прости, что я тогда тебя так...

- Пустое... Кто прошлое помянет, тому глаз вон. Приходи к восьми...

 

Я пришел. Выпили по паре бокалов. Кирилл молчал. Поставил бокал на столик. Как оплеуха, вдруг, прозвучали его слова, – говорил он мягко, слегка улыбаясь, но эффект оплеухи от этого не уменьшился:

- Слушай, Макс, перестань корчить из себя святошу, переполняемого духовными борениями! Позволь себе побыть Остапом Бендером! Позволь себе дурить людей своими идиотскими семинарами и банально стричь деньги. А заодно Играть! Вот тебе сюжетец: напиши рассказик про то, как ты учился у какого-нибудь крутана в Бурятии или Средней Азии. Народ это любит. Закинь рассказик в интернет – в рассылку. Если хорошо напишешь – тебя завалят приглашениями из разных городов. Публике ведь не качество работы, а что-нибудь эдакое подавай! Ну и езжай проводить «сеансы одновременной игры» в Васюки[239] и другие городки. В путь! Ты ведь не наигрался еще в Бендера. Играй, странствуй, выпендривайся. Насладись этим. Вместо того, чтобы строить из себя праведника и страдать... Само по себе такое странствие – на полгода, на год, – очень полезная штука. Знаешь, как оно тебя перекует! К тому же и вещи ты делаешь действительно качественные, так что тебе только спасибо скажут. Не придется, как Бендеру, бегством спасаться.

- А не рано мне? Я представляю, что это сильно, но мне кажется, что не дорос я еще до такого, что мне здесь еще над собой работать надо...

- Врешь, брат. Помнишь, как у Достоевского в «Преступлении и наказании», когда Раскольников от сбавки наказания пытался отказаться, а Порфирий Петрович ему и говорит: «Э, батенька, как не надо сбавки? Да много ли вы жизнь знаете, - может быть Бог вас на этом и ждал! [240]» В таком странствии ты каждый раз будешь жизнь начинать заново. А для того, чтобы с толком, – вот тебе напутствие: помнишь в одну из первых наших встреч я тебе рукописные листки показывал? Олега Бахтиярова – про деконцентрацию? Сейчас уже его книга вышла, и вот тебе из нее упражненьице... Читай:

«Деконцентрация внимания, примененная к процессу, субъективно его прекращает, превращая разворачивание во времени в одновременное существование. Время не умозрительно, не теоретически, а реально превращается в сознании в изменение пространства. Деконцентрация внимания, примененная к процессу, превращает его в калейдоскоп. Поворачивая цилиндр калейдоскопа, мы получаем совершенно новое изображение, никак не связанное с предыдущим. Последовательность калейдоскопических картинок не образует причинно-следственных цепей и не является процессом, к которому применимо понятие "целостности". Последующее никак не вытекает из предыдущего. Все происходящее, меняющееся во времени, есть либо процесс, либо калейдоскоп. В процессе каждая новая фаза (картинка) является следствием предшествующей, поэтому процесс всегда целостен. В калейдоскопе новая картинка никак не связана с прошлой. Весь объем возможного времени заключен в ней. Картинка калейдоскопа - это вечное настоящее. Принятие принципа калейдоскопа ведет к тому, что жизнь начинается сначала, без всякой связи с предыдущей фазой. Но и то, что следует за текущей конфигурацией, никак не связано с ней. Это означает готовность к любому новому развороту событий без своей ответственности за то, что предшествует ему. Применив принцип калейдоскопа к настоящему, ставшему непереносимым из-за его зависимости от прошлого, человек разрывает невротизирующую связь текущей ситуации с прошлым. Принцип калейдоскопа, примененный к жизненным ситуациям, противоположен и дополнителен принципу воли, из которого проистекает ответственность за принятые ранее решения. Но если он подчинен принципу воли, то может превратиться в эффективный инструмент принятия новых решений. Принцип калейдоскопа позволяет переопределить ситуацию. То, за что человек отвечал раньше, воспринимается теперь не как причина, приведшая к определенному результату, а как исходная данность, ничего не изменяя в самой ситуации, но изменилась позиция субъекта внутри самой ситуации. Это позволяет спокойно принимать рискованные решения без превентивных сожалений о возможных последствиях. Вы можете без опасения поехать в чужой город без денег, ибо та новая конфигурация, с которой вы столкнетесь там, может проистекать из любых других причин, например, кражи - для новой калейдоскопической конфигурации не имеет значения, какой фрагмент предыдущей ситуации ее породил. Ведь жизнь началась с самого начала. [241]»