Как хитро в деве простодушной 7 страница

- Постой, ты выплеснул на меня столько информации, что я потерял все нити. Давай попробуем сначала. Зачем ты привел столько цитат о «вечном возвращении»?

- Я хочу, чтобы ты мог видеть эту метафору объемно. Она достаточно важна для понимания того, с чем я познакомлю тебя чуть позже.

- Хорошо. Идея о схлопывании скоростей развития личного и общечеловеческого сюжетов мне понятна – даже дух захватывает, хотя, может быть, я не врубаюсь еще в те последствия, которые она предвещает... Но вот с Алхимией непонятно... Ты говоришь о том, что сегодняшняя Алхимия уже иная, чем в средние века, а завтра в ней может произойти новый качественный скачок. Но кто ее развивает? Где эти люди?

- А это – все те, кто познакомился с Joker’ом. Сознают они это или нет. Ты – в их числе. И пора тебе осознать, что ты находишься в процессе Великого Делания. Тебе легче, чем другим, ибо в моем лице ты находишь комментатора этого процесса. Но это не значит, что ты гарантирован от поражения. Вполне можешь не справиться. Также, как и наоборот, человек, который не называет то, что с ним происходит, Алхимией или чем-то еще, а просто интуитивно отдается Joker’у, может довольно быстро подойти к своей структурной ценностной переплавке... Сейчас, по сравнению с тем, что было лишь несколько лет назад, все встало с ног на голову. Те, кто, казалось бы, постиг «суть вещей» лет десять-двадцать назад, сейчас могут легко потерять «скорость» и не поспеть за все быстрее и быстрее ускользающей «сутью»... И наоборот, какие-нибудь простые, на первый взгляд, ребята, которые еще недавно и знать не знали ни о какой мистике, могут неожиданно быстро «пробудиться». Все прежние закономерности летят вверх тормашками...

- Я в полном ауте от твоих слов. И совершенно сбит с толку...

- Привыкай... Учись отбрасывать к едрене фене все, что считал истиной вчера. Учись расставаться со своим мировоззрением. Правда, не я тебе в этом помощник, а Joker...

 

…Я внезапно осознал, что мы давно уже вышли из кафе и идем в сторону Казанского Собора. Вот тебе и Объемное сознание... В голове – абсолютная каша... Кирилл замолчал и дальше мы шли медленно... На минуту возникло ощущение нереальности происходящего: улица, дома, люди, – все это вдруг увиделось в свете заходящего мартовского солнца чем-то до боли знакомым, но нездешним, как будто я попал сюда впервые, но почему-то узнал эти места. И я – как будто бы не я, а кто-то другой. Я же чувствовал себя где-то далеко. Такие кратковременные «отлеты» с недавних пор происходили со мной примерно раз в две недели. В эти минуты казалось, что я «схватил» что-то предельно важное, вспомнил то, что «не со мной было», но, всякий раз, спустя несколько минут от этого переживания оставался лишь привкус нереальности и ощущение, как будто половину меня, моего восприятия только что отрезали... Я не стал спрашивать Кирилла о природе этих переживаний, да и описать-то их толком не мог...

Мы прошли мимо Казанского, перешли Невский, вошли в метро.

- На сегодня действительно достаточно, – Кирилл протянул руку, – я еще пройдусь, а встретимся через неделю. Почитай пока Гессе.

Дома я почти сразу свалился спать. «Клейна и Вагнера» прочитал лишь через несколько дней. Последние страницы действительно потрясли меня:

«Он сел на борт лодки, ногами наружу, в воду. Он медленно наклонялся, пока лодка мягко не отделилась от него сзади. Он был в космосе. В немногие мгновения, прожитые им еще за тем, было пережито куда больше, чем за те сорок лет, что он до сих пор находился в пути к этой цели. Началось вот с чего. В тот миг, когда он падал, когда мимолетную долю секунды висел между бортом и водой, ему представилось, что он совершает самоубийство, мальчишеский поступок, нечто не то чтобы скверное, а смешное и довольно дурацкое. Пафос желания умереть и пафос самого умирания сник. Ничего от него не осталось. Его умирание уже не было необходимо. Теперь уже нет. Оно было желательно, прекрасно и желанно, но необходимо уже не было. С того мига, с той молниеносной секунды, когда он с полным желанием и с полным отказом от всех желаний, с полной готовностью решился упасть с борта, упасть в лоно матери, в объятия Бога – с этого мига умирание уже не имело значения. Ведь все было так просто, все было так на диво легко. Не было больше никаких пропастей, никаких трудностей. Вся штука была – решиться упасть! Это ярко вспыхнуло, как итог его жизни – решиться упасть! Это было достигнуто. Это великое, единственное – он решился упасть. То, что он решился упасть в воду и в смерть, не было необходимо. С таким же успехом он мог бы решиться упасть в жизнь. Но от этого мало что зависело. Важно это не было. Он был бы жив, он вернулся бы, но тогда ему уже не нужно было ни самоубийство, ни все эти странные обходные пути, ни все эти мучительные глупости, ибо тогда он преодолел бы страх. Ты страшился тысячи вещей. Страшился боли, судей, собственного сердца, сна, пробуждения, одиночества, холода, безумия, смерти, особенно смерти. Но все это были лишь маски. На самом деле страшило тебя только одно – решиться упасть, сделать шаг в неизвестное, маленький шаг через все существующие предосторожности. И кто хоть раз отдавался, оказывал великое доверие, полагался на судьбу, тот обретал свободу. Он не умом так думал, он этим жил, он чувствовал, ощущал это на ощупь, на вкус, нюхал. Он видел сотворение мира, видел гибель мира. Они, как два войска, постоянно двигались навстречу друг другу, никогда не завершаясь, вечно в пути. Мир непрестанно рождался и умирал непрестанно. Каждая жизнь была выдохом Бога, каждая смерть была вдохом Бога. Кто научился не сопротивляться и решался упасть, тот легко умирал и легко рождался. Кто сопротивлялся, тот страдал от страха, умирал трудно, рождался нехотя. Сонмы людей и животных, духов и ангелов стояли друг против друга, пели, молчали, кричали, вереницы существ тянулись друг другу навстречу. И каждое не осознавало себя, ненавидело само себя. Тосковали они все о покое, их целью был Бог, было возвращение к Богу и пребывание в Боге. Эта цель порождала страх, ибо была заблуждением. Не было на свете никакого пребывания в Боге! Никакого покоя на свете не было! Были только вечные, великолепные, священные выдохи и вдохи, созидание и распад, рождение и смерть, исход и возврат, без начала и конца, и потому было на свете только одно Искусство, только одна Наука, только одна Тайна - решиться упасть, не противиться воле Бога, ни за что не цепляться, ни за добро, ни за зло. Тогда ты избавлен, тогда ты свободен от страдания, свободен от страха, только тогда [125]».

Но, опять же, как применить это к собственной жизни? И как «решиться упасть» в жизнь, в «свою судьбу», как выразился Кирилл? Это было мне неясно. Ностальгия по несбыточному... Кирилл явно польстил мне, заявив, что я нахожусь в процессе Великого Алхимического Делания... Сомнения, в том числе сомнения в том, что говорил Кирилл, и в том, что писали «классики», терзали мою душу. Может быть, прав был Венедикт Ерофеев, когда сказал: «Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, другой плачет на груди этого мира [126]».

Встретились мы с Кириллом, как и договаривались, через неделю. В парке Сосновка встретились. Был конец марта, а на аллеях все еще лежал снег. Сосновка – большой парк. В нем есть очень уединенные уголки, где редко встретишь прохожего. В такой уголок мы почему-то и забрались, гуляя по аллеям. Присели на скамейку. Кирилл вытащил из рюкзака исписанную разноцветными ручками тетрадь. (Иногда он не носил с собой книги, а читал выдержки из своих тетрадей).

- Итак, продолжим про ценностные сюжеты. На процессы рождения, воспитания и становления личности оказывает влияние множество самых разных обстоятельств. Это и генетика и протекание родов, и судьба родителей и прародителей, и атмосфера в которой человек воспитывается, и некие ключевые события, психические и физические травмы, и еще много всякого. Откуда, в свою очередь, берутся эти обстоятельства и почему они складываются именно так, как складываются? – Они проистекают из некой матрицы, - можно назвать ее культурно-информационной матрицей – семьи, рода, этноса, человечества. Иными словами, проистекают они уже из тех обстоятельств, по которым развиваются общечеловеческие сюжеты данной эпохи. Корнями вся эта конструкция уходит «в глубь времен и пространств». Так что личный ценностный сюжет каждого человека, – это, в свою очередь, одна из проекций общечеловеческого сюжета. И опирается он на базис той культуры, в которой данный человек живет. Культуры – как некоего слепка, спрессованного из многообразия жизненного опыта. В этом слепке есть все: стереотипы восприятия и поведения, разнообразнейшая проблематика, коллективная память о бедах и победах; как всевозможные ограничения, так и высшие взлеты духа, отраженные в произведениях культуры, мифологии, философии, искусства, литературы...

- Я так понимаю, что имея такие древние и мощные корни, ценностный сюжет человека невероятно инертен, что и отражается в метафоре «вечного возвращения»?

- Вот видишь, не зря я тебе зачитывал всяческие цитаты. Для того, чтобы изменить имеющуюся матрицу ценностного сюжета, нам придется расшатывать не только свою личную историю, но и очень древние слои коллективного бессознательного. Для этого нужно очень много энергии. Даже то, что, казалось бы, лежит на поверхности, – очень вязкая и сама себя подкрепляющая структура, которую психологи называют «жизненным сценарием»[127], – это, прежде всего, глубинные, большей частью неосознаваемые, убеждения о себе, о других людях и о жизни вообще. Убеждения – не мысли, а тот мировоззренческий фундамент, на основании которого мы совершаем поступки. Убеждения очень часто расходятся с представлениями, то есть, с тем, что мы думаем о себе, людях и мире. Убеждения формируют особенности человека – акценты его поведения, которые обрастают деталями и упрочняются, образуя жесткий каркас – образ жизни. Образ жизни, в свою очередь, подкрепляет убеждения. Возникает, как говорят в радиотехнике, «положительная обратная связь», – когда одно усиливает другое, а то, в свою очередь, подкрепляет первое. Но и это еще не все. Живя определенным образом, мы накапливаем опыт событий, воспоминания о которых также подкрепляют и образ жизни, и убеждения. Прибавь сюда фантазии о будущем и страхи, вытекающие из убеждений, образа жизни и воспоминаний. Получается несколько замкнутых друг на друга и взаимоусиливающих структур. И все это зиждется на могучем фундаменте культурно-информационной матрицы, то есть, на общечеловеческом сюжете.

- Действительно, – замкнутый круг... И что с этим делать?

- Как что? А Joker? Он выходит на сцену. Вот тут-то мы и можем понять, как косная инертная масса мертвых ликов вступает в противодействие с Живым. И это Живое не уступает по силе... Отсюда боль человеческая и страдание... И тоска по смыслу... Вот как эту тоску, эту жажду смысла описывает Фромм[xl]: «Все страсти и стремления человека являются попытками найти ответ на вопрос о существовании смысла или, как можно точнее сказать, попытками избежать безумия. И психически здоровыми, и невротиками движет потребность найти это объяснение, и единственное существенное различие состоит в том, что одно объяснение больше отвечает тотальным потребностям человека, и следовательно, больше способствует раскрытию его способностей и счастью, чем другое. Каждая культура предлагает свою модель, в которой преобладают определенные решения и, следовательно, определенные стремления и пути их удовлетворения. Имеем мы дело с примитивными религиями, теистическими [128] или нетеистическими религиями –- все они являются попытками дать решение проблемы существования человека. И утонченнейшие, и самые варварские культуры имеют одну и ту же функцию –- различие только в том, лучше или хуже данное ими решение. Человек, отклонившийся от культурной модели, также ищет ответ, как и его более ортодоксальный [129] собрат. Его ответ может быть лучше или хуже, чем ответ, данный его культурой, но это всегда другой ответ на тот же самый фундаментальный вопрос, поднятый человеческим существованием. В этом смысле любая культура –- религия, а любой невроз –- личная форма религии, при условии, что мы под религией имеем в виду попытку дать решение проблемы человеческого существования. [130]» Еще более драматично выражается Юнг в итоговом произведении своей жизни: «Смысл моего существования - это тот вопрос, который задает мне жизнь. Или наоборот, я сам и есть этот вопрос, обращенный к миру; не ответив на него, я так и останусь с чужими ответами, и это уже буду не я. Я прилагаю титанические усилия, чтобы исполнить эту титаническую задачу [131]» У него мы можем встретить также и своеобразный взгляд на проблему «вечного возвращения»: «Значительные жизненные проблемы никогда не разрешаются навечно. Если даже нам однажды покажется, что они разрешились, это пойдет нам только во вред. Видимо, смысл и цель наличия таких проблем состоят не в их разрешении, а в том, чтобы мы постоянно над ними работали, защищаясь этим от отупения и закостенения. [132]» – Совсем близко к идее Joker’а, не правда ли? И не так все безнадежно, как кажется на первый взгляд. Повторюсь – силы инерции и Joker’а равны. Все зависит от той небольшой, – крохотной в сравнении с этими двумя силами, – добавки, которая может перевесить чашу весов в одну или в другую сторону. А добавка эта – твоя личная свободная воля. На чьей она стороне?

- Если однозначно скажу, что на стороне Joker’а – совру. Процесс колебательный.

- Потому и долгий... Давай, однако, вернемся к той теме нашего прошлого разговора, где я рассказывал о динамике развития общечеловеческого сюжета. Я хочу еще кое-что прояснить. Во времена седой древности, – Мирча Элиаде называет это мифологическим временем, где жили архаические люди, – общечеловеческий сюжет был стабильным. Он безличен. Он – не во времени, а в вечности. Элиаде пишет: «Превращение умершего в Предка соответствует включению человека в некоторую архетипическую категорию. Во многих традициях, например, в Греции, –- души обыкновенных покойников более не имеют памяти, то есть, теряют то, что было их исторической индивидуальностью. Превращение мертвых в лярв (злых духов), означает, в некотором смысле, их воссоединение с безличным архетипом Предка. Становится понятно, почему в греческой традиции только герои сохраняют свою личность (свою память) после смерти: совершая при жизни только образцовые действия, герой сохраняет память, потому что эти действия с определенной точки зрения были безличными [133]». Куда ни плюнь – везде, так или иначе, безличность и вечность. Но, рано или поздно, некто вышел за пределы безличности. Проявились отклонения от нормы – первые очаги уникальности. Вечность начала разворачиваться во Время. Стали развиваться индивидуальные сюжеты. Но сколько-нибудь существенные изменения в общечеловеческом сюжете накапливались за века и тысячелетия. Убыстрилась эта динамика в первом тысячелетии до нашей эры, но все равно, она была еще несопоставима с масштабом человеческой жизни. Событие Голгофы стало ключевым в человеческой истории: возник бинер[134] – Вечность-Время, совмещенный в Одном, или же безличность-уникальность, совмещенные в Одном. Этот бинер существует до сих пор. Но вот что касается динамики общечеловеческого сюжета, то после Голгофы, собственно, и началось именно то, что можно назвать общечеловеческим сюжетом. Он приобрел форму. И стал постепенно, медленно очень, – ускоряться. И вот, постепенно, к концу девятнадцатого века складываются несколько ключевых моментов, которые начинают оформлять предпосылки для новых ведущих обстоятельств, которые переведут человечество в другой уже сюжет. Что и может случиться в ближайшие годы. В Писании это называется Апокалипсисом... А что произошло? – Динамика изменений общечеловеческого сюжета, постепенно разгоняясь, начала нарастать скачками. В начале двадцатого века она стала сопоставима с масштабом человеческой жизни, а в конце двадцатого века они сравнялись. Я об этом уже говорил...

- Ты не сказал, что за ключевые моменты сложились на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, которые начали формировать новые ведущие обстоятельства...

- Да, извини. Это расцвет капитализма и предреволюционные настроения, –- во-первых. Во-вторых, несколько научных открытий: прогресс физики и возникновение теории атома и атомного ядра, теория Дарвина и психоанализ Фрейда...

- И в чем их значение?

- Наступил кризис Веры. Появилась трещина в массовом мировосприятии, которое до девятнадцатого века было религиозным. И эта трещина, этот раскол растет, несмотря ни на какие попытки залатать его, сделать вид, что «не заметили»... Все, – противоречие обнажено и глаза на него уже не закрыть. Люди сейчас снова толпами повалили кто в церковь, кто в эзотерику... Но той Веры, что была раньше, уже нет! Отдельные люди, отдельные группы людей еще могут пытаться искать защиту в религиозном мировоззрении, но общечеловеческая ситуация уже существенно иная.

- Пессимистично звучит.

- Наоборот! Переживание кризиса неизбежно. Кризис рано или поздно наступает в жизни каждого человека. Точно так же кризис наступает для человечества. Если проводить аналогию – то это подростковый кризис, когда происходит разворот от родителей к внешнему миру, первым шагам самостоятельности и ответственности. Это тяжело, – перестает работать вся прежняя картина мира, а новая еще не сформировалась... Мы все находимся на грани перехода в новый сюжет.

- И что это будет за сюжет?

- Невозможно сказать, так как это тот опыт, который еще не пройден, а потому принципиально незнаком. Можно только сказать, что и здесь мы видим противостояние двух равных сил: косное, ригидное[135] – с одной стороны, и Живое – с другой. Как и в индивидуальной ситуации, все зависит от того, на чьей стороне будет сознание большей части людей...

- Ну, тогда это провальная ситуация. Если даже тем немногим, осознавшим Joker’а, так сложно отдаться ему, то что говорить о большинстве, которое как раз и стремится только к устойчивости и косности.

- Не спеши с выводами. Во-первых, количество людей, готовых к Живому, возрастает с каждым днем. Во-вторых, не стоит забывать, что сама по себе жизнь – удивительная Игра, где в один момент все может стать вверх ногами, – что, собственно, сейчас и происходит. И вообще, – «Если Бог за нас, то кто против нас? [136]»...

- Но все же, каков прогноз?

- Я – не из «Бюро прогнозов». И не предсказатель.

- Ну а хоть какие-то черты возможного будущего сюжета, если все сложится хорошо.

- Что значит хорошо или плохо? Все сложится так, как сложится. Работай над собой, – это будет твой вклад в то, как все сложится...

- Ну а все-таки?

- Хорошо. Я считаю, что раскол массового религиозного сознания дает возможность нашему общему сюжету разворачиваться в сторону пути индивидуации для все большего числа людей. Пути от массового религиозного сознания – к индивидуальному Объемному сознанию, то есть, к переживанию единства с Целым, оставаясь самим собой. Массовое религиозное сознание – это растворение и потеря себя. В индивидуальном Объемном сознании будет снята бинарная оппозиция безличность-уникальность...

- По-моему, то, о чем ты говоришь, – раскол религиозного мировоззрения, – очень хорошо проявлено в литературе, и, в частности, в драматургии. Например, чеховские герои – переживают бесцельность и трагизм своей жизни именно по причине отрыва от религиозных корней... Их положение действительно безвыходно: они чувствуют крушение старой опоры в сознании, но не вступили еще, – и не могут вступить, – в новую фазу, фазу индивидуации.

- Да и не только чеховские герои... Литературные стили очень точно отражают то, что происходит в массовом сознании. Середина двадцатого века – экзистенциализм[137], – попытка осмысления кризиса. Появление категорий выбора, ответственности, причастности бытию. Начинается попытка преодоления кризиса, которая приводит к его дальнейшему углублению. Тогда, уже ближе к концу двадцатого века появляется постмодернизм, который подвергает деконструкции все мировоззренческие устои, все философские парадигмы[138]. Кто-то определил постмодерн, как краткую паузу перед качественным скачком или же разрушением... В современных нам текстах постмодернизма мы в прямом виде встречаемся с аналогией подросткового кризиса (разворота, «отказа» от Отца) – понятием «смерти Бога», которое, впрочем предвосхитил еще Ницше, но слишком рано предвосхитил: «Смерть Бога – фундаментальная метафора постмодернистской философии – отказ от идеи внешней принудительной причинности, характерной для линейного типа понимания детерменизма [139]. Эта метафора восходит к постулату Ницше «старый Бог умер» и к протестантскому модернизму. Но если в рамках протестантского модернизма «смерть Бога» выражала идею интеллектуальной и моральной зрелости человека, лишая его универсальной объяснительной формулы, позволяющей маскировать свое незнание ссылкой на высшую инстанцию и конечную причину и заставляя принять моральную ответственность персонально на себя, то в постмодернизме «смерть Бога» ориентирована на переосмысление самого феномена причины, переориентацию с понимания ее как внешнего фактора причинения к пониманию ее как имманентного [140] перехода предела. В постмодернистской системе отчета понятие Бога символизирует собою идею наличия финальной и исчерпывающей внешней причины, а метафора «смерть Бога» – установку на осмысление имманентности [141]». Или вот что дальше мы находим у Фуко[xli]: «Убить Бога, чтобы освободить существование от существования, которое его ограничивает, но также подвести его к тем пределам, которые стирают это беспредельное существование. Это означает, что «смерть Бога» обращает нас не к ограниченному и позитивному миру, она обращает нас к тому миру, что распускает себя в опыте предела, в акте эксцесса, преодолевающем этот предел, переступающем через него, наступающем на него [142]».

- У меня опять мозги набекрень. Но кое-что начинает вырисовываться. Действительно, прошлая картина мира летит в тартарары. Боль какая-то в душе проявилась, когда ты все это говорил. Как-будто из меня вынули все внутренности и я пустой. Но не приятно пустой, а именно до боли пустой... Но у меня к тебе еще один вопрос: что же там, за всеми этими матрицами культурно-информационными, там – в основании всего? По версии буддизма – Пустота. А ты что скажешь?

- Пустота – это тоже что-то, что можно себе представить. В основании же находится то, что невозможно отобразить никакими средствами. Когда ранне-христианские мистики бились над этим вопросом, возникло так называемое апофатическое богословие. То есть, богословие «отрицательное» – никакие имена, в силу их недостаточности, не могут быть использованы для описания Единого. Так вот, пока мы с тобой не применили постмодернизм, а именно: деконструкцию к мистицизму, – а мы это еще проделаем, чтобы прийти к Постструктурной или просто Структурной Алхимии, – я смело сошлюсь на одного из первых христианских мистиков Дионисия Ареопагита[xlii]: «Итак, мы утверждаем, что Причина всего, будучи выше всего, и не сущностна, и не жизненна, и бессловесная, и не есть тело, не имеет ни образа, ни вида, ни качества или количества, или величины, на каком-то месте не пребывает, невидима, чувственного осязания не имеет, не воспринимает и воспринимаема не является, Ей не свойственны беспорядок, смута, беспокойство, возбуждаемые страстями материи, Она не бессильна, как не подвержена чувственным болезням, не имеет недостатка в свете, ни изменения, ни тления, ни лишения, ни разделения не претерпевает и ничего другого из чувственного она не представляет собой и не имеет [143] ». И еще одно место из Дионисия: «Полное неведение и есть познание Того, Кто превосходит все познаваемое [144]». И, наконец, еще одна фраза из Августина, на которой я сегодня поставлю точку: «Господь есть в большей степени я, чем я сам [145]».

 

Никогда еще я не чувствовал себя настолько выжатым, как после этого разговора с Кириллом. Несколько дней я валялся в постели и ничего не делал. Отменил всех пациентов, отключил телефон, ничего не читал. Пробовал, для компенсации, смотреть старые добрые комедии по видику. Лишь дней через пять вошел в рабочую форму...

 

Вот, Анютка, такие дела... А с моим «вечным возвращением» ты столкнулась сама. Одна из его («вечного возвращения») граней проявлялась в моем отношении с женщинами, в сценарии, который отразился и на тебе. Ты все верно поняла, когда в последнем нашем разговоре, уже по телефону, сказала, что не хочешь быть еще одной женщиной, которая стала мне просто другом... Почти верно... Ведь ты не знала тогда о Joker’е. А я еще не предполагал, что Делание вскоре подведет меня к новому сюжету... Или к поражению... Верю, что к новому...

Пока, Анюта.

Максим

(17.08.03)

 

Магический Театр

 

"Что? - спросил импровизатор. - Каково?" "Удивительно", - отвечал поэт. "Как? Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха и уже стала вашей собственностью, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно... Итак, для вас не существует ни труда, ни охлаждения, ни этого беспокойства, которое предшествует вдохновению. Удивительно. Удивительно!" Импровизатор отвечал: "Всякий талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каракского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит, уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами? Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять эту быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждою внешнею волею. Тщетно. Я сам хотел бы это изъяснить."

Александр Сергеевич Пушкин "Египетские ночи"

 

Науки, достойные подражанию, таковы, что посредством их ученик сравнивается с творцом и так же производит свой плод.

Леонардо да Винчи «Книга о живописи»

 

 

Это называется – гиперкомпенсация. То, что произошло с Раймондом Луллием[146]. То, что произошло и происходит с миллионами людей, с тысячами искателей истины. То, что произошло со мной... Споткнувшись о неумение любить любовью земной, человек начинает искать пути реализации в чем-то другом. Часто, в результате такой вот гиперкомпенсации – ухода с головой в творческую деятельность – возникали гениальные шедевры искусства, научные открытия, мистические озарения... Но... Но, меня лично не оставляла «бескрайняя, жгучая, злая тоска по всему, что есть... [147]»

Моим островком творчества, местом, где я был достойным учеником Joker’а, – где я был заодно с ним, стал Магический Театр. Я смирился с неудачей в любви и отодвинул задачу научиться любить на призрачное «потом»... Конечно, я любил и умел любить своих друзей, пациентов, участников групп, но то была другая любовь, не требующая тотальной вовлеченности и подвига. «Лицо возлюбленной», как называл это Ухтомский, стало для меня абстракцией...

Весь период с девяносто восьмого по две тысячи второй год я был поглощен созданием группы и творчеством в Магическом Театре. С Кириллом в эту пору я встречался очень редко – он много путешествовал по Европе. С Магическим же Театром постепенно происходили удивительные метаморфозы. Если на первых порах я пользовался каноническими приемами Психодрамы, Гештальттерапии, Нейролингвистического программирования, Психосинтеза и Холодинамики, то примерно с девяносто девятого года мои действия перестали вписываться в эти каноны и вообще в какую-то психологическую логику. Я доверял тому, что происходит внутри меня. Я научился слышать Joker’а и действовать, доверившись ему. Период проб и ошибок закончился, и я не стану писать о тех четырех годах (с девяносто пятого по девяносто девятый), когда я учился на ошибках. Началась фаза свободного творчества. Я мог, например, «разобрав личность на фигуры», бездейственно и безмолвно сидеть в уголке, наблюдая за происходящим, – не желая, да и не смея вмешиваться, хотя, на первый взгляд, динамика шла по кругу, – я знал (не понимал – причины мне были неведомы и слава Богу!), что вмешиваться в данный момент нельзя, – добившись результата в малом, погубишь нечто большее... А уже в следующем сеансе я с первой минуты был строг и директивен, мог позволить себе навязать некое «свое» мнение. Или вдруг, в разгар событий, сказать: «Нужно ввести в Театр прапрабабушку по материнской линии в седьмом поколении!» – вводили эту прапрабабушку (через передачу Зеркала и роли) и вскрывалась мощнейшая блокировка в жизни главного действующего лица. Откуда я знал, что именно прапрабабушка, именно по материнской линии, именно в седьмом поколении? – Понятия не имею, но знал. Знал абсолютно твердо, хоть под присягу становись. Может быть, это была метафора? – А хрен его знает, – но работало ведь!

Все ближе мне становился бергсонианский интуитивизм, ибо и сам я опирался исключительно на интуицию, оставляя за бортом работы дискурсивное мышление, анализ и прочую галиматью. Похоже, это были первые реальные попытки выхода за пределы разума. Как говорил Бергсон[xliii]: «Вы можете сколько угодно предаваться глубокомысленным рассуждениям о механизме разума, но таким методом вам никогда не удастся выйти за его пределы. У вас может получиться нечто более сложное, но вряд ли более высокое или хоть сколько-нибудь необходимое. Вам придется брать это штурмом. Вы должны актом воли бросить разум за его пределы. [148]» Интересно бергсоновское определение интуиции: «Под интуицией я разумею инстинкт, ставший безучастным осознаванием себя, способным размышлять над своим предметом и расширять его до бесконечности. [149]»