Как хитро в деве простодушной 9 страница

 

Я не знал тогда еще, что был такой реальный алхимик – Михаэль Майер, оставивший довольно много трудов и комментариев. Об этом я узнал лишь через год после моего видения. И жил ли он в Праге? Было ли в его жизни такое? Не знаю... В конце концов, хотя бы в чем-то я могу себе позволить ошибиться[167]...

Зачем я, собственно, все это рассказываю? Это сильное переживание – во-первых. Мне кажется, а точнее, «знается» (как в Магическом Театре, когда «знаешь», что делать), что на этот случай замкнут круг моего «вечного возвращения», и особенно того, что творится в отношениях с женщинами. Во-вторых, я также «знаю», что если когда-нибудь попаду в Прагу, – это должно перевернуть мою жизнь. Как? – Этого я не могу сказать...

«Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои?

Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии [168].»

Существует еще кое-что, что уже около трех лет, подобно этому сну-видению, тревожит мое сознание. Несколько раз на дню я повторяю, – чуть ли не навязчиво, – четыре имени. Это четыре средневековых мистика и их имена для меня чем-то связаны – они возникают в моем сознании вместе: неоплатоник Ямвлих, один из первых греческих алхимиков – Зосима из Панополиса, Альберт Великий – легендарный адепт, получивший Камень, а также Герхарт Дорн – ученик Парацельса. Ямвлих и Зосима жили в третьем веке нашей эры, Альберт Великий – в двенадцатом, Дорн – в семнадцатом. Я посмотрел кое-какую литературу, но не нашел удовлетворяющих меня подробностей о жизни этих людей. Общая картина была крайне скудной... В начале две тысячи второго года я вдруг понял, что меня интересуют не столько детали их творчества, философские труды или методы работы, сколько именно личная жизнь! Тут тоже скрывалась какая-то загадка, которая могла привести к пониманию моей проблемы. Мы почти ничего не знаем о личной жизни великих адептов алхимии, философии, магии, великих мистиков. Об их жизни, об их любви к земным женщинам, о личном счастье. Да и совместимые ли это вещи – земная любовь и любовь всепоглощающая, Христова? Вот какие вопросы мучили меня. Почему я хотел услышать ответ именно от этих четверых? – задайте вопрос попроще! Но, однажды ночью, в просоночном состоянии я получил от них ответ. Были ли это мои проекции, наложенные на малознакомые фигуры исторических личностей, или это была какая-то информация из коллективного бессознательного, а может и впрямь эти четверо вняли моим мольбам и, явившись, открылись мне? НЕ ЗНАЮ! «Мы живем по правилам игры, которые не всегда осознаем и не всегда можем выразить словами. Иначе говоря, мы не только интерпретируем данные по мере их получения; мы быстро и бессознательно "подгоняем" данные к существующим аксиомам, или правилам игры в нашей культуре или субкультуре [169]»...

И еще я вспомнил, что будучи студентом МатМеха, в девяносто первом году я ходил на некоторые лекции на Психфак и Филфак. Однажды мне посчастливилось слушать Юрия Михайловича Лотмана[lii]. В ушах до сих пор звучит его фраза: «Научитесь относиться к прошлому, как к живому существу...» После видения, связанного с Прагой я не только понял, но и пережил смысл этой фразы. В искусстве, философии, мистике, Магическом Театре, словом, везде, где живет творческий дух, - Шекспир и Гете, Платон и Ницше, Августин и Юнг – живут одновременно. Творя, ты подключаешься к вневременному, живому пространству... Кроме того, я рассказывал уже о своих способностях «перемещаться во времени» и «совмещать в одном времени разные события».

И вот в ночь на тридцатое марта две тысячи второго года случился еще один мой внутренний Магический Театр. Я сидел в пустой и темной комнате перед едва горящей свечой. Было очень поздно и сознание мое порой проваливалось в дрему. Вдруг, я ощутил, как это бывает в Магическом Театре, некое «можно» и почти безмолвно позвал, точнее, воззвал:

- Ямвлих, Зосима из Панополиса, Альберт Великий и Герхарт Дорн!

Перед моим внутренним взором стали один за другим «появляться» все четверо. (Слово «появляться» тут весьма условное, ибо чрезвычайно трудно адекватно передать то, что происходит с предсонным сознанием). Первым явился, насколько я понял, Альберт Великий. Он был как будто соткан из световых нитей и «присутствовал» лишь своим верхним полуконтуром... Зосима – воздушный, легкий старичок – периодически парил над всеми остальными. Ямвлих, напротив – тяжелый, с расплывающимся и вибрирующим контуром, периодически появляющийся и исчезающий, подобно чернильной кляксе... Наиболее человекообразным был Дорн. Хотя он тоже был неуловим, то возникал в разных местах зрительного поля, то растворялся. Иногда появлялся еще некто, кого я почему-то принял за Кирилла. Я так и считал, что это Кирилл, хотя образ был совершенно не похож на реального Кирилла. Фигура – как бочонок, да еще одет в монашескую рясу. Лысый, вертлявый, с кучерявой бородой.

Вот что запомнилось мне из нашей «беседы».

Максим: Я хочу поговорить с вами не о философии и не об алхимии, а о любви. Меня интересует, почему, с вашей точки зрения, возникающая любовь к женщине какое-то время держится на чувственной основе, а потом угасает, превращаясь зачастую в обузу?

Зосима: Для меня любовь – великое чудо, которое присутствует всегда и во всем. Любовь доступна всегда. Загадка для меня в том, как многосложные, многомерные процессы, части, вещества, – как все это в какой-то момент сплавляется и возникает любовь. Сам процесс соединения и превращения – тайна есть...

Кирилл: А вот скажите, – если вода стоит в сосуде, из которого она не вытекает, – она застоится рано или поздно? Через год-два из сосуда будет попахивать болотом... Так вот, можно ли любовь сравнить с водой? И как ее «выливать» и «пополнять» и, при этом, все же хранить?

Альберт: Я чувствую себя выше всего этого. Земная любовь, – любовь мужчины и женщины мне непонятна. Я бы сказал – уже непонятна... Я нахожусь там, где любовь присутствует все время как голубовато-серебристый свет. А земные страсти – они не нужны. Хотя я знаю, что они есть, но они не касаются свечения чистой Христовой любви...

Максим: А как это произошло с тобой?

Альберт: Я не могу вспомнить этот момент. Как будто это было всегда. Я знаю, о чем говорят люди, произнося слово «любовь», но для меня это эфемерно. Это внешнее, я же нахожусь там, где суть... А суть не выразить словами. Это то, в чем я пребываю...

Кирилл: Альберт, а познал ли ты земную любовь?

Альберт: Сейчас мне кажется, что нет... Может быть, она не была мне нужна...

Ямвлих: Любовь – это страдание, разочарование. Так зачем же себя терзать?

Максим: Так было у тебя?

Ямвлих: Да...

Альберт: Я хочу сказать, что все есть любовь. Ее нельзя разделять и говорить о мирской и небесной любви, как будто это что-то разное...

Ямвлих: Любовь между мужчиной и женщиной нельзя назвать небесной или земной.

Максим: А что же она есть, если не является ни земной, ни небесной?

Ямвлих: Это чувство, возникающее между людьми. Это особая сфера.

Альберт: Для меня все – взаимодействие четырех стихий. И я вижу именно стихии, то есть, то, что находится за видимым миром.

Дорн: Если продолжить аналогию с сосудом, то я чувствую, что то, чем сосуд наполнен, – это не любовь. Любовь – это сам сосуд, а то, чем он наполняется – касается только тех двоих, с которыми это происходит.

Зосима: А я переживаю любовь иначе, – это жизнь, это движение, это суть. Любовь – живая вода, неуловимая в своей форме. То она превращается в пар, то падает дождем, то проявляется росинкой на рассвете. Она неуловима и текуча – вот в чем ее прелесть. А Алхимия – это путь постижения того, что все есть любовь...

Кирилл: Я хочу подкинуть метафору. Один странник остановился в трактире и жил там долгое время. И ему изо дня в день подавали овсяную кашу. Он обратился к хозяину трактира: «Я привык к разнообразию блюд. Вы же мне все время подаете только овсяную кашу. Вам самому это не надоело?» На что трактирщик ответил: «А разве может еда надоесть?» Вот я и думаю, что любовь – это прежде всего «еда», а не «разнообразие блюд». Без еды человек становится злым и грубым. А некоторые себя сажают на диету...

Зосима: Для меня любовь – это вкушание в тиши природы, вкушание в трактире, вкушание с другом... А еда – это как раз алхимия: смешивание ингредиентов, результат. А дух над этим... Моя жизнь проходит в тесной гармонии с природой. Я постоянно вижу солнце, небо, буйство зелени. Все это дышит, живет, пропитано любовью... Тут не нужны разговоры и споры. И то, что я делаю, я, скорее, чувствую, чем постигаю рассудком. Поэтому я и живу, окруженный любовью...

Кирилл: А не кажется ли тебе тогда, что алхимия – это этикет поведения за столом? А если милее есть не за столом, а в поле пить молоко из крынки и заедать свежим хлебом?

Зосима: С таким определением алхимии я не согласен. Мне тоже милее вкушать в уединении на лоне природы, чем вести умные беседы в компании таких вот теологов...

Кирилл: А женщина?

Зосима: Женщина? Не знаю...

Ямвлих: Они все не знают женщин. Это я пережил несчастную любовь и разочаровался в женщинах.

Дорн: Как можно разочароваться в том, что является частью тебя?

Ямвлих: Любовь не оправдывает надежд и ожиданий.

Кирилл: Женщина тебя предала?

Ямвлих: Да. И не только. С женщинами становится скучно и неинтересно. Любовь это такое чувство, которое... В любви еще чего-то не хватает для ума. Для меня существенно – умна женщина или глупа. И даже если ее любишь, то со временем разочаровываешься из-за ее глупости.

Альберт: В моей жизни была только одна женщина – моя мать. А что такое женщина, я вообще не знаю. Сюда меня выдернули из какого-то ученого собрания. Там были одни мужчины и сводчатый зал. Все что-то говорили. И это было мое место... То, где я пребываю, кроме этого ученого собрания, – это ночное темное небо. И в нем – переливы серебряного и голубого цветов, из которых складываются картины всего сущего. Но это все неземное... А то, о чем вы говорите, я даже не совсем понимаю.

Зосима: Для меня – что воробей, что женщина... С утра выходишь из своей скромной, но опрятной кельи, идешь – воробей чирикает, девушка улыбнулась, где-то деревья зашумели... и все это наполняет таким счастьем! За этим угадывается великая Алхимия жизни и то самое искомое Золото. Но я бегу общества людей с их тяжбами и пересудами. Я не понимаю их... Они не вмещаются в мое переживание счастья.

Ямвлих: Любовь между мужчиной и женщиной длится лишь короткий промежуток времени и оставляет боль в сердце. Так лучше уж быть одному, наедине с природой и своими размышлениями.

Дорн: А почему бы не удивляться этому чуду все снова и снова, какое бы оно ни было?

Ямвлих: Если чувства глубоки – глубоки и страдания. Зачем же мучить себя?

Максим: Дорн, а ты познал ли женщину?

Дорн: Познать женщину мне не дано...

Максим: Почему?

Дорн: Потому что она всегда новая, всегда другая. И в этом – великое чудо. И в этом – великое счастье. Именно поэтому в сосуде вода не застаивается. Я открыт для женщины...

Ямвлих: Это все романтика и небесные проекции. Слова...

Кирилл: А любовь всегда соседствует с ревностью?

Ямвлих: А как же! Чувство собственности, от него не просто убежать. Человек многогранен и в нем присутствует все. Поэтому, повторяю, лучший удел для человека – предаться уединенному размышлению о природе вещей.

Дорн: На мой взгляд, лучше уж ревность, чем вообще ничего.

Ямвлих: Ревность тоже проходит... Она тоже бренна...

Максим: Но ведь тебя, Ямвлих, что-то заставило обратиться к учению Платона и Плотина о Мировой Душе?

Ямвлих: Разочарование в женщинах привело меня к этому.

Максим: Но ведь Мировая Душа – это женская сущность мира...

Ямвлих: Она бесплотна. Ничего физического.

Максим: Вы, – неоплатоники, – вообще презрительно относитесь к плоти. В чем причина этого – только лишь в неудачном личном опыте?

Ямвлих: Личный опыт и не может быть удачным. Ибо плотские чувства бренны и непостоянны.

Максим: И что же, это всеобщий закон?

Ямвлих: Из него, как из любого закона, есть исключения. Единицам дана свыше та самая женщина – половинка.

Максим: За какие же подвиги?

Ямвлих: За предыдущие жизни, прожитые праведно.

Зосима: За чистоту духа, души и плоти. За зрелую готовность самопожертвования. Только в истиной и полной чистоте могут слиться души для исполнения вселенского танца... А мало на земле людей чистых духом, душой и плотью... Если человек отягощен злом, – теряет любовь. Если отягощен страстями – теряет любовь. Если отягощен страданиями и скорбями – теряет. Если омывается принятием, слезами раскаяния, - очищается снова. Но на земле очень мало людей, устойчивых в чистоте. Случается, что люди уродуют душу свою гордыней, потом каются, потом снова уродуют. И так круг за кругом.

Ямвлих: Любовью может воздаться человеку за душевную работу. За познание своих ошибок, исправление их.

Альберт: Мне совсем непонятно, о чем тут говорят. Только две категории ясны мне: полнота и свет. Я знаю, что это такое. А все остальное я вообще не понимаю.

Дорн: Мне кажется, что можно любить и грешить. Если любишь, то можно все.

Максим: «Полюби – и делай что хочешь! [170]»...

Зосима: Для любви возможно все...

Дорн: Во всяком случае, человек способен на это.

Зосима: Только то, о чем здесь говориться – это иллюзия. Это не о любви, а о чем-то другом. Для любви, для жизни все едино: что корни, что лепестки, что нектар. Все дышит, все любимо.

Кирилл: Но ведь это включает в себя не только любовь к цветку, но и любовь к женщине?

Зосима: Включает. Все, что не дышит любовью – невежество.

Ямвлих: Максим, так что же ты хочешь услышать от нас?

Максим: Я хочу узнать, как полюбить.

Ямвлих: Тут сказано много.

Максим: Сказано много. Знания я пока не услышал.

Альберт: Все равно все это только слова и суета вокруг слов. Это невозможно передать, даже если захочешь.

Ямвлих: Знание – это твой личный опыт. Это твой душевный труд. Видишь, – нас четверо и говорим мы все разное... Это наш опыт.

Альберт: Я не знаю, как попасть в чужой опыт.

Максим: Дело в том, что мне кажется, что ваш опыт – это и мой опыт. Мы связаны какой-то нитью общих переживаний, но до сих пор были разрознены. Созвав вас вместе, я хочу объединить опыт каждого их нас... В том числе и через проговаривание.

Зосима: Позволь тогда еще о чистоте. Чистота, как внутренняя суть рождается не тогда, когда ты переходишь по залам своего внутреннего дворца или по своим конюшням. Не тогда, когда ты чистишь все это поочередно внутри себя. Она вдруг рождается в одной молекуле, в одной частичке и сразу же становится тобой целиком. Всей сферой тебя. Сразу все. Найти эту искру, которая зажжет все сразу...

Ямвлих: Не надо в нас копаться. Прими то, что есть в тебе. А мы тебе не поможем.

Альберт: Когда все, что разрознено, соединится, тогда ты попадешь туда, куда хочешь...

Кирилл: И уж там-то грусти не будет.

Ямвлих: Будет то, что будет. Почему должно быть всегда хорошо? Будет то, что предначертано. Кто решил, что все должно быть идеально, а не так, как есть?

Дорн: Зачем ты хочешь полюбить?

Максим: Я тоскую по любви. Мне кажется, что я уже любил, но потерял...

Альберт: Позволь себе идти своим путем.

Максим: Но ты-то, Альберт, полюбил не женщину, а алхимию.

Альберт: Да, для меня она – путь. И я пришел к тому, что искал. Почему мне нужно грустить из-за того, что я не полюбил конкретную женщину?

Ямвлих: Слишком короток срок человеческой жизни. Невозможно все успеть.

Альберт: Вот и не нужно растаскивать большую любовь на маленькие.

Дорн: А что такое большая любовь?

Альберт: Это одна из уловок разума. Кто-то придумал, что есть любовь земная, плотская, а есть небесная. Но любовь есть просто любовь. Одна. Если ты любишь, то любишь все, что встречаешь на пути. Поэтому не нужно ее разграничивать. Вы разбили любовь на кусочки, а теперь пытаетесь их соединить.

Дорн: Разбивает любовь на кусочки только нелюбящий. Любящий не понимает даже как это назвать.

Альберт: Тем не менее, человеку свойственна алчность. Из нее и вытекает дробление на части и попытка урвать себе какой-то кусок.

Кирилл: Ну а если любовь к женщине потеряна, можно ли раствориться в другой любви?

Ямвлих: Вот я и растворился. Отказался от женщин и – растворился. Это – способ!

Альберт: Если не быть в любви, то тогда и возникают разговоры и споры.

Кирилл: А как узнать, что ты там?

Альберт: А там у тебя и вопроса не возникнет.

Зосима: Если есть сомнения, то ты еще не там...

Кирилл: А может быть, наоборот? Ты там – пока сомневаешься. «Сомневаюсь – значит существую! Не праведность, но путь поиска, сомнения, признания собственной ошибки становится признаком сопричастности Богу, сопричастности Любви... [171]»

Максим: Вы все, без сомнения, великие люди. Но нет ли у кого-нибудь из вас подозрения, что он совершил ошибку в жизни?

Ямвлих: Может быть… Я чувствую груз на душе.

Зосима: Я ощущаю недостаток опыта. Не прочувствовал землю. Мне неведома страсть... Я боялся погрузиться в пучину, и эта пучина осталась непознанной.

Дорн: Я чувствую в себе движение. И никакого разочарования в том, что было со мной. Была и пучина. Было и нечто совсем противоположное. Я живой...

Альберт: У меня есть едва ощутимое сожаление о том, что возможно осталось что-то, чего я не вкусил и не вкушу уже… Но раз прошло мимо, значит так тому и быть. Все равно вернуться назад уже нельзя, да и не нужно…

Зосима: А я сейчас наметил себе цель в следующих воплощениях – пробовать то, что еще не изведал.

Ямвлих: Хочется, конечно, найти свою половинку. Единственную.

Максим: Дорн, а у тебя есть какое-то желание?

Дорн: Восторг. А желаний нет... Поскольку моя жизнь – это движение и я ее ощущаю, как пульс, - во мне присутствует все то, о чем мы сегодня говорили. Чего же большего желать?

Ямвлих: Мне стало легче после этого разговора.

Зосима: Пребывать в Боге хорошо. И все-таки, только на земле это возможно – разложить любовь на потоки света, на утро и вечер, на элементы, на «каши и прочие блюда», а потом все это складывать обратно. Играть!

Ямвлих: А как же душа? В этом нет душевной любви...

Зосима: Нет любви? Да она же и есть эта Игра – разобрать любовь на большую и маленькую, с мужчинами и женщинами, а потом – собрать вместе.

Кирилл: Так где ее искать-то?

Зосима: Ищи там, откуда пришел...

 

Последние пять минут чувствовалась некоторая напряженность: видно было, что «присутствующие» хотели «обратно», что я слишком усердно растормошил в них что-то личное...

Вдруг откуда-то в наше общение вмешался Александр Иванович Куприн (месяца два тому я перечитывал его «Поединок» и «Гранатовый Браслет»), и, опираясь на трость, обратился ко всем с репликой:

- «Любовь у людей в наше время приняла какие-то пошлые формы и снизошла до простого житейского удобства, до маленького развлечения. А я говорю о любви бескорыстной, самоотверженной, не ждущей награды; для которой совершить подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение – это не труд, а одна радость! Никакие жизненные удобства, расчеты, компромиссы не должны ее касаться. Любовь – это трагедия, величайшая тайна в мире! [172]»

При этих словах Альберт Великий, чуть колыхнувшись, стал столбиком света и растворился. Затем растаял Зосима. Ямвлих высох, как клякса. Дорн улыбнулся, помахал рукой, подмигнул и тоже исчез. «Кирилл» испарился куда-то еще раньше – я и не заметил. Остался Куприн. Развел руками и, обращаясь уже исключительно ко мне, произнес:

- А ты чист и верен своей любви? Это, брат, дорогая и пленительная штука в человеке... Такой человек смеет...

 

Чего «смеет», я уже не расслышал. Передо мной догорала свеча. Я разделся и лег спать...

 

Пятое письмо Ане

Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо – верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Конечно, бывают и такие, которым одинаково любо и утром и вечером, и восходу они рады и закату тоже рады, – так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно и утром и вечером – тут уж я и не знаю, что и сказать, это уж конченный подонок и мудазвон.

Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки»

Письмо:

Здравствуй, Аня!

Уже больше недели, как я в Питере. В Самаре я пробыл лишь два дня. Никаких семинаров не вел. Просто гулял. Зашел в гости к нескольким ребятам из прошлогодней группы... Постоял возле твоего дома... Не удержался – расспросил соседей. Никто ничего не знает. «Выехала в середине мая. С вещами. Куда – понятия не имеем – не доложила»... Я знаю – когда я буду готов, ты найдешься. И, судя по тому, что со мною происходит, готов я буду очень скоро. А пока я должен тебе еще кое-что рассказать.

Несколько дней возле моего дома лежал бомж. Он не вставал все это время, – просто переворачивался иногда на другой бок. Под дождем, и днем и ночью. Милиция проезжала мимо, но его не трогали. Он – умирал. Ему не к кому было обратиться за помощью, невозможно позвать врача, да и самая помощь – нужна ли была ему? Наверное, он знал, что умирает и умирал, как раненый зверь. Поначалу, когда, выходя из дому, я видел его, мне было больно и стыдно, но вскоре это чувство изменилось. Я понял этого человека. Всмотревшись «внутрь» его, я готов был встать перед ним, да и вообще перед природой человеческой, на колени, ибо в этом воняющем, обернутом в грязные лохмотья телом, я увидел глубочайшее смирение и доверие. Не бессилие перед судьбой, нет! Не ропот и не проклятья року! Смирение и доверие, готовность принять смерть вот так, вот здесь – во дворе под редкими безучастными взглядами прохожих. Я не надумываю и не проецирую, – я увидел это... Вчера, видимо, он умер, и тело убрали...

«Авраам поверил Господу, и Он вменил ему это в праведность... [173]»

Этот случай и побудил меня рассказать тебе еще об одном сюжете нашего общения с Кириллом. О том, что он называл, да и я теперь называю «человеческим в человеке». Эта тема и раньше, собственно, была лейтмотивом всех наших бесед, но году в девяносто девятом Кирилл подвел меня к ней очень близко...

Как-то осенью девяносто девятого мы с ним гуляли по Васильевскому острову. Вышли на Большой проспект. И тут, вдруг, Кирилл предложил зайти в какую-то забегаловку. Обыкновенная пивная со столиками, возле которых стояло пять-шесть потрепанного вида мужичков. Прокурено. Какой-то затхлый запах. Заказали по паре пива. Я удивленно спросил:

- Ты изменил своей привычке к дорогим кафе и ресторанам. Что, – появились проблемы с деньгами?

- Нет, просто захотелось пива, а еще вспомнить институтские годы, когда мы хаживали вместо какой-нибудь пары в подобные этому заведения. Ты лучше пей пивко, да вот послушай, что нам скажет господин штандартенфюрер[174] Хайдеггер, – извлек из рюкзака «Бытие и время» и довольно громко – так, что оборачивались люди с соседних столиков, продекламировал:

- «Зов не сообщает никаких обстоятельств. Он и зовет без всякого озвучивания. Зов говорит в тревожном модусе [175] молчания. И этим способом лишь потому, что зов зовет призываемого не в публичные толки людей, но от них назад к умолканию экзенстирующего умения быть... Что так радикально отнимает у присутствия возможность из-за чего-то еще ложно понять и обознаться, если не оставленность в предоставленности самому себе? [176]»

- К чему ты это? И безо всяких предисловий...

- «Зов к экзистенции». К бытию. К этой «оставленности в предоставленности самому себе»... Ты никогда не задумывался над этим? Впрочем, слово «задумываться» здесь не подходит... Скорее так: тебя никогда не пронимала до мозга костей, до самых печенок, эта вот леденящая бездна бытия? Бытия наедине только с собой и ни с кем более? Не тогда, когда нисходит благодать и ты ощущаешь себя у Господа «за пазухой», а тогда, когда ты именно оставлен и предоставлен самому себе. Что ты и кто ты есть в такие моменты?

- Боль, смятение, ужас... или, наоборот, какая-то безумная отвязанность, вседозволенность, свобода и восторг. Или смешение первого и второго... Но, по моему, всегда это были моменты полной обнаженности, отсутствия «защитной» прослойки между мной и остальным миром...

- Да... Экзистенциализм, – одним из отцов которого был Хайдеггер, – как только не называли. И «философия отчаяния», и «философия свободы», и «философия индивидуализма»... Экзистенциализм – попытка подойти к человеку изнутри с точки зрения его собственной жизни. Мы всю свою жизнь стоим перед выбором: подлинное бытие, в котором мы можем обрести себя, или неподлинное существование, когда утрачивается «я», и мы растворяемся в толпе. Хайдеггер так формулирует основную идею экзистенциализма: «Человек есть в той мере человек, в какой он экзистирует... Экзистировать - значит принадлежать своему существу, слышать зов бытия... Человек как живое существо просто вброшен в этот мир... [177]» Индивидуальную сущность нам никто не преподносит, - мы сами вольны ее создавать. Поэтому, осознав свое отличие от других, и ты, и я, и любой другой должны создать модель собственного бытия, свой мир, свое мироощущение. Сделать это трудно, – не каждый способен на это. Большинство людей стремится отказаться от решения такой задачи, им легче жить как все, они хотят раствориться в толпе и забыть свою свободу. Для них невыносим сам акт выбора. Они хотят жить комфортно, а выбор – всегда дискомфорт.

- Joker – с точки зрения философии экзистенциализма?

- Твой ироничный тон сейчас не очень уместен. Впрочем, как тебе угодно... Так вот, в экзистенциализме, – и у Хайдеггера, и у Сартра[liii], и у Ясперса[liv], и у Шестова[lv], да и, пожалуй, у Бердяева[lvi] не найти традиционных категорий метафизики. Их категории – это страх, забота, вина, тревога, смерть, – как проявления существа человека... Экзистенциализм вырывает человека из мира обыденности. Он напоминает, что, как бы комфортно человеку ни жилось, придет время, когда никто уже не поможет. Единственное, что способно возвратить человеку человеческое, – это осознание собственной смерти. Непосредственное касание смерти вызывает метафизический ужас, когда человек боится не потерять что-то конкретное, но не быть вообще. Это ужас края бездны. Ужасом приоткрывается Ничто. Перед лицом Ничто мы теряем дар речи. Оно впервые ставит наше бытие перед сущим. Перед Ничто человек осознает, что он вброшен в мир не по своей воле и не по своей воле уйдет из него. Перед Ничто человек сознает себя совершенно уникальным существом. Переживание факта собственной смерти отличает человека от животного. Именно это переживание становится для человека основой для собственного жизнестроения. Поэтому осмысленную жизнь человека Хайдеггер называет «бытие-к-смерти». Человек тогда становится Человеком, когда на заднем плане присутствует смерть. Хайдеггер как атеист, погружая человека в бездну Ничто, тем самым говорит, что человек существует постольку, поскольку у него нет возможности надеяться на Бога. В противном случае, он будет надеяться, но потеряет чувство собственной уникальности. Лишь разрыв с надеждой обостряет сознание неповторимости времени жизни и ответственности за себя и свои поступки...