Глава девятая. Из тьмы веков 3 страница

Снова принесли почту. Опять с грифом «Спешно!»

«Какое количество приказов и предписаний, — с раздражением думал Багратион, вскрывая конверт. — Из Ставки, из штаба Северного фронта, от Крымова, от правительства… Одни беспрерывные указания, даже без интереса к тому, выполняются они или нет…»

«Параграф первый, — прочитал он, — 16 часов. В ночь с 29 на 30 августа Первая Донская казачья дивизия, при которой буду и я, двинется на север по дороге: Луга, Старая Долговка, Селище, Чаща, Новинка, Большие Слудицы, Веденское Устье, Мина. 30-го ночлег в селении Луга, 31-го в районе к северу от селения Мина. Штаб корпуса и дивизии в селении Мина.

Параграф второй. Туземной кавказской дивизии от Ородежа идти походом на Ям-Тесово, Бор, Лысцово, Глебово, Порожка, Большие Слудицы, Веденское Устье, куда подойти 31 августа».

Дальше в приказе указывался подробный маршрут Уссурийской дивизии с выходом к вечеру 31 августа к Гатчине и предписывалось всем частям войти в связь с командиром Третьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенантом Крымовым, подписавшим приказ.

Багратион почувствовал слабость в ногах. Сказывались годы, нервное напряжение, усталость.

Он подошел к столу. Сел. Попросил адъютанта, чтоб подали кофе, и снова углубился в приказ. Все было правильно, лаконично, ясно. Ему оставалось предписать своим бригадам маршруты, часы…

И впервые за всю свою жизнь генерал понял, что он не выполнит приказа… Потому что воле его и его начальства противопоставлена воля тысяч солдат, которые не хотят этого похода! Проклятье!

Багратион ненавидел и Ставку, втянувшую его в авантюру, и революционных агитаторов, развративших полки.

Он чувствовал, что и те и другие приближают крушение его судьбы.

Подали кофе. Он взял чашку, отошел к окну и, вглядываясь в смутные очертания уже потухающего горизонта, стал пить…

Адъютант молча стоял в стороне.

— Пишите, — сказал Багратион, не поворачиваясь. — Ставка. Генерал-квартирмейстеру генерал-майору Романовскому. Копия генералу Крымову.

— Из Старой Руссы поступают депеши, возбуждающие железные дороги к противодействию генералу Корнилову. Необходимо направить туда кавалерийскую часть для прекращения пропаганды. Число — сегодняшнее… Часы… поставьте 14 часов.

«Пусть думают, — пронеслось в его голове, — что еще за два часа до их приказа тут уже возникла ситуация, при которой он не мог быть выполнен».

Всю жизнь во всем он стремился быть первым. Но сообщить о том, что его дивизия первой вышла из повиновения, он не мог.

Мухтар и Калой весь день провели в седлах. Они двигались от эшелона к эшелону, участвовали в митингах, сообщали о том, что ингуши вернулись в вагоны. Офицеры встречали их недружелюбно. Но мешать не решались.

С вечера выборные представители ближайших полков сошлись ночевать к ингушам. Около вагонов жгли костры из старых шпал, пели солдатские песни, плясали под зурну и барабан.

И лишь члены солдатских комитетов полков вместе с Мухтаром обсуждали создавшееся положение. Ясно было одно: только сплоченность солдат всей дивизии могла помочь им выполнить принятое решение и, может быть, даже вернуться не на фронт, а домой.

Уже поздно ночью, когда, выставив дежурных, всадники погрузились в короткий сон, у первого эшелона появилась женщина, разыскивавшая Калоя. Дежурные проводили ее к вагону и разбудили Калоя. Он вышел.

— Здравствуйте! — обратилась к нему женщина. — Вы, наверное, забыли меня? Я жена Байсагурова.

— Здрасте, здрасте! — обрадовался ей Калой. — Забыли? Нет! Нельзя! Очень помню тебя! Где был? Сапсем парпал! Ми все скучаю.

Вика была тронута такой встречей.

— Меня наконец перевели в вашу дивизию, — начала она, — а сегодня всех облетела весть, что вы отказались идти против Петрограда и возвращаетесь домой… Я так рада! Это такое счастье, что вы не побоялись ослушаться. И так сколько крови! И я решила просить вас взять меня к себе. Вы теперь единственные близкие мне люди… — Она старалась подобрать подходящие слова, чтоб Калой лучше понял ее. — Я стала бояться… На войне ничего… А здесь мужчины не совсем хорошие… В особенности офицеры.

И Калой понял.

— Ничаво больше не боится! — воскликнул он. — И ты не боится и мы не боится! Муха, знаешь? Даже мухамужчин наша луди не пускаем на тебя садиться! Хорошо пришел! Домой пришел. Теперь спайт надо.

Он поднялся в вагон, разбудил с нижних нар всадников, объяснил им, что в полк пришла жить вдова Байсагурова, и те приготовили ей постель, занавесили нары бурками и позвали спать.

Ей было очень неловко, что Калой побеспокоил столько народа. Но он строго сказал:

— Это не старухи. Это все молодой. Они своим друзьям ляжет. А ты здесь ляжет. Это твой дом. Спи.

Всадники растолкали на других нарах товарищей и, потеснив их, улеглись. Калой завернулся в бурку и заснул прямо на траве у полотна дороги.

А Вика, всегда боявшаяся домогательств мужчин, попав в вагон с четырьмя десятками парней, забралась за бурки, сняла с себя верхнее платье, кинулась на грубое ложе из кошмы и соломы и, вытянувшись, за многие дни и ночи впервые забылась глубоким сном.

В эту тихую летнюю ночь по всем направлениям телеграфных проводов во все станции на пути к столице бежала для одних тревожная, для других радостная весть: «В „дикой дивизии“ волнения. Туземцы отказываются идти на Петроград!»

Командование Третьего корпуса было ошеломлено этим сообщением. Такой пример не мог воодушевить казачьи части. В них самих под влиянием пропагандистов из Питера началось брожение.

Утром князю Багратиону доложили: полки вперед не продвинулись. Митингуют. Выбирают солдатские комитеты.

Пришли первые отрывочные сведения из Луги, Нарвы, Гатчины, Ямбурга. В них не было ничего утешительного. Встречая сопротивление работников железных дорог, войск, верных Керенскому, революционных организаций городов, корниловские полки увязали в пути, отказывались от участия в мятеже.

И тем не менее эти данные облегчили душу Багратиона. Значит, не он один попал в положение «генерала без армии».

Однако с тех пор, как он приказал полкам ждать его распоряжений и сам получил приказ двигаться вперед, время шло, а он ничего не предпринимал.

В голову настойчиво лезла картина из давно прошедшей юности…

Такое же лето. Он с товарищем по корпусу, сыном помещика, на охоте. В зарослях кустарника они набрели на яму. В ней волк. В глазах его ненависть, ярость и жалкая безнадежность. Выстрел — и, оскалившись, зверь падает. Все кончено… Но глаза волка Багратион запомнил навсегда…

Почему именно сейчас это воспоминание мучило его? Потому ли, что в зеркале на мгновение ему почудились те же глаза?.. Или он вспомнил выстрел… тот выстрел, после которого волк перестал оскаливать зубы?.. Выстрел — и конец…

Его терзало тяжелое раздумье. Как сквозь сон донесся от дверей голос адъютанта:

— Из Петрограда прибыл кавказец. Просит аудиенции.

— Пусть войдет, — машинально ответил князь.

Несмотря на летнее время, вошедший был в шелковистой грузинской бурке до пят и в белой чалме из башлыка. Это был холеный мужчина с аккуратно подстриженной бородкой и красивыми глазами.

— Князь Дадиани, — отрекомендовался он. И после того, как Багратион поздоровался с ним и предложил сесть, заговорил.

— С вашего позволения я сразу приступлю к цели моего визита, — сказал он. — Нелегко было добраться до вас. Но у меня столь ответственное поручение, что я не мог не выполнить его. — Он достал из нагрудного кармана бешмета письмо и подал его князю.

Это было письмо дочери и жены князя. Они умоляли не начинать борьбу против правительства, потому что нынче все на стороне Керенского и он просто погубит себя и семью, если вовремя не остановится.

— Вы знаете содержание этого письма? Как вы его получили?

— Нет, князь. Я не знаю, что в нем написано, — ответил гость, — но я представляю себе, что там должно быть. Мы все, я имею в виду грузин, проживающих в столице, очень беспокоимся за вас, за судьбу многих наших родственников, которые служат с вами. Это письмо от вашей семьи мне достал студент Жгенти, чтобы вы не заподозрили во мне провокатора. Откровенно говоря, я побаивался ехать. «Как бы он меня не расстрелял!» — говорил я друзьям.

Гость подробно рассказал генералу, что делается в Петрограде, как там готовятся к обороне, передал пачку свежих газет, листовок, воззваний разных партий. Все они призывали народ к решительному отпору корниловщине.

Но главная новость была в том, что Корнилов отстранен от должности. Отдан приказ о его аресте. А Верховное главнокомандование с сегодняшнего дня принял на себя Керенский. Начальником штаба при нем генерал Алексеев.

Багратион встал.

— Не может быть! — вырвалось у него. И нельзя было понять — рад он или огорчен этим.

А генерал вдруг увидел для себя внезапно открывшуюся лазейку, по которой можно было попытаться уйти от ответственности за участие в мятеже. Надо было получше разыграть роль человека чисто военного, который, двигаясь на Петроград, выполнял приказ главковерха и только. А теперь точно так же готов подчиняться новому начальству, поставленному новым правительством России.

Вот почему, когда адъютант доложил, что прибыла группа всадников, именующих себя временным солдатским комитетом, и просит принять их, он совершенно спокойно велел впустить.

В вагон вошли человек десять. Остальные поместились в тамбуре, и их тревожные и хмурые лица выжидающе смотрели оттуда на начальника дивизии.

Багратион продолжал стоять.

— Что случилось? Готов вас слушать, — обычным тоном спросил он. — Прошу…

И один из всадников заговорил:

— Господин генерал, временный солдатский комитет Туземной дивизии явился сюда в полном составе. Мы настаиваем на том, чтобы был отдан приказ о приостановке движения частей к столице.

Мы узнали, что нас хотят заставить драться с гарнизоном города, войсками Временного правительства, чтобы свергнуть это правительство и захватить власть, хотят, чтобы мы выступили против революции. Солдаты на это не пойдут.

Сегодня, а если не успеем, то завтра мы соберем совещание представителей всех полков. И там решим окончательно. А пока вот таково наше постановление. — Он положил на стол протокол комитета.

Багратион бегло просмотрел его и оглядел присутствующих. В вагоне стояла такая же напряженная тишина, как тогда, когда матросы-пулеметчики не ответили ему на приветствие.

Он ненавидел их. Но сила и время были пока не на его стороне, и он даже с оттенком юмора обратился к солдатам:

— Скажите, а других претензий или пожеланий нет?

Несколько голосов ответили «нет!»

— Значит, ваш временный комитет не хочет выступать против Временного правительства? — Он улыбнулся, развел руками. — Да… Такое уж время, что все и все у нас — временные!.. — И снова, сделав лицо серьезным, словно надев постоянную маску, он сказал: — Если других претензий нет, отвечу по существу. Я солдат. И вел вас сюда по приказу Верховного главнокомандующего. И по его приказу бросил бы вверенные мне войска в бой, не задумываясь. Тот, кто имеет право приказывать, тому виднее, с кем воевать. Меня не учили обсуждать приказы. Они существуют для того, чтобы их выполнять.

Но сегодня, до вашего прихода, поступили сведения, что Россия получила нового Верховного главнокомандующего. Эта версия нами уточняется. А тем временем мною составлен вот этот документ, — он взял со стола лист бумаги, — в котором я отдаю приказ о приостановке движения моих войск до получения новых указаний.

Следовательно, мое и ваше пожелания совпадают. Вот и все.

В этот ответственный час в армии каждый обязан быть на высоте. Нельзя допускать беспорядка. Все действия должны быть согласованы. Наша часть, как всегда, должна быть в боевой готовности. И вас, временный комитет, я прошу, как и положено, помогать в этом офицерам. Война еще идет! У меня все.

Члены временного комитета были удовлетворены его ответом и ушли.

— Откройте, пожалуйста, окна! — сказал Багратион с раздражением адъютанту, когда за солдатами закрылась дверь. И заглядывая в чистый лист бумаги, который он только что назвал своим приказом, продиктовал:

— Командирам полков вверенной мне Кавказской туземной дивизии. Станция Чолово.

Приказываю немедленно приостановить движение частей дивизии, сосредоточить их в районе Вырицы и никаких выступлений против войск Временного правительства ни в коем случае не предпринимать. Генерал-лейтенант князь Багратион.

30 августа 1917 года, 13 часов.

Подумав, он добавил:

— Приказ протелеграфируйте в полки немедленно. А шифровкой одновременно передайте в Ставку и в военное министерство запрос по поводу версии о Верховном главнокомандующем.

Немного погодя денщики накрыли в стороне круглый стол. Багратион пригласил к нему своего гостя и поднял бокал:

— За вас, мой дорогой вестник! За матушку Россию! За Грузию! Выпьем. — Они выпили. — А теперь о делах Санкт-Петербургских. Соскучился я, черт знает как! — Генерал был радушен и весел.

В два часа ночи в Вырицу прибыли делегаты от Первой гвардейской дивизии. Они восстановили полотно железной дороги и, прихватив с собой делегатов Третьей туземной бригады, поехали в Чолово на совещание.

Вместе с Калоем, Мухтаром и всадниками Ингушского полка ехала и Вика.

По пути в их поезд подсаживались делегаты от других полков. Ехали шумно, весело. Все эти дела были для горцев новинкой.

Совещание в Чолово началось в одном из пристанционных помещений ровно в семь часов утра.

На председательском месте сидел сам Багратион. Вел совещание один из членов дивизионного комитета. В зале было около двухсот делегатов полков, представители солдат Петроградского гарнизона, члены мусульманской делегации.

Выступали люди от всех частей. Говорили не много, но решительно.

Багратион от имени офицерского состава заверил собравшихся в том, что им ничего не было известно о мятеже.

По предложению комитета единогласно проголосовали за резолюцию: «Движение Туземного корпуса на Петроград прекратить, так как дивизия была обманута. В Петроград направить делегацию для вручения Временному правительству резолюции корпуса и проведения переговоров.

Возглавить делегацию генералу Багратиону. С ним вместе выехать членам корпусного и полковых комитетов, а также всем георгиевским кавалерам дивизии».

Настроение у солдат стало праздничное. Большое несчастье удалось предотвратить.

Делегаты наспех приводили себя в порядок. Ведь побывать в Петрограде не шутка! Другому такое и во сне не снилось!

Через некоторое время поезд торжественно тронулся в путь, увозя в столицу несколько сот всадников и офицеров, среди которых не было почти ни одного без наград. Ингуши взяли с собой и Вику. Она была единственной женщиной в поезде.

На станции гремел духовой оркестр.

Когда стоявшие под Вырицей ингуши увидели в окне проходившего состава своих и кто-то крикнул: «Калоя арестовали», десятки всадников на ходу кинулись к делегатскому поезду и повисли на его подножках.

Вскоре недоразумение выяснилось. Но ингуши уже не покинули вагонов и, присоединившись к делегатам, отправились в Петроград.

Всю дорогу Мухтар отвечал на бесконечные вопросы всадников, рассказывал о положении в стране, о том, что народ и армия должны в конце концов взять власть в свои руки.

Беседуя, они не заметили, как поезд подошел к самому старому в Петрограде Царскосельскому вокзалу первой в России железной дороги, по которой еще недавно ходили поезда царской семьи.

Паровоз торжественно засвистел. А когда начал останавливаться у перрона, украшенного металлическими цветами, военный оркестр грянул марш.

Глубокое волнение охватило всадников. Город, который по повелению генерала Корнилова они должны были залить кровью, на улицах которого они должны были убивать и умирать, навлекая на себя вечное проклятие народа, этот город встречал их как друзей.

На привокзальной площади состоялся короткий митинг. Фронтовиков приветствовали ораторы от Петроградского Совета, от профессиональных союзов и гарнизонов города. А затем Багратион с военными, встретившими его, уехал на автомобиле к Керенскому вручать решение корпусного совещания, а всадники, построившись по три, двинулись в город.

Колонну возглавила группа руководителей Петроградского Совета и рабочих. С ними шел и Илья Иванович. Снова заиграл оркестр. Толпы людей вдоль всего Загородного проспекта приветствовали процессию, забрасывая воинов живыми цветами, которые тут же везли на двуколках.

В первой шеренге дивизионных представителей шагал Калой. Рядом с ним — Мухтар и Вика. Белая косынка Вики, спускавшаяся на плечи, в знак траура по мужу была покрыта крепом. Мухтар отличался от всадников только тем, что на нем не было погон и шашки.

Колонна шла по центру города. Горцы, по традиции, ничему не удивлялись, хотя ни один из них никогда не мечтал о параде на улицах столицы.

Когда затихал оркестр, до них доносился шум толпы, возгласы, дружеские приветствия. Не было видно ни одного враждебного лица. Словно гора свалилась с плеч петроградцев, которые все эти дни жили под угрозой смертельной опасности. Одновременно по городу распространилась весть о том, что части Третьего казачьего корпуса, как и «дикая дивизия», вышли из повиновения начальства и отказались идти на Петроград.

Корниловский поход был остановлен на подступах к городу, разбит и обезврежен без крови.

За годы войны Калой выучился ходить в строю. Он, как и все, левой рукой придерживал шашку, а правой, которую покрывал опущенный рукав черкески, делал широкие взмахи. На боку его в лакированной кобуре красовался морской парабеллум. Этот великолепный трофей он тщательно скрывал от начальства до последнего дня. Такого оружия не было в дивизии ни у кого. Калой смотрел вперед. Взгляд его казался бесстрастным. Но он видел все, что делалось вокруг. Он был очень доволен и от того, как повернулись события, и от своего участия в этих делах.

«Царь Николай, генерал Корнилов, командующий всей русской армией и всей войной, — мысленно обращался он к ним, — вот он тот день, когда вы узнали меня! Вы не хотели думать обо мне, знать, чей хлеб едите, не ведали, чем я кормил свою семью, и хотели с моей помощью взобраться на свой стул, который стоял на нашей спине?.. Не вышло, потому что все мы теперь вместе и у нас в руках вместо плуга — винтовка…»

Устыдившись своих горделивых раздумий, Калой скосил глаза на Мухтара, потом на Вику, словно они могли прочитать его мысли, и увидел, что Вика вытерла платком глаза.

— Зачем так? — спросил ее Калой, не поворачивая головы.

— Пройдет… — ответила Вика. — Подумала, что он тоже был бы теперь с нами… — Она попыталась улыбнуться.

— Все, кто нету, — все равно с нами! Они все вижу… — с фанатичной убежденностью произнес Калой, и Вике показалось, что ей стало легче от этих слов.

Вышли на Невский. Здесь толпа была еще гуще. Оркестр отошел в сторону, продолжая играть. На головы, под ноги солдат снова полетели цветы. Когда оркестр умолк, горцы услышали мягкий стук своих шагов на торцовой мостовой, ровной, как стол.

«Деревянные улицы!» — отметили многие из них про себя, невольно сравнивая с этим проспектом полы своих глинобитных саклей.

Впереди был мост. На его четырех углах вздыбились черные железные кони, готовые вырваться из рук оголенных железных юношей.

Кавалеристы с восторгом смотрели на лошадей. Но многие заливались краской стыда и отворачивались от бесстыже обнаженных мужских фигур.

Хорошо, что люди, собравшиеся у входа на мост, не обращали внимания на это поразительное и такое непристойное зрелище.

Перед самым мостом отряд повел новый оркестр. Звонкая медь и грохот барабанов снова загремели над городом.

Вдоль всей улицы, по которой шли горцы, возвышались многоэтажные дома. С балконов, из окон, из очередей, что толпились у магазинов, тысячи людей с тревогой вглядывались в шествие солдат «дикой дивизии», увешанных орденами и медалями. Мимо со звоном проезжали красно-желтые трамваи, пролетки, запряженные рысаками, покачивались на дутых шинах пароконные фаэтоны.

Горцы видели: город жил своей нелегкой жизнью, но в нем не было никаких следов того «беспорядка», на подавление которого лживое начальство пригнало их сюда через всю Россию.

«Как жалко тех людей, — думал Калой, — которые весь век живут в горах и умирают, никогда не увидев такой красоты!..»

Если б ему кто-нибудь сказал, что здесь, в массе этого народа, найдется хоть одна душа, которая узнает его, Калоя с ингушских гор, он никогда не поверил бы этому. А между тем, не будь оркестра, оглушавшего первые шеренги, он услышал бы, как кто-то выкрикивал его имя, когда он глядел на Казанский собор, поражавший своей красотой и величием.

— Боже мой! Ты погляди! — закричала немолодая женщина, тормоша за плечи другую и показывая ей на Калоя. — Это ж кто идет? И где идет? Калой!..

А он продолжал идти, ничего не подозревая. Шел там, где жили и ходили до него цари… И, думая об этом, он сам не переставал удивляться, какая необыкновенная выпала ему судьба, в какое необыкновенное время он родился!

В конце улицы показалось стройное здание, сиявшее желто-белыми красками. Вершина его, как острие гигантского золотого клинка, вонзилась в светлое небо.

— Наверное, это и есть главная сакля царя? — не выдержал и спросил у Мухтара Калой. Но тот объяснил, что это всего лишь дом, в котором служат люди, управляющие делами морей и судоходства России.

Наконец с этой прямой улицы делегация свернула вправо и вышла к бесконечно длинному четырехэтажному дому. В середине его Калой увидел такие ворота, что в них могла бы проехать самая высокая подвода, груженная соломой. И даже если б возница встал на ней во весь рост и вытянул кверху вилы, то и тогда он не достал бы до верха. За воротами открывался двор. На нем уместились бы десятки кавалерийских полков. В центре двора стоял красный каменный столб, раза в три выше самой высокой башни в горах… Держась за крест, с него смотрел вниз на людей сам Ткамыш-ерды.

«Значит, русские так же, как и мы, в старину верили не в пророка Ису^[172], а в разные камни и лица», — подумал Калой, но спросить Мухтара постеснялся. Молодой человек мог потерять уважение к нему, если задавать много вопросов. Прошли мимо столба, и Мухтар заговорил сам:

— Дом, что теперь перед нами, это и есть дворец царя. А сейчас в нем Временное правительство и Керенский.

— Зачем нас туда ведут? — поинтересовался Калой.

— Чтоб правительство знало, что не один Багратион, а вы все вместе решили не идти за Корниловым.

Впереди стоял не очень высокий по сравнению с другими, всего в три этажа, красивый дом. Он был темно-красного цвета, с колоннами и под железной крышей. На самой кромке ее, как по команде «Смирно!», бесстрашно стояли люди.

«Вот это почет! До чего мы дожили! — мысленно восхитился Калой. — Всюду люди… А эти, что выше всех, на самой крыше, наверно, и есть Керенские… Правительство… Видно, к митингу приготовились…» — И, подтянувшись, он под грохот барабана стал еще четче печатать шаг. Нельзя сплоховать перед «большими людьми».

Отряд облетела весть: «Идем по Дворцовой площади. Впереди — Зимний дворец». Кавалеристы подобрались, вскинули головы и, лихо отрывая руку, пошли, как на параде, по этой видавшей виды площади.

— Господин Волковски! — полуобернувшись, сказал Калой молодому офицеру-сибиряку, которого за простоту в обращений солдаты уважали больше всех. — Иди вперед! Команда надо.

Волковский с удовольствием возглавил колонну.

— Молодцы! Хорошо идут! — сказал он, улыбаясь, Калою.

Люди, стоявшие около Зимнего дворца, зааплодировали отряду. Калой взглянул на них, потом поднял глаза на крышу, на «правительство»… Там… по-прежнему неподвижно стояли каменные фигуры, украшавшие великую саклю царя…

Краска стыда и негодования на самого себя залила лицо Калоя. Горели уши. «Благодарю тебя, Аллах, — мысленно сказал он, — за то, что если ты и не наградил меня умом, то хоть вразумил быть не слишком болтливым! Что бы было, если б я свои глупые мысли высказал вслух!.. О великая мудрость молчания!..»

Не доходя до дворца, Волковский вышел из строя и лихо скомандовал:

— Батальон, стой!

Переговорив с представителями Зимнего дворца, он отдал команду разойтись. Вот тогда только и начались бесконечные разговоры и обмен впечатлениями.

Работники Петроградского Совета, которые шли с солдатами от вокзала, обещали показать гостям город и познакомить с жизнью рабочих.

Илья Иванович условился с Калоем встретиться здесь, у подъезда, через два часа.

Горцев пригласили во дворец. Когда они вступили под своды, заиграла музыка.

Мраморные лестницы и колонны, ниши и статуи, золоченые люстры, массивные бра, хрусталь и золото канделябров, зеркала, картины, роспись и лепка потолков и стен, дорогая мебель с царскими вензелями — все это сказочное богатство и роскошь ошеломили их, но они не удивлялись вслух и гуляли по коридорам и залам, словно это были давно уже знакомые им места.

Калой, Вика и Мухтар держались вместе. Вика была поражена не меньше Калоя. Ей представились эти покои заполненными великосветской знатью, придворными дамами, и, когда в зеркале она увидела себя в скромной форме фронтовой сестры, ей захотелось покинуть дворец.

А Калой справился со всеми впечатлениями этого дня, обрел прежнюю уверенность и повеселел.

И все-таки он снова был поражен, когда, посмотрев на пол, увидел под ногами свое отражение.

— Если б я был один, — сказал он негромко, — я подумал бы, что все это сон!

— Да, много здесь необычного, — согласился Мухтар. — А все это создано руками тех людей, которые, как и мы с тобой, при царе не могли показаться здесь. Но когда народ возьмет власть все это станет доступным каждому.

— Если уж я пришел сюда, то, мне кажется, ты недалек от правды! — отозвался Калой.

Обед начался в нескольких залах.

Какие-то представители власти благодарили горцев-солдат за службу отечеству и за то, что они не поддались на провокацию, не пошли против своего «законного правительства». Они призывали солдат быть верными воинскому долгу и России.

За столом, где сидели ингуши и некоторые другие делегации, главенствовал пожилой господин с блестящей розовой лысиной, одетый в черный костюм.

Заканчивая свою длинную, видно, специально подготовленную речь, он говорил:

— Ваша дивизия в составе Второго кавалерийского корпуса с самого начала войны ратными подвигами снискала себе почетное место в войсках восьмой, а потом девятой армий.

Участие ее в августе четырнадцатого года в сражении на реке Гнилая Липа, у города Залешики, в Городокском сражении в сентябре, на реке Сан в октябре четырнадцатого года, бои около румынской границы в пятнадцатом году, июньское сражение 1916 года к югу от Днестра и до Доброноцца и, наконец, участие в июньском наступлении уже этого, семнадцатого года принесли ей громкое имя, а вашему оружию вечную славу!

Горцы были польщены такой осведомленностью оратора в их делах и громко аплодировали.

— Временное правительство было счастливо узнать, — продолжал он, — что вы, славные сыны России, в час грозной для нее опасности во главе со своим начальником нашли в себе мудрость и смелость остаться верными до конца!

Враг у ворот. Но объединенная Россия непобедима!

За славных орлов Кавказа!

За вас — его лучших, храбрейших джигитов! Ура!

И снова горцы дружно прокричали «ура!», хотя так и не поняли, что им теперь придется делать: возвращаться домой или идти в окопы.

Обед был простой, обильный. Вина достаточно. Но большая часть солдат-мусульман спиртного не касалась. Да и ели они немного, как подобает в гостях. И только лимонад все пили с удовольствием.

К концу этого обильного обеда всадникам надо было держать ответные речи. Ингуши попросили сказать Калоя.

Он встал. Встали и всадники. Представитель власти при виде такого подчеркнутого уважения к этому горцу тоже поднялся.

Калой вдруг вспомнил все, о чем прошлой ночью они говорили с Мухтаром. Вспомнил о разных партиях в России, о том, что временное правительство — это власть богатых, только без царя, и оно боится простых людей… Многое вспомнил Калой. Он знал, что стал умнее, что многие мысли и знания Мухтара стали его мыслями. И все же сейчас он еще не мог пользоваться этой мудростью и решил сказать так, как подсказывало сердце.

— Я по-русски… плохо… — И он попросил Мухтара переводить его. Говорил он медленно, останавливаясь, чтобы Мухтар успевал перевести. Обращаясь к представителю власти, он держался как равный.

А тот слушал его, смотрел на всадников, стоявших в строгом молчании, и удивлялся умению их вести себя и логике этого крестьянина-вожака.

— Я благодарю товарищей, — переводил Калоя Мухтар, — за то, что они дали слово мне, когда каждый из них мог бы сказать лучше. Я благодарю их за то, что они не изменили обычаю почитания старших, хотя за эти годы на войне можно было забыть о всех правилах жизни!

Я прошу наполнить чаши. Я прошу нашего хозяина сесть. И хочу, чтобы села Вика.

Они сели. Все остальные наполнили свои бокалы, Калой продолжал:

— Веревка, говорят, хороша длинная, а речь — короткая. Но это легче сказать, чем сделать. Тем более мне. Я не наиб Шамиля и не русский генерал. Я всего лишь горец, пастух.

Я привык говорить со скалами. Скалы привыкли к моему голосу. А эти стены слушали царей. Эти стены не привыкли к голосу пастуха.