Глава шестая. Перед рассветом 15 страница

Да, это были немцы. И это была именно та самая, почти легендарная дивизия, о которой столько дней шла речь. Только она могла за одну ночь совершить фантастический бросок, оторваться от кавалерии и очутиться здесь. Он посмотрел на карту, вырвал лист из тетради и написал: «Противник обнаружен. Местечко Езераны. Авангард его перешел мост. Иду параллельно. Нужен удар артиллерии по мосту». Хотел закончить: «Жду приказаний», но передумал и подписал: «Ротмистр Байсагуров».

Посыльные помчались в бригаду, к командиру полка, к сотням. Своей он передал приказ догнать его.

Бийсархо тотчас же подвел к нему людей, и они вместе рысью двинулись по-над опушкой.

Байсагуров нервничал. Вдруг какой-нибудь полк из идущих по ту сторону долины опередит его.

Вскоре он увидел, что все ингушские сотни следуют за ним. Сердце ротмистра забилось от гордости. Сейчас фактически командовал полком он. Да и вся дивизия, наверно, действует согласно его донесению.

Через несколько минут он был уже на одной линии с врагом. В противоположном лесу в бинокль он увидел всадников. Один из конных полков шел параллельно. Сверху не поступало никаких приказаний.

Противник, видимо, еще не обнаружил их и уходил в строгом порядке.

«Атаковать или нет? Ждать приказа или атаковать самому? — мучительно проносилось в разгоряченной голове ротмистра. — Где их там черти носят? Штабные крысы! Вечно так! Всю войну нас колотят из-за их медлительности!»

И как бы идя навстречу его нетерпению, лес впереди кончался. Теперь кавалерия должна была двигаться по открытой местности, вызвав на себя ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь противника, или остановиться и спокойно смотреть, как он уходит. Но оставался еще один выход: немедленно атаковать имеющимися силами… Даст Бог, свои на погибель не бросят!..

И Байсагуров принял решение.

Вот он на миг к чему-то прислушался: звенел полуденный зной, позади громко дышали кони. Рядом, на дереве, кучей высыпали красные, как кровь, букашки… Трепетала листва… Пела иволга…

Природу не тревожили волнения Солтагири. Но и в его душе эта мирная жизнь не оставила никакого следа.

Он встал на стремена и повернулся. Сотни настороженных лиц из-за деревьев, из-за кустов глядели на него. О чем они думали? Он не знал. Но он знал, что сейчас призван решить их судьбу. Глаза его горели. Он был бледен и строг.

— Ингуши! — раздался его медью прозвеневший голос. — Назрановцы! Молодцы! Будь проклято молоко матери, вскормившей труса! Вот он, день, когда познается мужество! Победа или смерть!.. — Он даже не подал команды, а вырвал из ножен клинок и, как на параде, подняв каракового красавца на дыбы, бросил его вперед…

Когда через мгновение он оглянулся, за ним с клинком в опущенной руке, с сосредоточенным взглядом скакал Калой. Байсагуров улыбнулся ему… А дальше — Бийсархо… и вся сотня…

Против бесконечно длинных колонн пехотной дивизии, против организованных, дисциплинированных солдат атака этой горстки всадников даже противнику первоначально показалась опереточной шуткой.

Но вслед за четвертой сотней из леса на немцев пошел весь полк. Тысяча клинков сверкнула в воздухе. Лавой неслись бешеные кони.

Вот прильнул к гриве князь Химчиев, окруженный своими всадниками.

Вот, стоя на стременах и вращая саблей, скачет бесстрашный Бек рядом с веселым князем Татарханом.

Уже слышны немецкие команды… Гремят первые залпы… Запрокинулись первые всадники на полпути…

Но, видно, и враг упустил считанные секунды, которые при атаке конницы терять — равносильно самоубийству. Кавалерия ворвалась в его боевые порядки и начала свою опустошительную работу…

Крики, проклятия, душераздирающие стоны, стрельба и бесконечное «вуррооо!» слились в единый гул боя.

Весь полк уже рубился.

Но к немцам, попавшим под удар, бежали роты и батальоны соседних полков. Они обходили конницу справа и слева, останавливаясь и стреляя. Над ингушами нависла угроза…

Полки «дикой дивизии», стоявшие в лесу, видели все. Но команды не было.

— Чего же мы ждем? — крикнул, кто-то в рядах чеченцев. — Дать, чтобы их истребили?.. — И, выхватив саблю, человек вынесся из леса. За ним пошел весь полк. Новая лава всадников в золотистых башлыках ударила на врага.

По авангарду отступавшей «Железной дивизии», который пытался вернуться через мост к своим, прямой наводкой обрушили огонь батареи донских казаков, вставших на открытую позицию.

Земляные смерчи опустошали колонны противника. Дым и пыль заволокли небо. Боевые порядки немцев расстроились, командиры потеряли управление. И все же рассеянные пехотинцы вновь сбегались в группы и продолжали сопротивляться. К полю боя подошла конница Татарского и Дагестанского полков.

— Ярассуллах!^[168] — загремело над долиной, в которую кровавым потоком хлынули красные башлыки.

Еще несколько мгновений — и исход боя был решен.

Немцы, бросая винтовки, с поднятыми руками стали разбегаться в разные стороны, уходя из-под ударов озверевших всадников.

Байсагуров осадил коня. Вокруг убитые, раненые, перевернутые подводы обоза, искалеченные лошади… Но кое-где еще шел бой.

Вдруг он увидел рядом Калоя.

— Ура! Победа! — радостно закричал он, стоя на стременах с поднятым клинком. И в этот момент ощутил тупой удар в колено… Правая нога подломилась. Он упал в седло…

Калой увидел выстрелившего в Байсагурова немца. Тот с колена целился теперь в него. Конь Калоя сделал прыжок… Почти одновременно раздался выстрел… Пуля обожгла Калою ухо…

Немец вскочил, но лишь для того, чтобы упасть на свою скатившуюся в траву голову.

— Ты ранен! — крикнул Калой Байсагурову, который со странной сосредоточенностью вынул ногу из стремени и руками вложил ее обратно. — Выходи из боя!

Но ротмистр с искаженным злобой лицом поскакал прямо к сопротивлявшейся еще вражеской роте.

«…умирая — убивай!..» — проносилось в его воспаленной голове. На полном карьере конь его ворвался в гущу немецких солдат, и Байсагуров начал бешеную рубку. Он валил всех, кого мог нагнать и достать клинок. Калой не отставал.

Неприятель рассеялся. Всадники догоняли одиночек…

Вот шашка Солтагири повисла на темляке. Он зашатался и стал падать. Калой подхватил его и вынес с поля боя.

Подскакал весь окровавленный Бийсархо.

— Что с тобой? — закричал он командиру.

— Прими сотню! — ответил Байсагуров. Его положили на носилки.

— Убит Бек… Химчиев ранен… — словно издалека донесся до него голос Соси.

Санитарная двуколка карьером помчалась к лесу, откуда Солтагири, полон самых смелых надежд, только что кинулся в бой.

Калой скакал рядом.

У опушки уже стояли палатки. В беспорядке лежали раненые, которых тут же перевязывали санитары.

— Говур канти я!^[169] — снова блеснув глазами, крикнул раненый Байсагуров.

— Держись сам! Не подкачай! — ответили ему измазанные грязью и кровью, еще не остывшие от боя люди.

Байсагурова внесли в палатку. Седобородый фельдшер ловко наложил выше правого колена тугой жгут.

— Это сами должны были сделать, вашесокородие! — с досадой сказал он. — Ишь, как с лица сошли! Кровушки-то выхлестало!..

— Что там? — приподнявшись, спросил Байсагуров.

— Дум-дум^[170]. Прямо в коленку… Отвоевались!.. Ну да не беда! Лишь бы жизнь!.. Доктур сейчас… Его не хватает… — Он вышел. Рядом с Байсагуровым присел на корточки Калой.

— Что он сказал? — спросил Калой командира.

— Сказал, все будет хорошо… — ответил тот.

Перед его глазами встал залитый солнцем владикавказский перрон, звон… Он на костылях сходит со ступенек вагона… Навстречу с ярким букетом роз бежит Вика… Он обнимает ее, забыв о костылях… А потом беспомощно прыгает на одной ноге, а она со слезами на глазах поднимает его палки.

Вспомнил далекий день их расставания и ее голос: «Я буду ждать тебя…» По лицу Байсагурова прошла судорога. Он резким движением заставил себя сесть. Достал из кармана бумажник.

— Слушай… — обратился он к Калою. — Все может случиться. Если я умру, это письмо перешлешь по адресу! Сам! Карточку отдашь моей матери… Деньги… От меня твоему сыну… Молчи, молчи… — Около палатки послышались голоса. — Скажи, чтоб не входили!..

Калой выглянул и передал просьбу Байсагурова. Всадники и офицеры переглянулись, отошли.

— Флягу!

Калой отстегнул с пояса командира флягу со спиртом. Байсагуров сделал несколько глотков.

— Трубку!

Калой набил ему трубку. Зажег. Байсагуров торопливо, жадно затянулся.

— Ну, и здорово мы их! Теперь наш полк — без сучка и задоринки!.. А все-таки поскакал за мной, а?! Я знал. Не такие, как ты, бросают друзей!.. И Бек поскакал… Если б я остался жить… ты стал бы моим побратимом?.. — Байсагуров закрыл глаза.

— Да, — от всего сердца ответил Калой.

— Спасибо… Покарауль там… Чтоб не входили… Хочу отдохнуть.

Калой вышел. Собравшиеся окружили его. Он пожал плечами.

— Приказал покараулить, чтоб никто не входил…

В палатке было тихо.

Через несколько минут прискакал Бийсархо. Узнав, что Байсагуров здесь, он кинулся к нему. Но у входа стоял Калой.

— Солтагири! Солтагири! — крикнул корнет. Никто не ответил. Тогда он сорвал палатку…

Солнце ударило в белое лицо Байсагурова. Вытянувшись, он лежал на бурке, закрыв глаза. Рядом валялся подкинжальный ножичек, перерезанный жгут с ноги, трубка, записка…

— Доктора! — крикнул Бийсархо.

Люди кинулись за доктором. Но старик уже сам бежал сюда… Он взял Байсагурова за руку. Поднял записку, прочитал: «Калекой не мог…» Старик встал, пожал плечами, задумался.

— Да… Понять это можно… Но оправдать — никак! Фанфаронство! — И торопливыми шагами побежал к другим палаткам, где его ждали.

Ингушский полк отличился. Ингушский полк не расформировали. Никто не говорил о том, чего ему и другим полкам стоил разгром «Железной дивизии». Не говорилось, что стало бы с полком, запоздай к нему на помощь все три бригады и артиллерия. Победа искупала все. Убитых всадников под пение муллы, звуки траурного марша и троекратные ружейные залпы закопали в братские могилы. Живых через одного поздравили с наградой. Сотню Байсагурова передали произведенному в штаб-ротмистры Бийсархо.

Даже Мерчуле, который в этот день едва передвигался за полком с тяжелой мигренью, был пожалован орденом.

А двух кавалеров георгиевского оружия: Байсагурова и его лучшего друга, командира второй сотни Бека Борова — после короткого прощального слова в цинковых гробах отдельным вагоном отправили домой, на Кавказ.

Сопровождали покойных раненный в плечо Орци и в полном здравии маркитант Чаборз.

Орци ни за что не хотел уезжать, оставлять брата. Но с Калоем трудно было спорить. Он решил, что один из них должен сопровождать Байсагурова, а так как Орци был ранен, то и ехать ему.

Новый командир сотни не возражал. Он боялся и терпеть не мог Орци. А тут представился случай не только избавиться от него, но и заткнуть ему рот, втянув самого в спекуляцию оружием.

В углу вагона, под брезентом и бурками, стояли два гроба, наполненные винтовками и патронами. Перед самым отходом поезда Бийсархо незаметно приписал в сопроводительном документе к фамилиям отправляемых на родину убитых офицеров фамилии двух «геройски погибших урядников».

Фронт продвигался вперед, и поредевший Ингушский полк отвели в село, где он ночевал перед последней атакой.

Все видел Калой за годы войны — убийство, контузии, болезни, даже самострелы. Но такого, как сделал Байсагуров, никогда. Калой был потрясен. Он думал, пытался доискаться причины, но, как ни прикидывал, не мог найти. Не мог оправдать его, не мог отыскать в этом «ума». А ведь Байсагуров не был глупым! Значит, что это? Все та же гордость? Желание быть лучше всех, красивее всех, счастливее всех? Значит, все мысли, все заботы всегда о себе?..

Калой сам не знал, как и за что привязался он к командиру. Он и сейчас, будь в его власти, ни за что не дал бы ему умереть! Но когда наконец он понял, что жил и умер его друг себялюбцем, он совсем освободил свою душу от этого человека.

Через несколько дней выяснилось еще одно обстоятельство, показавшее, как бессмысленно было рвение Байсагурова «кровью смыть позор» с Ингушского полка. Оказалось, что полковую кассу ограбили вовсе не ингуши, а три преступника-мингрельца, которых Мерчуле принял на свой риск не через маршевый эскадрон. Один из них во время дележа награбленного убил своих товарищей и скрылся, прихватив все деньги.

Узнав об этом, Калой еще раз подумал о Байсагурове и горько улыбнулся.

Как-то в полк приехала никому здесь не известная девушка — сестра милосердия. Искала она четвертую сотню. Ее привели к Бийсархо.

Когда она спросила, как ей увидеть ротмистра Байсагурова, Бийсархо, бросив на нее мимолетный взгляд и сделав мгновенный вывод, что с такой женщиной Солтагири ничего, кроме официальных отношений, иметь не мог, спокойно, как и полагалось фронтовому волку, для которого смерть — дело обычное, с наигранной грустью сказал:

— К сожалению, должен вас огорчить… Его вы уже никогда не увидите!

У незнакомки расширились глаза… Руки поползли к воротнику.

— Как мне понять вас?..

В ответ Бийсархо, читавший какую-то газету, не глядя на нее, небрежно бросил:

— Как понять? Убит. Вот как. Тут и понимать нечего.

Разговор этот происходил во дворе, где жил Бийсархо. Всадники издали наблюдали за ними. Приезжая попыталась уйти, сделала шаг, другой, а потом медленно опустилась на землю…

Оторвавшись от газеты, Бийсархо увидел девушку на земле. Серые, без кровинки губы… вокруг них капельки пота…

— Что с вами? — Он кинулся, чтоб помочь ей, но она не могла подняться.

— Не беспокойтесь… — пробормотала она. — Сейчас пройдет…

По знаку командира всадники взяли ее на руки, отнесли в дом и уложили на топчан.

— Кто вы? Простите, ваша форма… Я думал, вы просто из санитарных работников…

Видно было, что девушка старалась сдержать слезы… Больше всего не любила Вика мелодраму.

Нет, она не расплакалась, не стала причитать. Вздрагивали губы, но она знала: это пройдет… Она попросила воды. Выпила. Сунула мокрый платок на сердце.

— А вы кто? — спросила она, когда ей стало немного легче.

— Я друг Солтагири… Мы вместе с первого дня войны… — бормотал Бийсархо. — Я допустил бестактность. Но, знаете… право, он мне был чересчур дорог… И мне просто надоело пустое любопытство многих…

— Вы Соси? — спросила Вика.

— Да, — ответил Бийсархо. — А откуда вы знаете? Он мне никогда не говорил о вас…

Вика достала из кармана гимнастерки письмо и подала Бийсархо.

— Читайте… Теперь можно… Вы многого не знали, а я знала… Я рвалась сюда… Я б его спасла! Но он такой… Он не разрешил… даже свидания!

Пока Бийсархо читал, Вика окончательно взяла себя в руки, села. Возвращая письмо, он посмотрел на нее, и в этом взгляде было не только любопытство, но и уважение.

— Скажите, какая вещь!.. А мы ничего не знали…

Вика печально улыбнулась.

— Я понимала… — сказала она. — Он боялся, что вы засмеете его… за меня… — Бийсархо мысленно согласился с ней — так это, наверно, и было бы — и не мог найти слов, чтобы солгать ей… Такая все равно поймет! — Все вы его знали, — продолжала она, — как смелого, сильного, волевого… А я — еще и слабого и сердечного… Я так просила его, так просила!.. Пусть бы остался какой есть!.. А он хотел быть только блестящим!..

Вика говорила. И было видно, что это облегчало ее горе. Потом она попросила Бийсархо рассказать все, что он мог вспомнить о нем, о последних днях, последних часах его…

И Бийсархо рассказывал много, хорошо. Невольно речь его зашла и о Калое. Вика захотела увидеть солдата, который был рядом с Солтагири в последнем бою.

Калоя позвали.

Когда он вошел. Вика оглядела его, словно на нем что-то должно было сохраниться от того рокового дня, и невольно подумала: «Ну как же ты, такой… и не сберег мне его, не спас…».

Калою предложили сесть. Он поглядел на девушку, но не догадавшись, кем она могла доводиться его командиру, спросил. Бийсархо перевел его вопрос. И Вика впервые и для людей и для себя сказала:

— Жена… Жена по гражданскому браку…

Бийсархо не стал пугать Калоя понятием гражданского брака и просто сказал:

— Жена! Солтагири скрывал это от товарищей, потому что она не ингушка.

Калой поднялся перед Викой, тем самым как бы подчеркивая, что он признает ее. Она поняла. Это был первый человек, который отдал ей долг уважения как вдове Байсагурова. Отныне с этим именем ей суждено было жить.

Калой обстоятельно рассказал Вике все. И свою ночную беседу с командиром в этом же селении, и атаку, и бой. С непонятной для Вики радостью он передал, как Байсагуров перед смертью отомстил за себя, зарубив, наверное, больше десятка врагов! С таким же чувством он рассказал, что убивший командира немец тоже не избежал возмездия, что он, Калой, убил его. Но смерть командира Калой не мог оправдать.

— Хочешь обижайся, хочешь нет, — сказал он, — я не оправдываю его. Он мог жить, но сам выпустил из себя кровь, а с нею и душу, которую дал ему Аллах, и только он имел право отнять ее! Это грех! Он ранил сердце своей матери… О тебе я и не знал… Но ты была у него. Он знал об этом и не пощадил тебя…

Я немолод. Не дай Аллах — случись мне стать калекой, так что же мне, убивать себя? Сейчас вон половина России без рук, без ног! Прости меня, женщина, без ума это! С его головой он и без обеих ног мог бы кормить тебя и иметь детей!

Только после этих слов Вика горько заплакала. Калой растерялся, встал.

— К чему ты? — рассердился Бийсархо. — Разве время и место?

— Забылся… Досадно мне… Ты бы дернул, что ли, или не переводил всего…

Вика по интонации поняла их и, сдерживая слезы, сказала:

— Не ругайте его. Он прав! Это мы, интеллигенты, придумали себе условности, от которых одна дорога — в петлю!

Видя, что Калой собирается уходить. Вика спросила, не помнит ли он, кому было адресовано письмо, которое передал ему Байсагуров?

— Почта пойдет только сегодня. Вот посмотри, — ответил Калой. — Я его еще не отправил.

— Мне, — сказала Вика, прочитав адрес.

Калой колебался. Бийсархо подтвердил, что письмо адресовано Вике, и Калой разрешил ей прочесть его.

Видимо, в письме не было ничего нового. Оно было дорого только как последняя память любимого человека. Но, когда она кончила читать, Калой забрал письмо. Вика растерялась.

— Что ты делаешь? — закричал Бийсархо по-русски. Калой по-русски ответил ему:

— Командир сказал: «Сам посылай»… «Отдай» не сказал… «Посылай» сказал. Я сказал: «Посылаю». Это смертный разговор! Последний слова. Неправда — никак нельзя! Я сегодня посылаем. Куда он писал — туда письмо поедишь. Тебе писал — тебе поедишь. Не обижай!..

Вика не обиделась. Она поняла, как свята для Калоя последняя просьба Байсагурова и обещание исполнить эту просьбу. За это человека можно было только уважать. «Он знает, — подумала она, — что должен делать не только для живых, но и для тех, которые ничего уже не могут с него спросить!.. Человек долга!»

На ночь Вика осталась в сотне. Ее навестили Мерчуле, офицеры других сотен. Конечно, были среди них и такие, которым просто из любопытства хотелось посмотреть на ту, что была у Байсагурова «для души»… Но она этого не знала.

Не знала она и того, что понравилась друзьям Байсагурова. Выразил это за всех командир полка, когда, расставаясь с ней, сказал:

— Простите, я солдат. И, наверно, груб. Но я глубоко сожалею о том, что случилось… Потому что вы были бы хорошей матерью детей и другом нашему товарищу… И я не понимаю, как он мог забыть об этом в последний момент.

Вечером Вика обошла всадников четвертой сотни. Разговаривала с ними, выслушивала их нехитрые слова о муже. Она присаживалась к кострам, и ей казалось, что она живет жизнью, которой жил он, идет по его следам… Солдаты понимали ее, сочувствовали ей.

Ужинали у Бийсархо. За столом, кроме хозяина, были ближайшие друзья Байсагурова и помощник командира полка по интендантской части. Сначала все вели себя скромно, как приличествовало случаю. Но постепенно голоса становились громче, поведение свободнее. Огрубевшие за годы войны мужчины срывались на скабрезные словечки, плоские анекдоты.

Помощник командира полка упросил Вику выпить вина. Второй бокал ей пришлось выпить за какой-то особый тост.

Все эти мужчины были ей близки и дороги. Ей казалось, что каждый в отдельности и все вместе они своим вниманием стараются восполнить отсутствие ее друга.

Когда они запели «Слово власти созывало…», Вика заплакала. Помощник командира полка постарался успокоить ее, дал воды. Они сидели рядом на топчане.

— Что ты, голубушка? — гудел он сквозь пышные усы. — Надо держать себя в руках!.. Такое время… Каждый из нас сегодня есть, а завтра — капут. — Рука его незаметно для других тепло и дружески похлопала ее по бедру. Слегка отклонившись, он бросил взгляд на ее спину…

Прикосновения соседа Вика, уже привыкшая на фронте к домогательствам, на этот раз отнесла за счет выпитого и простого выражения дружбы.

Здесь было слишком много мужчин, чтоб опасаться кого-нибудь одного из них. Тем более мужчин — друзей Байсагурова…

Наконец гости стали расходиться.

Помощник командира полка, которого все называли просто Магометом, вышел с Бийсархо в другую комнату. Он спросил, как хозяин намерен устроить Вику, и, узнав, что она будет спать там, где сейчас ужинают, а сам Бийсархо уйдет дежурить по полку, попросил разрешения прилечь здесь, на диване, чтоб в таком виде не попадаться на глаза Мерчуле. Он тяжело дышал, и видно было, что выпил лишнего.

— Можешь не беспокоиться. Через два-три часа я буду в порядке и приду в штаб. Только ты не выдавай меня…

Бийсархо не возражал. Правда, у него мелькнула мысль: хорошо ли оставлять его рядом с Викой? Но Магомет уже почти спал, и он уложил его на диван.

Когда наконец после всех речей, добрых пожеланий и целования ручки Вика осталась одна, она почувствовала, чего ей стоил этот тягчайший из всех ее дней.

Она была бессильна воспринимать еще что-нибудь. Поблагодарив за прием уходившего Бийсархо, она сбросила сапожки и, забравшись на нары, уснула как убитая.

Бийсархо подошел к денщику и Калою, сидевшим во дворе у костра, выпил кружку крепкого чаю и, предупредив, что гостья спит, ушел в штаб.

Солдаты еще чаевали, разговаривали о своих делах, когда из дома донесся приглушенный голос. Они прислушались.

— Во сне говорит… — сказал денщик Бийсархо.

— Мне кажется, двое говорят… — возразил Калой.

В это время раздался крик.

— Пуганая она! — сказал денщик. — Воды отнесу.

Крик повторился. Он был такой, словно человеку зажимали рот. Схватив из костра горящую головешку, денщик и Калой кинулись в дом.

На нарах барахтались люди.

Увидев свет, Магомет вскочил. Глаза его горели.

Вика забилась в угол, сжала на груди разорванную кофту…

— Оставьте меня! Оставьте меня! — срывающимся голосом кричала она, в ужасе глядя на Магомета, второпях завязывавшего очкур.

Наконец, одернув черкеску, он резко повернулся к всадникам и на ингушском языке заорал:

— Кто вас звал? Какое вы имеете право входить, когда здесь я? Убирайтесь вон!

В отблеске света головни, наполнившей комнату смрадным дымом, он стоял багровый, с гневными глазами. На губе его видна была кровь.

Денщик Бийсархо, вымуштрованный на причудах офицеров, услыхав повелительный окрик, испугался. Но Калой сразу забыл о воинской дисциплине и встал перед помощником командира полка не как солдат перед офицером, а как ингуш перед ингушом.

Он шагнул к нему, заглянул в лицо и негромко спросил:

— Кто ты такой? Что-то я не знаю тебя?..

— Я покажу тебе!.. Вон отсюда! — закричал офицер, топнув ногой.

Калой с радостью почувствовал, как он снова стал свободным горцем, которому предстоит мужской разговор, где все будет решать только личная храбрость, а не служебное положение.

— Ты что потопываешь ногой, словно норовистая кобыла?.. Ты что покрикиваешь, как коробейник на базаре? — Голос Калоя из мягко-шутливого становился все более угрожающим. — Ты что гонишь нас из нашей башни? Как ты посмел тронуть женщину товарища, гостью нашей сотни, мою гостью? — закричал он уже прямо в физиономию офицера. — Ты думаешь, погоны тебя спасут?

— Замолчать! Серая сволочь! Негодяй! — истерически взвыл офицер и бросился в другую комнату.

Выскочил он с поясом, на котором болтались шашка, кинжал и парабеллум. Но не успел он выхватить пистолет, как Калой обезоружил его, схватив за шиворот и, словно куль мякины, выбросил во двор.

— Смотри за ней! — крикнул он денщику Бийсархо и выскочил за Магометом. Тот неуклюже поднимался с земли.

Спрятав его пистолет в карман, Калой швырнул ему пояс с остальным оружием.

— Убирайся! Убирайся, пока я не превратил тебя в холодный труп!

Офицер подхватил свои доспехи и, застегиваясь на ходу, крикнул:

— Завтра ты узнаешь, как поднимать руку на офицера! Раскаешься, да будет поздно!

— Кто тебе сказал, что ты офицер? — снова овладев собою, издевательски спросил Калой. — Ты же сам знаешь, что ты всего лишь проститутка!.. — Он двинулся на Магомета. Но тот, стараясь сохранить достоинство, сделал вид, что не расслышал оскорблений, и решительно зашагал прочь.

Калой вернулся в дом. Денщик зажег лампу. Вика сидела все в той же позе и дрожала.

— Посмотри за чаем! — сказал Калой денщику. Тот кинулся, словно к нему обратился сам командир полка.

— Теперь издес свина болыше нету. Ми не знал, — говорил Калой Вике. — Теперь лоджис спайт. Все будит хороший. Ти тут спайт, ми там садис. Ты наш сестра! Не боится! Пьян свина домой бежал. Не обижайся нас… Офицер не офицер — пьяни все свина! Ингуш так нелиза. Никогда! Ты наш дженшин…

Денщик принес чаю. Вика сделала несколько глотков. Слушая Калоя, она успокаивалась.

Убедившись, что Вика пришла в себя, Калой улыбнулся, таинственно показал ей из одного кармана наган, из другого парабеллум, из нагрудного браунинг, похлопал себя по кинжалу и спросил:

— Ти типер не боюсь? Я издес.

Прикрутив на столе лампу, он укрыл Вику буркой и потихоньку, словно она уже спала, вышел из комнаты. Несмотря на неприятность, Вика вскоре заснула.

Калой сел к огню, подкинул дров в костер и, поразмыслив, принял решение. Он послал денщика позвать трех всадников из рода Байсагурова и столько же однофамильцев Бийсархо. Встревоженные вызовом в ночное время, все они, вооруженные до зубов, тотчас же прибежали к Калою. И тогда он рассказал им все, что случилось.

— Я между вами посторонний, — сказал он в заключение. — Если б я не выбросил эту свинью, дом, где сегодня хозяином Бийсархо, а значит, и вы, стал бы домом, в котором опозорили б жену Байсагурова, женщину их рода. — Он указал на байсагуровцев. — Между вами возникла бы вражда. Да и в полку вам нельзя было бы показаться.

Представителей обоих родов охватила настоящая лихорадка.

— Если оставить это до утра, офицеры перекрутят все по-своему. Скажут: солдат напал на офицера. Меня отдадут под суд. Я буду вынужден рассказать все, как было, и вам все равно придется расхлебывать между собой эту грязь. Да еще и за мою гибель ответить… Но если вы хотите избежать этих неприятностей, идемте к Бийсархо! Поднимем командира полка и выложим ему все. Потребуем, чтоб Магомета еще до наступления утра не было в полку! Станет отпираться — поднимем сотню!

Оставив денщика дежурить около дома, Калой с родичами нового и старого командиров направился в штаб.

Командира полка, Магомета и Бийсархо они застали в штабе. Видно, Магомет уже успел изложить им происшествие по-своему.

— Что вы наделали?! — шепотом спросил Калоя часовой, когда всадники подошли к штабу. — Они сговариваются кого-то арестовать, судить!..

— Я говорил вам? — бросил своим Калой и смело вошел в помещение.

— В чем дело? Кто разрешил? — вскочил Бийсархо, кладя руку на саблю.

— По-русски будим или по-своем? — спросил Калой у командира полка, не обращая внимания на Бийсархо.

— Говорите по-русски! — приказал тот.

— Мы, когда служба, садники. Когда дурной дело — ингуши! Ничего не боится! Каждый ден здес сто человек без делом умираю. А такой делом — мы рад умирать! Надо — с кинжалом добавлять будем!

— Говори толком! — прикрикнул на него командир. — За что умирать собираетесь?

— Ево дома, — Калой указал на Бийсархо, — Байсагурова жана спал… Это тоже там, другой комнате, тихонько сидел, — он показал на побледневшего помощника командира полка. — Когда се ушел, он это дженшин держал! Дженшин кричал. Ми пришел. Вижу: его на морда кровь, штана — в руках… открытый. Вот такой дела!.. Типер чаво скажу дургом сотни, дургом полка? Свой мертвый командир жана ему… отдали? Где лицо? Эта дженшин твой гость, наш гость…

— Командир Мерчули! Ты его не гоняешь — твой полк парпал. Ми его стреляю! Все! Большой скандал буду!.. — поддержал Калоя один из однофамильцев Байсагурова.

Калой бросил парабеллум Магомета на стол перед Бийсархо.

— Это ливор ево. Твои дом он хотел бардак делат… Смотри типер сам… — С этими словами он и его товарищи вышли так же решительно, как и вошли.

Но его глаза, полные гнева, так и остались стоять перед задумавшимся Мерчуле. Видно было, что он верил каждому слову этого горца.

— Ваше сиятельство! — попробовал было заговорить помощник командира полка, угодливо производя Мерчуле в князья. Но тот резко оборвал его.