Туес – (на языке биаров) – дорожная посуда. «Туй» – дорога, «туе» – в дорогу. 3 страница

Утро пришло в дом мутным светом. Свет с трудом пробивался через плёнку оконцев. В комнате было душно и жарко. Кабыр проснулся и обнаружил, что друга рядом нет. Сын охотника слез с полати, спустился на первый этаж, оделся и вышел на крыльцо. Глаза слепило от дневного света. Долго жмурился он на крыльце, пока глаза не привыкли к свету. Он спустился во двор. Кругом суетились люди. День выдался такой же солнечный и прохладный, как и вчера. Служивые разгружали сани – розвальни, кормили, поили лошадей. Кабыр заметил Зырана в группе людей и поспешил к ним. Памича водили по амбарам да дворовым постройкам отца. Все знали, что всё это хозяйство построил в прошлом ещё прадед Зырана – успешный торговец, прибывший сюда из краёв большой реки Двины после какой-то войны с варягами. Служивые знали, что пройдёт время и Зыран, возможно, станет хозяином всего большого хозяйства. Хотя у памича был ещё брат, – старший памич - Пера. Кабыр приблизился к Зырану со служивыми, но те, занятые своими делами, зашли в большой амбар. Сын охотника подошёл к амбару и был удивлён его размерами. На фоне большого дома амбары вчера казались обычными, но теперь они предстали иными – большими. Сруб изготовлен был из крупного леса и добротно рубленный, но собран был безо мха между брёвен. Двухэтажное здание завершалось односкатной крышей из расколотых брёвен, подрубленных топорами под жёлоб по пластам. Эти расколотые брёвна были приложены друг к другу пластами-жёлобами верх по последнему венцу сруба. На стыках же полу брёвен были уложены точно такие же половинки расколотых брёвен, но пластами вниз и сколоченные к срубу большими гвоздями. Получалась тяжёлая, крепкая крыша с надёжным водостоком от дождей. Всё было сделано добротно, крепко, надолго. И что интересно, сруб второго этажа выступал вперёд козырьком на расстоянии не менее, а, может, и более одной сажени. Мощные двери амбара первого этажа, усиленные элементами кованого железа, были открыты. В дверях торчал огромный ключ внутреннего замка. С улицы на второй этаж также была двери и тоже была открыта, но только вовнутрь. Кабыр заглянул в амбар, было темно и холодно. Множество пустых полок, бочек да сундуков составляли утробу этого хозяйственного сооружения, и не было тут ничего интересного для юноши. Он обратно вышел и пошёл разглядывать диковинные чамьи – амбарчики разных размеров и стоящие на вычурно рубленых столбах-ножках на высоте около сажени и выше. Чамьи служили, чтобы мыши да зверьки… не могли добраться до меховых шкурок находящихся в этих амбарчиках. Утолив жажду познания премудростями хозяйских строений, сын охотника решил прогуляться по селению. День был свободный дан служивым, и каждый занимался своими делами, коротая время по своему усмотрению, Служивым давались такие дни по службе.

После обеда Кабыр на свою лёгкую одежду надел кольчугу, сверху надел отцовский совик (теперь уже свой), подпоясался поясом-тасмой с родовыми пасами, а на поясе висели на медных цепочках ещё нож да сабля. Надел он на голову длинноухую, меховую шапку и вышел во двор. По-прежнему в ясном, чистом небе светило неяркое, по-зимнему стылое солнце. Сын охотника легко зашагал к селению Изберд, ведомый юношеской жаждой познания. Что он видел вчера, сегодня оказалось ещё необычней. Жилища у местного населения тут были не однотипны, не то, что в родном ему Дiдоре. Тут жилища были раскиданы как попало. Между добротно рубленых изб торчали из-под снега полуземлянки. Также были разбросаны чумы разных мастей, возвышаясь своими рогатыми, жердевыми макушками. Кабыр шёл по хорошо укатанной, утоптанной дороге, густо усыпанной замёрзшим лошадиным помётом. Приближаясь к селению он увидел, с левой стороны от дороги, уходящую узкую тропинку к невысокому чуму. Чум, из множества наклонённых и уложенных друг на друга жердей, с торчащими в небе вершинами, был покрыт оленьими шкурами шерстью наружу. Сам чум казался огромным подобием оленя. Вход в жилище был закрыт, только лёгкий дымок вился вверх из отверстия, где сходились жерди. От дыма эта часть жердей, да и часть покрытия почернели. Чум был огорожен неуклюжим, кривобоким забором из тонких жердей в три линии. Эти жерди были привязаны кожаными шнурками к забитым в землю кольям. Жерди забора представляли собой некоторое подобие окружности, а забор замыкался на двух неуклюжих столбах – не тёсанных и сучковатых. Эти два столба и были вратами во двор небогатого хозяйства. У ворот находились трое мужчин. Один сидел на корточках и слушал опустившегося на одно колено мужчину без шапки. Третий стоял, согнувшись, и тоже внимательно слушал говорящего. Кабыр подошёл ближе, внимательно рассматривая странных людей. А они, действительно, казались юноше весьма странными. Все трое были одеты полностью в меховую одежду. Верхняя одежда, мехом к телу, у них была весьма широкая, длинная и подпоясанная кожаным, узким поясом на костяных застёжках. Рукава одежды у всех были широкими и собраны в запястье. У сидящего на корточках и стоящего мужчины верхняя одежда имела капюшоны, разукрашенные то ли разноцветными шкурками, то ли лоскутками разноцветного сукна. Это верхнее одеяние в самом низу имело узкую меховую полосу – панды. У говорящего капюшона не было вообще, разве что возвышался на шее невысокий стоячий меховой ворот. Этот человек был без головного убора, как и стоящий рядом мужчина, у которого капюшон был откинут на спину. Зоркий взгляд сына охотника заметил, что и штаны у всех троих тоже были из шкур, но только виднелось, что материал был тоньше. Видимо, штаны были сшиты из летних шкур молодых оленят с короткой шерстью и с ворсом вовнутрь. Одежда из шкур, должно быть, покрашена была густым отваром ольховой коры, так как имела рыжеватый оттенок. Обувь же у всех троих была сшита из камысов животных и на этот раз – ворсом наружу, причём, состояла из множества частей. Голенища у мужской обуви были невысокие – значит, эта обувь была не дорожная, а домашняя. Подошва обуви стоящего на одном колене мужчины была сшита из кусочков камыса, снятых на голенях вблизи копыт, а потом уже была пришита к обуви. Именно эта кожа покрыта стойким ворсом и самая крепкая. Сын охотника знал, что кусочки этой кожи крепко сшивают лошадиными или оленьими жилами, чтобы сделать самую прочную часть обуви – подошву. Вот таким образом были одеты-обуты эти странные люди. В такой одежде, казалось юноше, не страшны никакие холода, ведь всё тело укрыто в сплошные меха и кожу. У стоящего на одном колене мужчины на верхней одежде было множество заплат, зашитых неумело, грубо, видимо, – мужской рукой. Увлечённые чем-то мужчины наконец услышали шаги приближающегося юноши, посмотрели в его сторону и притихли. Согнувшийся выпрямился. Перед сыном охотника были мужчины, примерно одного возраста – где-то тридцати – сорока лет, среднего роста и средней плотности. У всех были прямые, густые, чёрные волосы, смуглая кожа на скуластых, широких лицах. Глубокие частые морщины вдоль и поперёк избороздили их лица, хотя были они ещё не старые. У говорящего глубокий шрам отметил лоб наискосок, раздвоив пополам левую бровь. На удивлённых их лицах блестели чёрные глаза. Удивили юношу и негустые усики да жидкая бородка из редких, длинных, чёрных волос. Говорящий замолчал, глядя смело в глаза юноше своими немигающими, колючими, тёмными глазами.. Сыну охотника не по душе стало от этого взгляда, и он поспешил уйти от этих странных людей, говорящих на непонятном ему языке. Эти люди, наверно, принадлежали к племенам хонта и вогулов народа югра. Кабыр пошёл дальше, оглядывая селение да близкие и дальние просторы. Вдали под неярким зимним солнцем виднелись поросшие лесом холмы, покрытые снегами. Сын охотника решил спуститься к реке. Он шагал по зимней дороге мимо странного сооружения. Это жилище вообще-то было срубное, рубленное из разной толщины брёвен. Длина брёвен тоже была разная, а в углах дома брёвна торчали как попало и, главное, – сруб сужался кверху. То есть, стена была не ровная, а чем выше поднимался безобразный сруб, тем размеры сруба, его длина и ширина, уменьшались значительно. Крыша дома представляла ещё более диковинную картину, оттуда торчали концы брёвен, лапник еловый, берестяные пласты… И всё это, видимо, сверху было заложено глиной, ибо глиной местами была обмазана и стена, что чудом держала тяжёлую дверь из грубо стёсанных плах. Из самой макушки холмо-подобной крыши поднимался дымок. Стало быть, в этом чудном жилище обитали люди. Кабыр не стал судить мастеров-строителей этого дома, а зашагал дальше – ближе к реке.

Внизу виднелась река Печора, скованная льдом. На льду, покрытом снегом, возились люди. Мужчины то тут, то там долбили лёд пешнями, строили хитроумные приспособления для ловли рыбы. Вдалеке перебегала реку оленья упряжка, а в селении местами проносились лошади, запряженные в сани, таская своих хозяев по каким-то делам. Стоя на небольшом пригорке, Кабыр наблюдал за этой будничной суетой жителей и ничего необычного не обнаруживал в жизни этого небольшого Изберд сикта. Разве что более разноплеменные люди жили тут да бедности было больше, чем в его родном Дiдоре – и тем более – в Покче. Всё посмотрев, Кабыр вернулся в дом - крепость, чтобы, выспавшись, завтра отправиться с грузом обратно в Покчу. Началась зимняя перевозка товара Памского хозяйства, его задача – заполнять эмбуром закрома амбаров купца Бурмата – пама города Покчи земли язычников биаров, которую назовут скоро Пермью Великой, а жителей – пермяками.

На следующий день обозники отправились в обратный путь, загрузив свои сани бочками вкусной печорской рыбы сёмги, нельмы, … В бочках везли и жир нерпы, выторгованный у самояди стороны «Вой», и многое другое из богатств Припечорского края. Только приказчик Татем ехал в розвальнях, заваленных мешками всяких шкур и шкурок, выторгованных у местных охотников за осенний сезон охоты.

НА ИЖМУ В ПУРГУ

Это случилось уже под весну. Памские амбары в Верховьях Печеры были заполнены эмбуром – товаром для летней торговли. Осталось завести товар до рек Вычегда да Ижма. Эти пути для гужевого транспорта были посложнее, и особенно – на Ижму. До верхне-ижемской торговой базы было довольно далеко, и путь прокладывать нужно было через леса, болота да мелкие речки. Поэтому по этим направлениям путеукладчики выходили на дело позже – в середине зимы, после долгих, трескучих морозов, которые основательно сковывали льдами топи да болота, ручьи да озёра. Правда, значительно использовались и санные пути-дороги местного населения, живущего вдоль этих рек. Так ли, иначе ли, но и в края зырян, печеры да яранов зимние дороги были проложены, и обозы один за другим направлялись туда с торговым товаром. Приказчик Татем со своей группой из семи подвод, загруженных памским товаром, вёл обоз на Ижму по свеже проложенной ленте дороги. Сын охотника замыкал обоз. Теперь он стоял позади своего воза на концах санных полозьев, чуть придерживая вожжи, лежащие на покрывале. Оно обтягивало сверху весь груз, затянутый ещё и верёвкой, дабы не потерялось, не вывалилось что-либо на ухабах лесных дорог.

Лошадь, опустив голову и разлапив уши, вяло тащилась за обозом, уныло тренькая медным колокольчиком под дугой, разгоняя лесных духов и дремоту хозяина. Видно было, что лошади нездоровилось, хотя мерин был ещё не совсем стар и мог ещё послужить. День был ясный. За лёгкой дымкой неба светил огромный красный диск негреющего солнца. Морозно было в этот день. Снег лениво хрустел под копытами лошади. Однако, с неба слетали и больно били по глазам мелкие колючие снежинки, которые создавали неудобства любимому занятию юноши – созерцанию окружающего мира. Юноша любил природу-матушку, как любили её отец, дед и далёкие пращуры – предки-язычники. Ведь душа язычника есть звено неразрывной цепи природоединения, и не зависимо к какому роду-племени из биаров относились эти аборигены, то ли коми, суоми, мурома, или какому другому. Даже в их верованиях всевозможные духи да божества обитали в этой самой природе. Только Великий Бог-Ен, создатель миров, обитал где-то там – непонятно где. Так понимал мир Кабыр, сын охотника. Стало быть, человек не хозяин природы, а только гость и пользователь в мире сильных – богов и духов. А от такого понимания мироустройства интерес к познанию, созерцанию мира только обострялся, усиливался, и появлялось желание скромно да ладно жить с сосуществующим миром. Распоротый надвое лентой дороги, стоял высокий заснеженный лес. Казалось, что не воз движется, а деревья ведут хоровод.

Среди ровных, стройных сосен, в белых снежных тулупах темнели редкие ели. Ели стояли словно копья, вытянувшись вверх, опустив вдоль своих стволов лапы веток под давлением налипшего на них снега. Ели умеют гнуться, поддаваться насилию, чтобы потом сызнова выпрямиться, выжить и жить дальше. Сосны и лиственницы были не такими, а более непокорными, своенравными. Они проявляли свой нрав – сопротивлялись снежному давлению, как сопротивлялись и былым безжалостным ветрам. Теперь же они, казалось, совершали свой подвиг – напоказ демонстрировали своё несогласие с внешним насилием и среди этого холодного белого безмолвия упрямо держали на своих ветках мощные пласты снега, рискуя вот-вот сломаться, покалечиться. Сын охотника восхищённо созерцал красоту родного края.

Сани выкатились на безлесное болото. День близился к закату, еще немного и солнце утонет в тёмно-серой мути невесть откуда появившихся на горизонте облаков. Закатное небо всё более мрачнело, а ветер-бродяга, дувший с тех же краёв, начал усиливаться. Снег, игольчато острый, коварный, теперь бил по лазам уже так сильно, что глаза начали слезиться. Кабыр понял – приближается пурга. Обоз так далеко ушёл вперёд, что не был виден даже на той стороне болота, чистоту и белизну которой нарушали лишь еловые вехи, всаженные в снег для обозначения зимней дороги. У юноши стало тяжело на сердце от чувства предстоящей неприятности. Пургу не пришлось долго ждать. Налетела, засвистела, забушевала неистово, неся в себе снег, мрак и жуть. Уставшая, больная лошадь стала часто останавливаться, не желая идти против ветра. Кабыр бил её кнутом по хребту и по бокам, желая догнать обоз. Смотреть вперёд стало невыносимо. Дико крутило, выло, свистело в густеющих сумерках снежного марева. Всё так же стоя позади воза, юноша залез под полотно покрывала, где не было этой жуткой снежной дикости. Вдруг лошадь свернула в сторону – это сын охотника почувствовал и со злости пару раз вслепую, наугад, огрел кнутом свою лошадь, не вылезая из-под защиты покрывала.

Лошадка завозилась в снегу, тяжело таща загруженные сани по вязкому санному следу, оставленному то ли при обгоне, то ли при разминании встречного транспорта. «Ничего, обратно выйдет на коренную дорогу», – подумал сын охотника, глубже проникая под защиту покрывала. Мерин долго возился в снежных ухабах ответвления дороги, храпя и фыркая в снежном полумраке, но, наконец, вышел на дорогу и мелко затрусил вперёд. Кабыр это просто почувствовал, так как теперь он ничего не видел: защищаясь от всепроникающего ветра со снегом, он уже по пояс залез под покрывало. И хотя покрывало – это было простое полотно грубой льняной самотканки размерами две на две сажени, но под ним не было этого противного, дурного снега, который, гонимый диким ветром, залезал за шиворот, в рукава… Сын охотника затих в своём новом логове.

Кляча вяло тащилась. За полотном покрывала выло, свистело, ревело… разгулялись, разбушевались духи-невидимки. Быстро заносило дорогу снегом, а местами стали появляться снежные труднопроходимые заносы. На одном таком заносе лошадь застряла и остановилась, Кабыр высунулся из-под покрывала. Тяжёлое, неприятное предчувствие ножом полоснуло по сердцу. Подозрительно было то, что ветер дул теперь в спину – в обратном направлении. «Неужели ветер так быстро переменил своё направление, или дорога в этом месте делает крутой поворот, или … случилось и ещё что-то плохое?» – мучился вопросами сын охотника Он обошёл своё бедовое хозяйство, ногами протоптал проход в снежном заносе, взял под уздцы лошадь и повёл через снежную преграду. Лошадь снова затрусила по дороге, а юноша теперь взгромоздился на середину саней и страдал в сомнениях, всматривался в снежный мрак дикующей пурги, надеясь что-нибудь разглядеть, чтобы прояснить ситуацию. «Поеду версты две и определюсь, как быть дальше», – решил юноша и с досады огрел кнутом лошадь. Кляча трусцой побежала по ветру, – по пурге, а изменений никаких! «Неужели лошадь свернула с коренной дороги и по чужим следам, сделав круг, потащила воз в обратном направлении?» – закралась тяжелая догадка в сознание сына охотника. Значит, злые духи – … слуги Омöля [3], выбравшись из своего подземного мира в божий мир, творили свои злые, коварные дела. Верить не хотелось в такую злую шутку, но всё больше юноша начинал понимать, что случилась именно такая нелепость. В очередной раз лошадь встала, не реагируя ни на вожжи, ни на старания кнута. Она стояла, опустив голову, и тряслась крупной дрожью измученных мускулов. «Что-то неладное творилось с лошадью», – понял юноша. Но что-либо другое предпринять, кроме езды, движения, было немыслимо. Сын охотника слез с саней. Противный снег нагло, безжалостно лез сквозь капюшон за шиворот и тая там, лез в рукава… Тело остывало на этом диком ветру и от этого билось в ознобе крупной дрожью. По краю дороги Кабыр сквозь мрак и пургу, обошёл воз, взял лошадь под уздцы и сам шагнул в сугроб, чтобы развернуть подводу в обратном направлении. Человек и лошадь забарахтались в снегу, во мраке, в пурге.

Лошадь тяжело хрипела, но послушная своей скотской судьбе, из последних сил тянула воз, за хозяином по целинному снегу и всё же вытянула на исчезающую в снегах и тьме дорогу. Кляча потащилась сызнова против ветра. Дорога терялась, лошадь начинала проваливаться в сугробы, снега на обочинах дороги и уже не бежала, а шагала понуро, пробиваясь сквозь снег, вой и темень. Кабыр ничего уже не видел, не различал и полностью доверялся чутью животного, спрятавшись под покрывало, когда лошадь снова завозилась в снегу, еле двигаясь… Кабыр больше не проявлял своей воли и вмешательства. «Будь что будет», – решил он и поглубже залез под полотно самотканки. Лошадь остановилась. Стало ясно, что больная кляча сызнова свернула с дороги куда-то. Сын охотника вылез из-под покрывала и заметил в темноте, как вдруг лошадь качнулась, – это было заметно по силуэту, и рухнула на левый бок. Сквозь вой пурги слышно было, как лопнуло что-то из упряжи. По сугробу Кабыр спешно обошёл воз и подошёл к бедному животному. Павшая лошадь храпела, задыхаясь в своём хомуте, перебирая передними ногами. Зад лошади за оглоблей, как в омуте, утонул уже в снегу, и лишь ноги ещё торчали поверх оглоблей. Юноша бросился развязывать кожаный стягивающий шнур с целью распустить клещи хомута и облегчить страдания животного, но из этой затеи ничего не получилось. Сыну охотника осталось только перерезать гужи. Он выдернул нож из поясных ножен и начал резать. Туго натянутая кожа, несмотря на свою крепость, легко поддавалась лезвию ножа. Наконец, она лопнула. Натянутая дуга распрямилась, отбросила в сторону оглоблю, и голова лошади легла на снег. Однако, такая жертва была уже излишней. Даже сквозь темень и вой пурги Кабыр почуял, что лошадь перестала подавать признаки жизни. «Ну, вот и приехали», – выдохнул в сердцах юноша, подошёл к возу и тяжело опустился на колени с подветренной стороны, прислушиваясь и обдумывая ситуацию… Всё так же дико мела пурга. Во мраке бесились злые духи. Кабыр понял своё ужасное положение.

«Если не укроюсь где-нибудь от этого все проникающего снежного ветра, то скоро будет всё кончено – замёрзну», – понял юноша. Он сам никогда не пробовал, но не раз слышал, что охотники, из яранов да печеры, настигнутые в зимнем лесу таким снежным бураном, зарывались в снег и там выжидали конца пурги и спасались. Сын охотника встал, повернулся в сторону от воза, шагнул в сугроб и провалился в снег выше колен. Теперь он начал растаптывать в снегу узкую канаву, выкидывая ногами вперёд и по ветру лишний снег. Получилась довольно глубокая яма в сугробе. Кабыр вылез из ямы, в темноте расслабил верёвки, стягивающие покрывало воза, вытащил полотно самотканки и обратно прыгнул в свою яму. Юноша, стараясь как можно аккуратнее, обернулся раза два в покрывало, захватив голову да ноги, и лёг на дно ямы, лицом вниз, подогнув под живот ноги, а под голову пристроил согнутые в локте руки. В снежной яме сразу стало теплее, тише и ветра, казалось, не было. Юноша затих, прислушиваясь к тому, что творилось там наверху. А через какое-то время почувствовалось, что сверху понемногу стало давить на спину юноши. «Это снегом заносит щель лежбища. Пусть заносит, наметут сугроб сверху эти злые духи – тем помогут мне не замёрзнуть и выжить», – думал юноша и продолжал лежать.

Прошло немало времени. В снегу он немного освоился: дышать воздуха хватало, ибо в снег проникал ветер, гонимый пургой. Тепла енутреннего у юноши хватило, чтобы противостоять внешнему холоду. Только вот руки, ноги стали затекать от однообразного положения тела. «Надо потерпеть ещё, чтобы сверху плотней и крепче стянуло, налепило снегом. Под образовавшимся куполом можно будет выждать конца пурги. Она ведь может продолжаться день – два, а может, придётся и несколько дней ждать», – лежал и рассуждал юноша. Всё труднее и труднее стало бороться со сном. Он до крови искусал уже свои руки, и от собственных криков – призывов «не спать!» – першило в горле. Наконец, юноша решил изменить положение своего тела. Ведь – чтобы не уснуть, нужно заниматься делом. Кабыр всем телом начал медленно толкать, давить… под правый бок рыхлый снег в своей норе, таким образом и расширяя воздушное пространство. Затея оказалась успешной, и через какое-то время он уже лежал на правом боку, в такой же позе, но более расслабленной. По телу пошёл нормальный кровоток, и затекание рук и ног прекратилось. Снежный потолок выдержал возню юноши.

Теперь сын охотника, как крот, лежал в своей снежной норе в относительном тепле да спокойствии, укутанный в покрывало, и упрямо боролся со сном. Но вот наступила приятная тишина, незаметно уплыли куда-то в небытие все проблемы. В сладостную истому погрузился сын охотника, и вдруг увидел отца. Отец стоял в лёгкой рубашке, скрестив на груди руки, улыбался и смотрел на сына. Кабыр не мог разобрать, во что был обут отец, какое время года было. Но глаза, взгляд, улыбку отца юноша видел отчётливо. Лик отца так же непонятно исчез, как и появились. Были ещё какие-то приятные картины жизни, природы-бытия. Потом видел он облака, тучи… «Проснись – замёрзнешь», – чёткий отчётливый, спокойный, властный голос раздался вдруг. Юноша вздрогнул и проснулся. Коченеющее от холода тело мелко тряслось. Юноша, как медведь, лежал в тёмной, холодной снежной берлоге. Тело закоченело и не слушалось, но сознание сразу прояснилось, и Кабыр понял, вспомнил всё, что случилось. Он набрал полную грудь воздуха и яростно закричал, но раздался лишь слабый звук шипения, хрипоты. «Тело остывало и умирало, – понял сын охотника. Усилием воли он все же сумел медленно выпрямить руки и ноги, потом снова согнуть и так многократно повторять. С каждым разом движения становились легче, послушней. Наконец, всё тело забилось в ознобе крупной дрожью. Колотило его беспощадно, безудержно. «Это хорошо. Значит, согреваюсь, и буду жить», – обрадовался сын охотника. И юноша боролся – он мучил своё тело, заставлял извиваться, шевелиться, отжиматься и потихоньку, помаленьку согревался.

Так он усердствовал, спасался, выживал, всё более расправляя покрывало и освобождаясь от его плена. Наконец, юноша решил выйти на божий мир из снежной норы. С упора с колен, отжимаясь руками и ногами, спиной он выдавил снежный пласт над собой и встал на ноги.

Яркий свет ударил в глаза, воздух и сухой мороз оглушили юношу. Тело ещё тряслось от холода и озноба, но глаза быстро привыкли к свету. Сын охотника стал ходить вокруг занесённого снегом воза. После долгих блужданий в сугробах он отогрелся, стал соображать и оценил ситуацию. Павшей лошади не было видно вообще. Ровный белый снег лежал вокруг. Лишь один воз белым холмом возвышался над снежной пустыней. В этом студёном мире спокойно светило зимнее солнце да мороз входил во власть над белым безмолвием. Кабыр огляделся, – жидкая еловая поросль окружала холмик воза. Вдали виднелся лес, а напротив раскинулось большое болото. «Так и есть, лошадь перед смертью снова завела его в тупик – в «ус», где дорожники рубили ёлочки для обозначения дороги, втыкая их по обе стороны дороги и на расстоянии саженей так двадцать и более. Вот и теперь торчали из-под снега, грубо срубленные, стволы ёлочек.

Больная лошадь сделала всё, чтобы не тащится вдаль, а вернуться на родную конюшню и там закончить лета свои, но получилось так, как получилось. Кабыр не знал, сколько он пробыл под снегом, может, – день, а может и больше. Ему очень хотелось есть. Свой небольшой запас еды, который путники всегда носят за пазухой, он съел ещё в снежной норе, и теперь в животе было пусто и неспокойно. От голода и холод был жёстче и безжалостней, но кушать было нечего, ибо вёз он товар несъестной. Слабость в теле всё сильнее давала знать о себе. Во рту появился какой-то странный привкус, и неприятный запах унюхал Кабыр в своём дыхании. «Если я не поем, то наверняка замёрзну рано или поздно», – сделал вывод юноша. Мороз крепчал. На одной стороне неба светило солнце, а на другом конце всё ещё сияли звёзды. «Надо идти. Нужно догнать обоз. Иначе – смерть от голода и холода», – решил юноша. Кабыр добрался до передней части воза, где на верхних вязах в щели между черёмуховыми прутьями находился топорик, взял в руки и подошёл к месту, где под снегом должен лежать труп лошади. Ногами он начал растаптывать снег вокруг падали. Вскоре труп лошади уже лежал перед ним как на пьедестале. Юноша начал брезгливо рубить заднюю ляжку, а вернее, – куски мяса побольше. Мясо послушно поддавалось лезвию топора, ибо ещё не совсем окаменело от холода.

Снег, укутавший лошадиный труп как в одеяло, долго сохранял тепло тела мерина, и это теперь облегчило старания сына охотника. Цокал по ещё не совсем мёрзлому мясу топор возчика. Куски красного мяса, но уже без признаков крови, кучкой ложились на белый утоптанный снег возле головы бывшего трудяги мерина. Голова лошади, вытянутая вперёд с хомутом на шее, безучастно покоилась на снегу и не имела, кажется, ничего против затеи сына охотника. Потом юноша освободил от снега правую оглоблю и подняв вверх как шест-пас, закрепил верёвкой в таком положении, дабы потом легче можно было найти добро пама. Теперь, отвязав от саней свою, почти пустую, котомку – заплечный кожаный мешочек, он заполнил его мёрзлой кониной и, завязав лямки мешка на горловине удавкой, надел мешок за спину. За пояс с левого бока Кабыр затолкал топорище, затянул на голенище гынъюра [4] ремешки-вони и, взяв в правую руку койбедь [5] – в комбинации и посох, и копьё, и весло, и лопата, отправился в путь. Он решил догнать обоз. Проваливаясь в сугробе выше колен, он брёл наугад в направлении центра болота. Где-то там под новым заносом снега должна была находиться лента главной дороги.

Жаль, очень жаль, что не взял он лыжи-лямпы в дорогу. Лыжи в дороге на возу, естественно, мешаются и создают неудобства. Вот и юноша тайком от приказчика оставил их на базе. Брёл он долго, теперь уже в поту, и, наконец, увидел два длинных ряда ёлочек, тянущихся куда-то вдаль к далёкому лесу за белоснежной пустыней.

Вот он – сын охотника стоял на главной дороге, но дороги не было. Впереди лежала лишь условно воображаемая полоса тверди, отмеченная, как обычно бывает, лошадиными какашками да мочой, но теперь всё это было под заносом белого, холодного снега. Лишь двойная линия ёлочек указывала границы, а вернее – направление некогда белой дороги в этих бескрайних снегах. Но предпринять было больше нечего, и юноша зашагал, ощупывая остриём койбедя твердь под ногами. Всё же идти было легче здесь, чем по снежной целине. Тут ноги проваливались в рыхлый снег только чуть выше щиколоток, но идти было тяжело в таком снегу. Местами юноша обнаруживал какой-то еле заметный след одинокого всадника. «Странно всё это», – подумал Кабыр и тяжело зашагал дальше. Шёл он сосредоточенно и упрямо. Хрумкал снег под войлочной подошвой его гынъюра Светило безучастное, неприветливое зимнее солнце. Голод, вернее, желание и тяга поесть что-то привычное, желаемое, мучили юношу. Пресное, мёрзлое мясо опротивело юноше уже давно, но он ел эту гадкую падаль ещё и по той причине, что сильно хотелось пить. Снег, который ел юноша, не утолял жажду вообще. Лишь только конина как-то приводила в баланс троицу путников: жажду – голод – работу. В следующую ночь заночевал юноша в лесу, вернее, под обрывчиком небольшой лесной речки.

Берег этой речки обрывался вертикально вниз и почти полностью был занесён снегом. Юноша растоптал вдоль обрыва узкую щель, нарубил жердей да еловый лапник и настелил ими своё новое лежбище и снизу, и сверху. Сверху он сначала настелил жерди рядами, с упором на берег обрыва одними концами и на целинный снег другими. На эти жерди сын охотника густо уложил лапник и закидал сверху толстым слоем снега. Получилась славная нора-берлога. Когда всё было готово, а на улице стемнело, он залез в свою берлогу. Вход Кабыр закидал, замуровал снегом и, удобно разложив под себя лапник, затянув на голове капюшонные затяжки совика, да ещё затянув и шнурки на рукавах, туго подпоясался ремнём-тасмой и лёг на спину. Лежал он во мраке берлоги и думал, рассчитывал, как далеко мог уйти обоз без него. Он был уверен, что за ним вернутся, его подберут если не сегодня, то это случится завтра. Он не знал, что его уже искали. Всадник на лошади был его сослуживец Сирпи. Но поиски сына охотника не увенчались успехом, и обоз ушёл вперёд в надежде и уверенности догнать его в пути. Но не суждено было сбыться этому.

На следующий день пути мясо кончилось, а мороз усиливался. Силы иссякали, мучила жажда, наступила слабость, а потом – бессилие и темнота. Кабыр брёл по снегу и падал; останавливался, долго отдыхал и снова брёл; брёл по рыхлому, противному, безжалостному снегу. Временами он впадать в беспамятство от усталости ли, от голода ли, и тогда он мог оказаться в сугробе, за пределами невидимой ленты дороги, и долго барахтался там, выползая обратно на более плотную и устойчивую часть. Теперь он был бы рад поесть это крупноволокнистое лошадиное мясо с привкусом горечи и запахом лошадиного пота, но и такого мяса не было. Живот урчал, челюсти сводило от желания пожевать что-либо. Сомнения, опасения, предчувствия чередой потекли в его душу, разрушая в пух и прах уверенность в успехе и волю к победе.