Теоретическая модель коммуникации

Резюмируем основные гипотезы.
1. Мак Лухан (для памяти): масс-медиа производят революцию, они и есть сама
революция вне зависимости от их содержания, благодаря только своей
технологической структуре. Вслед за звуковым алфавитом и книгой — радио и кино.
Вслед за радио — телевидение. Отныне мы вступили в эру мгновенной коммуникации,
объемлющей всю планету.
2. Масс-медиа контролируются властью. Их нужно вырвать из ее рук либо
посредством взятия власти, либо приведя их в полное расстройство при помощи
демонстративного раздувания их разрушительного содержания. В данном случае
масс-медиа рассматриваются лишь как сообщение. Их форма не вызывает сомнений
(точно так же она не вызывает сомнений и у Мак Лухана, у которого опосредующее
звено представлено лишь в качестве опосредующего звена).
3. Энзенбергер: нынешняя форма масс-медиа подразумевает определенный тип
общественной связи (подобный типу связи капиталистического способа
производства). Но благодаря своей структуре и своему развитию масс-медиа
включают в себя потенциальные возможности социалистического производства и
демократизации коммуникации, рационализации и универсализации информации. Нужно лишь высвободить этот потенциал.

Нас (мы не говорим в данном случае о совпадающей с буржуазной практике
официальных левых марксистского или немарксистского толка) интересует только
гипотеза Энзенбергера (марксистско-просвещенческая) и гипотеза американских
левых радикалов (напускное левачество). Мы проанализировали их как
стратегические иллюзии, причина которых состоит в том, что как первое, так и
второе направление разделяют с господствующей идеологией имплицитное отношение к одной теории коммуникации — теории всеми принимаемой, подкрепленной очевидностью и высоко «научной» формализацией, осуществляемой научной дисциплиной, — семио-лингвистикой коммуникации, — опирающейся, с одной стороны, на структурную лингвистику, а с другой, — на информатику, получившую поручительство университетов и массовой культуры (работники масс-медиа обожают ее). Вся концептуальная надстройка этой теории в идеологическом отношении схожа с
господствующей практикой, как была схожа с ней и до сих пор пребывает таковой
классическая политическая экономия. Она есть эквивалент этой буржуазной
политической экономии в области коммуникаций. И я думаю, что если революционная
практика осталась во власти стратегической иллюзии масс-медиа, то произошло это
оттого, что революционеры всегда занимались лишь поверхностным критическим
анализом, не выходя на радикальную критику той идеологической матрицы, каковой
является теория коммуникации.

Будучи специально формализованной Якобсоном, она берет в качестве исходной единицы следующую последовательность: передающая инстанция — сообщение — принимающая инстанция (кодирующая инстанция — сообщение — декодирующая инстанция), где сообщение структурировано кодом и определено контекстом. Каждому их этих «понятий» соответствует специфическая функция: справочная, поэтическая и т. д. Каждый процесс коммуникации, таким образом, имеет одну направленность — от передающей инстанции к принимающей; последняя, в свою очередь, также может стать передающей инстанцией, та же схема повторяется, и коммуникация всегда может быть сведена к этому простому единству, в котором оба полярных понятия никогда не меняются местами. Такая структура считается объективной и научной, поскольку она следует правилу метода: расчленение объекта на простые элементы. На самом же деле она довольствуется формализацией эмпирических данных, абстрагированием от очевидного и от переживаемой реальности, т. е. от идеологических категорий, используемых для объяснения определенного типа социальной связи — того, в котором один говорит, а другой — нет, в котором один имеет право на выбор кода, другой же — свободен единственно подчиниться ему или уклониться. Эта структура основывается на том же произволе, что и структура значения: оба термина здесь искусственно изолируются, а затем искусственно объединяются при помощи объективированного содержания, называемого «message». Между ними не существует ни обоюдной связи, ни следов присутствия одного из этих двух терминов в другом[15], потому что и тот, и другой определяются изолированно по их отношению к передаваемому содержанию и к коду, «интермедиуму», поддерживающему тот и другой термин в соответствующем положении (именно код поддерживает их обоих в «соответствии») на расстоянии друг от друга, расстоянии, которое заполняет полная и автономизированная «ценность» передаваемого содержания (на самом деле — его меновая стоимость). Эта «научная» конструкция устанавливается через модель симуляции коммуникации, из которой изначально исключены обоюдность, антагонизм партнеров или амбивалентность их обмена. На самом деле циркулирует информация, содержание, смысл которого предполагается хорошо читаемым и однозначным. Именно инстанция кода гарантирует эту однозначность и тем самым относительные положения кодирующей и декодирующей инстанций. Все сходится: формула обладает формальной
связностью, которая делает ее единственно возможной схемой коммуникации. Но если
мы предположим, что существует амбивалентное отношение, то все это построение
рушится. Ведь не существует кода амбивалентности. А без кода не существует ни
кодирующей, ни декодирующей инстанции, и все наши фигуранты улетучиваются. Не
существует более и сообщения, потому что оно определяется как «переданное» и
«принятое». Вся формализация существует только для того, чтобы избежать этой
катастрофы. В этом — ее «научность». Но на самом деле она обосновывает терроризм
кода. В этой направляющей схеме код превращается в единственную инстанцию,
которая говорит, которая сама вступает в процесс обмена и воспроизводится через
разъединение двух концов отношения и однозначность (или двузначность, или
многозначность, не важно: через не-амбивалентность) послания. (Точно так же в
процессе экономического обмена обмениваются не столько люди, сколько через них
система меновой стоимости воспроизводится). Таким образом, этой базовой формуле
коммуникации удается дать в качестве уменьшенной модели, образцовой редукции
социального обмена такого, как есть, во всяком случае, как его определяют
абстракция кода, принудительную рационализацию и терроризм обособления. Так
протекает объективация науки.

Обособление и ограждение: та же самая схема имеет место и на уровне знака в
лингвистической теории. Каждый знак, разрывается на обозначающее и обозначаемое,
где одно предназначено другому, но находится в «соответствующем» положении, и
каждый знак, из глубин своей принудительной изоляции «коммуницирует» со всеми
другими знаками через код, именуемый языком. Здесь также налагается «научный»
запрет на возможность членов вступать в символический обмен за пределами
различия звуковая форма/смысловое содержание, например, в поэтическом языке. В
поэзии, как и в символическом обмене, члены дают друг другу ответ за пределами
кода. И это именно тот ответ, о котором на протяжении всей нашей работы мы
говорили как о разрушающем всякий код, всякий контроль, всякую власть, и
который, напротив, всегда основывается на разделении членов и их абстрактной
артикуляции.

Здесь теория значения служит ядерной моделью для теории коммуникации, и произвол знака (теоретическая схема угнетения смысла) приобретает свой политический и идеологический размах в произволе теоретической схемы коммуникации и информации. Последний же, как мы видели, отражается не только в господствующей социальной практике (характеризуемой вероятной монополией передающего полюса и безответственностью полюса принимающего, дискриминацией членов обмена и диктатом кода), но также и бессознательно во всех робких поползновениях революционной практики масс-медиа. Так, например, совершенно ясно, что все попытки, направленные на разрушение содержания масс-медиа лишь усиливают обособленное понятие сообщения, а значит, и абстрактную биполярность членов коммуникации.

Кибернетическая иллюзия

Энзенбергер, ощущающий не-обоюдность современного коммуникационного процесса, полагает возможным несколько облегчить ситуацию, выступая с требованием, чтобы на уровне масс-медиа произошла та же самая революция, которая осуществила переворот в точных науках и в отношении субъект/объект познания, которые отныне оказываются вовлеченными в продолжительное «диалектическое» взаимодействие.

Масс-медиа должны были бы учитывать все последствия такого взаимодействия, в результате чего монополия должна быть разрушена, и все смогут быть интегрированы в открытый процесс.

«Программы индустрии сознания должны интегрировать в себя собственные
результаты, реакции и порождаемые ими поправки... Их следует рассматривать не
как средства потребления, а как средства их собственного производства».
Таким образом, эта заманчивая перспектива: 1) не затрагивает обособленности
инстанций кода и послания; 2) пытается, напротив, разрушить дискриминацию обоих
полюсов коммуникации, создать более гибкую структуру обмена ролями и feed-back
(«обратимость связей»).

«В своей современной форме такие изобретения, как ТВ или кино не являются более средствами коммуникации, напротив, они ставят заслон на ее пути. Они не
оставляют места никакому взаимному действию между передающим и принимающим. С технической точки зрения они сводят feed-back к минимальному уровню,
совместимому с данной системой».

Здесь также мы не выходим за рамки категорий «передатчик» и «приемник», вопреки всем усилиям по вовлечению их в дело путем «сменности». Обратимость не имеет ничего общего с обоюдностью. Несомненно, именно в силу этой глубинной причины кибернетические системы сегодня прекрасно справляются с введением в действие этой сложной регуляции, этого feed-back, не изменяя при этом абстрактного
характера совокупного процесса и совершенно не упуская реальной
«ответственности» процесса обмена. Для системы это является лучшим средством ее
приукрасить, поскольку таким образом она уже заранее содержит в себе возможность
такого ответа.

И действительно, как показывает Энзенбергер в своей критике оруэлловского мифа, невозможно более представить себе мегасистему централизованного контроля
(система контроля за современной телефонной системой по своей сложности должна
превосходить последнюю в n раз, таким образом, она практически не осуществима).
Но было бы несколько наивным полагать, что факт расширения масс-медиа приводит к
ликвидации цензуры. Даже на длительную перспективу невозможность создания
полицейских мегасистем просто означает, что современные системы интегрируют —
посредством feed-back и саморегуляции — мегасистемы контроля, ставшие отныне
ненужными. Они научились включать в себя то, что отрицает их как дополнительная
переменная. Они подразумевают цензуру в самой своей деятельности: поэтому
необходимость в мегасистеме отпадает. Следовательно, они не перестают быть
тоталитарными: в некотором роде они реализуют идеал того, что можно было бы
назвать «децентрализованным тоталитаризмом».

На более практическом уровне масс-медиа также очень хорошо научились введению в действие формальной «обратимости» своих сетей (переписка с читателями,
телефонные разговоры со слушателями, опросы и т. д.), не оставляя при этом места
для какого бы то ни было ответа, ничего не меняя в разделении ролей[16]. Это
социальная форма и политика feed-back. Таким образом, Энзенбергер в своей
«диалектизации» коммуникации, поразительно близкой кибернетическому
регулированию, по-прежнему, хотя и в более утонченной форме, остается жертвой
идеологической модели, о которой мы говорили.

И точно также: для того, чтобы разрушить однонаправленность коммуникации,
выраженную одновременно монополией специалистов и профессионалов и монополией классового врага по отношению к масс-медиа в целом, Энзенбергер предлагает в качестве революционного решения задачу превратить каждого в манипулятора, в смысле активного оператора, деятеля, и т. д., короче, чтобы каждый перешел бы из категории принимающего информацию в категорию ее производителя/распространителя.

В этом можно отчасти усмотреть критическое обращение идеологического понятия манипулирования. Но и в этом случае в силу того, что данная «революция» в
глубине сохраняет категорию «передатчик», довольствуясь лишь ее распространением
в качестве обособленной и превращающей каждого в своего собственного передатчика
информации, она не приводит к краху системы масс-медиа. Мы прекрасно знаем, что
следует из того, что каждый имеет свой talkie-walkie (переговорное устройство)
или свой «Кодак» или сам снимает кино: персонализированное дилетантство,
эквивалент воскресного рукоделия на периферии системы[17].

Совершенно очевидно, что Энзенбергер хочет совсем иного. То, к чему он
стремится, — это пресса, откорректированная, распространяемая, создаваемая
своими собственными читателями (каковой отчасти является пресса Underground),
видеоканалы, используемые отдельными политическими группировками и т. д.
Это был бы единственный способ разморозить заблокированную ситуацию:
«В социалистическом движении диалектика дисциплины и самопроизвольности,
централизма и децентрализации, авторитарного лидерства и антиавторитарной
дезинтеграции давно уже достигла мертвой точки. Единственно, что могло бы
позволить выйти из данной ситуации, — это модели коммуникационных сетей,
основанные на принципе обратимости связи».

Таким образом, речь идет о восстановлении диалектической практики. Но можно ли продолжать решать эту проблему в диалектических терминах? Разве сама диалектика не подошла к мертвой точке?

Приводимые Энзенбергером примеры представляют интерес в том плане, что они выходят за рамки «диалектики» передающей и принимающей инстанций. Мы
действительно сталкиваемся здесь с процессом непосредственной коммуникации, не
проходящей через бюрократические фильтры; мы находим у него оригинальную форму обмена, поскольку в данном случае нет более ни передающих, ни принимающих информацию, а есть только люди, отвечающие друг другу. Здесь нет диалектического преодоления проблемы самопроизвольности и организации, а есть только трансгрессия этой проблемы в ее частях.

В этом — основное отличие: все прочие гипотезы оставляют категории
обособленными. В первом случае (внутренняя редукция масс-медиа) распространяющая и принимающая инстанции оказываются просто объединенными в одном человеке: манипуляция здесь оказывается в некотором роде «интериоризированной»[18]. В другом случае («диалектика коммуникационных связей») передатчик и приемник одновременно располагаются с двух сторон: манипуляция обретает обоюдный характер (сочетание по типу гермафродита). Система может делать ставку одновременно на обе инстанции, равно как и на классическую бюрократическую модель. Она может разыгрывать все возможные комбинации обеих категорий. Главное состоит в том, что эти идеологические категории остаются в неприкосновенности, а вместе с ними и фундаментальная структура политической экономии коммуникации. Повторим еще раз: в символическом отношении обмена существует синхронный ответ, но нет ни передатчика, ни приемника с той и другой стороны сообщения, равно как не существует и «сообщения», т. е. блока информации, которую требуется расшифровать однозначным образом при помощи кода. Роль символического как раз и состоит в разрушении этой однозначности «сообщения», в восстановлении смысла и одновременном уничтожении инстанции кода.
Это может помочь нам выявить смысл гипотезы Умберто Эко[19]. В заключение
отметим: ничто не может изменить содержания сообщения, для этого следует
изменить коды прочтения, внедрить новые коды чтения. Принимающая сторона
(которая, на самом деле, таковой не является) играет здесь главную роль,
противопоставляя свой собственный код коду передающей стороны, изобретая
подлинный ответ и не впадая при этом в ловушку управляемой коммуникации. Но что
представляет собой это «разрушающее» прочтение? Является ли оно по-прежнему
прочтением, т. е. расшифровкой, выявлением однозначного смысла? И что
представляет собой предлагаемый этой стороной код? Является ли он единичным
миникодом (идиолектическим, и тогда не представляющим никакого интереса) или
новой направляющей схемой прочтения? В последнем случае мы имеем дело лишь с
текстологическими вариациями. Предложенную Эко перспективу можно
проиллюстрировать примером изменений в области коммуникации, вызванных настенным письмом после событий мая 68-го. Это изменение носило трансгрессивный характер не потому, что оно несло в себе новое содержание, новый дискурс, но потому что оно тут же, на месте давало ответ и разрушало фундаментальное правило не-ответа
всех масс-медиа. Противопоставляло ли оно один код другому? Не думаю. Оно просто
разрушало всякий код. Оно не требовало дешифровки в качестве дискурса,
соперничающего с официальным дискурсом, оно требовало воспринимать себя именно
как трансгрессию. Таким образом, трансгрессивное изменение дискурса делает
ставку не на другой код как таковой, а на мгновенную деконструкцию господствующего дискурсивного кода. Оно заставляет улетучиться и категорию кода, и категорию сообщения.

Здесь — ключ к решению проблемы: пытаясь сохранить (даже «преодолевая их
диалектически») любую из обособленных инстанций структурной сетки коммуникации, мы запрещаем себе любые фундаментальные изменения и оказываемся обреченными оставаться в рамках хрупкой манипуляторной практики, которую весьма опасно принимать за «революционную стратегию». В этом смысле единственным
стратегическим решением было бы радикальное разрушение господствующих форм.

Перевод с французского М.М. Федоровой

ПРИМЕЧАНИЯ

* Baudrillard J. Requiem pour les médias // Baudrillard J. Pour une critique de
l’économie politique du signe. — Paris: Editions Gallimard, 1972 — P. 200-228.
© Editions Gallimard, 1972
** Молитва перед началом мессы. — Прим. перев.
* Избранное меньшинство (англ.). — Прим. перев.
* Обратная связь (англ.). — Прим. перев.

[1] Такой политической экономией знака является структурная лингвистика
(включающая, конечно же, семиотику и все ее разветвления, в состав которых
входит и теория коммуникации, о которой речь у нас пойдет дальше). Как известно,
именно она является сегодня в рамках общей идеологии господствующей дисциплиной,
вдохновляющей развитие антропологии, гуманитарных наук и т. д., т. е. играющую
ту же роль, что в свое время играла политическая экономия, главные постулаты
которой оказывали глубокое влияние на развитие психологии, социологии, а также
«моральных и политических наук».
[2] В этом случае выражение «индустрия сознания», употребляемое Энзенбергером
для характеристики современных меди, представляет собой лишь опасную метафору.
Таким образом, оно является основой аналитической гипотезы, суть которой состоит
в распространении на масс-медиа марксистского анализа капиталистического способа
производства вплоть до нахождения структурных аналогий в отношениях: угнетаемый
класс/господствующий класс; производитель-предприниматель/потребитель;
посылающий и передающий знаки и послания/принимающий.
[3] В действительности марксистский анализ должен быть поставлен под сомнение с
двух совершенно различных радикальных точек зрения: либо как система
интерпретации порядка, отделенного от материального производства, либо как
система интерпретации, отделенная от производства (вообще). В первом случае
гипотеза не-правильности диалектики за пределами ее «родного» поля должна быть
доведена до своего логического предела: если «диалектические» противоречия между
производительными силами и производственными отношениями в значительной степени
отходят в сторону в области языка, знаков и идеологии, — то тогда, возможно, они
никогда по-настоящему не работали и в области материального производства, так
как известное развитие капиталистических производительных сил могло сгладить
если и не любой конфликт, то, по крайней мере, революционные антагонизмы на
уровне общественных отношений. В чем же в таком случае состоит значимость этих
понятий, если не в их чисто концептуальной целостности?
Во втором случае понятие производства вместе с образуемой им отделенной формой,
с обусловливаемой им схемой представления и рационализации должно быть
поставлено под сомнение в самом своем корне (а не в различных своих проявлениях)
. Несомненно, в самом предельном случае мы должны прийти именно к этому.
[4] Подобного рода редукционистский детерминизм мы находим у Бурдье и во
фразеологии ФКП. Он лишен теоретической ценности. Он превращает механизм
демократизации в революционную ценность в себе. Тот факт, что интеллигенция
находится в противоречии с массовой культурой, является совершенно
недостаточным, чтобы превратить его в революционную альтернативу. Аристократы
подобным же образом роптали на буржуазную культуру, но этого никогда не было
достаточно, чтобы превратить ее во что-то другое, нежели культура класса.
[5] То же самое относится и к общественным институтам, к власти и государству: в
зависимости от того, находятся ли они в лапах Капитала или принадлежат народу,
они наполняются революционным содержанием или лишаются его, но при этом никогда
не стоит вопрос об их форме.
[6] Речь здесь идет не о «диалоге», который представляется лишь функциональным
приведением в соответствие двух абстрактных слов, лишенных ответа, при котором
друг перед другом предстают не два собеседника, но только их смоделированная
речь.
[7] Как видим, само по себе взятие ORTF в мае 68-го ничего бы не изменило, кроме
«распространения» подрывного «содержания» — или надо было уничтожить ORTF как
таковое, чья техническая и функциональная структура отражает монопольное
использование слова.
[8] Барт Р. S/Z: Пер. с фр. Г.К. Косикова и В.П. Мурат / Общ. ред. и ст. Г.К.
Косикова. — М.: Ad Marginem, 1993. — С. 12-13.
[9] Мультифункциональность в этом отношении ничего не меняет.
Мультифункциональность, полидисциплинарность, поливалентность во всех их формах
— таков ответ системы на ее собственную одержимость приверженностью централизму
и униэквивалентности. Это реакция системы на ее собственную патологию, реакция,
которая, однако, не затрагивает самой логики системы.
[10] Энзенбергер интерпретирует это следующим образом: Medium is Message есть
утверждение буржуазное. Оно означает, что буржуазии больше нечего сказать. Не
имея более никакого содержания для передачи, она разыгрывает карту
средство-ради-средства. — Если буржуазии нечего больше сказать, то социализму
лучше было бы помолчать.
[11] Данное различие не имеет смысла по отношению к масс-медиа. Нужно отдать им
должное: они в значительной степени способствуют его стиранию. Это различие
присуще порядку, характеризуемому трансценденцией политического, и не имеет
ничего общего с тем, что во всех формах проявляется как трансверсальность
политического. Но не следует заблуждаться на этот счет: масс-медиа способствуют
ликвидации трансценденции политики лишь для того, чтобы заменить ее собственной
трансценденцией, абстрактной трансценденцией формы масс-медиа, которая, будучи
окончательно интегрированной в их структуру, не дает более конфликтной структуры
(левые/правые). Таким образом, трансцендентность масс-медиа редуцирует
традиционную трансцендентность политического, но в еще большей степени она
редуцирует новую трансверсальность политического.
[12] Эту форму «разоблачения» или «распространения» очень хорошо можно
проанализировать в области науки или искусства. Обобщенная воспроизводимость
стирает процесс труда и смысла, оставляя лишь моделизированное содержание (см.
Ergmann R. Le miroir en miettes // Diogène. — № 68. — 1969; Jurdat B. La
vulgarisation scientifique // Communications. — № 14).
[13] Нужно отметить, что эта работа всегда дублируется работой по отбору и по
реинтерпретации на уровне группы принадлежности (two step flow of communication
Лазарсфельда). Отсюда очень относительное богатство содержания масс-медиа и
порождаемые ими многочисленные формы сопротивления (впрочем, следовало бы
задаться вопросом, не направлены ли эти формы сопротивления в большей степени,
нежели содержания, на абстрагирование самих масс-медиа: двойственная артикуляция
Лазарсфельда, возможно, имеет этот смысл, так как второй артикуляцией,
противостоящей всеобщности средств передачи, является артикуляция всей сети
личностных отношений). Между тем это «второе» прочтение, в котором группа
принадлежности противопоставляет свой личный код коду передающих информацию,
безусловно, не приводит к нейтрализации, к «редукции» господствующего
идеологического содержания, подобно тому, как это происходит с критическим или
разрушающим содержанием. В той мере, в какой первые (культурные модели, системы
навязанных ценностей, не имеющие ни альтернативы, ни ответа, бюрократическое
содержание) гомогенны общей форме масс-медиа (без-ответность,
безответственность) и интегрируются в!нее, ее удваивая, существует как бы
эффект сверхдетерминации и, следовательно, более содержательное и полное
богатство разрушающего содержания. Но не это главное. Важно знать, что форма
трансгрессии не может быть «более или менее хорошей»: она подвержена
радикальному отрицанию со стороны формы масс-медиа.
[14] Так, для Вальтера Беньямина воспроизведенное произведение становится все в
большей степени произведением «обозначенным» в зависимости от его способности к
воспроизводству (designed for reproducibility). Именно в этом случае, по его
мнению, произведение из ритуального превращается в «политическое». «Значимость
публичного представления» революционизирует произведение искусства и его
функции.
[15] Оба термина столь мало связаны между собой, что потребовалось введение
категории «контакт» для теоретического восстановления их единства!
[16] И здесь Энзебергер, анализирующий и разоблачающий эти сети контроля,
продолжает с определенной долей идеализма: «Но это, естественно (!), обращено
против структуры, и новые производительные силы не только позволяют, но и
требуют (!) разрушения этой тенденции». Feed-back и взаимодействие представляют
собой самое логику кибернетики, и было бы иллюзией недооценивать возможности
системы интегрировать эти «революционные» новшества, равно как и способность
капитализма развивать свои производительные силы.
[17] Энзенбергер основывает свое доказательство на том факте, что «Ксерокс»
сохраняет свою монополию на электростатический копировальный станок (общая
возможность «free press») и отдает ее только по очень завышенным ценам. Но
главное не в том, чтобы каждый имел свое ксерокс или свою частоту в эфире.
Подлинная монополия относится не к техническим средствам, но к слову.
[18] Именно поэтому отдельный оператор-любитель в абстракции продолжает
оставаться изолированным от массовой коммуникации. Благодаря этому внутреннему
разведению двух инстанций всякий код и господствующие модели приходят в
разрушение и вновь завладевают ее практикой.
[19] La Struttura assente. — Bompiani, 1968.