Энзенбергер: «социалистическая» стратегия

Лишенные наступательной теории и стратегии «левые» силы — говорит Энзенбергер, — остаются безоружными. Они довольствуются лишь тем, что разоблачают культуру масс-медиа как идеологические манипуляции. Они мечтают о захвате власти над масс-медиа то как средства, способствующего становлению революционного сознания масс, то как следствия радикального изменения социальных структур. Все это — лишь робкие и противоречивые попытки, просто отражающие неспособность интегрировать масс-медиа в теорию базиса и надстройки. Поскольку их не рассматривают в качестве нового гигантского потенциала развития производительных сил (Энзенбергер), масс-медиа (и, нужно заметить, вся область знаков и коммуникации) остаются социальной тайной для «левых»: последние разрываются между зачарованностью и необходимостью практического действия по отношению к этому волшебству, влияния которого они не могут избежать, но которое они осуждают с моральной и теоретической точек зрения (совершенно очевидно, что
устами Энзенбергера в данном случае говорит и занимается самокритикой «левый
интеллигент»). Подобная двойственность позиции лишь отражает двойственность
самих масс-медиа, не выходя за пределы и не уничтожая последней. Будучи хорошим
марксистским социологом, Энзенбергер вменяет эту «фобию» интеллигенции и левых
движений в вину их буржуазному или мелкобуржуазному происхождению: они
инстинктивно защищаются от массовой культуры, поскольку та разрушает их
культурные привилегии[4]. Быть может, вместо того, чтобы задаваться вопросом,
истинно или ложно данное утверждение, лучше выяснить долю ответственности левой
интеллигенции в этом ее зачарованном пренебрежении, в этом тактическом смятении
и отказе от какого бы то ни было исследования, ответственность предрассудков
марксизма, его ностальгический идеализм по поводу надстроечных явлений и
теоретическую аллергию по отношению к тому, что не является «материальным»
производством и «производительным трудом». «Революционная» доктрина принимала во внимание обмен знаками лишь с точки зрения его функционального использования:
информация, ее распространение, пропаганда. И современное новое видение
общественных отношений, вся модернистская субкультура левых партий созданы
отнюдь не для того, чтобы сломать сложившуюся тенденцию: они в достаточной
степени демонстрируют, каким образом буржуазная идеология может объясняться
иначе, нежели через «социальное происхождение».

Все это выливается, говорит Энзенбергер, в политическую шизофрению левых. С одной стороны, революционная, ниспровергающая фракция бросается в аполитичное
изучение новых масс-медиа (субкультура, underground); с другой, «воинствующие»
политические группы живут еще в основном в архаичном мире коммуникации,
отказываясь «вступить в игру», использовать гигантские возможности электронных
масс-медиа. Так, он упрекает студентов майских волнений 68-го года за
использование ими кустарных способов (изящное искусство) для распространения
своих лозунгов, за то, что они заняли Одеон — старое святилище культуры, — а не
ORTF.

Сама по себе мысль Энзенбергера считает себя оптимистичной и наступательной. Масс-медиа в настоящий момент находятся во власти господствующих классов, обращающих их себе на пользу. Но самая структура масс-медиа остается «эгалитарной по своей сути», и именно революционной практике предстоит высвободить потенциальные возможности, заложенные в масс-медиа, но искаженные капиталистическим строем, — или, скажем так: освободить масс-медиа, вернуть им их социальное предназначение открытой коммуникации и безграничного
демократического обмена, их подлинно социалистическое призвание.
Совершенно очевидно, что речь здесь идет лишь о расширении все той же схемы,
которая всегда — от Маркса до Маркузе — была связана с развитием
производительных сил и техники. Эти факторы являются залогом совершенствования
человечества, но капитализм замораживает их или вовсе уничтожает. Эти силы несут
в себе освобождение, но их самих еще нужно высвободить[5]. Как мы видим,
масс-медиа не могут избежать той же фантастической логики филигранного вписания
революции во все предметы. В этом случае распространение на масс-медиа логики
производительных сил не является критическим актом, ибо речь идет об их полном
замыкании в революционной метафизике.

Впрочем, как обычно, подобная позиция запутывается в противоречиях. С одной стороны, масс-медиа обеспечивают все более и более продвинутую социализацию — и хотя технически это представляется возможным, не существует замкнутого телевидения для happy few*, «так как это шло бы вразрез со структурой средств ТВ» («against the grain of the sructure») — «впервые в истории человечества
масс-медиа делают возможным участие масс в социальном и социализированном
производительном процессе, участие, практические средства осуществления которого
сосредоточены в руках самих масс». С другой стороны, «социалистическое движение
должно и будет бороться за обладание собственными эфирными каналами». Но к чему
же бороться (в особенности за обладание собственными каналами), раз масс-медиа
сами по себе осуществляют социализм? Если они призваны к этому самой своей
структурой?

Современный порядок, говорит Энзенбергер вслед за Брехтом («Теория радио»,
1932), сводит масс-медиа к простому «опосредованию в распространении», тогда как
их следует превратить в подлинное средство коммуникации (все та же мечта,
преследующая воображение марксистов: оторвать предметы от их меновой стоимости с тем, чтобы связать их с потребительской стоимостью); и подобная трансформация,
добавляет он, «не представляет собой проблемы с технической стороны».

Но:

1. Неверно, что при нынешнем порядке вещей масс-медиа принадлежат к сфере
«чистого и простого распространения». В данном случае это опять означало бы их
подмену идеологией, детерминируемой извне (сферой материального производства).
Иначе говоря, масс-медиа как marketing и merchandising господствующей идеологии.
Отсюда и смешение отношения капиталист/наемный рабочий с отношением
производитель-распространитель масс-медиа/воспринимающие их массы. Масс-медиа
продуцируют социальное отношение не в качестве носителя содержания, но самой
своей формой и своей реализацией, и это социальное отношение предстает не
отношением эксплуатации, но отношением абстрагирования, обособления, уничтожения обмена. Масс-медиа — не коэффициент, но оператор (effecteur) идеологии. Они не только не являются революционными по своему предназначению, они даже не являются в каких-то других своих сторонах или в возможности нейтральными или не-идеологическими (фантазм их «технического» статуса или их социальной «потребительской стоимости»). Аналогичным образом нельзя утверждать, что идеология, прежде чем найти свое воплощение в масс-медиа, существует в некоей
сфере в качестве дискурса господствующего класса. Точно так же обстоит дело и в
области товарного производства: товар нигде не имеет никакого другого статуса
реальности («потребительская стоимость продукта»), кроме той формы, которую он
принимает в операциях системы меновой стоимости. И идеология не является более
чем-то воображаемым, следующим в фарватере меновой стоимости, она есть сама
операция с меновой стоимостью. После Реквиема по Диалектике следует исполнить
Реквием по Базису и Надстройке.

2. Из этого следует, что когда Брехт и Энзенбергер утверждают, будто бы
превращение масс-медиа в подлинное средство коммуникации технически не
представляет проблемы («это превращение — говорит Брехт, — есть лишь
естественное следствие технического развития масс-медиа»), то это их
высказывание нужно понимать в действительности так (как раз наоборот и не
прибегая здесь ни к какой игре словами), что это именно не техническая проблема,
ибо идеология масс-медиа находится на уровне формы, устанавливаемого разделения,
являющегося делением социальным.

Безответная речь

Характерной чертой масс-медиа является то, что они предстают в качестве
антипроводника, что они нетранзитивны, что они антикоммуникативны, — если мы
примем определение коммуникации как обмена, как пространства взаимосвязи слова и
ответа, а следовательно, и ответственности, — что они вовсе не обладают
психологической и моральной ответственностью, но выступают в качестве личностной
корреляции одной и другой стороны в процессе обмена. Иными словами, если мы
определяем коммуникацию как нечто иное, нежели просто передача/прием информации, то последняя подвержена обратимости в форме feed-back*. Таким образом, вся современная архитектура масс-медиа основывается на этом нашем последнем определении: они являют собой то, что навсегда запрещает ответ, что делает невозможным процесс обмена (разве только в формах симуляции ответа, которые сами оказываются интегрированными в процесс передачи информации, что, однако, ничего не меняет в однонаправленности коммуникации). Именно в этом — их подлинная абстракция. И именно на этой абстракции основывается система социального контроля и власти.

Для того, чтобы хорошо уяснить себе смысл термина «ответ», последний нужно взять в строгом его смысле, а для этого нужно обратиться к эквиваленту этого термина в «примитивных» обществах: власть принадлежит тому, кто способен ее дать и кому
она не может быть возвращена. Отдать и сделать так, чтобы вам было невозможно
вернуть отданное, означает: разорвать процесс обмена в свою пользу и установить
монополию — тем самым социальный процесс оказывается нарушенным. Вернуть
отданное, напротив, означает разрушить властные отношения и образовать (или
вновь образовать) на основе антагонистической взаимосвязи цепь символического
обмена. То же самое происходит и в области масс-медиа: нечто оказывается
произнесенным, и все делается таким образом, чтобы на эти слова не было получено
никакого ответа. Поэтому-то единственно возможная революция в этой области —
как, впрочем, и во всех других областях (т. е. просто революция) — есть
восстановление возможности ответа. Эта простая возможность предполагает
переворот во всей современной структуре масс-медиа.

Никакой иной возможной теории или стратегии не существует. Все робкие попытки демократизировать содержание, разрушить его, восстановить «прозрачность кода», контролировать процесс передачи информации, создать обратимость связей или взять контроль над масс-медиа представляются абсолютно безнадежными, если не разрушена монополия слова. Причем разрушить эту монополию надо не для того, чтобы дать это слово лично каждому, но так, чтобы это слово вступило в процесс обмена, обрело бы способность быть переданным и быть возвращенным[6], подобно взгляду, а порой и улыбке, и так, чтобы этот процесс никогда бы не смог быть остановлен, заморожен, скован и заново воссоздан в каком-либо ином месте социального процесса[7].

На настоящий момент мы пребываем в состоянии не-ответа, безответственности. «Минимальная автономная деятельность со стороны наблюдателя или избирателя», — говорил Энзенбергер. И действительно, первым и самым прекрасным из всех масс-медиа является избирательная система: ее вершиной выступает референдум, в котором ответ уже заключен в вопросе; равно как и в разного рода опросах слово везде отвечает самому себе посредством уловки, замаскированной под ответ, и здесь также абсолютизация слова под формальной личиной обмена выступает в виде самого определения власти. Барт описывает подобную не-взаимность в литературе так: «Современная литература переживает жесточайший разлад между изготовителем и пользователем текста, между его владельцем и клиентом, между писателем и читателем — разлад, поддерживаемый самой литературой как социальным установлением. При таком положении вещей читатель пребывает в состоянии праздности, нетранзитивности, иными словами, принимает все слишком всерьез: вместо того, чтобы сделать собственную ставку в игре, сполна насладиться чарами означающего, упиться сладострастием письма, он не получает в удел ничего, кроме жалкой свободы принять или отвергнуть текст: чтение оборачивается заурядным референдумом»[8].

Статус потребителя обрекает сегодня на положение ссыльного, а обобщенный порядок потребления представляет собой не что иное, как порядок, при котором не
дозволяется давать, возвращать, обменивать, а разрешается только брать и
использовать (присвоение, индивидуализированная потребительская стоимость). В
этом смысле блага «потребления» являются также и средством соглашения масс: они
отвечают уже описанной нами общей форме. Их специфическая функция не играет
почти никакой роли — потребление продуктов и содержания сообщений есть
установление абстрактных общественных отношений, есть запрет, налагаемый на
любую форму ответа и обратимости. Таким образом, неверны ни утверждение Энзенбергера о том, что «впервые в истории масс-медиа делают возможным участие масс в общественном процессе производства», ни его положение о том, что «практические средства этого участия сосредоточены в руках самих масс». Можно подумать, что обладание телевизором или видеокамерой открывает новую возможность установления отношений и обмена! Оно дает ничуть не больше возможностей, чем обладание холодильником или тостером. Нельзя дать ответ функциональному предмету: такова его функция — он интегрирует в себе слово, на которое уже дал ответ и которое не оставляет места для игры, для взаимных ставок (если речь не идет о разрушении этого предмета или изменении его функции)[9].

Функциональный предмет, как и любое содержание сообщений, которое масс-медиа делают функциональным, как и референдум, осуществляют, таким образом, контроль над разрывом, возникновением смысла, критикой. В самом предельном случае власть (если же, конечно, она сама не пребывает во власти содержания и не уверена в силе идеологического «убеждения» масс-медиа, а следовательно, в необходимости контроля за содержанием сообщений) должна была бы предложить каждому гражданину телевизор, не заботясь о программах. Бесполезно воображать себе полицейский контроль власти над ТВ (Оруэлл, «1984»): самим своим существованием ТВ представляет социальный контроль над самим собой. Нет нужды и воображать его
себе в качестве шпионящего глаза режима в частной жизни каждого гражданина;
телевидение куда больше, чем все это: это уверенность в том, что люди больше не
разговаривают между собой, что они окончательно изолированы — перед лицом слова,
лишенного ответа. В этом смысле Мак Лухан, которого Энзенбергер презрительно называет чревовещателем, гораздо более близок к теории, когда он утверждает, что «медиум есть послание» (за исключением тех случаев, когда, будучи совершенно слепым по отношению к общественной форме, о которой мы говорим, он превозносит масс-медиа и их планетарное содержание с исступленным оптимизмом жителя первобытного племени). Утверждение «Medium is Message» не является критическим, но в своей парадоксальной форме имеет аналитическую ценность[10], тогда как наивность Энзенбергера по отношению к «структурной природе масс-медиа», возможности которой «не может позволить себе высвободить ни одна власть», представляющая себя революционной, — не более, чем мистификация. Это мистификация социалистического предопределения масс-медиа, хотя и противоположна, но вместе с тем дополняет оруэлловский миф о террористическом манипулировании ими со стороны власти. Сам Господь Бог выступал бы за социализм, коль скоро так утверждают христиане.

Стратегия разрушения и «символическое действие»

Как мы могли видеть, масс-медиа сыграли свою роль в мае 68-го, спонтанно углубив революционное движение. В тот период был по крайней мере один момент, когда масс-медиа (неосознанно) повернулись против власти. Именно на этом переломе и этом возможном повороте строится стратегия разрушения американских яппи
(Хоффман, Рубен) и вырабатывается в рамках мировых революционных движений теория «символического действия»: заставить масс-медиа свернуть с их пути,
обусловленного властью цепной реакции; использовать их функцию мгновенного
распространения информации. Это подразумевает: воздействие масс-медиа обратимо,
это переменная классовой борьбы, которую нужно уметь обращать себе на пользу. Не
является ли это еще одной великой стратегической иллюзией?

Май 68-го может служить нам здесь примером. Все заставляет нас поверить в
разрушительный удар масс-медиа в этот период. Радиостанции, газеты с периферии
повсюду разнесли весть о студенческом наступлении. Если действия студентов были
детонатором, то масс-медиа выступили в роли резонатора. Власть не упустила
случая обвинить их в революционных «играх». Но подобного рода очевидность
основывалась на недостаточном анализе. Я бы утверждал обратное: в данном случае
масс-медиа как никогда лучше исполнили свою роль и в своей обычной функции
социального контроля были на высоте событий. И все это оттого, что они сохранили
свою форму (при кардинальном изменении своего содержания) и оттого, что именно
эта форма вне зависимости от контекста непреложно делает масс-медиа солидарными
с системой власти. Распространяя сообщение о событии в абстрактной всеобщности
общественного мнения, они навязали событию внезапное и несоразмерное развитие, и
самим этим принудительным и ускоренным развитием они лишили движение изначально присущего ему ритма и свойственного ему смысла — одним словом, они произвели короткое замыкание.

В традиционном поле политики (правые или левые)[11], там, где происходит обмен освященными моделями и каноническим словом, масс-медиа осуществляют передачу без искажения смысла. Они являются гомогенными этому самому слову, подобно тому, как они являются гомогенными обращению товара. Но ведь трансгрессия и разрушение передаются по волнам только в том случае, если они как таковые подвержены искусному отрицанию: превращенные в модели, нейтрализованные в знаках, они лишаются своего смысла[12]. Не существует модели трансгресии, прототипа, серии. Таким образом, еще одним прекрасным способом уничтожения трансгрессии является превращение ее в убийственную рекламу. По началу эта операция может заставить нас поверить в «сенсационные» результаты. Но на самом деле она равнозначна дезорганизации всего движения путем лишения его присущего ему импульса. Акция разрыва превратилась со временем в бюрократическую модель — в этом суть работы масс-медиа[13].

Все это читается в деривации, отклонении термина «символическое». Акция 22 марта 1968 г. в Нантере носила символический характер, ибо она была трансгрессивной, потому что в известный момент и в известном месте она вообразила радикальный разрыв или, используя лексику предложенного свыше анализа, вообразила ответ там, где институт административной и педагогической власти говорил в одиночку и не должен был позволить никакого ответа. А символический характер этой акции был обусловлен не только фактом распространения информации и заражения масс-медиа.

Тем не менее сегодня все в большей степени именно эта точка зрения (шок от
огласки) оказывается достаточной для определения символической акции. В конечном
итоге подрывное действие дает результат лишь в зависимости от своей способности
к воспроизводству[14]. Оно не воображает себя, оно сразу же производится как
модель, как жест. Символическое перешло из разряда самого производства смысла
(политического или какого-то иного) в разряд своего воспроизводства, которое
всегда есть воспроизводство власти. Символическое превращается в простой и чисто
символический коэффициент, а трансгрессия становится меновой стоимостью.
Вся критическая рационалистическая мысль (Беньямин, Брехт, Энзенбергер) видит в
этом решительное продвижение вперед. Масс-медиа лишь актуализируют и усиливают
«демонстративную природу любого политического действия» (Энзенбергер).
Совершенно очевидно, что все это согласуется с дидактической концепцией
революции и, более того, c «диалектикой осознания» и т. д. Эта рационалистическая мысль не является отрицанием буржуазной мысли Просвещения, она является наследницей всех просвещенческих концепций демократической (т. е. революционной) добродетели распространения просвещения. В своем педагогическом рвении эта мысль забывает — политический акт, решительно направленный на масс-медиа и ожидающий от них власти, — что масс-медиа со своей стороны также решительно направлены на деполитизацию действия. В поддержку моей точки зрения могу привести любопытный факт: современное проникновение происшествий в сферу политического (что совпадает с идеей Беньямина о переходе произведения искусства во имя своего воспроизводства в политическую сферу). Цунами в Пакистане, матч по боксу между чернокожими в США, хозяин бистро, выстреливший в молодого человека и т. д. — все события такого рода, некогда выглядевшие мелкими и аполитичными, благодаря мощи средств распространения получают социальный и «исторический» размах. Конфликтуализация событий, заполнявших раньше газетные хроники, обретает новый смысл; в происшествиях кристаллизуются новые формы политики, которые в значительной степени возникают благодаря масс-медиа. Эти различные факты являются «символическими действиями», но не независимыми, а возвращенными в
русло политической значимости. Нет никакого сомнения и в двойственном характере
оценки этих событий: если благодаря масс-медиа под внешним покровом происшествий возникает политическое измерение, то точно также благодаря масс-медиа категория происшествия повсюду захватывает политику. Впрочем, благодаря масс-медиа, само происшествие изменило свой статус: из второстепенной категории, пришедшей к нам из альманахов и народных хроник, происшествие превратилось во всеобщую систему мифологической интерпретации, тесную сеть моделей значимости, из которой не может ускользнуть ни одно событие. В этом — суть развития масс-медиа. Это не просто совокупность технических средств для распространения содержания информации, это навязывание моделей. В данном контексте формула Мак Лухана подлежит пересмотру: Medium is Message осуществляет перенос смысла на само средство как технологическую структуру. Она также отдает технологическим
идеализмом. На самом деле великое Средство есть Модель. Передаче подлежит не то,
что проходит через прессу, ТВ, радио, но то, что улавливается формой/знаком,
оказывается артикулировано в моделях, управляется кодом. Точно так же товар —
это не то, что производит промышленность, а то, что опосредованно системой
абстракций меновой стоимости. Мы видим как нельзя лучше, что то, что может
произойти под знаком масс-медиа, есть формальное преодоление категорий
происшествия и политического и традиционного их разделения, которое, однако,
подчиняет одному общему коду. Весьма странно, что никто никогда не пытался
выявить стратегическое значение этой принудительной социализации в качестве
системы социального контроля. Повторим еще раз: система выборов являет тому
первый значительный исторический пример. И всегда было предостаточно
революционеров (некогда довольно крупных, сегодня же куда более мелкого
масштаба), полагавших, что они способны «сделать на этом свою игру». Даже
всеобщая забастовка, этот повстанческий миф стольких поколений, превратилась в
редукционистскую схему. Забастовка мая 68-го, развитию которой масс-медиа в
значительной степени способствовали, распространив ее на все уголки Франции,
внешне выглядела как кульминационный момент кризиса, но на деле она стала
началом его декомпрессии, его асфиксии из-за непомерного расширения, началом его
поражения. Конечно же, в забастовку вступили тысячи рабочих. Но они понятия не
имели, что им делать с этой «медиатизированной» забастовкой, транслируемой и
воспринимаемой (будь то при помощи масс-медиа или при помощи профсоюзов) в
качестве модели действия. Будучи в некотором смысле абстрактной, она
нейтрализовала местные, сквозные, стихийные (хотя и не все) формы действия.
Гренельские соглашения не изменили этой модели действия. Они санкционировали
переход к всеобщности политического действия, который кладет конец специфичности
действия революционного. Сегодня эта модель стала (в форме намеренного
расширения забастовки) совершенным орудием профсоюзов в их борьбе с
несанкционированными выступлениями. Избирательная система, всеобщая забастовка тоже являются в некотором смысле масс-медиа. Играя на формальной, расширительной социализации, они представляют собой наиболее изощренные и наиболее прочные институты фильтрации, разрушения и цензуры. И здесь нет ни исключений, ни чудес.
Подлинным революционным средством передачи информации в этом Мае были стены и начертанные на них слова, сделанные от руки плакаты и афиши, улица, на которой
слово рождалось и вступало в контакт, — т. е. все то, что было непосредственно
создано, что было отдано и возвращено, высказано и получено назад в виде ответа,
все то, что было подвижно, что пребывало в одном и том же месте и в одно и то же
время, что содержало в себе моменты взаимной связи и антагонизма. В этом смысле
улица есть альтернативная и разрушительная форма всех масс-медиа, поскольку, в
отличие от последних, она не является объективированной опорой передаваемого
содержания, остающегося без ответа, сетью передачи информации на расстояние;
улица — это пространство, в котором уже проложен путь символического обмена
словом эфемерным и угасающим, словом, не отражающимся на платоновом экране
масс-медиа. Будучи институционализированным при помощи средств оспроизведения,
превращенным в зрелище при помощи масс-медиа, слово умирает.

Таким образом, вера в критическое обращение масс-медиа является стратегической иллюзией. Критическое слово в наши дни идет через разрушение масс-медиа как таковых, через их деконструкцию как системы не-коммуникации. Оно не влечет за собой уничтожения масс-медиа, подобно тому, как радикальная критика дискурса не влечет за собой отрицания языка в качестве означающего материала. Но это, безусловно, подразумевает уничтожение их нынешней структуры, функциональной и техничной, их, если можно так выразиться, операциональной формы, отражающей форму социальную. Конечно же, в предельном случае исчезает и должно исчезнуть само понятие средства передачи: вступающее в обмен слово, обоюдный и символический обмен отрицает функцию медиума, опосредующего звена. Это понятие может означать некое техническое явление (звук, образ, волны, энергию и т. д.), равно как и некие производные тела (жесты, язык, сексуальность), но они в данном случае не играют более роли медиума, роли автономной системы, управляемой кодом. Обоюдность имеет место через разрушение медиума как такового. «Всматриваясь в собственное жилище, объятое пламенем. встречаешься, наконец, со своими соседями» (Jerry Rubin, «Do it»).