Краткий эволюционный взгляд на язык жестов

Именно взаимосвязь между движениями, используемыми в языке жестов, с одной стороны, и при изготовлении и использовании орудий – с другой, привела Гордона Хьюза и других специалистов к убеждению, что язык жестов предшествовал развитию устной речи. Как подчеркивает Хьюз, «визуальные, кинестетические и познавательные возможности, используемые при изготовлении и употреблении орудий, являются практически теми же самыми, которых требует язык жестов. С другой стороны, овладение речью, использующей голосовой и слуховой каналы, предполагает преодоление определенного неврологического барьера… (а именно – организации связей между визуальными стимулами и звуками)». Иными словами, после того как человек был вынужден научиться целенаправленно манипулировать руками, чтобы изготавливать орудия труда, в связи с чем и возникло давление отбора в пользу целенаправленных коммуникаций, естественно было ожидать, что человек использует для этого ту же самую свою способность программировать последовательности двигательных актов.

Хотя язык жестов был хорошо приспособлен для молчаливого общения на больших расстояниях во время охоты, он имел и свои ограничения. Ограничено было общение в темноте. Язык полностью занимал руки, так что «говорящий» не мог одновременно делать ничего другого. Как подчеркивает Хьюз, в большинстве жестовых языков словарь насчитывает от 1500 до 2000 знаков – много меньше, чем их содержится в словаре устного языка. Усвоить даже такое число знаков – задача, чудовищно трудная до тех пор, пока язык не «альфабетизирован», то есть слова не составлены из ограниченного числа исходных единиц, или черем. Под жестким давлением отбора, определяемого развитием культуры, постепенно становившейся все более всеобъемлющей и разнообразной, человеческий язык вполне мог перейти от визуально-жестикуляторной системы к вокально-слуховой.

Хотя развитие коммуникации шло, вероятно, в направлении от языка жестов к устной речи, Хьюз утверждает, что некоторые аспекты визуально-жестикуляторного канала связи продолжают использоваться и сейчас. К началу палеолита человек уже исчерпал первые преимущества языка жестов и довел его развитие до естественного предела; тем не менее, по мере того как расцветала устная речь, некоторые эстетические и технологические преимущества старого визуально-жестикуляторного канала продолжали сохраняться. Хьюз называет искусство верхнего палеолита «застывшими жестами» и указывает на то, что древнеегипетские и китайские иероглифы связаны с многочисленными жестикуляторными представлениями. Итак, прежде чем устная речь была закодирована в форме надписей, человек преодолевал эфемерность языка, закрепляя его в жестах.

По мере того как речь все более отдалялась от своих технологических и жестикуляторных корней, визуально-жестикуляторный и вокально-слуховой каналы связи, утверждает Хьюз, поделили между собой различные функции. «Старый визуально-жестикуляторный канал стал предпочтительным способом коммуникации в таких передовых областях, как высшая математика, физика, химия, биология, а также в других науках и технологических отраслях. Он используется в общеизвестной форме алгебраических символов, структурных формул молекул, потоковых диаграмм, карт, символической логики, электрических схем и всевозможными другими способами для представления сложных структур, описания которых выходят далеко за рамки возможностей линейно-упорядоченной последовательности звуков речи. Вокально-слуховой канал продолжает удовлетворять потребность в непосредственном индивидуальном, личном общении, а также используется в пении, поэзии, драме, религиозных ритуалах и бурных политических дискуссиях». Короче говоря, комбинированная визуально-слуховая коммуникация оказывается предпочтительной всюду, где язык и технология сливаются в некое неразрывное целое.

Существуют данные, подтверждающие точку зрения Хьюза, согласно которой язык жестов предшествовал устной речи. Реконструкции надгортанных структур (органов, необходимых для произнесения согласных и гласных звуков) неандертальцев, проделанные Филипом Либерменом и Эдмундом Крелином, привели их к убеждению, что неандертальцы, наши непосредственные предки, были не в состоянии произносить полный набор звуков, доступных современному человеку[13]. Они высказывают гипотезу, что такая ограниченность могла привести к гибели неандертальцев в конкуренции с их много лучше артикулировавшими соседями-кроманьонцами. Они также обращают внимание на то, что гортань и полость рта новорожденного ребенка более сходны с таковыми у неандертальца, чем у современного взрослого человека, и это может служить еще одним свидетельством сравнительно недавнего в эволюционном смысле возникновения речи. И глухонемые от рождения дети, и шимпанзе обучаются своему первому осмысленному жесту задолго до того, как нормальные дети произносят свое первое слово. Вот еще одно подтверждение, что и филогенетически, и онтогенетически мы овладевали языком жестов до того, как успевали освоить речь.

Исследований естественных языков жестов, в частности тех, которыми пользовались североамериканские индейцы, аборигены Австралии и некоторые другие народы, к сожалению, немного; однако антрополог Глен Мак-Брайд, ссылаясь на мнение Ла Монт Веста, пишет, что в этих языках используются те же синтаксические формы, что и в других человеческих языках. Если это действительно так, то, как полагает Мак-Брайд, «разумная эволюционная гипотеза состоит в том, что глубинные структуры современного языка тесно связаны с аналогичными структурами естественных языков жестов». Эта идея перекликается с представлением Хьюза о том, что «глубинные структуры» представляют собой грамматику, которая при своем первом эволюционном появлении позволила людям организовывать последовательности двигательных актов. В рамках этой же схемы «порождающая грамматика» Хомского в действительности может отражать переход в процессе эволюции из русла жестикуляторного языка к речи.

Данные относительно Уошо также подтверждают теорию Хьюза. Лишенная дара речи, она все-таки смогла далеко продвинуться в овладении языком жестов. Уошо и другие шимпанзе обладают примерно тем же объемом мозга, что и австралопитеки, наши древнейшие предки из числа гоминид. Хотя предпринятые попытки реконструкции голосового аппарата австралопитека показали, что говорить он не мог, в свете достижений Уошо нет причин не допустить, что он обладал способностью к зачаткам языка жестов. Хьюз отмечает, что австралопитеки были на голову выше шимпанзе в отношении изготовления орудий (если не принимать во внимание успехи, достигаемые шимпанзе в неволе). Изготовление орудий труда австралопитеком представляется даже еще более правдоподобным, чем использование им какого-либо типа планирующего языка. И, как считает Хьюз, если он был лишен голосового аппарата и возможностей управлять речью, то скорее всего для коммуникаций он использовал те же органы, которыми он целенаправленно изготовлял орудия – то есть руки.

С точки зрения Хьюза достижения Уошо не только не угрожают человеку, но дают ему возможность лучше понять самого себя и заполнить пробелы в далеко не полном сценарии эволюционного развития нашего языка. Если бережливая природа при реализации первых попыток человека к планированию в области технологии и языка использовала сначала лишь его руки и только позднее, когда нагрузка на руки стала чрезмерной, коммуникативные функции были переданы вокально-слуховому каналу, то Уошо можно рассматривать как иллюстрацию некоторого промежуточного, предшествующего появлению речи уровня в развитии способностей к планированию. В рамках «сценария» Хьюза у Уошо есть своя роль, которая практически отсутствует в жестких рамках концепции, развиваемой Беллуджи, Броновским и Брауном, цель которой – изолировать поведение Уошо от любых типов поведения, считающихся присущими исключительно человеку. Их концепция оставляет без ответа многие вопросы: как Уошо может воспринимать слова-жесты в качестве символов, не понимая принципов, связывающих символы между собой? Как шимпанзе могут проявлять высокий интеллект, решая абстрактные задачи, и в то же время не обладать соразмерной способностью объединять слова в примитивные конструкции? В рамках этих представлений достижения Уошо скорее затемняют общую картину, нежели проливают на нее свет. Дело обстоит совершенно противоположным образом, если справедлива точка зрения Хьюза.

Я попытался здесь суммировать взгляды наиболее убежденных критиков и при этом сосредоточить внимание на том, что считается самыми существенными чертами, отличающими язык от различных форм коммуникации у животных. Для Беллуджи, Броновского и Брауна цитадель человеческой природы зиждется на способности реконституировать символы, смещенные в пространстве и во времени относительно вызвавших их событий в окружающем мире, а лингвистическим проявлением такой способности считается порядок слов в предложении. Другие критики, такие, как Добржанский, ссылаясь на эти критические замечания, основанные на определенном представлении о роли порядка слов, формируют свое собственное отрицательное отношение к достижениям Уошо. Однако уже беглое знакомство с языком жестов обнаруживает существенные различия между ним и речью, отчего язык жестов не перестает быть языком. Он не сводится просто к переводу с речи. Оба языка обладают различными адаптивными функциями; на общение посредством этих языков накладываются неодинаковые ограничения: язык жестов носит более телеграфный характер, он менее избыточен, и, что наиболее важно, различна грамматика этих языков. Порядок слов в английском языке, обозначающий определенные синтаксические отношения, может не иметь того же значения в амслене. Беллуджи и Броновский не знали этого, когда писали свою статью для Science, поскольку в то время, как впоследствии признала сама Беллуджи, они имели очень слабое представление об амслене. В письме к Футсу Беллуджи говорит: «И в конце концов, всех нас, писавших о порядке слов в предложении и о его структурном смысле, следовало бы по меньшей мере заставить съесть все нами написанное».

После этих критических замечаний сомнительными стали выглядеть не способности Уошо, но все традиционные концепции языка. Уошо представляет собой глубокую аномалию для устоявшейся модели, определяющей поведение животных и человека. В результате энергия, потраченная на попытку включить поведение Уошо в рамки этой модели, обернулась неожиданными последствиями и вызвала потрясение самих основ наших представлений о языке в целом.

Роджер Футс делит аргументы об уникальности человеческого языка на две основные группы: «анкетный» и структурально-физиологический подходы. Критики, использующие анкетный подход (Беллуджи и Броновский), утверждают, что шимпанзе не пользуется языком, поскольку эти животные, которым подчас трудно отказать в свойстве семантичности, не обладают такими, например, признаками, как реконституция. Сторонники структурально-физиологического подхода (Ленненберг и Хомский) утверждают, что языком обладает только человек, поскольку только человек располагает нервной системой, необходимой для создания и освоения языка. Поясняя суть этих подходов, Футс пытается представить себе, как можно было бы их использовать при решении вопроса, являются ли кадиллак и фольксваген автомобилями. Сравнивая кадиллак и фольксваген, физиолог-структуралист смог бы утверждать, что фольксваген не является автомобилем, поскольку у него нет радиатора. «Анкетчик» согласился бы с этим заключением, но его рассуждение состояло бы в том, что у фольксвагена нет четырех дверей, усилителя рулевого управления и автоматически устанавливающихся передних сидений. При обоих подходах рассматриваются различия, а не общие свойства, и ни один из судей не заглянул под капот. Оба основывали свои рассуждения о присущей кадиллаку уникальности (или уникальности, присущей языку) на эмпирически неопровержимом принципе, согласно которому не существует данных в пользу противоположной точки зрения. Цель Гарднеров и Футса состояла как раз в сборе таких данных. Эти данные всегда существовали; Гарднеры и Футс просто были первыми исследователями, действительно занявшимися их поисками. Утверждается, что нервная организация шимпанзе недостаточна для овладения языком; однако фактически никто не занимался исследованием соответствующих участков мозга шимпанзе.

Футс и Гарднеры не могут сказать, существуют ли в мозге шимпанзе участки, ответственные за пользование языком, подобно тому как это обстоит у человека; это занятие для невролога, и именно в этом направлении собирается работать доктор Норман Гешвинд. Но Футс может исследовать способности шимпанзе, пользуясь некоторым приемлемым списком общих свойств, характеризующих собой язык. Этим он и собирается заняться в следующей серии экспериментов.

Первые работы Гарднеров с Уошо были новаторскими. Ученые разработали приемы, с помощью которых человеку удалось установить двустороннее общение с представителями другого вида. Однако причина блестящего успеха состояла в том, что исследователи сумели отрешиться от распространенного предрассудка, согласно которому язык и речь – это одно и то же; их рассуждения являются скорее свидетельством здравого смысла, чем проявлением гениальности. Обнаружение способа «заговорить» с шимпанзе было результатом убежденности в том, что это возможно, а также попыток найти пути для решения практических проблем, оказавшихся камнем преткновения в предыдущих попытках обучить шимпанзе разговаривать. Можно лишь удивляться, почему все это не было сделано раньше.

Одна из причин парадокса стала ясна в результате анализа многочисленных критических замечаний, в основе которых лежат различные подходы: большинство исследователей делали ставку на то, чтобы доказать, что животные не могут обладать языком, вместо того чтобы попытаться продемонстрировать обратное. Поэтому, когда результаты экспериментов с Уошо впервые получили огласку, они были восприняты как угроза, а не как новое направление исследований. В действительности, если Уошо – это единственный шимпанзе, способный использовать амслен, то на него можно было бы не обращать внимания как на досадную аномалию. Но после того, как один шимпанзе проник в храм языка, за ним быстро последовали другие и час от часу становилось все труднее выгнать их оттуда.

В Институте по изучению приматов в настоящее время живет с десяток шимпанзе, в той или иной мере владеющих амсленом. Футс начинает расширять и видоизменять первые эксперименты, проведенные с Уошо. Хотелось бы думать, что критические замечания в адрес этих экспериментов дадут некоторые отправные точки для его новой работы, а критики используют успехи Уошо, чтобы сфокусировать внимание на некоторых фундаментальных лингвистических способностях, исследование которых Футс мог бы поставить теперь своей целью. К сожалению, критики сосредоточили свое внимание на глубоком беспокойстве, вызванном идеей, что шимпанзе может оказаться способным владеть языком. В результате Футс вынужден, по существу, начинать все сначала, используя успехи Уошо в качестве фундамента для построения нового взгляда на язык, а не опираться на них для совершенствования старых точек зрения.