Глава XX. Разоренная семья 1 страница

 

Я уже говорил, что весной Акен разводил левкои. Когда они отцветали, их сменяли другие цветы, потому что у хорошего садовника ни одно местечко в саду не должно пустовать. После левкоев Акен выращивал огромное количество махровых астр, фуксий и олеандров, и наши парники были полны ими. Чтобы цветы расцветали к определенному сроку, требуется особое уменье. Кроме того, это стоит огромных трудов и забот.

В начале августа наш сад был в превосходном состоянии. На открытом воздухе зацветали махровые астры, а в парниках, прикрытых рамами, распускались олеандры и фуксии. Пышные кусты были сверху донизу покрыты бутонами.

Все росло прекрасно, и Акен, потирая руки, радостно говорил:

– У нас будет хорошая выручка.

Мы немало потрудились в течение лета, не отдыхая даже по праздникам. Теперь, когда все было готово, отцу захотелось нас побаловать. Он решил в ближайшее воскресенье поехать всей семьей в Аркейль, к своему другу, такому же садовнику, как он сам.

В этот день мы собирались окончить работу часа в три или четыре, а часам к пяти-шести быть в Аркейле. Затем, пообедав там, вернуться обратно и пораньше лечь спать, чтобы с понедельника со свежими силами снова приняться за работу.

Мы все очень радовались предстоящей увеселительной прогулке.

В четыре часа Акен запер ворота сада и весело крикнул:

– В дорогу! Капи, вперед!

Взяв за руку Лизу, я пустился бежать. Капи бросился вдогонку, весело лая и прыгая вокруг нас. Он, вероятно, думал, что мы снова отправились в путь по большим дорогам, чему он очень обрадовался.

Мы все разоделись по-праздничному, и люди оборачивались, чтобы посмотреть на нас. Не знаю, как выглядел я, но Лиза в голубом платьице, соломенной шляпке и серых парусиновых башмачках была прелестна. Ее глаза и личико выражали неподдельное оживление и радость.

Время прошло незаметно, но к концу обеда кто-то из детей заметил, что небо покрылось черными, зловещими тучами. Мы обедали на открытом воздухе, под большим деревом, и сразу поняли, что надвигается гроза.

– Ребята, надо возвращаться домой, – сказал Акен. При этих словах все в один голос закричали: «Уже?» Лиза, конечно, ничего не сказала, но протестовала жестами.

– Может подняться ветер и опрокинуть рамы, – продолжал отец. – Собирайтесь скорей!

Мы не возражали: все отлично знали, какую ценность представляют для садовника стеклянные рамы. Если ветер побьет стекла, Акен будет разорен.

– Я пойду быстрее вперед с Алексисом и Бенжаменом, – сказал Акен. – Пусть Реми, Этьеннета и Лиза идут вслед за нами.

Они поспешно удалились. Мы с Этьеннетой не могли идти скоро, так как нам приходилось приноравливаться к шагам Лизы. Теперь нам было не до смеха, мы не прыгали и не радовались.

Гроза надвигалась, небо становилось все чернее, ветер поднимал тучи пыли. Вдали гремел гром, и раскаты его все приближались.

Успеем ли мы вернуться домой до грозы? Главное, успеют ли дойти Акен с Бенжаменом и Алексисом? Мы рисковали только промокнуть, а им нужно было вовремя убрать рамы, чтобы ветер не мог опрокинуть и разбить их.

Гром гремел все чаще и чаще, стало совсем темно. Ветер рвал облака, и с минуты на минуту мог начаться ливень. Вдруг среди раскатов грома мы услышали какой-то страшный и непонятный шум.

Это пошел град. Сначала падали отдельные крупинки, а затем начался настоящий ливень. Нам пришлось спрятаться в подворотню. В одну минуту улица стала белой, словно покрылась снегом. Град был величиной с голубиное яйцо. Он падал с оглушающим грохотом, и к нему присоединялся звон разбитого стекла. Вместе с градом с крыш летели на улицу куски толя, штукатурка и разбитая черепица, которые выделялись темными пятнами на белом фоне.

– Что будет с нашими рамами? – воскликнула Этьеннета.

– Быть может, отец успел прийти вовремя, – ответил я.

– Если даже они вернулись домой до того как пошел град, все равно они не успели покрыть рамы соломой, и теперь, наверное, все разбито, – продолжала она.

– Но, говорят, град бывает местами.

– Мы слишком близко от дома, чтобы можно было на это надеяться. Если он с такой же силой обрушился на сад, то все погибло. Боже мой, отец так рассчитывал на продажу цветов и ему так нужны сейчас деньги!

Град продолжался недолго, всего несколько минут, и так же внезапно прекратился, как начался. Облака неслись теперь по направлению к Парижу, и мы решились наконец выйти из нашего убежища.

Очень скоро мы подошли к дому. Ворота были открыты настежь, мы побежали в сад.

Какое ужасное зрелище представилось нашим глазам! Все было разбито, исковеркано, изломано: рамы, цветы, куски битого стекла, град – все смешалось в какую-то бесформенную массу. В этом саду, таком цветущем и прекрасном еще сегодня утром, валялись только одни жалкие обломки. Мы долго не могли разыскать отца. Наконец мы нашли его у большого парника, все стекла которого были разбиты. Совершенно убитый, он сидел на маленькой скамейке посреди обломков. Алексис и Бенжамен стояли перед ним.

– Бедные мои дети! – воскликнул Акен, услышав по звуку стекла, хрустящего под нашими ногами, что мы подошли. – Бедные мои дети!

И, схватив Лизу на руки, он горько заплакал. Это была катастрофа. Вид ее был ужасен, а последствия – еще хуже.

Вскоре я узнал от Этьеннеты и мальчиков, как безвыходно было положение их отца.

Десять лет тому назад Акен взял в аренду этот сад и выстроил дом. Тот, кто сдал этот участок в аренду, дал также ему взаймы денег на покупку необходимого инвентаря и оборудования. Акен был обязан выплатить долг в течение пятнадцати лет. До сих пор, благодаря усердной работе и экономии, он регулярно вносил платежи. Кредитор[10]между тем только и ждал задержки платежа, чтобы отобрать у него участок, и дом, и инвентарь, конечно, оставив себе уже погашенный за десять лет долг. Он и согласился на эту сделку в расчете на то, что в течение пятнадцати лет наступит такой момент, когда Акен не сможет внести деньги в срок. Таким образом, давая взаймы, он ничем не рисковал.

Катастрофа ускорила приближение дня, которого уже давно ожидал кредитор. Что теперь будет?

Очень скоро мы узнали ответ на этот вопрос. На следующий день после того, как не был внесен очередной платеж, к нам явился человек, одетый в черный костюм, и предъявил Акену какую-то бумагу. Это был судебный исполнитель.

Теперь Акен почти не бывал дома. Куда он уходил, не знаю. Нам он ничего не рассказывал. По всей вероятности, он бегал по судам. Я со страхом думал о суде. Виталис ведь тоже судился, и я знал, чем это кончилось. Но Акену пришлось ждать результатов суда гораздо дольше, чем Виталису.

Прошла часть зимы. Мы, конечно, не могли застеклить рамы и починить парники, а потому занялись разведением овощей и цветов, не требующих большого ухода. На этом мы не могли много заработать, но все-таки кое-какой доход получили бы. Однажды вечером Акен вернулся еще более расстроенный, чем обычно.

– Все кончено, дети!

Я хотел выйти, так как понял, что он хочет сообщить что-то очень важное. Но он меня остановил:

– Разве ты не член нашей семьи? Хоть ты и мал, но уже хлебнул достаточно горя, а потому поймешь меня Дети, я должен с вами расстаться.

Мы все были в отчаянии. Лиза вскарабкалась к нему на руки и, плача, целовала его.

– Вы понимаете, конечно, что добровольно я ни за что не оставил бы таких хороших ребят, как вы, и мою славную малютку Лизу, – и он нежно прижал ее к себе. – Но мне присудили выплатить долг. Денег у меня нет, а продажа имущества не покроет моего долга. Поэтому мне придется сесть в долговую тюрьму и пробыть там пять лег.

Мы все горько заплакали. – Очень печально, но ничего не поделаешь. Закон остается законом. Пять лет! Как вы проживете без меня столько времени, бедные мои дети?

Наступило молчание.

– Я много думал и вот что решил. Реми напишет в Дрези, моей сестре Катерине, чтобы она поскорее приехала. Она женщина практичная, рассудительная и поможет нам принять наилучшее решение.

В первый раз в жизни писал я письмо, да еще такое тяжелое и печальное.

Все сказанное Акеном было очень неопределенно, но тем не менее в его словах таилась для нас какая-то надежда. Тетушка Катерина должна была приехать, она женщина умная, и нам казалось, что этого достаточно, чтобы разрешить все наши затруднения.

Однако полицейские явились раньше ее.

Акен собирался пойти в город, к одному из своих друзей, когда пришла полиция, чтобы отвести его в долговую тюрьму. Акен страшно побледнел и попросил у полицейских разрешения проститься с детьми.

Я побежал в сад за мальчиками. Когда мы пришли, Акен держал Лизу на руках, и она горько плакала. Один из полицейских шепнул ему что-то на ухо, но что именно, я не расслышал. – Да, – ответил отец, – вы правы, так нужно. Он быстро встал, опустил Лизу на пол, хотя она цеплялась за него и не хотела выпускать его руки. Затем поцеловал Этьеннету, Алексиса и Бенжамена. Я стоял в углу и плакал. Он позвал меня:

– А почему ты, Реми, не хочешь со мною проститься? Разве ты мне не сын?

Огорченные и растерянные, мы не знали, что предпринять.

– Не провожайте меня, – приказал отец.

И, вложив Лизину ручку в руку Этьеннеты, он быстро вышел.

Я хотел было пойти за ним, но Этьеннета остановила меня. Мы стояли совершенно убитые посреди кухни, плакали и не знали, что нам делать.

В таком состоянии и застала нас тетушка Катерина, которая приехала через час после того, как увели Акена. Она оказалась женщиной весьма энергичной и решительной. Когда-то тетушка Катерина служила кормилицей в Париже. Она хорошо разбиралась в людях и умела устраиваться. Для нас это было большим облегчением, когда она взяла на себя заботу о нашей судьбе.

Не прошло и недели после ее приезда, как наша участь была решена: поскольку дети были слишком малы, чтобы жить и работать самостоятельно, их решили взять к себе родные. Лиза должна была ехать к тетушке Катерине, Алексис – в Варс, к дяде-шахтеру, Бенжамен – к другому дяде, садовнику в Сен-Кантене, а Этьеннета – к тетке, жившей на берегу моря, в Эснанде. Я слушал, ожидая, когда очередь дойдет до меня. Так как тетушка Катерина молчала, я спросил:

– А я?

– Ты ведь нам не родной.

– Я работал вместе со всеми. Спросите Алексиса и Бенжамена, умею ли я работать.

– Кушать ты тоже умеешь, не правда ли?

– Он наш, он принадлежит к нашей семье! – закричали дети.

Лиза подошла к тетушке и умоляюще сложила руки Ее жест был красноречивее слов.

– Моя маленькая, – обратилась к ней тетушка Катерина, – ты просишь, чтобы он поехал с тобой? Но, видишь ли, в жизни не всегда делаешь то, что хочешь. Ты моя родная племянница, и если мой муж окажется недоволен твоим приездом, мне стоит только сказать ему: «Она нам родня. Кто же пожалеет ее, как не мы?» То же самое могут сказать и другие родные. Родственников принимают, а чужих нет. Нам самим еле хватает на жизнь.

Возражать было нечего, она говорила правду. Я ведь им не родной – разве я мог чего-нибудь требовать!

Тетушка Катерина никогда не меняла принятых ею решений. Она предупредила, что нам придется расстаться завтра, а пока что велела ложиться спать. Как только мы вышли в другую комнату, дети окружили меня, а Лиза с плачем бросилась мне на шею. Тогда я понял, что они помнили обо мне и жалели меня Вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль.

– Послушайте, – сказал я, – хотя ваши родственники не признают меня, но ведь вы считаете меня своим?

– Да, ответили все хором, – ты всегда будешь нашим братом.

Лиза вместо слов сжала мне руку и так выразительно взглянула на меня, что слезы навернулись у меня на глазах.

– Хорошо, я буду вашим братом и сумею это доказать.

– Что ты решил делать? – спросил Бенжамен.

– Я не хочу поступать на место – ведь тогда мне пришлось бы остаться в Париже и не видеться с вами. Я опять стану бродячим музыкантом, возьму свою арфу, буду ходить из города в город и навещать вас всех по очереди. Я не забыл своих песенок и танцев и сумею этим заработать на хлеб.

По выражению их лиц я понял, что мое предложение всем понравилось. Мы долго еще разговаривали, строили планы на будущее, вспоминали прошлое.

Наконец Этьеннета настояла на том, чтобы мы легли. Все плохо спали эту ночь, в особенности я.

На следующий день рано утром Лиза повела меня в сад, и я понял, что она хочет мне что-то сказать.

– Ты хочешь поговорить со мной? – спросил я ее.

С помощью жестов и мимики она объяснила мне, что сначала я должен узнать, как устроятся Этьеннета, Алексис и Бенжамен, а затем прийти в Дрези и обо всем рассказать ей. Увидев, что я ее понял, она улыбнулась.

Отъезд был назначен на восемь часов утра. Тетушка Катерина наняла извозчика, чтобы отвезти детей сначала в тюрьму – проститься с отцом, а затем на железную дорогу.

В семь часов Этьеннета тоже позвала меня в сад.

– Мы расстаемся. Я хочу подарить тебе на память эту маленькую шкатулку. Здесь нитки, иголки и ножницы, они пригодятся тебе в дороге. Ведь меня не будет с тобою, чтобы пришить тебе пуговицу или поставить заплатку. Когда ты возьмешь шкатулку в руки, ты вспомнишь о нас.

После того как Этьеннета ушла обратно в дом, ко мне подошли Алексис и Бенжамен.

– У меня есть две монеты по сто су, – сказал Алексис, – и я непременно хочу, чтобы ты взял себе одну из них.

Я стал было отказываться, но Алексис сунул мне в руку большую серебряную монету.

Бенжамен тоже не забыл меня и подарил мне свой любимый ножик. Я был сильно растроган этим выражением их привязанности.

Вещи уже были погружены на извозчика Я кликнул Капи, который, увидав меня с арфой, радостно залаял. Он понимал, что мы возвращаемся к старой жизни и что теперь он сможет снова бегать на свободе.

Настала минута расставания. Тетушка Катерина нас торопила. Она усадила Этьеннету, Алексиса и Бенжамена и велела мне посадить Лизу к ней на колени. Так как я продолжал стоять неподвижно возле коляски, она тихонько оттолкнула меня и захлопнула дверцу.

– Поцелуйте за меня отца!.. – закричал я и горько заплакал.

– Едем! – крикнула тетушка Катерина извозчику. Лошади тронулись.

Сквозь слезы я видел Лизу, посылавшую мне воздушные поцелуи. Затем коляска повернула на другую улицу и скрылась за облаком пыли. Все было кончено.

Облокотившись на арфу, я долго стоял и смотрел им вслед, затем надел ремень арфы через плечо Капи при виде хорошо знакомого ему движения тотчас же насторожился, вскочил и уставился на меня своими блестящими глазами.

– Капи, вперед!

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

ГЛАВА I. ВПЕРЕД!

 

Перед тем как пуститься в дальнее странствование, я решил повидать того, кто в эти последние годы заменял мне отца. Хотя я никогда не бывал в долговой тюрьме и не знал, где она находится, я не сомневался в том, что разыщу его.

Опасаясь вызвать недовольство полицейских, я привязал Капи на веревку, что, по-видимому, очень обидело его. Так, держа Капи на привязи, я отправился на поиски долговой тюрьмы.

Никогда в жизни не видел я ничего более отвратительного и унылого, чем ворота этой тюрьмы. Перед тем как войти в нее, я на мгновение остановился; мне казалось, что эти ужасные ворота, закрывшись за мной, никогда больше не раскроются.

Меня привели в приемную, куда скоро вышел Акен.

– Я ждал тебя, дорогой Реми! – ласково обратился он ко мне. – И побранил Катерину за то, что она не привезла тебя вместе со всеми детьми.

Я был очень огорчен и подавлен в тот день, но его слова меня несколько утешили.

– Дети говорили мне, – продолжал он, что ты хочешь снова сделаться бродячим музыкантом. Разве ты забыл, как чуть не умер от холода и голода у нашей калитки?

– Нет, я ничего не забыл.

– Но тогда с тобой был твой хозяин. А бродить такому мальчику, как ты, одному совсем не годится.

– У меня есть Капи.

– Конечно, Капи – преданный пес, но ведь это только собака. Как же ты думаешь зарабатывать деньги?

– Буду петь и играть, Капи будет показывать фокусы.

– Послушай, Реми, не делай глупостей, поступай на место. Ты уже умеешь хорошо работать, и тебя всякий возьмет с радостью. А это много лучше, чем шататься по большим дорогам.

Слова Акена сильно смутили меня, тем более что я и сам не раз уже думал об этом. Но как будет огорчена Лиза, если я не приду! Она решит, что я разлюбил или забыл ее. Ведь сама она за эти два года проявила ко мне столько любви и внимания! Теперь настал мой черед отблагодарить ее за все.

– Разве вам не хочется получать весточки от ваших детей? – спросил я.

Он пристально посмотрел на меня, потом, схватив меня за руки, сказал:

– Послушай, мальчуган, я должен поцеловать тебя за твои слова! Они доказывают, что у тебя доброе сердце.

Мы были одни в приемной и сидели рядом на скамейке. Я бросился в его объятия, и мы некоторое время молчали.

Вдруг Акен стал рыться в кармане жилета и вынул оттуда большие серебряные часы, висевшие у него на кожаном ремешке:

– Мне хочется дать тебе что-нибудь на память. Вот мои часы, я дарю их тебе. Они не имеют никакой ценности, иначе бы я их уже давно продал. Идут они тоже не очень важно. Но это единственная вещь, которая у меня осталась.

С этими словами он передал мне часы. Когда я стал отказываться от такого замечательного подарка, он с грустью добавил:

– Часы мне здесь не нужны. В тюрьме время тянется медленно, и я умру от тоски, если буду его считать. Прощай, милый Реми, обними меня еще раз! Ты славный мальчик, оставайся всегда таким.

Кажется, он взял меня за руку, чтобы проводить к выходу. Я был так взволнован и расстроен, что не помню, как очутился на улице.

Долго, очень долго стоял я у ворот тюрьмы, не будучи в состоянии двинуться с места. Вероятно, я стоял бы так бесконечно, если бы случайно не наткнулся рукой на какой-то круглый и твердый предмет в кармане. Тут я вспомнил о своих часах. Часы! У меня есть собственные часы, какое счастье! Я могу по ним узнавать время. Посмотрев на часы, я увидел, что было ровно двенадцать. Тогда, бросив прощальный взгляд на угрюмые стены, я решил, что пора двинуться в путь.

Прежде всего мне надо было купить карту Франции. Я знал, что карты продаются на набережных Сены, и отправился туда. Долго не мог я найти такую, какая мне требовалась: я хотел, чтобы она была наклеена на полотно, легко складывалась и стоила как можно дешевле. Наконец я выбрал одну, такую старую и потрепанную, что торговец уступил мне ее за семьдесят пять сантимов.

Теперь меня ничего больше не задерживало, и я решил как можно скорее выбраться из Парижа. Проходя недалеко от улицы де-Лурсин, я невольно вспомнил о Гарафоли, Маттиа, Рикардо и моем бедном дорогом Виталисе, погибшем из-за того, что он не захотел меня отдать этому жестокому падроне.

Вдруг я заметил мальчика, в изнеможении прислонившегося к церковной ограде; мне показалось, что это маленький Маттиа. Те же печальные глаза, выразительные губы, тот же покорный и кроткий вид, такая же, как у того, огромная голова и смешная, карикатурная фигура.

Желая получше разглядеть мальчика, я подошел ближе. Действительно, это был Маттиа. Он тоже узнал меня, и на его бледном лице появилась улыбка:

– Ты приходил к Гарафоли как раз перед тем, как я попал в больницу. С тобой был старик с седой бородой. Ах, как у меня в тот день болела голова!

– Ты все еще живешь у Гарафоли? – спросил я его. Прежде чем ответить, Маттиа оглянулся по сторонам и шепотом сказал:

– Гарафоли в тюрьме. Его арестовали за то, что он до смерти избил Орландо.

Мне доставило большое удовольствие узнать, что Гарафоли сидит в тюрьме.

– А что сталось с детьми?

– Не знаю. Меня не было, когда арестовали Гарафоли. После того как я вышел из больницы, Гарафоли решил, что бить меня невыгодно, так как я от этого часто болею, и отдал меня напрокат в цирк Гассо. Ты знаешь цирк Гассо? Нет? Ну ладно, это не настоящий, большой цирк, но все-таки цирк. Им нужен был ребенок-акробат. Я пробыл у папаши Гассо до этого понедельника, но теперь он отослал меня обратно к Гарафоли, потому что у меня постоянно болит голова и мне трудно проделывать различные акробатические фокусы. Вернувшись на улицу де-Лурсин, я не нашел там никого. Квартира оказалась запертой, а сосед рассказал мне, что Гарафоли сидит в тюрьме. Вот я пришел сюда и не знаю, куда идти и что делать.

– А почему ты не хочешь вернуться в цирк?

– Потому что цирк уехал в Руан. А как я могу дойти пешком до Руана? Это слишком далеко, денег у меня нет. Ведь я со вчерашнего дня ничего не ел.

Я и сам был небогат, но у меня имелось немного мелочи, и я мог помочь этому несчастному ребенку.

– Подожди меня здесь! – крикнул я Маттиа и побежал к булочнику, лавка которого находилась на углу улицы.

Вскоре я вернулся с краюхой хлеба и подал ее мальчику. Он с жадностью набросился на хлеб.

– А что ты намерен делать дальше?

– Не знаю.

– Но ведь что-нибудь надо делать!

– Я собирался продать мою скрипку. Я бы ее продал раньше, да уж очень мне жалко с ней расставаться. Скрипка – единственная моя радость. Когда мне становится грустно, я ищу местечко, где меня никто не слышит, и играю для себя.

– Отчего ты не играешь на улицах?

– Играл, но мне никто ничего не подает. Я уже знал по опыту, как часто это бывает.

– А ты? – спросил Маттиа. – Что ты делаешь теперь?

Мне захотелось похвастаться, и я гордо ответил:

– Я – хозяин труппы.

– Ах, если бы ты согласился… – робко произнес Маттиа.

– На что?

– Взять меня в твою труппу. Пришлось признаться в том, что вся моя труппа состоит из одного Капи.

– Ну что ж! Какая важность, нас будет двое. Умоляю тебя, возьми меня, иначе мне придется умереть с голоду!

Умереть с голоду! Не все понимают, что означают эти слова. У меня от них больно сжалось сердце. Я уже знал, как умирают с голоду.

– Я играю на скрипке, – продолжал Маттиа, – кувыркаюсь, танцую на канате, прыгаю через обруч и пою. Я буду делать все, что ты захочешь, и я буду тебя слушаться. Я не прошу платы, только корми меня. Ты можешь меня бить, если я буду плохо исполнять свои обязанности, я на это согласен. Единственно, о чем я прошу, не бей меня по голове, потому что голова у меня очень чувствительная.

Слушая Маттиа, я чуть не заплакал. Как сказать ему, что я не могу взять его в свою труппу? Ведь со мной он так же легко может умереть с голоду, как и один. Я старался убедить его, но он ничего не хотел слушать.

– Нет, – возразил он, вдвоем не умирают с голоду, потому что один помогает другому. Тот, у кого есть, дает тому, у кого нет, – вот как ты сделал сейчас.

Я перестал колебаться. Без сомнения, я должен был ему помочь.

– Хорошо, идем. Ты будешь моим товарищем. И, надев арфу на плечо, я воскликнул:

– Вперед!

Через четверть часа мы уже вышли из Парижа.

Ветер подсушил дорогу, и идти по затвердевшей земле было легко и приятно.

Погода стояла чудесная, весеннее солнце ярко светило в голубом безоблачном небе. Трава начинала зеленеть, и кое-где уже показались маргаритки и цветы земляники, поворачивающие свои венчики к солнцу. В садах среди нежной листвы виднелись кисти нераспустившейся сирени, а когда дул легкий ветерок, нам на голову с высоких стен летели лепестки желтых левкоев.

В садах, в придорожных кустах, на больших деревьях – всюду слышалось веселое пение птиц, и ласточки летали над самой землей в погоне за невидимыми мошками.

Путешествие наше началось хорошо. Я уверенно шагал по сухой, твердой дороге. Капи бегал вокруг нас и лаял на проезжающие экипажи, на кучи булыжника – лаял на всё и на всех, лаял попусту, только ради одного удовольствия полаять. Маттиа молча, о чем-то размышляя, шел рядом со мной; я не прерывал его молчания, потому что мне тоже надо было о многом подумать.

Куда мы шли таким решительным шагом?

По правде сказать, я и сам не знал. Мы шли просто вперед, наугад. Ну, а дальше?

Я обещал Лизе сперва повидать ее братьев и Этьеннету, а затем навестить ее. Но я не условился с ней, кого я должен увидеть первым: Бенжамена, Алексиса или Этьеннету. Я мог начать с любого, то есть идти по своему выбору на запад, на север или на юг.

Так как мы вышли из Парижа на юг, то идти к Бенжамену было не по дороге. Оставалось сделать выбор между Алексисом и Этьеннетой.

Была еще одна причина, заставлявшая меня идти на юг: я хотел повидаться с матушкой Барберен. Если я давно не говорил о ней, то это не значит, что я ее забыл. Много раз я думал о том, чтобы написать ей и сказать:

«Я помню о тебе и по-прежнему люблю тебя». Но я знал, что она не умеет читать, и безумно боялся, что письмо попадет в руки Барберена.

Что, если Барберен благодаря моему письму отыщет меня, опять возьмет к себе, продаст новому хозяину, совсем не похожему на моего Виталиса? Уж лучше умереть с голоду, нежели подвергнуться подобной опасности. Но если я считал невозможным написать матушке Барберен, то мне казалось, что я могу как-нибудь повидаться с ней. Теперь, после того как у меня появился товарищ, сделать это было гораздо проще. Я пошлю Маттиа вперед, он пойдет к матушке Барберен и под каким-нибудь предлогом заговорит с ней. Если она будет одна, он расскажет ей все обо мне. Тогда я безбоязненно войду в тот дом, где протекло мое детство, и брошусь в объятия моей кормилицы. Если же, наоборот, Барберен окажется дома, Маттиа попросит матушку Барберен пойти в какое-нибудь укромное местечко, где я с ней и повидаюсь.

Все эти планы я строил, продолжая идти, и потому шел молча. Решить столь важный вопрос оказалось делом нелегким, а кроме того, я должен был отыскать на нашем пути такие города и деревни, где бы мы имели возможность сделать хорошие сборы. Для этого самое лучшее было обратиться к карте.

Я вынул ее из мешка и разложил на траве. Довольно долго я не мог ориентироваться. Вспомнив, каким образом делал это Виталис, я в конце концов так составил маршрут, чтобы обязательно пройти через Шаванон.

– Что это за штука? – спросил Маттиа, указывая на карту.

Я объяснил ему, что такое карта и для чего она служит, почти дословно повторив то, что мне когда-то говорил Виталис.

Маттиа внимательно слушал, глядя мне в глаза.

– Для этого надо уметь читать.

– Понятно. А разве ты не умеешь читать?

– Нет.

– Хочешь научиться?

– Очень!

– Ну что ж, я тебя выучу.

Так как я уже развязал свой мешок, мне пришла в голову мысль осмотреть его содержимое. К тому же мне очень хотелось показать Маттиа свои сокровища, и я высыпал все на траву.

У меня оказалось три полотняных рубашки, три пары чулок, пять платков все в полной исправности, и пара немного поношенных башмаков. Маттиа был поражен моим богатством.

– А что у тебя есть? – спросил я.

– Скрипка и то, что на мне.

– Ну что ж, поделим все пополам, раз мы с тобой товарищи: у тебя будут две рубашки, две пары чулок и три носовых платка. Но зато и мешок будем нести поочередно. Согласен?

Теперь, когда я снова сделался артистом, я решил, что мне необходимо принять соответствующий вид; поэтому я открыл шкатулку Этьеннеты и достал оттуда ножницы.

– Пока я буду приводить в порядок штаны, – обратился я к Маттиа, – ты мне сыграешь на скрипке.

– С удовольствием.

И, взяв скрипку, он заиграл.

В это время я храбро вонзил ножницы в штаны немного ниже колен и принялся их резать. Это были прекрасные штаны, из такого же серого сукна, как жилет и куртка. Помнится, я был очень доволен, когда Акен мне их подарил. Я совсем не думал, что порчу их обрезая, – напротив, мне казалось, что теперь они станут еще лучше.

Сперва я слушал Маттиа и резал штаны, но вскоре отставил ножницы и весь обратился в слух. Маттиа играл почти так же хорошо, как Виталис.

– Кто тебя выучил играть на скрипке? – спросил я.

– Никто, и все понемногу. Главное, я сам постоянно упражнялся.

– А кто выучил тебя нотам?

– Я не знаю нот, я играю по слуху.

– Тогда я научу тебя играть по нотам.

– Ты, должно быть, знаешь все на свете?

– Ну еще бы! Ведь я глава труппы.

Мне тоже захотелось показать Маттиа, как я умею играть. Я взял арфу и запел свою неаполитанскую песенку.

Тогда Маттиа, не желая оставаться в долгу, громко выразил свое одобрение. Но нельзя было дольше терять время на взаимные комплименты и играть для собственного удовольствия – надо было подумать о том, чтобы заработать на ужин и на ночлег.

Я завязал мешок, и Маттиа надел его себе на плечи. Теперь в первой попавшейся на пути деревне мы должны были устроить первое выступление нашей труппы.

– Научи меня твоей песенке, – попросил Маттиа. – Я попробую аккомпанировать тебе на скрипке. У нас должно хорошо получиться.

Когда мы пришли в деревню и стали искать подходящее место для представления, мы увидели через открытые ворота одной фермы, что двор ее полон разряженных людей. У всех были цветы, перевязанные лентами: у мужчин – в петлицах, у женщин – приколотые к поясам. Очевидно, здесь происходила свадьба. Мне пришла в голову мысль, что эти люди будут очень рады музыкантам и, вероятно, захотят потанцевать. Тогда я тотчас же в сопровождении Маттиа и Капи вошел во двор. Держа шляпу в руке и сделав большой поклон (поклон Виталиса), я предложил наши услуги первому попавшемуся мне на глаза крестьянину.

Толстый парень с красным, как кирпич, лицом, в туго накрахмаленном воротничке, доходившем ему до ушей, добродушно улыбнулся. Он мне ничего не ответил, но, повернувшись, засунул оба пальца в рот и так пронзительно свистнул, что Капи испугался.