Свинцов владимир Борисович 6 страница

Утром Соленый, преобразившийся, помолодевший, попросил Федора:

— Разреши мне самому избрать обратную дорожку на рудник. Спешить особо некуда — рудные камешки в сумках. Иди туда, куда поведу.

Соленый шел с небывалым проворством. С легкостью горного козла перепрыгивал через ручьи и расселины. В разговорах много шутил и смеялся. Когда заговорил о близком сердцу Федора, обнадежил:

— Не кручинься! Все впереди у тебя. А девку ту непременно сыщем. Не я дважды окрещенный, если не сыщем…

После двух дней пути Федор стал узнавать места, где бывал раньше. Вот и та развесистая пихта, за которой пряталась девушка.

— Здесь я встретился с ней…

Соленый промолчал и первым нырнул в малинник, ощетинившийся упругими зелеными ростками проклюнувшейся листвы. За малинником без конца тянулось густое разнолесье. Часа через два Соленый остановился на поляне у скалистого крутяка.

— Оглядись как следует. Что заметишь — скажи…

От цветения огоньков и марьиных кореньев склоны занялись пожаром. По нежному сочно-зеленому молодотравью долины буйно расплескались заросли нежно-голубых васильков, белоснежной ромашки, темно-синих колокольчиков. В подвенечное убранство вырядилась гибкая черемуха.

Федор взглянул ввысь. Там — беспорядочные нагромождения камней, а между ними — уродливые низкорослые кусты. Еще выше — голые обрывы.

— Ну что?

— Ничего не вижу, — ответил Федор.

— Хорошо, что опытный взгляд не зрит орлиного гнезда, — сказал удовлетворенный Соленый и добавил: — А ну, посмотри сюда!

Совсем рядом и только сейчас Федор заметил, что природа не могла сложить так каменные плиты. Одни стояли на ребрах, другие накрывали их. Получалось подобие каменных изб, но без окон.

— Когда человек прячется, для него темнота — первый помощник, — загадочно пояснил Соленый и неожиданно громко заухал ночным филином. Приключись самое необычное, Федор поразился бы меньше. Зашевелилась каменная плита и, словно из подземелья, вырвалась, с громким радостным криком бросилась на шею Соленому девушка.

— Отец, отец пришел!

Из каменных провалов, образовавшихся вдруг, оглядываясь, выходили люди. Широкая счастливая улыбка не закрыла глаз Соленому. Не ускользнул от них недоуменный взгляд дочери. Смущенная при виде Федора, она скрылась за плитами.

— Она? — спросил Соленый, улыбаясь.

— Она! — выдохнул Федор.

— Зовут Феклушей.

* * *

С первыми лучами солнца в потаенном поселке рождалась жизнь. Дома оставались лишь дети, которые научились оберегать тайну убежища не хуже взрослых. Остальные растекались в разные стороны по неприметным для постороннего глаза тропинкам. Уходили за несколько верст от убежища, сообща добывали пропитание. На самых укромных горных полянах, скрытых густыми зарослями кустарников, ковыряли землю под ячмень и просо. Тяжело приходилось женщинам. На пятнадцать поселян всего двое мужчин, да и те — седобородые старцы.

Длинные майские дни проходили незаметно. Вместе с Соленым Федор вскопал не одну полянку. Следом неотступно шла Феклуша. Из ее проворных рук зерно ложилось на землю густым дождем. Приятно смотреть на такую работу. Легко и непринужденно шла девушка по земле. Не останавливаясь, она исподтишка восхищенно наблюдала, как в руках Федора играла лопата, острием ослепительно поблескивала на солнце. Пласты от сокрушающих ударов рассыпались на мелкие комки. После того не требовались грабли, а Феклуша подзадоривала:

— В такой земле полыни родиться!

Федор улавливал шаловливые нотки в голосе, на минуту бросал работу. Его улыбка без слов говорила Феклуше о многом.

В обед девушка подавала мужчинам крупяной суп в добела выскобленных деревянных мисках. Соленый ел жадно, с шумом. Федор же терял аппетит. Феклуша замечала это и старалась показать, что проголодалась. Поев, громко стучала деревянной ложкой по опустевшей миске, звонко смеялась.

— Хороший работник за столом узнается!

Федор спохватывался, вмиг наверстывал упущенное. Получалось у него это неуклюже. Проливал суп, смущенный своей неловкостью, виновато косил глаза на Феклушу.

В первый день прихода в Незаметный Соленый напрямик сказал другу:

— Коли по сердцу девка — считай своей невестой. Ни за кого замуж не выдам, кроме как за тебя. Свадьбу-пир сыграем, когда пожелаешь…

Слова друга радовали, но Федор не отважился на разговор о сердечных делах с Феклушей. Другой сказал, выпалил бы про все, а ей не мог: язык не слушал сердца.

Проницательный Соленый быстро подметил все и журил Федора без злобы, по-отцовски:

— В рудах понятие немалое имеешь, медведю тропки не уступишь, а перед девкой в кусты пятишься.

Однажды утром Соленый объявил:

— Харч кончается, а впереди работа…

Федор тут как тут:

— Схожу до ближайшей деревни.

— Не к тому говорю. Пойду сам. Каждая дорожка мне знакома. А ты проплутаешь. К вечеру обернусь. Тем временем с поляной управитесь.

Федор понял, что друг решил твердо, и заершился, разводя руками:

— За малого ребенка принимаешь. Той поляны не хватит до полудня! Сказывай, что делать после.

Соленый прижег на дорожку козью ножку, спокойно объяснил:

— Рад бы, да не знаю. С ребятней дед Филипп остался. Он всему голова, у него и выспроси, где надежней поднять землю. Ну, прощевайте.

…Не поднимая головы, Федор знал, что за ним следит пара глаз. И от этого закипел в работе, лопата как бы сама собой врезалась в мощный дерн, и как бы сами собой ложились один к другому маслянистые пласты веками не тронутой земли.

Феклуша разбрасывала зерно, загребала широкими деревянными граблями. Изредка о чем-нибудь спрашивала. Федор отвечал невпопад, коротко «да» или «нет» и с новой силой вымещал недовольство собой на лопате.

Федор кончил работу. Высоко поднятая лопата острием нечаянно воткнулась не в землю, а в ногу. На просеченном обутке показалась кровь.

— Ой, что ты наделал, Федя!

Федор встрепенулся — впервые из уст Феклуши услышал свое имя.

— Давай помогу тебе…

Рана оказалась неглубокой, но Феклуша долго и старательно присыпала ее золой из потухшего костра.

— Вот так.

Солнце подходило к полуденной высоте. Над поляной струился нагретый воздух. В кустах шелестел ветерок, помогал распускаться листве.

Выпрямившись, Феклуша оказалась лицом к лицу с Федором.

— Неужели не замечаешь, что люблю? — Казалось, из груди Федора вырвался болезненный стон. Не скрывая лукавой улыбки, Феклуша задорно сказала:

— А ну, смотри сюда…

Федор раньше замечал на опрятном сарафане из тонкого холста грубую выцветшую заплатку. Феклуша оторвала ее одним усилием. Федор увидел, что под лоскутком толстой холстины сарафан был цел, и немало удивился.

— Узнаешь?

— Ничего не понимаю…

Тогда Феклуша мягко пояснила:

— То обрывок куртки, память о твоей схватке с медведем. Не любила — не хранила бы память о тебе.

Простые слова девушки были для Федора убедительнее жарких признаний.

— Феклуша!..

Не успела на землю опуститься вечерняя прохлада, как возвратился Соленый. Стрельнул коротким понимающим взглядом в молодых и многозначительно сказал:

— Дела наши хороши… — Потом, чтобы скрыть верную догадку, простодушно добавил: — От деда Филиппа за работу спасибо. Поднимем поляну в Косматой пади, и на том аминь.

Через два дня Соленый, будто к слову пришлось, напомнил Федору:

— Пора суденышку в Колывань отплывать.

— Чего так? — встревожился Федор.

— А то… против положенного срока пятые сутки пошагали.

С тихой грустью Федор уходил в путь. Знал, что Феклуша, кроме него, ни на кого на свете не взглянет, а сердце тревожил назойливый вопрос: «Когда же свидимся?»

Угадывая мысли друга, Соленый рассеивал грусть-тоску обнадеживающими словами:

— Скоро… Скоро!

* * *

На осеннюю слякоть лег глубокий сырой снег. Сразу же ударил первый морозец. Затвердело, захрясло снежное покрывало, самый злой ветер не мог бы сорвать его. Под тяжелой ношей круто — вот-вот сломаются — гнулись мохнатые ветви елей и пихт.

По верным приметам умудренные жизнью старцы предсказывали обильный урожай на следующее лето. Охотники спешили по прочному насту на первый звериный промысел, пока свирепые бураны не замели леса и горные увалы сыпучим снегом.

Приход зимы — утеха для колыванской работной ребятни. В уголке заводского пруда, очищенном от снега, день-деньской неумолчно звенят голоса. От топота множества ног гулко потрескивает неокрепший лед.

В зимние месяцы до наступления маловодья в пруду, на заводе самая напряженная работа… Ядовитой копоти обжигательных и плавильных печей в эту пору особенно много. Заснеженные крыши поселковых домишек становятся пепельно-серыми. Вблизи завода черный снег ноздреват, словно побит прожорливой червоточиной. Внутри завода настоящее пекло, невыносимый удушливый смрад и полумрак от сернистых и свинцовых испарений. Истекающие из печей потоки жидкой, как водица, меди быстро блекнут — не источают слепящего ярко-белого сияния, а отсвечивают густым и дрожащим багряно-красным заревом. В формах — изложницах — медь остывает с отрывистым потрескиванием, дышит иссушающим жаром.

Под окрики доглядчиков работные снуют, как грешники в аду. Уставшие и разопревшие, улучив бесконтрольную минутку, поочередно выбегают наружу, по-рыбьи раскрытыми ртами жадно хватают морозный воздух. Слезятся глаза. Грудь раздирают невидимые звериные когти. В продолжительном приступе сухого, лающего кашля работных рождается звук, похожий на тот, что ночью издает болотная птица выпь. Работные низко, приседают, хватаются за животы в тщетных попытках откашляться.

Трудно приходилось Соленому. Работал он на засыпке плавильных печей. Когда опрокидывал в огненное жерло корытца с рудой или углем, невыносимый жар с треском закручивал в мелкие колечки бороду и усы. От сухости першило во рту и в горле.

Теперь Соленому и грамота не в облегчение. Минуты передышки уходили на запись выхода металла при рудной плавке. Глубже запали глаза, сильнее обозначились морщины. И, пожалуй, не столько от натуги и переутомления.

Федор работал на добыче руд в Воскресенском руднике. Через каждые два-три дня приезжал в Колывань с попутными рудовозами.

В свободное от работ время Федор и Соленый не сидели праздно. Пока густая темень на землю не опустится, стучали топорами. Медленно, но уверенно поднималась вверх вместительная изба в четыре покоя. Ровно такая, чтобы, кроме семьи Соленого, хватило места для молодоженов.

Приказчик, как заметил хлопоты рудоискателей, хитрую, довольную ухмылку спрятал в прокуренную бороду. «Это хорошо: орел вьет гнездо — себе крылья подрезает. Значит, к месту привязан, никуда не улетит… Видно, жениться Федор надумал».

После этого работные люди по тайному наказу приказчика во внеурочные часы не раз и не два приходили на помощь. Однажды вроде бы случайно приказчик сам прибрел к стенам растущего пихтового сруба. Погладил оструганные, не успевшие поблекнуть от времени стены и к Федору пристал, как репей к конскому хвосту.

— Для чего такую хоромину затеял? Много ли одинокому, холостому парню места надобно? Не иначе, жениться надумал. Так оно и есть! По глазам вижу. — И вслед за этим приказчик сердито забрюзжал: — Пошто, Федор, скрытничаешь? Пошто взялся дом рубить без совета и согласия старших? Кто я такой в Колывани? Хозяйские глаза, уши и разум. Говорил ли раньше мне о своем намерении? Нет. Не годится такое.

Федор осмыслил, что приказчик может чем-нибудь напортить делу, степенно и учтиво пояснил:

— Хотел тебе сказать, Мокеич, да ты сам вопросом опередил меня. Не обессудь за промашку.

— Кого же в жены хошь взять? Уж не Белоусову ли Настю?

— Не-е. Дочь Соленого Ивана, — ответил Федор и не заметил, как из груди приказчика вырвался сдержанный вздох облегчения.

Приказчику за шестьдесят перевалило. Сух, как прошлогоднее перекати-поле, но костью широк и глаза светятся молодо, по-озорному, кошачьими когтями царапают душу. Смолоду приказчик стороной обходил женщин, а как в годы вошел, будто подменили человека. Вот уж истинно: седина в голову — бес в ребро. Проходу не давал работным девкам, а пуще всего вдовам молодым да неудачливым женам. Крутил и так и этак, как мышкующая лисица хвостом, а своего разными путями добивался. Правда, не всегда сходило с рук гладко.

Случалось, разгневанные работные теряли всякую сдержанность и старательно выбивали на спине и боках обидчика кулаками дробь под стать барабанной. После того приказчик надолго ложился в постель. Набожная и строгая жена-кержачка обильными примочками стирала с кожи мужа пятна густой синевы.

За битье приказчик не затаивал обиды на работных. Воспринимал как должное. Месяц-другой ходил тише воды, отворачивал вон скорбную рожу при встрече с самыми пригожими молодками. Потом входил в прежнюю колею и в домогательствах становился еще настойчивее.

Колыванские бабы и девки при встрече с приказчиком не выдерживали взгляда его горячих глаз, скоромной улыбки, испуганно шарахались в сторону. Потом долго и отменно ругались, истово крестились: «Вынесло лешего на дорожку! Штоб тебя, охальника, к матушке-земле пригнуло. Твоему грешному телу на вертеле в жару преисподнем обугляться! Прости меня, господи, за злой язык мой…»

К Насте приказчик давно приглядывался, да подступа не находил. Знал: выйди Настя замуж за Федора, тогда поминай, как звали. За кем другим, а за Федором Настя была бы как за каменной неприступной стеной. У приказчика давно родилось намерение окрутить Настю с парнем тихого десятка, который не то что рук, а глаз не поднял бы в Настину защиту. Таявший душой от тайных и утешительных надежд, приказчик невпопад проявил участие к женитьбе Федора.

— Показал бы допрежь, какова собой девка. Может, порча али какая хвороба нутро гложет. Такому-то орлу сказочная царевна под стать…

Федор знал приказчиковы слабости и ответил резко:

— Не тебе жену выбираю. Не суйся, куда не просят! Понял?

— Но, но, потише! Забыл, с кем разговариваешь, гусенок.

Федор подался вперед со сжатым кулаками величиной едва ли не в человеческую голову. Приказчик смекнул: изведай сейчас таких кулаков — не встанешь на ноги совсем. И поспешно зашагал на мировую.

— Остынь, кипяток! Так ить, без злого умысла сказал я. От себя на свадьбу трешку брошу. Раскинь умишком — жалованье за целый месяц.

Слух о предстоящей женитьбе Федора облетел Колывань. От удивления и скрытой зависти девки приглушенно зашушукались на вечеринках. Зато парни, что за Настей ухаживали и считали Федора главным соперником, воспрянули духом. Теперь его не стало на дороге. А Настя реже появлялась на вечеринках. Если приходила, то вела себя необычно — притихла, словно ручеек в пору крепкого заморозка…

Парни теперь смелее подходили к Насте. Не заискивали до унижения, как бывало, говорили в полный голос, не скрывали окрепших надежд. Каждый считал себя достойным внимания Насти и потому не думал уступать дорогу другому. Оттого после вечеринок стало больше драк. Парни колотили друг друга с молчаливым остервенением, без жалоб на скуловороты и глубокие пробоины в головах.

Настя же вроде не замечала происходившего вокруг и упорно не называла своего избранника. Как и прежде, домой уходила одна. И вот как-то позвала провожатым Кузьму Смыкова. Смущенный Кузьма заупирался было, но перед властным настоянием Насти сдался. Она забросала спутника вопросами:

— Отчего, Кузьма, сам в себе живешь? Ни разу нигде твоего голоса не слыхивала. Нешто говорить тебе не о чем?

Кузьма пыхтел от смущения. Словам не хватало сил сорваться с непослушного языка. Настя подумала: «Видно, робок, что заяц луговой. Ни к чему таким быть парню…» Только хотела распрощаться на своротке дороги, как из-за угла ближней избы выскочили трое парней. Лютыми зверями набросились на Кузьму. Где больнее, туда старались угодить кулаками. Настя что было духу закричала:

— Вы что, окаянные, с цепи сорвались! Кузьма как есть ни в чем неповинен! А ну отходи в стороны!

Парням слова нипочем. С удвоенной силой стали наседать на Кузьму. Тогда Настя выхватила из плетня толстую, в руку, хворостину. От хлесткого удара Матвей Поднебеснов с воем бросился наутек. Кузьму словно кто сразу подменил. Теперь уже сам стал чаще опускать кулаки на спины и головы парней. Изловчился как-то и ударом под самый дых срезал Ваньку Синегорова. Тот долго слепым котенком ползал по снегу, не в силах встать на ноги. Андрюшка Травков не выдержал натиска Кузьмы, переметнулся через плетень в заснеженные огороды.

Настя поняла, что только при ней Кузьма робок. А так парень, как и многие. Но от этого не стало легче на сердце. Как ни говори, а Кузьма — не Федор.

На другой день Иван Белоусов пришел к Федору на место постройки. Пересчитал венцы в срубе. Двенадцать оказалось.

— Не высока ль изба-то? Из такой зимним ветрам подручнее печное тепло выдувать…

— Не-е, дядя Иван. Пригонка плотная — комар носу не подсунет. Да и мох положен с длинным изгребьем — подбивка в пазах добротная. К тому же я не привычен к избяной духоте.

— Немало дней в году под небом ночуешь, оттого и не по тебе изба, — уточнил Белоусов и, к удивлению своему, подметил, что заговаривает с Федором не о том, о чем хотел. И только, как уйти домой, задал вопрос, с которым пришел:

— Вправду говорят, что жениться надумал?

— Вправду, дядя Иван.

Федор без утайки рассказал про сокровенное старику Белоусову, которого уважал за прямодушие и честность.

— То хорошо, — одобрительно заметил Белоусов. — Всяк в свое время женится. И тебе приспела пора. От души желаю тебе, Федор, удачи в женитьбе и счастья в жизни.

Дома Белоусов напрямую сказал Насте:

— Твоя правда — женится Федор. Жаль, да делать нечего: сердцу не прикажешь.

Заметив слезинки на ресницах дочери, как мог утешил:

— Не печалься, дочка. И твоя судьбина сыщется. Таким, как ты, в девках не вековать.

* * *

Федор с нетерпением ждал, когда сойдет снег и отзвенят ручьи, чтобы по весеннему первопутку перевезти семью Соленого из Незаметного под защиту колыванских крепостных стен. Изба, если не считать мелких недоделок, готова. Крыша на ней не похожа на другие: не плоская, как блин, а островерхая и высокая, наподобие боярской шапки. Сделать такую присоветовал пробирный мастер Юнганс, чтобы летом дождь без запинки скатывался, а зимой ветры легко сдували снег. И окна отличные от соседских — высоко над землей прорублены, широкие, чтобы света в избе в достатке было.

В ожидании зимние дни тянулись бесконечно долго, особенно когда Федор за ненадобностью вогнал топор в пихтовый сутунок едва не по самый обушок.

Теперь Федор жил сладкими мечтами о Феклуше. Невольно думалось и о другой — о Насте. Нет слов — хороша собой Настя, и Федор от души желал ей счастливой судьбины.

Вслед за отцом Настя не раз отваживалась заговаривать с Федором, вопреки советам бабки Агафьи. Федор бывал приветливее, мягче прежнего. Но Настя скоро поняла, что не для нее такая перемена, и стала чуждаться Федора. Увидит — незаметно шмыгнет в сторону. Если лицом к лицу столкнется, молча пройдет мимо, состроит безразличный, невидящий взгляд. Про себя же Настя говорила не то с раздражением, не то со злостью: «За моим замужеством дело не станет». И притворно звенела во весь голос на вечеринках…

В погожий день масленой недели Федор в задумчивости вышагивал по заснеженным улочкам Колывани. И вдруг сзади — тонкий и радостный перезвон поддужных колокольцев.

Едва Федор успел отпрянуть в сторону, как мимо бешено пронеслись подводы. Необычные — украшенные разноцветными лентами. Только и заметил Федор широкую улыбку на лице Насти, возбужденной быстрой ездой да понурую голову ее отца.

Почти следом в легких санках ехал приказчик. Поравнялся с Федором, властно осадил гнедого жеребчика.

— Садись! Малы санки, а места хватит, до Смыковых подвезу.

Федор сразу понял, что происходит: «Стало быть, за Кузьму Смыкова Настя выходит… Стой, стой…» Федор припомнил, как в последнее время приказчик зачастил к старику Белоусову и отцу Кузьмы. «Его рук дело, эта свадьба», — подумал Федор и резко сказал приказчику:

— Незваный гость не к месту на свадебном пиру. Ты же поспешай к столу, чай сватом будешь…

Охватило желание сказать приказчику что-нибудь дерзкое, пронять до самых печенок, но санки сорвались с места, утонули в снежном вихре…

Приказчик сидел на почетном месте за свадебным столом — под образами. Родственники жениха на лету схватывали каждое желание гостя-благодетеля. Шуточное ли дело — приказчик на свадьбу выложил из своего кармана пять серебряных рубликов! Потому перед ним сейчас миски с лучшей пищей, чарка, до краев наполненная хмельным. Приказчик не спускал восхищенных глаз с Насти, громко бахвалился перед женихом:

— Во невесту тебе сосватал! Сочней и краше спелой ягодки! Не твоим бы устам смаковать сию ягодку. Да таков уж я: люблю добро людям творить.

Белоусов подпрыгнул на скамье и взбеленился:

— Похваляешься Настей больше родного отца! Не ставь в заслугу сватовство. С моего согласия свадьба, вот и все!..

Приказчик прищурился, сквозь узкие щелки между век брызнули недобрые огоньки.

— Знай, сверчок, свой шесток! Не то плетей прикажу всыпать, в подземной работе вконец замордую. Через мои старания молодые пришли к венцу и за свадебный стол.

Задетый за живое, захмелевший Белоусов не сдавался.

— Не пужай черта адом! Спина моя так исписана, что плетке некуда лечь. Не боюсь тебя и плетей твоих: жизнь моя — короткая веревочка…

Жених потупил взор. От неожиданного спора затихли гости. И быть бы неминуемой грозе за свадебным столом, если бы не Настя.

— Полно, Харлампий Мокеич, — сладко пропела она и указала на Белоусова: — Он — отец кровный, ты — посаженный. За мир да согласие меж вами! — Настя подняла чарку и в один прием до дна выпила хмельное. Гости загалдели, зашевелились. Неловкого напряжения как не бывало.

Приказчик оттаял от лучезарных, смеющихся взглядов Насти. Казалось ему сейчас, что слышит не Настин говор, а ласковое манящее журчание горного родничка. Так и подмывало испить из него живительной водицы, как после утомительной дороги под палящим солнцем.

Лукавая Настя все свадебное пиршество держала приказчика во власти своих обворожительных улыбок. Приказчик истолковывал их по-своему, и оттого молодело сердце, млела душа в сладкой истоме, занимались слабым румянцем щеки.

Белоусов верно угадывал душевные порывы, тайные намерения приказчика и бессильную злобу на него глушил хмелем. Под конец гульбы подобревший и совсем отмякший приказчик закричал во все горло:

— Слушай меня! Сему застолью не робить три дня! Веселиться, как душа велит!

Белоусов оторвал от стола отяжелевшую голову.

— Вот то хоро-о-шо-о! Похва-а-а-льно-о!

* * *

Весна, не в пример прошлой, дружно прошагала по земле. Отцвели долины и горные склоны. Солнце набирало силу с каждым днем. Блекла весенняя синева неба. С крутобоких хребтов сползали последние снежные пятна.

Бывало, такой порой Федор далеко уходил от Колывани. Нынче же приказчик медлил с отправкой рудоискателей.

— Повременить надобно. Лето — впереди. Успеется пошарить по самым потаенным горным застрехам. На заводе уйма дел…

Неожиданно Сидоров снял от плавильных печей самых сильных и молодых работников и послал в отдаленные лесные курени для выжига древесного угля.

— Пусть подышат свежим воздухом.

Работные искренне недоумевали. Оставшиеся еле поспевали у рудной плавки. Повелительнее загремели голоса доглядчиков — нельзя упускать подходящего случая к приумножению выплавки меди.

Из пруда через плотинные прорезы сильно, взахлеб била вода. Бешено, до ряби в глазах вертелись водоналивные колеса, в полную силу вздыхали воздуходувные меха у горнов и печей. Приказчик не забыл занять работой жен и дочерей работных. Тех, что постарше, заставил кухарить в артелях углежогов и бергайеров, возить руду, уголь, рубить хворост для починки плотины и гатей, осыпать угольные кучи.

От Воскресенского рудника до Колывани прямая дорога через лес и увалы не длиннее трех-четырех верст. Любил по ней ходить Федор. Безлюдье и тишина. В минуты уединения перед глазами особенно отчетливо вставал образ Феклуши. Вот она — статная, гибкая. Легкий ветер играет прядями распущенных волос. На лице жаркая улыбка, зажженная солнцем. Через густую сетку полусомкнутых длинных и черных ресниц куда-то пристально смотрят ее глаза. Затем ею овладевает громкий смех радости и счастья при виде его, Федора… «Что-то поделывает она теперь. Ждет, небось, не дождется… Не пустил приказчик меня за ней по весне, теперь бы здесь была…»

Федор вздрогнул. Моментально исчезло видение. За березками с клейкой, журчащей на ветру молодой листвой и в самом деле послышался сдержанный, вкрадчивый женский смех.

Федор сделал осторожный шаг вперед и окаменел. Никогда и в мыслях не чаялось увидеть такое. На траве сидел приказчик Сидоров. Длинные руки едва не дважды обвились вокруг женской талии. Лицо женщины скрывала лохматая приказчикова голова. Переливался смеющийся лукавый голосок:

— Силушка — что у медведя! На бабий хоровод достанет! Чай, не изработался…

Женщина легко выскользнула из объятий приказчика, запрокинула голову, и Федор узнал в ней Настю. Она увидела Федора, испуганно и громко ойкнула и метнулась прочь.

Сейчас Федор понял, почему в числе других работных уехал на выжиг угля Кузьма Смыков, а Настя, не в пример другим молодым бабам, попала на легкую работу — стала кашеварить на Воскресенском руднике рядом с домом своим. Легко разгадалась и тайна прежних частых наездов приказчика на рудник…

Душу Федора распирали чувства неловкости и смущения, обиды и возмущения. На какой-то миг перед ним восстал Кузьма Смыков, беззащитный и безликий. Жалость к Кузьме, озорное искушение постоять за его честь овладели Федором.

А Насти и след простыл: ящерицей уползла в кусты и была такова.

Приказчик, не веря в происшедшее, прилип к траве. В глазах застыл ошалелый, непонимающий взгляд. Испуг и удивление перекосили раскрытый немой рот. Как по пустому деревянному ушату, глухо ударил кулак Федора.

— А-а-а-ай! Убивают!

Второй удар утихомирил приказчика. На полянке тревожно всхрапнул и заржал конь. Федор сгреб в охапку обмякшее тело, уложил в телегу. Умный конь без понуканий пошел вперед.

…Давно затих стук колес о лесные корневища, а Федор стоял на прежнем месте. Душа просила разрядки, и Лелеснов неожиданно и громко захохотал. Чуткие березки, как от ветра, запрядали листвой. Где-то отозвалась продолжительным «игу-гу-у» иволга.

На самом виду Колывани приказчик очнулся, взял в руки вожжи. В голове — церковные перезвоны, грудь судорожно колыхалась от нехватки воздуха, перед глазами мелкая и густая рябь.

На другой день приказчик от страшной боли в шее оборачивался назад по-волчьи — всем туловищем. Из-за опасения широкой огласки случившегося немедля отправил рудоискателей в горы.

— Забудь, что приключилось. Молчание — золото. Понял меня? — сказал приказчик Федору. В глубине души впервые и робко зашевелилась обида за побой. Старел безвозвратно, видимо, Мокеич, коли тайно роптал против привычки…

* * *

Почти все лето рудоискатели обшаривали причарышские горные дебри. В преддверии осени возвратились в Колывань. Федор сразу же к приказчику с прежней просьбой.

— Разреши, Мокеич, за невестой съездить…

— Разве не привез? Пошто с рудного поиска не заехал к ней?

В голосе, глазах приказчика Федор заметил притворное удивление. Однако сдержался, виду никакого не подал и вразумительно пояснил:

— Как заедешь-то, коли невеста в другой стороне и в большой дали от Чарыша. Не по пути, стал быть…

— А-а, — понимающе протянул приказчик и сухо отрезал: — Малость повременить придется…

Через неделю пробирщик Юнганс нашел высокое содержание металла в руде, которую принесли рудоискатели. Приказчик снизошел к Федору.

— Ладно уж… разрешаю на время от дел отлучиться. Только свободных лошадей нет для твоей невесты. Где хошь бери…

Юнганс плохо понимал по-русски. Сейчас же верно уловил, что происходило между приказчиком и Федором. На удивление приказчику, Юнганс протянул Федору руку.

— На… карош мейстер всегда надо выручайт… взяйт…

Как ни упирался Федор, а не смог уйти от Юнганса, прежде чем не взял предложенных прогонных денег, которыми платили за наем лошадей…

Федор и Соленый поехали в Незаметный. К самому поселку подъезда не было, и лошадей пришлось оставить в низине, где пожухшее разнотравье свалялось в колтуны. Рудоискатели шли полянами, знакомыми с памятной весны. Неубранный ячмень низко кланялся в ожидании первых заморозков. Соленый брал в руку наполовину осыпавшиеся колосья, с неподдельным сокрушением бубнил:

— Вот она, лень-матушка-то! Нешто видано такое, чтобы кормилец под снег уходил…

Федор горячо восстал за поселян.

— Работников-то раз-другой и обчелся. А может, какая хворь навязалась, или еще что…

К потайным жилищам подошли молча, с какой-то смутной тревогой. Никто не ответил на глухое уханье филина, не вышел с громким криком навстречу. По разрушенному каменному убежищу, по разбросанным немудреным пожиткам рудоискатели заключили, что не по своей воле ушли поселяне из насиженного гнезда.

Друзья терялись в догадках. «Может, джунгары полонили?» От этого на лбу Федора выступил холодный пот. Но стоило подумать трезво — предположение отвергалось полностью. Кочевники передвигались по открытым проезжим дорогам, временно оседали стойбищами лишь на берегах рек, в широких долинах с ключевой водой. В тесном каменном мешке им делать нечего.