Свинцов владимир Борисович 8 страница

Императрица разверзла полусонные веки. В глазах затеплились приветливые огоньки.

— Спасибо за подарок, Акинфиевич. О просьбе твоей обещаю подумать.

…Императрица провела в Москве не один месяц. После встречи с Демидовым здесь ее удерживали не одни развлечения. На глазах свиты она сохраняла прежнюю беззаботность и веселое настроение, в кругу же близких сановников без лишнего шума вершила государственные дела. Дважды вызывала она специалиста-металлурга бригадира Беэра. Разговор велся в строгой тайне.

Второго июля 1744 года Елизавета издала секретный именной Указ. Во главе специальной комиссии Беэру предстоял далекий путь на Алтай, чтобы проверить сообщение Трегера. В дорожном ларце из узорного сафьяна бригадир вез царский Указ:

«…на Колывано-Воскресенских заводах как серебряную, так и золотую руду, так и протчие минералы, какие тамо найтица могут, надлежащим порядком осмотреть…и как в тех, так и в протчих местах, где разведать можете о каких минералах, чего еще на свете не произошло, потому уж учинить свидетельства, и пробы и обстоятельные описи по Вашему искусству и благорассуждению с собою привезть и объявить нам».

В дороге бригадир истомился. Невеселые мысли бродили в его голове. От них зябко ежилось тяжелое, не привыкшее к таким утомительным переездам тело. «Хитер Акинфий Демидов. Просто не ухватишь. Словно рыбьей чешуей одет. Императрица — повелительница, а влиятельные сановники — вершители человеческих судеб. Без мала с ними всеми Демидов накоротке».

Сын тульского кузнеца Акинфий Демидов, богатейший заводчик России, он же князь Сан-Донато, никогда не отдал бы своего без жестокого боя. Знал про это бригадир, и потому предстоящее рождало боязливый трепет в душе. Но повеление императрицы — жесткий закон. Выполнишь его — жди милостей, нет — уступи место другому, останься вечно неприметным и жалким.

В своих опасениях бригадир зашел слишком далеко. На самом деле все свершилось намного проще: царский указ возымел непреодолимую силу…

* * *

После встречи с Федором на речке Настя сникла как-то сразу. С людьми разговаривала неохотно, отвечала на вопросы сбивчиво и невпопад. Померк озорной блеск в глазах. Теперь в их глубине — бесконечная грусть и тихая задумчивость. От уголков глаз на виски и лицо убегали прямые, еле приметные морщинки — ни дать ни взять трещинки на молодом льду от удара чем-то легким. Похудела и осунулась Настя.

У вершины горы Синюхи, в каменной чаще, покоилось небольшое озерко. Вода в нем холодная и безжизненная, иссиня-черного цвета. Жители Колывани и окрестных поселений считали воду горного озера святой. По крутым каменистым тропам сюда карабкались больные для исцелительных омовений. Некоторые после того поднимались на ноги. И, конечно, не от водицы — просто-напросто потому, что болезнь иногда сама отступала от человека. После каждого такого случая росли толпы больных на берегах безвестного озерка.

Старик Белоусов с затаенной тревогой глядел на дочь, понимающе вздыхал. Настя вышла замуж не против своей воли, но и не по велению сердца, а из легкомысленного желания досадить Федору.

Отец советовал:

— Сходила бы на Синюху к святому озерку, искупалась.

— Ох, никакая водица не поможет!..

В первое время Насте казалось, что Федор удручен ее замужеством. Чтобы убедиться, так или это, Настя решилась на отчаянный поступок — на свидание с приказчиком. Она хорошо знала дорогу через лес, по которой Федор ходил с рудника домой. И знала, когда он возвращался с работы. Устроила так, что Федор стал свидетелем свидания. Противны были липкие объятия постылого человека. Задержись случайно Федор на руднике дольше обычного, неизвестно, чем кончилась бы затея Насти.

Тогда думалось Насте, что Федор начнет укорять и стыдить ее, а приказчика оставит в покое. Но получилось совсем наоборот. Федор выступил в защиту чести Кузьмы, а до Насти — ровно никакого касательства. Опять-таки обидное до слез равнодушие. Хотелось тогда Насте выскочить из кустов и больно ударить палкой Федора. Не за приказчика, конечно, а за себя. Еле удержалась от искушения.

И все-таки позже обрадовалась случайной встрече на глухом берегу Локтевки. В тот памятный час на стороне Насти были явные преимущества. И тем горше было отчаяние, что Федор не для нее: будь она чуточку желанней — не убежал бы прочь, как испуганный зверь.

Прошла обида на Федора. В душе — одна пустота. Она тяготила, пригибала к земле. Чтобы разогнать тоску, Настя в свободные от работы дни ходила за грибами.

Лес хранил задумчивое молчание. Далеко лишь уносился веселый перестук неутомимых тружеников дятлов.

Стояла самая грибная пора. Большая охотница Настя до грибов. Бывало, больше всех набирала. Доверху наполнит корзины разноцветными шляпками, а не уймется — сыщет новые грибные поляны и ну ножом, как серпом, с новой силой работать до приятного, легкого покалывания в спине и ногах от частого нагибания. И не для себя резала Настя грибы, а для менее удачливых подруг.

Увлекшись, Настя незаметно ушла совсем не в ту сторону. И ушла бы еще дальше. Сквозь мелколесье неожиданно ударил ослепительный блеск. Минута, и Настя оказалась у озера Белого. С низких берегов в воду убегал густой лентой сочно-зеленый камыш. Озеро большое, но по красоте несравнимо с Колыванским — плоское, как лист стекла, и потому неприметное и грустное.

Веяло освежающей прохладой. Настя подошла к кромке камыша. В воздух винтом взвилась перепуганная дикая утка, разразилась истошным, громким криком. В просвете камыша чернел нос лодки-дощаника. «Сесть в лодку, уплыть на середину озера… прыгнуть в воду и конец…»

Настя вздрогнула.

По дороге, которая огибала берег, покатился стук тележных колес. «Не иначе, как углежоги», — подумала Настя и села отдохнуть на выворотень, занесенный сюда ветром по вешней воде.

От набежавшего ветерка в камышах захлюпала вода. По кустам и камышу пробежал тревожный шум. По озеру, не защищенному от ветра, покатились частые и мелкие волны с тонкими белыми гребешками. «Потому и Белым, видно, называется», — не совсем верно заключила Настя и обернулась. Стук колес затих рядом, за камышовой излучинкой. Настя пошла туда — надеялась встретить попутную подводу, чтобы доехать до дому.

Почти лбом с Настей стукнулся человек, вынырнувший из-за камыша.

— Настенька! Вот не чаял-то!

Перед Настей стоял приказчик, улыбающийся, окрыленный неожиданной встречей. Он смотрел в одну точку и медленно двигался вперед, будто приготовился ловить пугливую сказочную жар-птицу.

На миг Насте показалось, что идет к ней оживший выворотень. И руки раскинул, как посохшие, хрупкие корневища. Хотелось ударить по ним, чтобы осыпались на землю мелкой крошкой. Настя даже в стороны поглядела. Но в густой траве не видать палки.

— Настенька! — простонал приказчик. — Чего же ты? Одни ведь мы, как есть одни! Кузьма на куренях, Федьки тю-тю! Иди же ко мне, ягодка наливная, перепелочка луговая!

И вдруг в ушах приказчика затарахтел раскатистый гром. Плетями упали руки.

— Если ты, старый пес, ко мне притронешься пальцем, душу к чертям в ад пошлю! За тебя в ста грехах отпущение получу!

Не ожидал такого опешивший приказчик. По дикому выражению лица понял, что Настя не собирается шутить. Тогда решил действовать по-иному.

— Скаженная, пошто орешь во всю глотку! Здесь тебя никто не услышит. В долгу ты у меня, как в шелку, пора и поплатиться! По воле не даешься — силушкой возьму! Чай, знаешь, не изболелся и работой не извелся еще Мокеич!

От угрозы Настя только передернула бровями. Потом засмеялась громко и раскатисто — так, что камыши вздрогнули.

— А ну попробуй, трухлявый пень, догнать меня! От издыху падешь на землю, с душой простишься! Ха-ха-ха!

Настя метнулась в сторону, потом резко повернула к озеру, где стояла раньше. Приказчик не по годам легко гнался следом. Настя долго кружилась вокруг выворотня, пока приказчик не запнулся о корневища и не плюхнулся в жидкую прибрежную тину. Тогда Настя прыгнула в лодку и сердито пригрозила:

— Спробуй погнаться. Под корень снесу голову веслом! Понял?

Зашуршала по камышам лодка. Птичьими крыльями захлопали по воде лопашные весла. Буровить бы Насте воду до другого берега. Так нет ведь! Отъехала самую малость, стала на дно лодки и принялась насмешливо подтрунивать:

— Бывайте здоровы, Харлампий Мокеич! Да, забыла! Чуть левее возьми. Там прокос в камыше. До исподнего разденься. Одежду-то от грязи как следно прополощи. Отожми по порядку да обсохни! Не то хворь простудную зацепишь, сляжешь и, не дай бог, не подымешься. На кого меня, сиротину, оставишь-то?

— Настенька! Вернись!

Слова прозвучали глухо, фальшиво. Совсем не так хотел произнести их приказчик. Просьбу истую, душевную хотел вложить в них. Не вышло. Душила приказчика злоба на свою оплошность, на дерзкую выходку Насти.

От быстрого хода у носа лодки пенились белоснежные, шумливые бурунчики. Настя причалила к противоположному берегу, отыскала малоприметную пешеходную тропку. По ней через лесок, срезая замысловатые петли, поспешила в Колывань.

Случай у озера встряхнул Настю. Смеющаяся и возбужденная, предстала она перед отцом.

— Чего так? Ай какая радость выпала? — спросил тот.

— Не-е, отец! Поозоровала малость, на душе светлее стало!

Белоусов повернул в разговоре. И не хотел этого сказать, а как-то само собой вырвалось:

— Новости объявились. Федор Лелеснов невесту привез.

Настя не смутилась в лице и, как могла, безучастно сказала:

— Каждому свое: одному — радость, другому — тоска…

* * *

С тех пор как Филиппа Трегера видали рудовозы, не было о нем ни слуху ни духу. И вдруг грозное письмо Демидова. Притих Мокеич от предчувствия неминуемой расправы. С него одного взыщется вина за донос. Не усмотрел, не перехватил вовремя кляузника.

Февраль выдался на редкость погожим, безветренным. Над землей лениво порхали крупные снежинки, косматые, как девичьи ресницы. Безмятежная дремота сковала горные хребты. От многоснежья обмелели долины, убавились в росте леса.

Однажды цепенящую тишину разорвали, разметали бойкие перезвоны ямских колокольчиков, густые всхрапывания троек. В Колывань явились нежданные гости — комиссия знатоков горного дела.

Завертелся волчком озадаченный приказчик: от хозяина не было не только какой-либо инструкции на этот счет, но и простой весточки. Дивовались все в Колывани: никогда не скапливалось такого большого числа высокопоставленных чиновников.

Бригадир Беэр на первое время успокоил приказчика мягким заверением:

— Наехали мы сюда по велению самой матушки императрицы единственно ознакомиться с дикими краями да промежду протчим и с заводскими устройствами…

Демидов не баловал своих приказчиков добрым обхождением и милостями. Приказчик Сидоров растаял в улыбке от манеры обхождения Беэра, но все же послал нарочного в Невьянск — боялся, как бы не натворить неугодного хозяину.

Членом комиссии оказался и Трегер. От этого важничал немало. При встречах с колыванцами вместо приветствия молча и неопределенно пожимал плечами, как бы говоря: «Видел где-то вас, но припомнить не могу».

Несколько дней комиссия исподволь присматривалась к заводским делам, для видимости вела кое-какие записи. Беэр на выбор вызывал к себе работных от плавильных печей и горнов, подробно, с дотошностью расспрашивал о рудных плавках. В конце беседы с каждого работного отбирал клятвенное обещание не разглашать того, о чем говорили.

Неожиданно для приказчика Беэр изменился: стал неприступно важным сообразно своему чину, сдержан и строг в разговоре. Вызвал как-то Сидорова, зашелестел добротной гербовой бумагой. Сидя за столом в парадной форме, начальственным тоном пояснил:

— Именем ея императорского величества с сего часу запрещаю плавить руды впредь до особого указания. Ранее выплавленное серебро немедля сдай по ведомости комиссии.

В голове приказчика закружилось, завертелось страшное: «Истинный конец приходит… Я, старый пестерь, уши развесил от сладких речей. Хозяин запорет насмерть, на растерзание поганым псам тело вышвырнет».

Беэр, после короткой паузы, строго приказал:

— Завтра поутру приготовь лошадей. Поедем осматривать рудные места. Без опозданий чтобы у меня. Понял?

Приказчика будто горным обвалом придушило. Широко разинутым ртом жадно и без пользы хватал воздух. «Как есть про все прознал… и про Змееву гору. Подлинно конец…»

— Без заминки и полностью исполню волю вашу, высокородный господин, — сказал Мокеич неподатливым языком и устрашился своего голоса — погребального жужжания мухи, безнадежно застрявшей в цепкой паутине.

Беэр не раз выезжал с комиссией на Змееву гору. Знатоки горного дела подолгу копались там, где Федор сыскал самородное золото с серебром.

От стен разноса неохотно, с сухим скрежетом откалывались куски синевидного и рыже-бурого роговика. Люди до слез всматривались в причудливые изломы. И напрасно. Бездушный камень безмолвно и ревниво охранял тайну Змеевой горы, упорно не хотел обрадовать человека блеском серебряных или золотых прожилок. Порядочно поизмаялись знатоки от бесплодных поисков. Дружно, в один голос заявили:

— В сей породе нет золота с серебром. Пустая порода.

Беэр взбеленился, принародно отругал притихшего Трегера:

— Где же то золото и серебро, о которых ты, каналья, сбрехнул самой императрице? Не думаешь ли так просто избежать возмездия! Да знаешь ли ты, что ожидает тебя, обманщик и плут?

По Трегеру скучали хлесткие плети, а может, унылый кандальный звон по самый конец жизни. Спас случай, на который втайне надеялся сам виновник.

Из кучки рудокопов вышел человек, слегка сутулясь, подступил к Беэру, помял грубой пятерней буйную бороду и спокойно предложил:

— Слухом пользуюсь, высокородный господин, маешься ты со своей братией и Филиппкой Трегером в отыскании золотишка. Не спуститься ли мне в шахту древних чудаков на счастье?

Беэра покоробило. Слишком самоуверенно прозвучал голос безвестного человека. В голубых же глазах неопределенная улыбка. Не успел сорваться с губ Беэра ответ, человек трижды перекрестился и ловко юркнул в разнос. Вернулся оттуда быстро с кусками породы.

Знатоки мало верили человеку. Сбились в тесную кучку, ждали, ехидненько посмеиваясь. Один Трегер как стоял в стороне, так и остался. Сейчас им никто не интересовался. Все отворачивались от оскандалившегося неудачника.

Беэр взглянул в смеющееся лицо человека, определил: «Годами молод, а бородища русская в самый пояс уперлась».

Человек выдернул из-за опояски увесистый молоток, стал простодушно поучать онемевших знатоков:

— Чтобы найти золото с серебром, надобно знать свойства здешней породы. Крепка она, но не вся. Внутри попадают крапины охры, а в них залегают металлы, и не жилами, а гнездами. Оттого пристойнее камень дробить не надвое, а на многие куски. Чем мельче, тем надежнее поиск. Вот и посмотрим теперь…

Человек с азартом принялся за дело. Как по наковальне, звенел молоток. Колючие каменные брызги сеялись по сторонам. И вот по излому камня посыпались золотые лепестки, крупицы. Знатоки смотрели удивленными глазами. Беэр, явно обрадованный, несколько минут рассматривал золото на ладони, затем сердито спросил Трегера:

— Кто же нашел сие золото?

Трегер подскочил к Беэру, рухнул в ноги, виновато заскулил:

— Федька Лелеснов то! Истинно он открыл шахту… и мне показывал, только секрета породы я не знал. Повинен я в корыстном умысле. Перед вами, ваше высокопревосходительство, и всевышним каюсь: грешен.

Беэр даже не взглянул на Трегера. С улыбкой кружился возле Лелеснова. Про себя же снисходительно подумал о Трегере: «Да пусть его… Что прошло, то быльем поросло, хотя по законам и достоин наказания».

После того Колывань утонула в клубах удушливого дыма. Комиссия стала поспешать в делах. Без труда были разгаданы секреты плавки Юнганса. Из колыванских руд плавили с успехом серебро, из змеевских добывали самородные металлы. Приказчик блуждал по заводу тенью. Оказался он человеком не у дел — всем распоряжались члены комиссии. Беэр послал императрице специальный доклад и. свои соображения относительно «надежности» здешних рудных месторождений. Донос Трегера подтверждался. При этом, однако, Беэр не сообщил императрице фамилию первооткрывателя Лелеснова, а лишь упомянул, что при осмотре Змеевой горы в числе прочих присутствовал «русский унтер-штейгер». Беэр жаловался на

«крепость змеевских руд, кои не только кайлом или клиньями, но и порохом при шурфовании добыть трудно».

К концу лета Беэр выехал из Колывани в столицу. Вместе с гвардии поручиком Булгаковым он вез под усиленным караулом тридцать семь пудов серебра да несколько фунтов золота.

На заводе прекратилась рудная плавка до особого случая. Входы в чудскую шахту на Змеевой горе Беэр приказал опечатать и бдительно охранять. Для присмотра за всем оставался член комиссии берг-лейтенант саксонец Иоганн Самуэль Христиани.

Перед отъездом Беэр еще раз обнадеживающе заверил Федора:

— Жди награды. Непременно получишь. Спасибо.

Вместе с тем Беэр никак не мог простить себе случая на Змеевой горе. Стоило разбить на мелкие куски породу, и тайна самородного золота и серебра открылась бы без посторонней помощи.

Чтобы скрыть собственный конфуз от злоязычной людской молвы, Беэр назвал чудскую шахту в честь комиссии «Комисской».

* * *

После встречи с казаками Федор с Соленым решили скрытно побывать в Кривощеково и не ошиблись в расчетах: семья Соленого оказалась там. Они привезли ее в Колывань. Теперь ей не страшны казачьи наезды: от них надежно защищают крепостные стены.

За два месяца до приезда комиссии Федор сыграл свадьбу. Приказчик «бросил» молодым трешку из ста рублей, жалованных Демидовым Федору. Сам на свадебной гулянке был, но вел себя тише, чем у Смыковых. Пил умеренно, в сторону от невесты отводил взгляды. Восхищался ею лишь про себя: «Ничего не скажешь, хороша девка. Не уступит, пожалуй, по обличью Насте».

Приказчик раньше других ушел домой. На прощанье не удержался от отеческого наставления:

— В любви да согласии жить вам, молодые! По сердцу пришлись, вижу, друг другу. Думается мне: любая загвоздка в жизни для вас нипочем. Будьте счастливы.

Вырвались такие слова у приказчика оттого, что вспомнил свою незадачливую молодость, неудачную женитьбу на строгой и сухой кержачке. От горьких упреков душу на всю жизнь отравила черная тоска. «И где глаза были у меня? Ни виду, ни души у Агафьи. В лесу не мог ровней палки выбрать. Эх, головушка бесшабашная! Поэтому и к другим бабам, как к солнцу, по сей день тянет».

Новобрачные и родители невесты с почтением проводили приказчика за калитку.

С женитьбой Федора в новую избу пришли семейный уют, чистота до блеска. Прежнего запустения и беспорядка как не бывало. И все через старания Феклуши.

Дружная семья строила свои нехитрые планы. С отъездом Беэра Федор воспрянул духом и не раз говорил Феклуше:

— Получим награду — по-иному заживем. Одежки накупим всем. Корову с лошадью заведем.

Феклуша бросала лучистые взгляды на Федора. Верила его словам больше, чем церковной проповеди, и не скрывала гордости и восхищения мужем. Соленый не разделял восторга зятя и дочери.

— Награда не в диковинку тебе. От Демидова получил — раз, от Трегера — два… Может, и бригадирова награда такая же будет.

Федор трезвел от горьких слов тестя, умолкал. Но в душе не угасала робкая надежда. Не мог же бригадир при стечении всей комиссии бросать напраслины…

Приказчик, оставшись не у дел, круто изменил поведение. Против прежнего чаще заговаривал с работными. И разговор-то был иным, почти душевным. В голосе слышались участие, тихое смирение. Федора дружески хлопал по плечу, пел утешительно:

— Потерпи чуток, не за горами твое второе счастье. Его превосходительство на обещания скуп. У него слово — гранит. Коли пообещал — без заминки выполнит.

Как приказчик ни старался вырваться из власти мрачных предчувствий — не получалось. В глазах одно видение: живые, страшные неумолимой жестокостью картинки демидовской расправы. От недобрых мыслей овладевало малодушие. Все чаще рождалось греховное и навязчивое искушение — наложить на себя руки. Но смерть без исповеди и святого причастия страшила.

Перед наказанием Демидов отпускал грехи виновному. На всякий случай. Бывало, человек не выдерживал и половины того, что причиталось от щедрого хозяина, испускал дух, но приобщался к царству небесному молитвами священника.

Черная окалина тоски-кручинушки обволокла сердце приказчика. Пожух он, как степная трава в стойкое бездождье, ниже пригнулся к земле…

Пустела Колывань. Весной, после посадки в огородах, Христиани отправил всех заводских работных добывать руды на Семеновский и Пихтовский рудники. Лишь Федор и Соленый остались дома в награду за заслуги перед комиссией.

Федор и на час не расставался с Феклушей. Вместе работали на огороде, часто выезжали к склонам Синюхи, чтобы нарубить молодого пихтача для изгороди. И Федор, сидя в повозке, тесно прижимался к Феклуше. От близости к ней зримая громада гор Федору казалась такой же невесомой, как погожее ласковое небо.

Дорога нырнула в густой сосновый подлесок. Здесь стояли крепкие запахи разогретой смолы, прелой хвои. Тянул приятный освежающий холодок. Над подлеском густые шапки — кроны вековых сосен. Тихо. Под колесами повозки, как на костре, потрескивали посохшие ветки. Совсем близко весело журчал родник.

На повороте дороги лошадь неожиданно остановилась. По ее тревожному всхрапыванию Федор предположил: «Может, зверь…» — и прислушался.

Сквозь гомон родника донеслись сдавленные хрипы и смолкли. Федор спрыгнул с повозки и, наказав Феклуше крепче держать лошадь, метнулся в сторону от дороги.

На небольшой полянке — кряжистая сосна. Из густого сплетения корявых сучьев туго натянутой струной спускалась веревка. Из стороны в сторону, вздрагивая, раскачивалось чье-то тело. «Успею спасти…» — мелькнула мысль. Мгновение, и Федор оседлал сук. Резкий взмах топора. Человек мешком упал на землю. На помощь подоспела Феклуша. Вдвоем оттащили неостывшее тело к роднику. Долго и старательно качали за руки и за ноги. Наконец человек вздохнул, раскрыл глаза. Опамятовавшись, узнал Федора, со строгой укоризной спросил:

— Пошто из петли вытащил? Не затем туда лез, чтобы снова зрить белый свет. Что доброго тебе сделал?

То был приказчик. Он наотрез отказался вернуться в Колывань. Тогда Федор пригрозил:

— Силой возьму. По рукам и ногам свяжу. Всему народу объявлю о твоем позоре. Поедешь — я и жена будем немы, как скалы. Никто никогда не узнает, что было на полянке.

Угроза ли подействовала, жажда ли жизни охватила после короткого беспамятства, но приказчик сдался, покорно вскарабкался на воз…

Через несколько дней Сидоров шумно влетел в избу к Федору. От довольной улыбки на потном лице наполовину стерлись морщины.

— Спасибо, Федор, что к жизни вернул старого дурня! Письмо из Невьянска получил. Хозяин наш, батюшка Акинфий Демидов, царство ему небесное, преставился… помер волей божьей.

Приказчик, насколько мог, состроил скорбное лицо, полушепотом зачастил:

— Пишет вдова покойного Евфимья… Колыванские заводы и рудники отходят под высокое монаршее начало. В бесплодных хлопотах оставить их за собой наш батюшка Акинфий Демидов вконец извелся душой. Занедужил крепко, затосковал, и пришел конец земным заботам…

Сидоров отдышался и перешел на деловой тон:

— Наказывает мне Евфимья: накрепко следить, чтобы при передаче строений и имущества какого-либо утеснения в оценке не последовало со стороны посланных императрицей лиц. Печется вдова о своих сыновьях, наследниках покойного.

Федор никогда не видел Демидова, лишь был наслышан о его неуемной лютости. Сейчас в душе Федора не было обиды на Демидова за неполученную награду. Стерли ее время, женитьба на Феклуше, заверение Беэра.

Федору не понравилось, как притворничал, юлил приказчик, когда говорил про смерть хозяина.

— Видать, рад, Мокеич, что хозяина не стало?

— Что ты, что ты! Такое грех в мыслях иметь, не то что вслух высказывать! Покойный для меня что отец родной был: и пригрозит, и уму-разуму наставит, и в усердье не оставит незамеченным. Царствие небесное ему.

Федору стало смешно от мысли, что приказчик, кажется, и мертвого хозяина боится.

— Жидок на расправу ты, однако, Мокеич! Тонковата кишка у тебя.

Приказчик про себя думал: «Ишь ты, бестия, как в воду смотрел. Дошлый, да без хитрости… Еще раз царство небесное благодетелю нашему. Теперь свою смертушку приму без плеток и огненных пыток, как есть через исповедь и святое причастие в могилу слягу… Да посмотреть надобно — не совсем потерянный я человек. Авось пригожусь и новому хозяину. А тогда-то и не грешно пожить еще десяток-другой годков. Не грешно…»

* * *

После случая на берегу озера Белого приказчик окончательно отстранил от плавильных дел Кузьму Смыкова и определил бергайером в самый отдаленный рудник. Лишь в редкие наезды Кузьма бывал дома. Приказчик не давал засиживаться. Через день-другой сердито торопил в возвратный путь:

— Хватит, хватит празднолюбствовать, возле бабы ужом увиваться. Баба не жбан с хмельным — никогда не изопьешь досуха. Дело не ждет. На рудник поспевай.

Приказчик прятал тайную ухмылку в прокуренной бороде и думал про себя: «Сама запросишь дождичка, ромашка полевая, коли не похочешь завянуть раньше сроку».

Бесцветными казались Насте дни, когда приезжал Кузьма. Не мог он зажечь в ее душе теплого огонька, посеять надежду на счастье. Поэтому Настя не сокрушалась по поводу быстрого отъезда Кузьмы. Но и приказчику от того мало выпадало выгоды. Настя проплывала мимо него гордой, независимой походкой с едкими усмешками на лице.

Приказчик легонько и без удовольствия для себя разгадывал эти усмешки: «Не думай, что твоя взяла. Нет Кузьмы — не надо. Что не люб он мне, то верно. Но и тебе, старой хомутине, к моей шее не прикасаться…»

Настя становилась сдержанно-строгой. Не заливалась, как прежде, звонким, беззаботным смехом. К людям выказывала грустное участие, спокойную предупредительность. И улыбка на лице Насти, если появлялась, стала особенной. Не вдруг рождалась, не сразу и исчезала. Она как бы подчеркивала теперь задумчивость и тихую грусть на душе.

Жизнь у Насти получалась нескладная. Все выходило наоборот — не так, как думалось до замужества. Правда, за последнее время приказчик поостыл малость, отступился от назойливых домогательств. Но какая от того утеха?

Весной зашаталась последняя опора в жизни — тяжкий старческий недуг сбил с ног Ивана Белоусова. Неуемными хлопотами, стараниями Настя почти на два месяца продлила жизнь в старческом теле.

Умер отец на руках Насти. Всем миром хоронили Белоусова. Каждый чтил память покойного скорбным молчанием.

Настя у родительского гроба не причитала жалобно, не проронила и росинки. Лишь в кровь искусала губы. От невыплаканного горя сердце придавила свинцовая доска, язык будто кто пришил к небу кованым гвоздем.

Крепко подсекла Настю смерть отца. Беспросветнее стало страшное одиночество. И в который раз Настя подметила, что единственной отрадой души остается Федор. Пусть недосягаемый, но со смертью отца пуще прежнего дорогой и близкий сердцу.

Настя ни на что не рассчитывала, ничего не преследовала. Ей просто хотелось видеть Федора, чтобы развеять тоску, взбудоражить душу несбывшейся, но сладкой мечтой. На какое-то время. После становилось еще труднее. И поэтому Настя искала частых встреч. Познакомилась с Феклушей, нередким гостем бывала в доме Лелесновых, подолгу засиживалась.

Феклуше понравилось в Насте прямодушие, привлекательная внешность. Настя в свою очередь при первой же встрече с Феклушей подметила мягкую задушевность в обращении, подкупающую откровенность и простоту характера. Постепенно молодые женщины привязались друг к другу, будто и не стоял между ними любимый обеими человек.

В начале знакомства Феклуша и Настя решили вместе мять, трепать лен, готовить пряжу на холст. И вдруг Настя перестала глаз являть. Феклуша, не на шутку встревоженная, пошла к Смыковым. Оказалось, Настю приковал к постели простудный недуг, который подхватила в последней поездке в лес за дровами хлюпким осенним днем.

— Ничего, поправишься, — утешала Феклуша и зачастила к Смыковым — иной раз с какими-либо лекарственными зельями, а то и просто наведать больную.

Настя же, как только твердость в ногах обрела, пришла к Феклуше.

— Садись, Настенька, к столу. Как хорошо, что пришла. Шаньги, поди, в самый раз допеклись. Сейчас высажу, — в голосе Феклуши — искренняя радость.

Подруги долго и молча сидели за столом. Лишь изредка Феклуша потчевала гостью.

— Шаньги не чаем, а горячим молоком запивай. Против простудной хвори хорошо помогает.

Растроганная Настя прятала тепло своих глаз под длинными ресницами.

Встали. На прибранный стол Феклуша бросила тугую скатку холста. Раскрутив, отмерила половину и запросто сказала:

— Возьми. Это твое. Хороший холст получился.

До болезни Насти у подруги и наполовину не была готова пряжа. И вдруг холст, тонкий и отбеленный — почти подобие бумаги.

— Как же я возьму? Ты же одна сработала. И когда успела только?

— А ты, голубушка, не спрашивай. Сделала — значит хорошо, — ответила Феклуша и совсем строго добавила: — Не вздумай отказываться. Без упрямства у меня чтобы… Чай, ты не на вечеринках хороводилась, а хворью скована была.

Настя почувствовала, как подступивший к горлу ком преградил путь словам, как наливались слезой, тяжелели ресницы. Разревелась бы Настя, да Федор пришел. Феклуша принялась собирать на стол, позабыв обо всем остальном. Настя смотрела на них со стеснительной улыбкой. Два чувства боролись в ней: и радость за счастливую подругу и черная зависть. Потом, спохватившись, поспешно распрощалась.