Свинцов владимир Борисович 2 страница

Теперь все восемь фитилей были полны рыбы. «Это за утренний страх», – улыбнулся Петр. Но когда проверил вчерашнюю рыбу, то оказалось, что из-за тесноты и жаркой погоды половина улова, в первых четырех фитилях, всплыла брюхом кверху. «Этого еще не хватало, – всполошился Петр. – Жара какая стоит. Вчера вода как парное молоко была. Да и сегодня жарить начинает... Нужно спасать рыбу...». От усталости чувство опасности притупилось, он больше не оглядывался, не щупал глазами противоположный берег. Вылез из лодки, разогнулся с трудом, освободил большую кастрюлю. Вспомнил наставления деда и приготовил рассол-тузлук. Прикинул – выходило, что засолить всю уснувшую рыбу не сможет, не поместится она в кастрюле. Тогда он отобрал самую крупную, распластал ножом по спине и погрузил в тузлук. А ту, что помельче, выбросил в озеро. Зеленоватая водяная гладь покрылась белыми пятнами. «Надо было закопать, – спохватился Петр. – Ладно, птицы подберут...»

День намечался опять жаркий. Петр вытянулся во весь рост в палатке и, отгоняя беспокойную мысль «что делать с рыбой?», постарался заснуть.

Проснулся от настойчивого дерганья за руку. «Рыбнадзор!» – была первая мысль, и он вскочил, огляделся дикими глазами и увидал рядом Димку.

– Чего? – спросил он испуганно.

– Папа, у меня удочка уплыла.

– Как уплыла?

– Поплыла, поплыла, а теперь стоит. Во-он! – Димка указал на бамбуковое удилище неподалеку от берега.

Петр, недовольно ворча, полез в воду, достал удочку.

– Черви где?

– Я на хлеб...

– Эх ты, тюха-матюха, – уже беззлобно сказал Петр. – Рыбе черви нужны.

Он оглянулся по сторонам. В глубине леса проглядывалась небольшая ложбинка. Петр направился к ней и не ошибся. Под прошлогодними листьями и хвоей лежали красные, жирные черви. Вернувшись к озеру, Петр со знанием дела насадил червя, поплевал на него...

– Пап, а плюешь зачем? – спросил Димка.

– Говорят, клюет лучше... – сбивчиво объяснил Петр и рассмеялся. – Ерунда, конечно. Это я так, по привычке. Вот смотри, поплавок утонул, значит, нужно поднять его выше, груз тащит на дно, – он дернул удочку на себя и почувствовал на крючке что-то живое, тяжелое. – Ого! – И детский, давнишний азарт охватил его. – Вот это рыбина!

Туго натянутая леска зазвенела. Бамбуковое удилище согнулось в дугу. Димка, приплясывая на месте от нетерпения, тянулся к леске, но отец не давал. Ему хотелось самому, как когда-то давным-давно, в детстве, подтащить рыбину к берегу, выбросить из воды. Но рыба упорно тянула к камышам. Петр понимал, что этого допускать нельзя, он опасался за прочность лески. Нерешительность его длилась мгновение, и этого оказалось достаточно, чтобы рыба запуталась в траве. Петр потянул сильнее – леска щелкнула, удилище выпрямилось.

– Растяпа! Дурак! – возбужденный неудачей, в гневе на самого себя, он бросил на землю удочку, плюнул с досады: – Тьфу! Поводить бы мне его... Эх!

Вконец расстроенный, он быстро размотал вторую удочку, и только успел забросить, как сразу же последовала поклевка. Вновь завозилась на крючке крупная рыба, вновь потянула к камышам, вновь гулко забилось сердце, перехватило дыхание. Но теперь Петр был настороже. Он зашел в воду по колено и заставил-таки рыбу изменить направление движения. Леска, тоненько позванивая, потянулась в глубину.

– Туда можно, туда можно... – шептали его пересохшие губы.

Наконец рыба устала и спокойно пошла к берегу. В прозрачной воде ее видно было всю – черную толстую спину, с медным отливом бока, перья плавников... Карась! На мели, около самого берега, он забился вновь, и Димка не выдержал, со всего размаха упал животом на рыбину, тоненько вскрикивая:

– Папа! Я держу ее! Держу!

И Петр уже довольно спокойно, снисходительно улыбаясь, уговаривал сына:

– Да встань ты. Встань. Никуда он теперь не денется. Давай отнесем в садок... – и вспомнил: «Что делать с рыбой? А еще завтра, послезавтра, четверг, пятница...»

«Сегодня какой день? Так, приехали мы в субботу. Воскресенье, понедельник... Сегодня вторник. Вторник! А Степан за рыбой в пятницу или в субботу приедет. Еще самое малое три дня. Пропадет рыба. Пропадет! – Петр лежал, наблюдая, как светлеет щель у входа в палатку. – Почему комаров нет? Странно. Чего же странного?! Лес сосновый, сухой. Озеро глубокое. Не сильно заросшее... Здесь только отдыхать...»

Он прислушался к дыханию спящего сына, поправил на его плече одеяло. «А рыбы здесь на самом деле много. Просто не знают еще про это озеро. Тут черпать да черпать. На машину можно наловить. Запросто...» Но сегодня эти мысли не радовали. Росла тревога. Не хотелось ехать к сетям. Но он пересилил себя, вылез из палатки.

Деревья чуть шумели вершинами, и это невнятное бормотанье почему-то навевало грусть. Над лесом на противоположном берегу расплылась розоватая полоска. День вновь обещал быть жарким. Подойдя к лодке, Петр пощупал мягкие, мокрые от росы борта, подсоединил насос, нажал: «Чвах! Чвах!» – в тишине утра звук этот резал слух, и Петр стал качать тише.

Вчерашняя выброшенная рыба белела на воде, и даже мелкая рябь, поднятая утренним ветерком, не могла ее скрыть. А сразу за камышом белели большие пятна. «Раз, два... Семь. Восемь! – насчитал Петр и бросил весла. – Восемь! Фитили! Вот тебе и рыбка!».

В первом фитиле половина рыбы уснула. Петр потрогал ее – рыба была твердая и осклизлая. Прикосновение к ней вызывало отвращение. Он с ожесточением дернул нижнюю веревку и вытряхнул фитиль. Живая рыба сразу ушла на дно. А мертвая сгрудилась у лодки. Петр взмахнул веслами. Лодка тронулась, и мертвая рыба, попав в струю, поплыла следом. Петр, обламывая ногти, вытряхнул второй фитиль, третий... И только когда последний, восьмой, фитиль легко обвис в руках – оглянулся. Весь залив был покрыт мертвой рыбой. Ветерок гнал ее на середину, она медленно покачивалась на волнах.

В сетях рыбы было тоже много, и та, которая попала еще вчера, уже уснула. Петр спешно выпутывал живую, обрывая ячею, и все оглядывался на белое большое пятно посередине озера. Про рыбнадзор он забыл...

Вода, стекая с сетей, хлюпала под ногами, Петр давно промок, но не замечал этого. Только на берегу он перевел дух, воровато оглянулся на палатку и потащил сети в кусты.

Вернувшись, он не стал переодеваться в сухое, боясь потревожить сына. Развел огонь, начистил картошки, с радостью прислушиваясь к усиливающемуся ветру. «Рыбу отгонит к тому берегу... А если ветер переменится? – он аж застонал, представляя мертвую рыбу вот здесь, около их берега. – Ох, Степан... Я-то не знал, что столько рыбы, но ты-то...»

– Папа! – раздался голос Димки. – Зачем сети снял? – Димка стоял в одних трусиках, поеживаясь от ветра.

– Я, э-э-э, понимаешь... – Петр не сразу нашелся, что ответить, было неловко и стыдно. – Сети сушить нужно... Дядя Степан приедет, тогда поставим... – пробормотал он. Потом прикрикнул, чтобы восстановить равновесие: – Почему раздетый?! – И добавил, по-настоящему тревожась: – В палатку. Живо! Простынешь...

Когда Петр открыл глаза, он сразу почувствовал неладное. По-кошачьи быстро повернулся к выходу, высунул голову из палатки и удивился – все небо заволокло тучами. Ветра не было, и тишина стояла необычная, какая-то торжественная...

Петр собрал вещи, которые могут намокнуть, оттащил подальше от воды лодку и оглядел горизонт. Тучи закрыли небосвод. Но это были не зимние, медлительные, тяжелые тучи, а быстрые, клубящиеся. Лес стоял не шелохнувшись. Озеро без единой рябинки, хотя и потемнело. Не пели птицы. Не плескалась рыба. Все замерло. И Петр тоже замер, чутко, по-звериному вслушиваясь. Тугой нарастающий шум послышался издалека. Все ближе, все слышнее... И вдруг над головой так треснуло, что Петр пригнулся. Грохот прокатился над лесом, озером и, не успев потеряться вдали, повторился снова. Еще! И внезапно, не только сверху, а, кажется, со всех сторон хлынула лавина воды, отгораживая от Петра все только что виденное. Струи были теплые, но жесткие. И как ни быстро Петр нырнул в палатку, вымок до нитки.

Димка крепко спал, подложив под щеку ладонь. Сладкая ниточка слюны тянулась из угла рта на подушку. И при виде спящего сына Петра вдруг охватило такое умиление, что не хватило воздуха в груди, и он поспешно отвернулся, приник к щели у входа в палатку. Частый, крупный дождь бил по земле, образуя потоки, которые сразу же катились в озеро.

Сколько прошло? Минута? Две? Вечность? Как завороженный, Петр смотрел на пляску дождевых капель, вслушивался в мелодичный, ровный шум. И вдруг шум стал слабеть, удаляться куда-то в сторону. Петр выскочил из палатки. Темная полоса дождя прошла по озеру, посередине. И вот совсем исчезла за лесом.

«Сейчас, сию минуту произойдет чудо», – понял Петр и разбудил сына. Тот вылез из палатки несказанно удивленный переменой в природе и тоже замер, не задавая никаких вопросов. Небо заголубело. Свет рвался сверху, со стороны ушедшего дождя. И вдруг засияло все кругом, заплескалось множеством оттенков, заискрилось. Лес, камыш, кусты, трава стали изумрудные, но каждое дерево, каждый куст, каждая травинка, листочек, иголочка были видны, дышали и жили. Озеро тоже заголубело, распахнулось, казалось, только полоска леса на противоположном берегу отделяла его от такого же голубого неба. И звон! Звон птичьих голосов стоял вокруг, оглушал.

Незнакомое чувство стеснило грудь Петра, он почувствовал себя частью этого прекрасного мира, неотделимым, вечным... Душу его наполнял восторг.

Однако с другого берега донесся звук, смысла которого Петр вначале не понял, но он резал слух, был мрачен и чужд всему окружающему:

– Каррр! Каррр! Каррр!

Черная стая ворон кружилась над полосой камыша, то снижаясь, то поднимаясь выше.

– Каррр! Каррр! Каррр!

«Пируют. Нашли что-то... – подумал Петр и вдруг догадался: – Рыбу мою нашли! Дохлую...»

Он оглянулся на сына – не видит ли, не понял ли? Димка стоял, подавшись вперед, весь светясь. Он был там, в том прекрасном мире, который Петр уже покинул, в который ему уже нельзя было возвращаться.

Гроза ушла далеко, оставив за собой обновленную, отдохнувшую природу. На озере большими и малыми кругами плавилась рыба. Утка, нежно посвистывая крыльями, пронеслась над головой. Ондатра, оставляя узкий, быстро исчезающий след, проплыла по каким-то своим делам.

Все было хорошо, радостно. Только с противоположного берега доносилось зловещее:

– Каррр! Каррр! Каррр!

Сегодня Петр с Димкой решили обойти вокруг озера. Первым об этом походе начал говорить Димка, Петр сначала упирался, а затем и сам загорелся.

Утром все вещи они запрятали в палатку. Лодку на всякий случай оттащили в камыши. Взяли с собой продуктов, походный топорик и пошли назад по той еле заметной дорожке, по которой приехали сюда. Попетляв с километр по лесу, дорожка выбежала на опушку и пропала, уткнувшись в огромный массив уже начавшей желтеть пшеницы.

«Степан по краю леса ехал, – вспомнил Петр. – А вот откуда? Постой, я сидел справа, и лес был справа. Значит, отсюда», – он глянул в ту сторону и увидел чуть заметные полосы – следы автомобильных колес.

Посоветовавшись с Димкой, Петр повернул направо, хотя здесь лес расширялся и отходил от озера. Старые высоченные сосны стояли редко, между ними уже топорщился молодой сосняк. Но следов человека в лесу не было видно – ни мусора, ни свежих порубок. Паутина, затянувшая все прогалы, липла к лицу, под ногами мягко пружинила хвоя, она еще не успела просохнуть после недавнего дождя, поэтому шаги были неслышны.

Впереди, чуть в стороне, показался просвет, и Петр, рассчитывая выйти к озеру, пошел к нему. Лес распахнулся, и открылась огромная поляна, живописная, с разбросанными в беспорядке березками-сиротами и какими-то темно-зелеными курганами. Эти курганы привлекли внимание Петра особо. Они выделялись среди уже тронутой желтизной травы, существуя отдельно от всего остального, как бы слепленные и оставленные здесь нарочно.

Петр, отчего-то волнуясь, подошел ближе, внимательно вглядываясь. Мать честная! Это же деревня была! Дома снесли, а то, что осталось от них, заняла крапива. И точно, темно-зеленая, мощная, выше роста человека, крапива стояла стеной.

Под ногами попадались обломки кирпичей, истлевшие куски досок, какие-то железки. «Все нужно было человеку до поры до времени. Потом выбросил за ненадобностью. Выбросил ненужное и покинул насиженное место. Ну, чего ему здесь не хватало? Лес. Озеро. Земля плодородная – вон пшеница какая... Целину поднимаем, а насиженные места бросаем. Почему?» – так думал Петр, с болезненным любопытством переходя от одного холма к другому. Он не заметил, как убежал от него Димка. Он кружил по бывшим улицам деревни, пока не подошел к истлевшему и поваленному деревянному забору. За ним находилось деревенское кладбище. Вернее, все, что от него осталось. Могильные холмики заросли бурьяном и почти сравнялись с землей. Оградки и памятники покосились. Валялись подгнившие деревянные кресты или их обломки. Железные оградки еще держались, но и они были одного цвета – ржаво-коричневого, как засохшая кровь. И ни одной ухоженной могилки. Сначала Петр стоял и искал глазами хотя бы одну. Потом заторопился между заросшими холмиками. Не может быть, чтобы ее не было. Не может быть, чтобы все люди были такими забывчивыми...

Вот! Эта простенькая могилка отличалась от других только тем, что не рос на ней бурьян да холмик был обложен дерном. Лиственный, темный от времени крест и на нем грубо вырезанные слова, из которых Петр смог прочитать только: «Умер от раны...». Ни фамилии, ни имени было уже не видно. «Умер от раны...». Неужели с тех времен – военных?

Он опустился на скамейку возле могилы. Кто здесь лежит, он не знал, но представил, кто приходит сюда. Маленькая, сухонькая старушка с бесцветными выплаканными глазами. Привычно, деловито, без причитаний она молча поправит могилку, перекрестит ее и себя, накрошит хлебушка для птичек, присядет вот здесь на лавочку, поджав скорбно губы.

Неужели то поколение памятливее, добрее...

А мы?

И вспомнил Петр, что недалеко отсюда, за такими же крапивными курганами, на берегу озера Рагульного, на таком же вот кладбище лежит его дед-фронтовик, которому и Петр, и другие его сверстники обязаны если не жизнью, то свободой. Лежит в неухоженной могиле, забытый всеми.

Обходить озеро дальше не хотелось. Подумалось, не потому ли Степан знает это озеро, что здесь его родная деревня? Стало жаль и его, и себя самого тоже. Еще пять, от силы десять лет – и отступит крапива, и зарастет кладбище окончательно, и ничто уже не напомнит о том, что здесь вот, на этом самом месте, была деревня, что здесь жили люди, любили, рождались, работали, умирали... Никому не будет до этого дела. И ни название не сохранится, ни место. А по свету будут бродить неприкаянно такие, как он, несчастные люди без отчего крова, без места рождения. «Хоть бы доску какую поставили – так, мол и так... была здесь деревня, столько-то дворов... Неужели ни деревня, ни люди, рожденные в ней, не заслужили этого?!».

Слезы навернулись на глаза, и сквозь них он увидел рядом Димку – притихшего, серьезного.

Утром Петр пошел за сушняком для костра в лес и наткнулся на грибы. Очевидно, они и раньше попадались ему на глаза, просто было не до них. А может, грибы появились после дождя?

Петр бегом возвратился к палатке, взял нож, ведро и вернулся назад. Сыроежки дразнили его красными и синими шляпками, рыжики прятались в траве. Изредка попадались и боровики. Петр в азарте насобирал полное ведро и только тут опомнился: «Куда их? Пропадут же... Была бы Лида здесь... Можно было бы насолить, насушить... На всю зиму». И он взгрустнул, с нежностью вспоминая о жене, и понял – соскучился.

Возвратившись, он позвал сына. Никто не откликнулся. «Уже сбежал, наверное, – весело улыбнулся Петр и заглянул в палатку. – Ну, конечно. Опять к своим утятам подался». Петр пошел берегом и вскоре увидел сына, осторожно приблизился и стал возле. В заливе утка-мать учила утят. Зорко оглядевшись по сторонам, она опускала в воду клюв, что-то искала там, потом поднимала голову, и только тогда утята, все разом, словно по команде, бес-шумно переворачивались, подставляя солнцу пушистые зады. Но вот что-то обеспокоило утку. Она долго смотрела в сторону куста, где прятались Петр с Димкой, негромко крякнула и стала выбираться из камышей к открытой воде. Утята, выстроившись ровной линией, поплыли следом. Они миновали камыши и направились строго по прямой к противоположному берегу. Утка теперь беспокойно поглядывала на небо и ободряюще покрякивала.

– Куда они, папа? – тихо спросил Димка.

Испугались нас. Вот мать и отводит утят в безопасное место.

– Теперь я их больше не увижу... – грустно сказал Димка.

– Увидишь, – успокоил отец. – Сходишь на тот берег и увидишь.

Они вернулись к костру. Сухие дрова горели ровно, звонко потрескивая. Вода в котелке кипела, пахло вареными грибами. Петр наклонился над котелком, хотел попробовать грибовницу на соль, как вдруг до его слуха ясно донесся рокот мотора. Этот звук услышал и Димка.

– Папа, может, дядя Степан?

– Нет. Это мотоцикл, – категорично заявил Петр. – Рыбнадзор, наверное. – А сам подумал радостно: «Мне теперь бояться нечего. Я теперь на него чихал! Мешок с сетями не видно?» – все же забеспокоился и уже двинулся к кустам, но звук внезапно оборвался.

Петр выглянул из-за камышей. На противоположном берегу, у самой воды стоял, блестя на солнце краской, мотоцикл, и какой-то человек копался в коляске. Утка с утятами была недалеко от того берега, теперь она плыла немного под углом, ее встревожило появление мотоцикла. Утиное семейство уже приближалось к камышам, и Петру было видно, как изо всех сил старались утята не отставать от матери.

Но грянул выстрел! Звук прокатился над озером, утка, распластав крылья, бессильно застыла на воде. Утята бросились врассыпную.

– Ты что делаешь, гад! – закричал Петр и побежал по берегу, огибая озеро. Димка мчался следом.

Когда они, запыхавшись, подбежали к тому месту, откуда был сделан выстрел, ни мотоцикла, ни его хозяина не было. Лишь утка, опустив голову в воду, медленно кружилась недалеко от берега. Петр зашел в воду и взял ее на руки. Она умирала. Красные капельки крови выступили на шее и спине. Глаза подернулись матовой пленкой. Петр положил ее на траву. Утка старалась отползти от людей, слабо шевелила крыльями и лапами, но сил не было. Вот она дернулась в последний раз и застыла, приоткрыв клюв. Из него текла кровь.

Петр посмотрел на сына. Он стоял неподвижно, широко раскрыв глаза. В них светился ужас.

– Димка! Димыч! – громко окликнул Петр и, чтобы чем-то отвлечь, приказал: – Посмотри за кустами, может, мотоцикл там...

Но Димка шагнул к отцу, дрожа, прижался к нему и спросил, не отрывая глаз от убитой утки:

– Папа, это рыбнадзор сделал?

Петр ответил со злостью:

– Рыбнадзор стрелять не будет... Такой же, как мы, браконьер.

– Папа, я не хочу этим... Я хочу рыбнадзором... – Слезы были в голосе Димки, и Петр выругался про себя за свою неосторожность. – Папа, а как теперь утята без мамы?

Петр вздохнул и сказал правду:

– Маленькие они еще – не выживут. Сдохнут.

– И рыбка сдохла, которую ты выбросил?

Петр оцепенел:

– А разве ты видел? – Он схватил сына за плечи, присел, стараясь взглянуть в глаза. – Перестань плакать! Слышишь?! Вот будет у нас машина, вот накатаемся...

– Я не хочу машину, папа, – плакал Димка. – Не хочу! Я утку хочу. Живую. Папа!

На душе было так гадко, как никогда в жизни.

Ночью Петра разбудил шум мотора. Он быстро оделся и вылез из палатки. Шум приближался, рос. Он был громким, непривычным и чужим.

– Здорово, Робинзон! – закричал Степан, выскакивая из машины. – Ну, как дела? Много наловил?

Петр молчал, внимательно всматриваясь в выходящего из машины пассажира.

– Лида! – воскликнул он и бросился к жене. – Как это ты надумала? Отпуск дали?

– Да, вот, привязалась – поедем, поедем. Отпуск добилась – нечего бабе делать... – пояснил Степан сердито.

– Хорошо, что приехала, – громко сказал Петр. – Соскучились мы по тебе. Димка скучал, – было поправился он, но тут же, устыдясь, засмеялся. – И я тоже...

Он хотел рассказать, как они здесь жили, но Степан уже затряс его, затормошил:

– Где рыба? Давай грузить.

Петру было неудобно. Ну, кто знал, что сегодня, в четверг, Степан приедет? Петр только завтра хотел сети ставить...

– Нет рыбы, Степан...

– Как это? Почему? Рыбнадзор сети забрал? Да как же ты отдал?

– Сети целы. Снял я их. Нельзя рыбу портить…

– Ты что?! Значит, я вожу вас, как графов, бензин жгу, а ты мне политграмоту толкаешь... – закричал Степан. – Понял я все. Пошутили – хватит! Переиграем: две трети тебе, одну – мне. Все правильно, основная работа твоя... Так что давай грузить.

– Да нету у меня никакой рыбы, кроме соленой! – Петр указал рукой в сторону кустов, где стояла кастрюля.

Степан бросился туда, а Петр заглянул в палатку.

– Папа, смотри, мама приехала! – зазвенел ликующий голос сына.

– Да что же это? Да как же так? – подошел Степан к Петру.

– Так уж получилось, извини... – и Петр объяснил обстановку.

– Тьфу, ты! Я уж черт те что подумал, – облегченно засмеялся Степан и хлопнул Петра по плечу. – Я думал, ты в зеленые записался. Думал, из-за этого деньги теряешь... Тогда ладно. Тогда я через два дня приезжать буду...

– Слышь, Степан, – вдруг неожиданно для самого себя трудно сказал Петр. - Я деньги того... займу. Не у тебя, – заторопился он, видя на лице Степана протест. – У родственников... Мне дадут...

– Дурак! – громко сказал Степан, словно припечатал. – Не мы выловим эту рыбу, так другие. – И не задерживаясь больше, кряхтя от натуги, поднял кастрюлю с соленой рыбой и поставил в багажник. – Пока. В субботу приеду. Чтобы рыба была!

Мотор взревел на больших оборотах и стал удаляться. А Петр стоял растерянный. Что-то не так он сделал... Вернее, что-то он недоделал, недосказал.

Димка выбежал из палатки, привычно уже прижался к отцовскому боку. Петр приобнял его и посмотрел вдаль. Восточный край неба стал нежным, золотисто-голубым. Он ширился, рос, опираясь на темно-зеленые пики сосен. И озеро заголубело, пошло золотыми искрами. Петр прижал сына и тихо произнес:

– Давай назовем это озеро Димкиным. Только ты береги его, сын.

– От кого, папа? – удивился Димка.

– В первую очередь от себя самого...

СТЕПАН ИЛЬИЧ ИСАКОВ

ПО ЯГОДЫ

(из «Силуэтов Алтая»)

От поскотины[1] дорого шла косогором, гладкая, укатанная, и немного поднималась вверх. По сторонам скошенный луг и на нем 3-4 стога. Пахнет душистой парной травой. Стрекочет коростель, звенят пчелы и какие-то жужелицы, мушки; комаров и слепней – ни одного. В косогоре два мужика косят густую и сочную траву. Их не слышно; только косы поблескивают, как хрустальные искры на солнце, да трава около ног колышется. В стороне сидит баба и мечтательно смотрит на нас.

Мы все верхами. Елена и я едем рядом; впереди студент- дачник Леонид Николаевич с Агнией, тоже дачницей, а сзади сестра Елены, гимназистка Люня, и моя жена Маша. У Люни через седло перекинуты две огромные кожаные сумы с ведерками и котелками, вставленными один в другой. Ей неловко сидеть, но она не хочет с другими меняться лошадьми, так как ее Мухортый смирен. Он один только спокойно относится к бренчанию жестяной посуды и хлопанью cум. На других же лошадей она боится садиться, хотя родилась в горах и привыкла к верховой езде.

Разговариваем, смеемся, перекидываемся летучими словами и фразами. Леонид Николаевич на мотив «Накинув плащ» запел звонким тенором, таявшим в глубине синего неба:

Ты знаешь, край, где все обильем дышит,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок…

Ему хотелось петь не степь, а горы – и он смолк, и так же звонко и чисто захохотал, как и запел первые слова стихов.

-Тамару! Тамару!- крикнула Люня сзади.- Тамару!

Леонид Николаевич погрозил ей:

-После. В лесу. Не будем тратить энергии.- Он еще что-то сказал, уже обращаясь к веселенькой и молоденькой Агнии, но слов его не было слышно.

- Как-то заставу проедем,- пристращивая, обратился я к Елене,- отберет негодный ягоды.

-Да мы же билеты возьмем.

-Посмотрит он на ваши билеты. Да просто возьмет и не выдаст ни одного билета. Что с него взять?

- Стража!

Я стращал ее лесным объездчиком, командированным с кордона на дорогу, к горе Чернижной, выдавать билеты на сборы ягод, вернее отбирать у баб ягоды. Был в воскресенье случай, как этот объездчик ни сказав ни одного слова, стащил с верховой лошади бабу, нагруженную двумя торбами ягод, измял ее таская по земле, наделал синяков и отобрал два ведра черники. И этим был закончен суд.

Въехали на пригорок. Отсюда были видны темно-зеленые со старым отливом полосы хлебов. Легкий сивер[2] гнал по нему медленные волны, и полосы походили на шелковые ленты с переливчатыми рубчиками. Дальше виднелись серые выступы гребней и лес по речке Черепанихе.

- Вон Висячая,- сказала Елена.

-Там камни висят как зыбки, -потому и зовут ее Висячей.

И, действительно, сквозь щетину соснового леса по хребту Висячей можно заметить темные громады, бросающие далеко вниз на гору длинные тени.

Наконец, спустились в Черепаниху. Здесь обдало нас запахами всевозможных растений,- запахами Алтая, как сказал Леонид Николаевич. С ароматом густых мочевых трав и цветов мешался смолистый запах сосны, пихты, лиственницы. Пахла чем-то вода и даже камни. По бережкам каменистой и бурливой речушки росла земляника и костяника. Изредка кто - нибудь из нас соскакивал с верховой и торопясь, чтобы не отстать, брал ягоды и тут же ел.

Разнообразие впечатлений и красот природы как - то непосредственно заставляло нас забывать самих себя, теряться в ощущениях и невольно забывать такие привычек, какие не забываются при других условиях. В продолжении всего пути забыли, например, мы с Леонидом Николаевичем курить, хотя оба курим часто и жадно. Потом, когда я первый вспомнил о куреве, предложил Леониду Николаевичу, он хотел отказаться, но взял и тотчас же зафилософствовал на тему «Природа и люди».

- Не надо, не надо!- закричала Агния, махнув веткой березы в сторону студента.- Это - когда дома будем.

И он, захохотав, послушно перестал философствовать.

- Посмотрите, какая роскошь, - грациозно обвела вокруг себя Агния той же веткой березы. Такая роскошь, а вы с книжной гнилью. Это – святотатство!

- Не буду, не буду!

- То-то же. Подъезжайте сюда!

Но рядом невозможно было ехать, так как верховая тропинка здесь была узка, а по сторонам росли развесистые деревья, вздымались высокие болотные кочки и лежали рудничные топи.

Ехали друг за другом гуськом. Часто попадались собранные из сучьев валежника и старых жердей поскотины арендаторами. Ворота их приходилось растворять и запирать, слезая с лошади. Это было интересно; спрыгнув с лошади, повозиться около едва держащих ворот и снова вскочить в седло, вскачь догонять хохочущих спутников.

Два раза проезжали через заимки. В одной жили киргизы. Их семей до пяти. Злые и лохматые собачонки, тощие и голодные, стаей окружили нас и оглушительно и визгливо лаяли, ныряя под ногами лошадей. Киргизы, вероятно, работали на покосе и их не было видно; киргизки же, в белых коленкоровых платках, грязных и до –нельзя поношенных рубахах, стояли около дверей лачуг и любопытно осматривали нашу веселую кавалькаду. Чумазые ребятишки бросали камнями в собак и кричали. В выезде одна из киргизок, старая-престарая и тощая, как Вечный Жид, улыбаясь беззубым ртом и кланяясь нам чуть не до земли, растворила ворота поскотины и услужливо пропустила.

- А какая красивая сноха у этой киргизки, - сказала Елена, знавшая всех в деревне и по заимкам. - Просто прелесть, какая хорошенькая. И живут всего трое: старуха и сын с женой. Говорят, дружно живут.

Вторая заимка – мещан. Здесь чисто и похоже на уголок деревни: избы пяти стенные, бревенчатые и крытые тесом. Тут живет дегтяр с примитивно оборудованным «заводом». От завода пахнет режущим грудь запахом дегтя. И когда мы проехали, я почувствовал, что мои легкие точно очистились каким-то моментально действующим эликсиром: сделалось легко и свободно, и пахло тонким и нежным, едва уловимым ароматом берез и еще чем-то, точно по близости кто-то курил махорку.

Лошади стали потеть, так как подъем в вершину Черепенихи стал круче и уже, и тропинка то терялась в изгибах речки, то пряталась в бесчисленных объездах топей и родников, заросших травой. А кругом живописно и в беспорядке теснились громады сосен, березняка, угрюмых выступов скал.

Вдруг возбужденно заговорила Агния, погоняя березовой веткой лошадь и стараясь ехать рядом со студентом:

-Как хотите, Леонид Николаевич, на меня ужасно давят эти громады. Я – степнячка, и не могу не чувствовать гнета этой мощи! Посмотрите какой ужас кругом.. Точно погреб какой-то колоссальный или.. или.. Ужасное что-то.. Мысль занимает.

- Да?

Он вздохнула полной грудью, поправил фуражку таким движением, точно она свалилась у него с затылка, закинул назад голову и стал смотреть вверх, на сине- туманные, мохнатые вершины гор.

Минуту он что-то думал.

- Может быть, может быть, милая Агния, - сказал он потом. – Хотя это и дело вкуса, но, попробуйте взойти вон на ту острую вершину и взглянуть кругом, сюда на степь (я знаю, что с нее видать степь). Ах какая прелесть! Я бывал на таких вершинах. Там, кажется, что ты не на земле, а в облаках, Нет, что я! Точно неощутимые крылья у тебя за спиной вдруг выросли, и ты паришь над землей. А здесь, в глубине, в недрах этого великана Алтая! Разве не чистая горная поэзия. Так далеко от мира, цивилизации. Вы видели ли хоть раз в жизни или во сне что-либо подобное вот этому уголку? Нет, если только вы степнячка! А заметили ли вы, как человеку чувствуется здесь? В городе - музыкант, профессор, судья, поэт – все мешаются в пошлой среде людишек, похожих на картонные куклы, с вставленными внутрь пружинками. Там сами себя они делают такими куклами. А здесь он весь раздевается, и ты видишь в нем и нетленную душу, и разум и сердце. Пусть он будет туземец – калмык, точно с таким же обиходом жизни, как при Тамерлане, но сразу, с первого взгляда на него ты видишь, что он человек. Позвольте!