Материальная история общества 4 страница

Человек прямоходящий (питекантроп) получает в наследие от австралопитека умелого вместе с технологиями и навыки технологического языка жестов. Затем в связи с «ашельской революцией» у него cneциализируются орудия, растет производительностъ труда и высвобождается толика нерабочего праздного времени, которое требуется заполнить неким общением. (Мы датируем события ашелем исходя из наличного археологического материала; если будут открыты более ранние революционные преобразования технологии, даты придется удревнить.)

Питекантроп интеллектуально был слеп и не выбирал, чем ему социализировать свободное время. В его распоряжении имелись навыки жестового языкового общения (о других навыках общения речь пойдет в следующих параграфах). Следовательно, подобное общение требовалось количественно развернуть. Конечно, питекантроп здесь ничего не «изобретал». Просто лучше выживали те его общины, члены которых в свободное время, вместо того чтобы предаваться праздности в чистом виде, занимали друг друга жестикуляцией, общаясь жестовым языком. Репертуар нужных для этого жестов должен был возрасти, заложив начало универсального человеческого словаря.

В распоряжении питекантропа, как и в распоряжении многих животных, имелся и определенный набор звуковых сигналов (он есть, наприм., у шимпанзе). Надо думать, по модели жестового языка эти сигналы тоже были вовлечены в непроизводственное общение, положив начало вербальному языку и функционально закрепившись в тех же зонах Вернике и Брока (последняя связана с управлением артикуляцией звуков: языком, челюстями, глоткой^[130]). Проще сказать, перспективные гоминиды, вместо того чтобы бездельничать в свободное время и расшатывать социальную структуру своих сообществ, активно общались жестами и звуками.

Первыми вербальными словами, вероятно, были дескриптивные, звукоподражательные выражения на базе гортанных выдохов, мычания и т.п. Конечно, до реконструкции древнейшего словаря современного человека еще далеко, но кое-какие факты имеются. Например, по-ностратически (см. выше. Гл. II, 1) глагол «становиться, быть» звучал как *На, а по-америндски (праязык почти всех американских индейцев) — как *?а «быть, делать». Европеоиды (в том числе предки ностратов) отделились от монголоидов (в том числе индейцев) около 120 тысяч лет назад (дата вытекает из математической обработки данных Г.Л.Хить и Б.Кейты^[131] по дерматоглифике, отпечаткам пальцев и ладоней, представителей современных рас; они по-разному отличаются, и можно представить, насколько отличаются от отпечатков пальцев «Евы» и ее соплеменников; если те жили 360 тысяч лет назад, то европеоиды обособились 120 тысяч лет назад). Следовательно, более 120 тысяч лет назад предки европеоидов, австралоидов и монголоидов имели в языке корень *?а «быть». Но это выражение представляет собой простой гортанный выдох и может быть гораздо древнее. Имеются и другие примеры (*mali «глотать, сосать», *piha «острие» и др.).

Далее, гипотеза о том, что древнейшие формы языка служили целям социализации свободного времени, позволяет объяснить количественный прогресс и качественную универсализацию языка. Производительность труда у гоминид в истории постоянно росла и высвобождала все больше свободного времени, подлежащего социализации. Вообще-то, на какие темы говорить в таких целях, было неважно, но гоминиды, конечно, обсуждали то, что попадало в поле их зрения: быт (всякого рода сплетни), производственные отношения (охота, собирательство и др. виды работ), непроизводственные отношения (ритуалы, зачатки нравственных взаимодействий вроде взаимопомощи или ее отсутствия, занятия искусством и т.п.). Такая картина напоминает типичную обыденную тематику современных людей, но в зачаточном виде она мыслима и для древних. Важно, собственно, не то, о чем именно говорили гоминиды, а то, что они при этом общались. Их непроизводственное общение количественно должно было расти, а это требовало все больше разговоров. Расширение последних нуждалось в умножении тем бесед, а последнее медленно превращало словарь древнейшего языка в универсальный: раз было безразлично, о чем говорить, то говорить можно было обо всем, а подобная задача и вела к формирования языка как универсального средства общения.

В этой связи отметим, что «языки» животных, равно как и чисто технологический язык жестов у первых гоминид, из-за своей специализации с такой задачей справиться бы не могли. Напротив, гипотеза языка как средства заполнения свободного времени общением объясняет универсализацию языка достаточно логично. Однако подчеркнем, что у первобытных людей мышления в нашем понимании еще не было. Мышление современного человека, — это нечто другое.

Оно произошло от древних речей вслух. Поэтому у современного человека, когда он думает «про себя», незаметно и беззвучно колеблются голосовые связки. Т.е. размышляющий человек в действительности говорит, разве что неслышно. Эти внутренние мысленные разговоры осуществляются следующим путем. У человека, как отмечалось, умеет разговаривать лишь левое полушарие голодного мозга, но слышат и понимают речь оба полушария. Иными словами, когда человек думает, его левое полушарие беседует с правым, что и создает у человека иллюзию присутствия в голове второго Я, которое слушает размышления (слушает на деле не второе Я, а второе, правое, полушарие). Навыки подобной внутренней речи лежат в основе человеческого самосознания, т.е. способности обсудить и проанализировать с самим собой свое бытие, что первобытные люди делали разве что только вслух. Встает вопрос: зачем цивилизованному человеку понадобились навыки самосознании?

Мы уже отмечали (Гл. I,5), что здесь все началось с действительного разделения труда. Цивилизованное общество разделенного труда нуждалось в координации своего поведения, чем занимались разного рода администраторы (правители, жрецы, писцы, если ориентироваться на шумерские реалии, а они были типичны для ранней цивилизации). Такие задачи еще не требовали самосознания, способности к внутренней речи: первобытные вожди достигали аналогичных целей, обходясь речами вслух. Однако в условиях разделенного труда профессиональная группа администраторов оказалась как бы «наедине с собой»: она не только должна была управлять своим обществом, но вдобавок нуждалась в средствах управления самой собой (в частности, в планировании мероприятии по управлению другими профессиональными группами и т.п.). В таких условиях администраторы перенесли навыки по управлению другими социальными группами на самих себя и постепенно стали саморегулирующимися.

Осуществлялось это, надо думать, средствами разговоров, обращаемых администраторами к самим себе. Надобность в громогласии при таких разговорах отпадала, и они постепенно перешли в неслышную форму собеседований полушарий головного мозга. Так, вероятно, было «изобретено» самосознание в современной его форме (напомним, что оно и по сей день несет отпечаток древнего генезиса от речей вслух в виде неслышных колебаний голосовых связок при размышлениях). Предметной формой подобных неслышных разговоров стало письмо (предметная форма самосознания), которое поначалу отражало типичную тематику вождей и писцов (военно-политические и хозяйственные документы). Письменная форма неслышных разговоров понадобилась писцам, чтобы сделать их достоянием коллег по профессиональной группе, т.е. в целях общения.

Из изложенного краткого экскурса в историю языка видно, что он возник стихийно и в очень специфичных целях — целях праздного общения. Туда же ведут и истоки человеческого мышления. Однако мышление современного человека переросло рамки задач праздного общения: оно способно открывать сущности вещей, изобретать новые технологии и предметы, вообще играть очень заметную роль в материальной жизни общества. Поэтому встает вопрос: откуда взялись подобные незаурядные свойства мышления?

При антропоцентристском взгляде на вещи современный человеческий интеллект зачастую, конечно, выглядит лишенным непосредственных земных основ (взять хотя бы открытие на «кончике пера» теории относительности, о которой речь шла в Гл. I, 5, неэвклидовой геометрии, античной атомистики и т.п.). Поэтому у наблюдателя невольно складывается впечатление о человеке как о вольном интеллектуальном творце (распространенное обыденное убеждение). Однако попробуем поставить небольшой мысленный эксперимент, связанный с обсуждаемым предметом.

Представим себе некий суперкомпьютер будущих поколений, снабженный навыками универсального человеческого языка, и мысленно запустим его в свободный поиск по части операций с терминами, словами нашего языка. Такой компьютер чисто механически, используя правила логики и научных методов, сможет получить все возможные комбинации из известных терминов, новые термины для обозначения невиданных комбинаций и новые комбинации с участием новых терминов. Проще сказать, он получит огромный массив высказываний, большая часть которых, конечно, вряд ли будет иметь смысл. Однако среди этих механически полученных высказываний наверняка появятся искусственные описания открытий, к которым человечество еще едва подходит.

Разумеется, компьютер будет не способен отделить свои перспективные механические описания от заведомо бессмысленных. Но его можно снабдить земными основами: снабдить органами труда и эксперимента, снабдить нашими технологиями и, главное, основами нашей социальной жизни (снабдить компьютерами-коллегами с человеческими социальными программами, описанными в предыдущей главе, или просто смоделировать все это в компьютерной памяти). Тогда наш гипотетический суперкомпьютер, вооруженный земными основами социальной жизни, сможет вычленять из массы своих искусственных высказываний те, которые логично продолжают реальные научные традиции, проверять все это в экспериментальной практике и выделять осмысленные комбинации выражений из массива бессмысленных. В данном пункте мысленного эсперимента компьютер начнет нам очень кого-то напоминать.

В самом деле, творческие ученые действуют, в сущности, по описанной схеме, только заведомо сокращенной. Ученый сразу отталкивается от реальной научной традиции и не создает моря искусственных высказываний. Вдобавок в его распоряжении находятся реалии технологосоциальной практики. Например, Гаусс, Больяй и Лобачевский, примитивно говоря, взяли и отменили для себя пятый постулат Эвклида (о параллельных прямых, которых в земных условиях может быть лишь пара для трех точек). Потом они построили искусственные системы высказываний, игнорирующих пятый постулат, и получили свои варианты неэвклидовой геометрии (это лишь потом стало известно, что в физических условиях, отличных от земных, неэвклидовы геометрии могут описывать реальность). Примерно так же Лоренц обошелся с уравнениями Максвелла, а Эйнштейн — с уравнениями Лоренца. (Указанные достижения по части неэвклидовых геометрий и теории относительности кажутся людям сенсационным и главных образом потому, что они не согласовывались с нашим чисто животным, автоматическим убеждением в абсолютности пространства и времени.) Примеры можно продолжить: из них состоит вся перспективная наука.

Можно заметить, что наш гипотетический суперкомпьютер, помимо перспективных высказываний, должен был получать массу бессмысленных, а человеческая наука как будто их избегает. Однако это не так: целые отрасли человеческого знания пошли «в корзину». В значительной степени бессмысленными механическими высказываниями оказались вся алхимия (полезные открытия в ней спорадичны, количественно ничтожны на фоне диковинных рассуждений о «философских камнях», «драконах» и т.п.), вся астрология (то же соотношение диковинного и реалистического), вся физика «мирового эфира», «флогистона» и т.д. Практически в любой науке есть «подвалы», заполненные бессмысленными отходами серьезной научной деятельности.

Мы ведем к тому, что интеллектуальный человек даже в такой чисто человеческой области деятельности, как наука, в принципе мало отличается от действующего суперкомпьютера нашего мысленного эксперимента. Это объясняет, откуда у человечества брались открытия, опережающие свое время. Например, квадратные уравнения в фараоновском Египте (о практическом их применении не могло быть и речи), египетский же телеграф и вавилонское электричество, эллинистическая паровая машина, атомы Левкиппа и Демокрита (физики у них, конечно, было мало, но сам атомистический принцип пережил свое время), разного рода изобретения Леонардо да Винчи, элементарные законы генетики Менделя (на сорок лет забытые) и т.п. Авторы всех этих достижений, видимо, действовали на манер эвристического компьютера, который мы описали выше, и получили ряд искусственных перспективных описании, обгоняющих свое время.

Конечно, встает вопрос: что могло превратить человека в живой «эвристический компьютер»? Ответ напрашивается сам собой. Первобытный социум, как предполагалось выше, снабдил своих членов языковыми навыками для расширяющегося праздного общения в свободное время. Мы подчеркивали, что тематика подобного лингвистического общения, в принципе, была безразлична — главное состояло в том, чтобы гоминиды беседовали друг с другом, общались. Это заложило основы универсального человеческого словаря, во всяком случае не слишком ограниченного тематически, хотя поначалу такой словарь составляли термины, отражающие денотаты практической жизни и наличных социальных отношений вторичного характера (например, ритуалы, нравственность, искусство и т.п.). Но зарождение универсального (в перспективе) словаря было запущено.

Далее, в эпоху ранних цивилизаций на этот словарь наложился научный метод обобщений. Вообще-то в известном смысле обобщать способны даже кодоны (информационные единицы) генетического кода и разного рода сигналы животных (типа сигнала «опасность», т.е. «опасное вообще», например «хищник», и т.п.). Однако у человека обобщающие функции языка опять же в целях его расширения для социализации свободного времени были поставлены «на поток».

Конечно, это происходило не абстрактно, и научный метод обобщений был открыт на почве вполне земной жизни. В Шумере писцы составляли учебные списки родственных денотатов (животных, растений, людей разных занятий и т.п.; см. Гл. I, 5). Каждый такой список был готовой материальной затравкой для систематизации и обобщения. Результаты поначалу были крайне скромны (содержание учебных списков банально), однако таким конкретным путем был открыт научный метод: разделить доступные для наблюдения объекты (анализ), найти похожие объекты (систематизация) и свести их вместе (синтез) в список, а затем дать ему название (индукция). Нетрудно видеть, что заглавия подобных списков отражали эмпирические сущности вещей, сущности первого порядка. Обобщение подобных списков (точнее, их мысленных аналогов) породило в греческой Малой Азии теоретические сущности, сущности второго порядка, которые в греческой натурфилософии углубились уже до аналогов понятия материи (Фалес и т.д.) и единого закона всех законов природы (Гераклит). Однако, как можно видеть, все эти методологические научные достижения были получены не в результате некоего инсайта, а вполне последовательным механическим путем — благодаря универсальным возможностям человеческого языка, которые имеют тоже не потустороннюю, а социальную природу (см. выше), причем самого скромного назначения (по сути, занимать праздных людей).

Современная самосознательная наука (о происхождении самосознания см. выше; оно сначала возникло у деятелей умственного труда, администраторов, а затем уже распространилось на все общество, да и то в известных объемах даже ныне) — современная самосознательная наука применяет научный метод обобщений уже традиционно, профессионально и целенаправленно. Но объединение этого метода с универсальными возможностями языка и превращает действующих ученых в выше описанный живой эвристический компьютер. Кстати сказать, у последнего шансы нащупать что-то полезное были бы невелики (масса паразитических, побочных, бессмысленных выражений, которые он получал бы механически). Это объясняет, почему в многочисленном научном мире, творящем массу научных высказываний, перспективные ученые появляются редко (субъекты, способные выделить из массы возможных научных высказываний высказывания, наиболее логично продолжающие перспективные научные традиции, примеры — Коперник, Лобачевский, Эйнштейн и т.д.; эти гении строго отнеслись к наличному в науке материалу, т.е. применили к нему метод научного обобщения и интерпретации наиболее механически, строго).

Мы попытались набросать гипотетическую модель возникновения и развития языка, интеллекта и научного мышления, конечно, чтобы показать, что даже в этих высоких сферах человека можно рассматривать как живой запрограммированный автомат — запрограммированный реальной историей социума. Если спуститься из этих сфер ближе к быту, картина окажется гораздо проще.

Говорящий человек (следовательно, и мыслящий) в быту уже не применяет научных методов, ничего особенного не открывает, но разговаривает с себе подобными удивительно много и упорно. Казалось бы, что это просто нелепо (не секрет, что большинство человеческих разговоров бессодержательно, несущественно). Однако ситуация все же не так проста. Сам человек, конечно, воображает, что, изъясняясь, он самовыражается. Хотелось бы спросить: зачем? Но это малоперспективно. В лучшем случае самовыражения помогают человеку (политику, ученому, просто рядовому индивиду) уточнить и улучшить свое место в мире, т.е. в социальной иерархии, животную, запрограммированную природу которой мы разбирали в Гл. I, 6. Существенней, видимо, другое.

Вербально самовыражающийся человек действует не в пустыне: он обращается к себе подобным, не важно, в устной или письменной форме (слова произносятся для слушателя, книги пишутся для читателя и т.п.). Содержание речей при этом второстепенно (с социально-исторической точки зрения). Главное — занять аудиторию (опять же не важно чем: сплетнями ли, книгами о магах и вампирах и прочим вздором). А вот итог подобных вербальных упражнений уже не банален и не вздорен. В результате речевого общения люди заполняют свое свободное время не чем попало, а разными формами социализации. Наша производительность труда и дальше будет расти — следовательно, высвободит еще больше свободного времени. Здесь универсальные возможности человеческого языка неизменно будут находить приложение для социализации свободного времени, для чего, собственно, наши предки и обзавелись универсальными языковыми возможностями. Слепому, но желающему выжить, т.е. сохранить свою целостность, социуму это крайне важно. Незримо это важно и для отдельного социального человека (хотя он это мало осознает, он просто самовыражается).

Выводы из сказанного лежат на поверхности. Говорящий (мыслящий) человек был запрограммирован на употребление универсального языка в глубокой древности. Он пользуется своим языком вполне автоматически: в быту это просто очевидно, а в науке раскрывается путем специального анализа (см. выше). Универсальный язык теоретически способен описать всю Вселенную со всеми ее глубинами (см. выше об эвристическом компьютере). Поэтому упорные занятия языковыми упражнениями всегда будут порождать ученых, нащупавших в кабинете или в лаборатории нечто полезное, отражающее реальность. Но это тоже будет заведомо запрограммированным действием, которое можно предвидеть уже сейчас. Мы вовсе не склоняемся к какому-то лингвистическому позитивизму (это несколько другое). Мы вели речь к тому, что в наиболее существенных лингвистических проявлениях человек предстает все же как живой автомат, имеющий мало выбора, как себя вести (он разговаривает для социализации, открытия делает механически и т.д.). Все это — не какой-то недостаток человека, а следствие его древней социальной жизни, запрограммированости социумом, что человек не изобретал, а безвольно усваивал. Возможно, есть иные формы существования, но нам навязана такая.