Материальная история общества 2 страница

По указанным причинам из лесов были вытеснены обезьяны типа павианов (например, ископаемые симопитеки), четвероногих обитателей открытых пространств, но они были не самыми отсталыми. Более неповоротливые понгиды типа шимпанзе и гориллы перешли к наземному (у шимпанзе отчасти полуназемному) существованию в лесах. Но самыми отсталыми, вероятно, были предки гоминид: даже у современного человека фиксируется ряд примитивных морфологических черт, например, примитивная общая морфология передних конечностей^[98] (напомним, инфантильных, см. выше), развитие кожных желез и цветного зрения, как у земноводных (развитые млекопитающие обладают черно-белым зрением)^[99] и др. Дело не в том, что эти анцестральные, предковые черты «хороши» или «плохи» — важно, что они свидетельствуют об эволюционной заторможенности пока неизвестных непосредственных предков гоминид. Вот эти последние в связи с потеплением и были вытеснены из кроны леса на пустеющие равнины. Из-за примитивности они были плохими четвероногими, а обогащающаяся пищей среда эволюционно толкала их к маломобильности (т.е. двуногости, см. выше). Таким образом у кромки леса в саванне появилось двуногое человекоподобное существо, вполне животный конвергент (аналог) двуногих динозавров, что объясняет происхождение гоминидного зуба из Баринго возрастом в 9 миллионов лет.

Дальнейшая история наших предков мало известна. В эпохи похолоданий их популяции должны были мельчать, терять связь между собой и попадать в изоляцию, а изоляция — важная предпосылка видообразования^[100]. Возможно, это обстоятельство объясняет появление на эволюционной сцене в эпоху оледенения Гильберт С (4,7-4,3 миллиона лет назад) наряду с австралопитеком афарским австралопитека рамидуса в Эфиопии возрастом в 4,5 миллиона лет, если, конечно, гоминид из Табарина (4,9 миллиона лет назад) действительно был афарцем^[101], а не тем же рамидусом. Однако более существенные события приурочены к потеплению в эпоху межледниковья Бибер I/II (3-2,6 миллиона лет назад), когда начинается распространение потомков австралопитека афарского: австралопитека африканского, австралопитека бойсова (все три растительноядны) и австралопитека умелого.

Заметим, что в литературе от Ч.Дарвина до наших дней бытует представление, что двуногость у наших предков появилась для освоения открытых пространств. Последние же развивались в эпохи сухого и прохладного климата, свойственного в глобальных масштабах оледенениям. При таком сценарии гоминизации ее хронология, разумеется, должна быть прямо обратной нашей и опираться на иные эволюционные представления (двуногость нужна, чтобы ходить по саванне)^[102]. На наш взгляд, эти представления уязвимы для критики, поскольку открытые пространства как раньше, так и ныне населяют в основном четвероногие животные, которые никакой тяги к двуногости не обнаруживают (например, многочисленные африканские копытные и хищники). Эволюционное объяснение этого обстоятельства см. выше (открытые пространства — это редкая пища, редкая пища требует мобильности, а мобильность — четвероногости). Вернемся, однако, к гоминидам.

В эпоху потепления Бибер I/II они должны умножиться и создать друг для друга давление в лучших точках своей среды обитания. Мы уже отмечали, что из-за своей медленной, но долгой жизни гоминиды вообще накапливали одновременно живущие поколения и демографически росли, а окружающая среда в смысле пищевых возможностей была не безразмерна. Следовательно, наиболее перспективными должны были оказаться те гоминиды, которые как-то стихийно нашли способы сократить и ограничить свою численность. Ни о каких сознательных усилиях в этом направлении, разумеется, не может быть и речи (даже современный человек явно не владеет своим демографическим состоянием). Однако стихийный биологический способ сократить свою численность у гоминид был.

Обратим внимание на то обстоятельство, что соотношение организмов (по биомассе) в экосреде подчиняется усредненным, но вполне определенным количественным пропорциям. Биомасса растений в биотопе примерно в 10 раз превосходит биомассу растительноядных животных, а биомасса растительноядных приблизительно в 5 раз превышает биомассу хищников^[103]. Вспомним и еще одно обстоятельство. Уровень «прожорливости» у гоминид по сравнению с другими высшими млекопитающими вырос примерно вчетверо (в 3,8 раза, см. выше о постоянной Рубнера). Примерно в сопоставимых масштабах возросла продолжительность жизни гоминид и их способность демографически расти (упрощенно говоря, плотность населения у гоминид могла примерно вчетверо превосходить нормальную плотность населения для сопоставимых с гоминидами по размерам млекопитающих). Иными словами, рано или поздно гоминиды должны были прийти в состояние эколого-демографической перенаселенности. Лучше всего выжить могли те наши предки, которые бы сократили свою численность вчетверо (пропорционально возрастанию их постоянной Рубнера). Например, если бы они из разряда растительноядных перешли в разряд плотоядных животных, их численность автоматически упала бы впятеро, что и произвело бы нужный демографический эффект.

Разумеется, в действительности никто никуда не «переходил». Просто у приматов есть потребность в белковой пище, и они способны до 3% рациона заполнять охотничьей добычей (павианы, шимпанзе). Далее, во время потепления Бибер I/II, как отмечалось, у гоминид возникло демографическое напряжение в их растительноядной эконише (см. выше). Некоторые гоминиды могли быть из нее вытеснены — они перешли от преобладающей растительноядности к питанию белковой пищей в больших масштабах, т.е. стали в известной мере хищниками. (Вообще-то человек и, вероятно, его хищные предки всегда были всеядны, но достоверные факты массовой охоты у наших предков говорят о том, что они все-таки были заметными хищниками; можно привести пример стоянки дю Кро-дю-Шарнье, или Солютре, во Франции, где с ориньяка до верхнего мадлена велась массовая добыча дикой лошади; есть и др. примеры). Став же хищниками, эти гоминиды сократились в численности, что немедленно было подхвачено естественным отбором в смысле закрепления плотоядных наклонностей у этих существ. Мы объясняем происхождение хищничества у гоминид нашей филетической линии именно таким образом. Вероятно, первыми хищниками были австралопитеки умелые. Следующим эпизодом их развития стало освоение коллективных орудий. Сразу же сделаем две оговорки.

Во-первых, не все ученые верят в хищничество у ранних гоминид — предполагается, что они были скорее некрофагами (падальщиками)^[104]. Б.Ф.Поршнев, в частности, считал, что экониша хищных слишком тесна, чтобы вместить таких слабых существ, как гоминиды. Однако экониша некрофагов как плотоядных животных отличается той же, если не большей теснотой. Другие авторы стремились исходить в основе из соображений здравого смысла: как слабые и тихоходные гоминиды могли стать активными хищниками? Однако столь же слабые шимпанзе способны к групповой охоте, дающей им определенную толику мясной пищи, пусть и в пределах, не выходящих за рамки 3% рациона^[105]. Если провести логическую линию развития от коллективно охотящихся шимпанзе к достоверно известным коллективным охотникам палеолита (см. выше о стоянке Солютре), то будет просто нарушением правила Оккама включать в промежуток какой-то ничем не засвидетельствованный некрофагический эпизод.

Во-вторых, все без исключения специалисты по антропогенезу, выясняя происхождение орудийной деятельности у гоминид, ориентируются на орудийную деятельность животных. Те же шимпанзе умеют отгонять хищников, бросая в них камни и палки, они умеют разбивать орехи камнями, удить термитов из термитника прутиками — во всем этом видны явные прототипы работы с каменными инструментами и обращения с метательным оружием, так что, на первый взгляд, гоминиды ничего особо нового не изобрели. Однако это в буквальном смысле поверхностная, внешняя сторона дела. В действительности гоминиды «изобрели» нечто небывалое, именно — средства коллективного производительного потребления, коллективные орудия.

Дело в том, что у орудийных животных известны индивидуальные орудия (средства индивидуального производительного потребления) и искусственные сооружения коллективного, но непроизводительного назначения (средства коллективного непроизводительного потребления типа муравейников, плотин бобров, каменных «домиков» осьминогов и т.п.). Но ничего похожего на средства коллективного производительного потребления у животных не обнаружено^[106], а это орудия, применяемые сообща и изготовленные сообразно устойчивой коллективной традиции (например, копья, применяемые в коллективной охоте или при защите от хищников; типичные рубящие орудия, применяемые при добыче растительной пищи или строительных материалов; характерные скребла, употребляемые в коллективе для выделки шкур, и т.п.; здесь важна типичность, общность средств и, разумеется, общность целей при их применении). Почему все это не характерно для животных, по-своему понятно.

Средства индивидуального производительного потребления всегда эффективней (в момент зарождения), нежели коллективные. Индивидуальные орудия рассчитаны на особенности поведения особи, лучше отвечают ему и дают больший эффект. Напротив, средства коллективного производительного потребления, коллективные орудия, созданные в соответствии с общей традицией, рассчитаны на некоего обобщенного, среднего носителя, а потому и среднеэффективны. Эволюция не могла поддерживать подобного, а вот индивидуальные орудия всегда разрешала. Но тогда откуда коллективные орудия взялись у гоминид? Добавим, что, как мы увидим, у наших предков прогресс орудий обусловлен их коллективной природой. Это животным не свойственно. Поэтому их орудия пребывают в самой примитивной, начальной форме, что создает, в сущности, превратное впечатление о заведомой прогрессивности коллективных орудий человека по сравнению с индивидуальными орудиями животных. Подобная прогрессивность — явление историческое, вторичное, а начиналось все совсем не с выгодности орудий гоминид, если иметь в виду их прямое назначение. Будь орудия наших предков выгодны сами по себе уже в своей начальной, элементарной форме, эволюция давно бы снабдила ими всех животных.

Это методологическое соображение, на наш взгляд, объясняет, почему исследования генезиса орудийной деятельности у наших предков в общем-то топчутся на месте. Повторимся. Этологи уверенно обнаруживают зачатки производительной, но индивидуальной орудийной деятельности у животных, в том числе у наших ближайших родичей, шимпанзе. Однако непонятно, почему последние, располагая орудиями, не создали технологической культуры человеческого типа (как и другие орудийные животные). Одновременно непонятно, почему же ее создали гоминиды. Обращения к охоте, некрофагии, собирательству здесь, разумеется, не работают, поскольку соответствующие наклонности широко известны у животных, но никаких технологий не дают. Для всех этих способов добычи пищи эволюция снабжает животных естественными органами (мощными челюстями, зубами и когтями, а также прочими телесными приспособлениями). И это обстоятельство, с точки зрения дарвинизма, достаточно объяснимо. Иными словами, гносеологическая картина выглядит неясной. Однако, как отмечалось выше, существуют методы ее разрешения.

У животных не зарождается технологической культуры коллективных орудий потому, что эволюция разрешает (поощряет) лишь индивидуальные производительные орудия, а они, по определению, не годятся для создания коллективных технологий человеческого типа. Следовательно, эволюция разрешила гоминидам их коллективные орудия не по технологическим причинам, поскольку такие орудия в момент генезиса были малоэффективны по сравнению с индивидуальными. Тогда встает вопрос: что же могло «заинтересовать» эволюцию в малоэффективных первых коллективных орудиях гоминид?

Обратим внимание на два обстоятельства. Во-первых, гоминиды были ненормально прожорливы (имели высокую постоянную Рубнера, см. выше). Это грозило им истощением ближайшей экосреды и экологическими затруднениями. Тогда малоэффективные коллективные орудия, искусственно снижая охотничьи потенции гоминид, могли оказаться им полезны в смысле ограничения их аппетитов. Это звучит, конечно, парадоксально, но, вероятно, лучше выживали те популяции гоминид, которые сдержанней относились к экосреде, а в этом им искусственно помогали коллективные орудия, что эволюция вполне поддерживала. Складывается такой сценарий. Некоторые гоминиды в целях сокращения своей численности переходят в разряд хищников (см. выше). Они, как и шимпанзе, способны создавать и использовать элементарные индивидуальные орудия и при этом, как и шимпанзе, охотятся коллективно. Далее стихийно элементарные орудия начинают применяться в коллективной охоте (камни, палки и т.п.; средства разделки добычи, затягивающие ее потребление и ограничивающие аппетиты гоминид; нормальный хищник добывает дичь и съедает, сколько сможет; люди поступают иначе: они долго возятся с добычей, разделывают ее, готовят и т.д., вместо того чтобы сразу отправиться на новую охоту и истощить экосреду — они ведь весьма прожорливы). Применение элементарных орудий в коллективных целях (охота, разделка общей добычи, выделка новых орудий для общих целей) переводит их в разряд коллективных орудий, средств коллективного производительного потребления, которые и могли так зародиться. Но, подчеркнем, причина их зарождения лежала не в повышении охотничьих потенций гоминид, а в их искусственном умеривании. С технологической точки зрения (см. выше об эффективности орудий), это вполне логично.

Далее, во-вторых, гоминиды, помимо прожорливости, страдали тягой к увеличению плотности своего населения (они страдают этим и поныне). Экологически и эволюционно это в первом приближении невыгодно. Следовательно, эволюция должна была связать коллективную природу первых орудий гоминид с состоянием коллективности самих гоминид, т.е. с их демографией (проблемы социальных структур на этом этапе были еще не актуальны, хотя далее мы их коснемся). Здесь мы подходим к понятию «демографо-технологической зависимости».

Если мысленно разделить степень сложности современных технологий на количество использующих их людей (на численность населения), получится крайне скромная величина первобытного порядка. Конечно, существуют изобретатели, ученые, мастера, лично владеющие технологическими навыками, несоизмеримыми с первобытными. Однако средний человек в системе современного разделения труда выполняет весьма ограниченный набор технологических операций, вдобавок не им изобретенных. Далее, масса людей (сферы культуры, обслуживания и т.п.) в технологическом отношении вообще ничем не занята. Наконец, имеется множество просто бездельников (извинимся за обыденный взгляд на вещи). Если сложить всех этих людей вместе и поделить на них сложность современных технологий, на каждого придется очень мало технологических дел, что сильно напоминает первобытное состояние, когда работали почти все трудоспособные, но умели мало. Этот парадоксальный взгляд на вещи в общем достаточно нагляден, если смотреть непредвзято.

Углубляясь в прошлое по методу редукции, мы обнаруживаем все менее густое человеческое население, но и все более простые технологии. Так что, если делить степени сложности древних технологий на соответствующие демографические состояния, мы получим все те же ограниченные первобытные величины. Отсюда формулировка «демографо-технологической зависимости»: между степенью сложности технологии и демографическим состоянием практикующего ее коллектива имеется количественное соответствие, благодаря которому на душу населения в истории всегда приходился ограниченный процент общих технологий.

Эволюционно это объяснимо. Возьмем, в частности, самые первые простые технологии (доашельские), вполне обеспечивающие выживание их носителей. Упрощать такие технологии опасно для выживания, а усложнять — просто незачем для выживания и обременительно в смысле трудоемкости. На наш взгляд, именно такой баланс необходимого и достаточного в технологии и закрепила эволюция в древности в виде демографо-технологической зависимости и закрепила навсегда. Иными словами, демографо-технологическая зависимость, связанная с культурой коллективных орудий, служила как бы искусственным ограничителем плотностей населения древних гоминид. Если численность населения возрастала, а степень сложности технологии не менялась, процент степени сложности технологии, приходящийся на душу населения, падал, что ухудшало условия жизни.

В самом деле, допустим, коллектив австралопитеков умелых (около 30 особей^[107]) практиковал доашельскую индустрию, древнейшее точно датированное местонахождение которой известно в Када Гона (Эфиопия, возраст более 2,63 ± 0,5 миллиона лет назад по калий/аргону, или более 2,58 ± 0,23 миллиона лет назад по цирконам). Эта коллективная индустрия обеспечивала прожиточный минимум, но одновременно ограничивала хищнические возможности гоминид (см. выше). Представим, что такой коллектив австралопитеков умелых вдруг удвоился, а индустрия осталась прежней. Прожиточный минимум она обеспечивала бы по-старому, но и по-старому ограничивала охотничьи возможности гоминид, а в связи с ростом населения требовалось их расширение (проще сказать, более специализированная и массовая охота, более интенсивное собирательство и т.д.). За счет одного «человеческого фактора» производительность бы не возросла из-за экологических ограничений (пищи в округе больше не стало, а едоков, в том числе нетрудоспособных — детей и т.д., стало больше). Поясним это, так сказать, современным примером. Если лишить нас нынешних технологий (в том числе и сельскохозяйственных) и вооружить всех копьями, голодная смерть для большинства людей стала бы делом времени и не потому, что копья плохи, а потому, что экосреда не дала бы всем добычи. Для древних маломобильных гоминид ситуация была той же. Если у них увеличивались плотности населения, требовались более интенсивные промыслы и более эффективные орудия. Например, ашельское рубило при всей своей простоте все же лучше чопперов (односторонних рубящих отщепов) годилось для обработки древесины, копания и т.д.; следовательно, давало больше копий; следовательно, лучше обеспечивало охоту; следовательно, та становилась оснащенней и давала больше добычи. Масштабы улучшений здесь, конечно, ничтожны, но и прирост населения в древности был мал.

Мы хотим сказать, что демографический рост населения уже в древности согласно демографо-технологической зависимости требовал и возрастания степени сложности технологии. Поначалу избытки населения африканских гоминид просто расселялись. Так орудийные гоминиды (вернее, их орудия) уже около 2,2 миллиона лет назад достигла Франции (Сен-Валье) и примерно тогда же Алтая (Улалинка, 2,3-1,8 миллиона лет назад). Затем, примерно 1,8-1,6 миллиона лет назад, от австралопитека умелого отделился человек прямоходящий (питекантроп), сразу стал бурно размножаться и расселяться, так что попал в Хорватию 1,6 миллиона лет назад (Шандалья I) и на Яву (Моджокерто, 1,9 ± 0,4 миллиона лет назад, если только это не был еще австралопитек умелый).

Проще сказать, около 1,6 миллиона лет назад питекантроп в Восточной Африке (типа образца Нариокотоме III Кения, 1,6 миллиона лет назад) испытал своего рода демографический взрыв. Тогда было тепло (интерстадиал, потепление, Донау II/III, 1,79-1,6 миллиона лет назад), а потепления были эволюционно выгодны для гоминид (см. выше). Питекантроп сначала просто расселялся, но затем у него в Восточной Африке все-таки стали расти местные плотности населения и потребовалось усложнение технологии, что привело к первой в истории «ашельской технологической революции» (около 1,4 ± 0,2 миллиона лет назад в Олдувае, Танзания), впрочем, довольно скромной. Более яркие события разыгрались уже в истории современного подвида человека, «человека разумного разумного».

По молекулярно-генетическим данным Р.Л.Канн, М.Стоункинга и А.К.Вилсона^[108], современный человек произошел от некой женщины («Евы» популярной литературы), которая жила в Африке во время, составляющее менее 1/25 возраста первых гоминид (т.е. 5 миллионов лет, по В.М.Саричу, см. выше), что датирует «Еву» в менее чем 200 тысяч лет (тогда было прохладно, начало ледниковой стадии Рисс III, 204-134 тысячи лет назад). Однако мы показали выше, что молекулярная эволюция гоминид была заторможена, так что отсчет следует вести от 9 миллионов лет (возраст гоминида из Баринго, Кения). Тогда возраст «Евы» составляет менее 360 тысяч лет (это теплый период Миндель/Рисс I, 362 — около 350 тысяч лет назад), что более свойственно гоминидам эволюционно. В предшествующее похолодание они сократились в численности, получили больше шансов на эволюцию (см. выше) и в начале последовавшего потепления (360 тысяч лет назад) дали новый подвид, нас. Затем наши прямые предки освоили Африку и вышли на Ближний Восток (например, в Мугарет-эль-Зуттие, Израиль, 148 тысяч лет назад по торий/урану; в Джебель Кафзех, Израиль, 100-90 тысяч лет назад, известны уже протокроманьонцы). Там они вяло обитали до потепления Вюрм II Мурсхофд (51000-46500 лет назад), но под его влиянием испытали верхнепалеолитический демографический взрыв, приведший ориньякского человека в Европу (пещера Бачо-Киро, Болгария, 50000 ± 9000, 4000 лет назад по оценке в 1 сигму, или более 43000 лет назад по 2 сигмам, радиокарбон), а вскоре и в Индонезию (Ниах грейт кейв, Калимантан, 41500 ± 100 лет назад по радиокарбону). Повторилась история раннего питекантропа, и следовало бы ожидать соответствующих технологических событий. Они действительно имели место. 50 тысяч лет назад началась верхнепалеолитическая технологическая революция, сопровождавшаяся переходом к прогрессивным орудиям на пластинах (именно такая ориньякская индустрия открыта в Бачо-Киро).

Следующий демографический взрыв разразился на Ближнем Востоке на рубеже плейстоцена и голоцена 11700 лет назад (10200 по радиокарбону). Он сопровождался неолитической технологической революцией (докерамический неолит начинается с этой даты)^[109]. Наконец, первый этап современного демографического взрыва в Западной Европе (XI — середина XVI вв.)^[110] вызвал промышленную технологическую революцию, в условиях которой живем мы.

Можно резонно возразить, что все эти хронологические корреляции — простые совпадения, а гоминиды и современный человек все эти революции «изобрели». Однако такое предположение односторонне и опирается на «ученые» схемы, рисующие историю человеческой технологии как некий поступательный процесс, опирающийся на новоявленные достижения. Отчасти это, разумеется, так и есть, но отчасти все было по-другому и замечательные технологические открытия могли тысячелетиями «лежать» невостребованными: они пускались в дело, когда в социуме происходили демографические взрывы и он нуждался в обогащении своей технологии. Т.е. люди (и древние гоминиды), даже имея на руках готовые новые технологии, решительно никак не влияли на технологическую революционизацию общества.

Можно опять же возразить, что современные сознательные технологические открытия меняют нашу технологическую культуру прямо на глазах. Это верно. Но все происходит в рамках процесса, стихийно запущенного промышленной машинной революцией, а вот ее явно никто не «изобретал». Точнее, некоторые образцы машин были изобретены еще в античности (театральные машины, паровая машина для открывания храмовых дверей в Александрии и т.п.; Архимед вообще изобрел чуть ли не лазер, во всяком случае нечто вроде «гиперболоида инженера Гарина»), но во многом замечательные античные люди оказались настолько недальновидны, что, имея на руках впечатляющие образцы машинной технологии, никакой машинной технологической революции произвести не сумели. Машины ожидали демографического взрыва в Западной Европе, когда потребовалось массовое производство, а обеспечить его можно было лишь машинным путем. Так что мы находимся далеко от начала стихийно запущенного процесса машинизации общества, наши изобретатели действуют по запрограммированным накатанным схемам все большей машинизации, автоматизации всевозможной техники, и такой принцип поведения в технологической сфере изобрели вовсе не они. Будь ситуация другой, промышленную революцию запустили бы еще древние греки (к их театральным и паровым машинам надо добавить электричество и телеграф у вавилонян и древних египтян времен Псамметиха III, 525 г. до н.э.), однако столь удивительную технику ее тогдашние обладатели применяли исключительно в театрах и храмах, что по сути было одним и тем же (театр произошел от храмовых действ, см. Гл. I, 2; Гл. II, 5).

Можно по-разному объяснять слепоту обладателей современных технологий в античности, но мы видим свою задачу в том, чтобы объяснить, почему «спящие» прогрессивные технологии (открытые наверняка случайно) в определенный момент (демографические взрывы) бурно востребовались обществом. Данные на этот счет не ограничиваются машинной революцией и ее античными предпосылками. Сходное положение вещей наблюдалось с начала нашей технологической истории. Рассмотрим вкратце некоторые наиболее выпуклые факты^[111].

Основу «ашельской технологической революции», о которой речь шла выше, составляли приемы выделки двусторонне обработанных орудий, ашельских рубил, бифасов, которые уже в раннем ашеле средней части слоя II Олдувайского ущелья образовывали 53,2% от общего инвентаря (возраст — 1,4 ± 0,2 миллиона лет назад, носитель, надо думать, — питекантроп). Однако в принципе похожие орудия были известны и более ранним гоминидам. Речь идет о протобифасах, зачаточных формах двусторонне обработанных орудий, которые имелись в типичном олдовае, культуре австралопитека умелого, и составляли в слое I Олдувайского ущелья 1,3% инвентаря^[112] (время оледенения Донау II, 1,84-1,79 миллиона лет назад). Что же помешало австралопитеку умелому усовершенствовать протобифасы до уровня бифасов и произвести «ашельскую технологическую революцию»? Во всяком случае не слабый интеллект (у античных греков он был современным, но они тоже не смогли распорядиться своими машинами разумно). Очевидно, демография австралопитека умелого была скромной. Пришедший ему на смену питекантроп испытал демографический взрыв (см. выше), это потребовало усложнения технологии, и протобифасы были доведены до настоящих бифасов, что усложнило уровень производства у питекантропа.

Далее, основу верхнепалеолитической технологической революции составляли приемы выделки орудий из пластин (тонкие, экономичные сколы с каменного ядрища, в данном случае призматического нуклеуса, позволяющего получать много ножевидных пластин и массу орудий на их основе). Однако и здесь надо сказать, что пластину как тип орудия-заготовки изобрели вовсе не ориньякцы. Строго говоря, признаки пластинчатой техники появились уже у того же австралопитека умелого в эпоху оледенения Донау I: в местонахождении Омо 123 К, Эфиопия, возраст — 2,06/1,99-1,93 миллиона лет назад, представлены, помимо прочего, 1 пластина и 2 пластинки. Факт, разумеется, статистически ничтожный, но не вызывает сомнений, что австралопитек умелый держал в руках пластины и умел их получать, однако производить верхнепалеолитическую технологическую революцию не стал (причина та же — скромная демография). Более богато пластинчатая техника раскалывания представлена в рисских индустриях эпиашеля и верхнего ашеля (например, в Багаре, Франция) и в мустье (например, в Фонморе, Франция) — вообще в мустье пластины являлись нормальным элементом инвентаря, но основой индустрии не становились: мустьерцы предпочитали делать орудия из грубых и менее экономичных отщепов, что удивительно, если не учитывать нашу гипотезу о связи демографии с состоянием техники. Мустьерские неандертальцы были малочисленнее ориньякцев, что и позволило последним вытеснить неандертальцев с исторической сцены (собственно, из охотничьих угодий). Наконец, пластинчатая техника верхнепалеолитического облика хорошо выражена в ближневосточном преориньяке (с потепления Рисс/Бюрм, 134-110 тысяч лет назад), но и там до революции дело не дошло. Лишь когда современный человек испытал верхнепалеолитический демографический взрыв (см. выше), возникла нужда в усложнении технологии, ее основой прочно стали пластины и был создан настоящий ориньяк (50 тысяч лет назад). Дальше у людей все шло в том же духе.

Основу неолитической технологической революции составляли в первую очередь навыки культивации съедобных растений и доместпкации съедобных животных (производящее хозяйство). Отсюда парадоксальный термин начального докерамического неолита (культурные растения и домашние животные появляются, но керамики еще нет; его начало на Ближнем Востоке относится в общем к началу голоцена, 11700 лет назад, или 10200 лет по радиокарбону; типичное местонахождение — протогород Иерихон в Иордании, где докерамический неолит А датирован календарно 11830-10010 лет назад, или 10300-8720 лет по радиокарбону). Может быть, причина неолитической революции заключалась в «изобретении» основ земледелия и скотоводства? На такой вопрос следует дать отрицательный ответ.

Формально говоря, навыки производящего хозяйства свойственны вполне первобытным народам. Например, навыки примитивной агрокультуры хорошо известны у австралийских аборигенов^[113]; столь же примитивные навыки животноводства есть у южноамериканских индейцев и, возможно, были у французских мадленцев (конец верхнего палеолита)^[114]. Казалось бы, столь полезные навыки разумно развернуть в неолитическую революцию, однако упомянутые народы этого не делали и не делают. Очевидно, их умеренная демография не нуждается в подобном усложнении технологии добычи пищи. Зато во время окологолоценового демографического взрыва на Ближнем Востоке демография потребовала подобного усложнения технологии, что и привело к неолитической революции.