Поляки, «когда они еще были сарматами», повелевали огромной державой, простиравшейся от Дона до Вислы, от Черного моря до Балтики, то есть включавшей в себя всю Восточную Европу, даже Богемию. Де Жакур объяснял создание этой империи «дикими инстинктами» этого «варварского народа». Поляки, однако, не смогли сохранить «наследие» своих сарматских предков, и постепенно их владения свелись к границам современной Польши. Представление о Польше как о государстве с постоянно уменьшающейся территорией, о польской истории как о процессе непрерывного сокращения указывало на географические последствия «истории и образа правления», подготавливая читателей к событиям грядущих десятилетий, когда в результате разделов Польша исчезла с карты. Вполне возможно, что география и образ правления Польши описывались в двух разных статьях именно потому, что она уже представлялась автору примером неудачного государственного устройства, лишенным географического выражения. Подобно тому как поляки утратили империю своих сарматских прадедов, они не смогли сохранить черты характера этих древних варваров: «поляки напоминают своих сарматских предков менее, чем татары напоминают своих прародителей». Однако де Жакур преподносил это различие в духе Руссо, как перемену к худшему: «Они забыли простоту и умеренность своих сарматских предков». Он не одобрял, что поляки заимствуют французские моды, «смешивающиеся с восточной роскошью». В отдельном примечании о коронации польских королей де Жакур описывал ее так, как он якобы ее видел: «Здесь видишь азиатское великолепие вперемешку с европейским вкусом»[474]. Именно благодаря такому смешению европейского и восточного, варварства и цивилизации, Польша и принадлежала к Восточной Европе.
В соответствии с антиклерикальным духом «Энциклопедии», обращение Польши в христианство в X веке вовсе не трактовалось как избавление от варварства. Де Жакур описывал эпоху, когда обращения добивались пыткой, когда евшим в пост мясо вырывали зубы, а прелюбодеев подвешивали на гвозде, вбитом «в орудие их преступления». Если Польша стала впоследствии «раем для евреев» и более терпима в религиозном отношении, чем любая другая европейская страна, это было случайным последствием ее отсталости: «Польша, однако, пребывала в варварстве дольше, чем Испания, Франция, Англия и Германия; это доказывает, что полузнание приносит больше бедствий, чем прямое невежество». Этим перечислением стран подчеркивался контраст между варварством Польши и сомнительной полуцивилизованностью Западной Европы. Верность поляков католичеству была еще одним доказательством их отсталости, поскольку «преувеличенная преданность указаниям Рима», то есть «слепое подчинение поляков», объяснялась «суеверным страхом», который они якобы испытывали[475].
Подобно Венгрии, Польша осуждалась за небрежение своими природными богатствами: «Природа наделила эту страну всем, что нужно для жизни, — зерном, медом, воском, рыбой, дичью; и всем, что нужно, чтобы разбогатеть, — зерном, пастбищами, скотом, шерстью, кожами, соляными копями, металлами, минералами; однако в Европе нет народа беднее». Сочетание богатого края и нищего народа символизировало парадоксальное несоответствие общества окружающей среде. Де Жакур описывал недостаток экономического развития как географическую бессмыслицу, когда земля стоит не больше, чем ее абстрактный образ, нанесенный на карту:
И вода, и почва — все призывает здесь к развитию торговли; но торговли не видно. Множество ручьев и живописных рек, Дунай, Буг, Днестр, Висла, Неман, Днепр, служат лишь образами на географической карте. Давно замечено, что не составило бы труда посредством каналов соединить северный океан и Черное море, а с ними и западную и восточную коммерцию; но Польша, неоднократно униженная вражескими флотами, не только не строит купеческие суда, но даже не обзавелась небольшой военной эскадрой[476].
Польские реки были лишь линиями на карте, бесполезными для самих поляков, но пробуждающими воображение западноевропейских географов, для которых Восточная Европа неизбежно становилась местом встречи Востока с Западом. Заметим, что возможность посредством рек соединить восток с западом была обманчивой, гак как польские реки, по большей части, текли с юга на север или наоборот. Характерно и то, что «Энциклопедия» допускала элементарную ошибку, предоставляя Польше выход к «северному океану», тогда как на самом деле ее северное побережье омывалось Балтикой. Сколько бы ни называли Польшу северной страной, в ней явно не было ничего арктического.
Возможно, де Жакур смешивал Польшу с Россией, которая только и могла соединить Арктику с Черным морем. Западных наблюдателей в XVIII веке особенно интересовало строительство каналов в России. «Путешествия в России» Кокса содержали «План Вышневолокского канала, соединяющего Балтику с Каспием», а также «План Ладожского канала», который должен был связать с Балтикой Белое море[477]. Существовал и затянувшийся проект Волго-Донского канала, предполагавший в конце концов связать с Балтикой Черное и Каспийское моря. Этот проект был поручен Петром Великим английскому инженеру Джону Перри. На протяжении XVIII века и в Польше, и в России каналостроительные авантюры служили коммерческим отражением самой концепции Восточной Европы, переводя карту ее подчеркнуто восточных областей на язык водных путей, связывающих северные моря с южными.
«Это государство, более обширное, чем Франция, насчитывает лишь пять миллионов жителей», — сообщала «Энциклопедия» о Польше, но, подобно географам, демографы эпохи Просвещения тоже могли ошибаться. На самом деле население Польши было близко к двенадцати миллионам. «Энциклопедия» упорно предлагала всеобъемлющую картину небрежения природными ресурсами и экономической недоразвитости, подчеркивая тем самым тему развития. Де Жакур перечислял недостатки польской культуры: «Здесь нет своих художников, нет театра, архитектура пребывает в младенчестве, история лишена всякого изящества, математика едва развита, серьезная философия почти неизвестна». Оставалась, однако, надежда на развитие по заграничным образцам: «Со временем все вызревает. Возможно, однажды и Польша достигнет всего того, что было доведено до совершенства в другом климате». Образы незрелости и несовершенства помогали описать недоразвитость Восточной Европы по сравнению с Европой Западной. Де Жакур предоставил Марии-Терезии распоряжаться в Венгрии и заключил статью о Польше призывом найти «великого короля». Описывая такого короля, он цитировал Койе: требовался некто, «кто, видя вокруг плодородную почву, живописные реки, Балтийское и Черное моря, даст своему королевству корабли, мануфактуры, торговлю, финансы и людей», кто, отменив крепостное право, принесет в Польшу «рвение, трудолюбие, искусства, науки, честь и благосостояние»[478]. В своих действиях такой король будет руководствоваться просвещенческой концепцией польской географии и направит страну на соответствующий курс развития, выводя цивилизационные формы из географических фактов.
«Конское мясо и молоко кобылиц»
Статья о России в четырнадцатом томе «Энциклопедии» отнесена к разделу «современной географии» и начинается с того, что помещает Россию сразу на двух континентах: «обширные земли, образующие великую империю, лежат как в Европе, так и в Азии». Несмотря на это четкое разделение, де Жакур впоследствии описывал Россию в целом как страну одновременно и европейскую, и азиатскую и, несмотря на свою приверженность «современной» географии, почти немедленно обратился к обсуждению древних славян. Ссылаясь на описание России в недавно вышедшем первом томе вольтеровской истории Петра Великого, де Жакур вкратце обозрел провинции империи и назвал Новгород самым ранним поселением древних славян. «Но откуда пришли эти славяне, — вслед за Вольтером задавался он вопросом, — чей язык разнесли они по всему северо-востоку Европы?»[479]Ни де Жакур, ни Вольтер не могли ответить на этот вопрос, но вполне значимо помещали современных славян на «северо-востоке Европы», делая шаг в сторону от традиционного образа «Севера», шаг к современной концепции Восточной Европы.
Объясняя историческое значение Петра, де Жакур подчеркивал и идею восточности, опять вторя Вольтеру: «До царствования Петра обычаи, одежда и нравы в России всегда напоминали более Азию, чем христианскую Европу». Де Жакур обнаружил в прошлом и сходство в образе правления России и Турции, сравнивая стрельцов с янычарами и полагая, что царский титул «произошел скорее от персидских шахов, чем от римских цезарей»[480]. Говоря о коммерции, он отметил, что «русский народ единственный имеет сухопутное сообщение с Китаем»; что же касается общественных бань, то «в России ими пользуются столь же часто, как и в Турции». Петр, однако, смог повернуть Россию лицом к Европе:
В царствование Петра русские люди, которые ценили Европу и жили в больших городах, обрели цивилизованность, склонность к коммерции, интерес к наукам и искусствам, любовь к зрелищам и остроумным новшествам. Великий человек, который затеял все эти перемены, родился, к счастью, в подходящее для них время. Он привил в своих владениях искусства, доведенные до совершенства его соседями. Как оказалось, среди его подданных, уже готовых воспринять их, эти искусства в пятьдесят лет достигли больших успехов, чем где бы то ни было за три или четыре столетия; однако они не пустили еще корней достаточно глубоких, чтобы некоторый период варварства не мог разрушить это прекрасное здание, возведенное в империи малолюдной и управляемой деспотически, никогда не знавшей благотворного воздействия природы[481].
Для России стать цивилизованной означало сделать выбор в пользу Европы, причем заявить о своей приверженности Западу должен был не только Петр, но и весь русский народ. Русских уже ожидали цивилизованные науки и искусства, доведенные до совершенства их соседями. Находившаяся между этими соседями, с одной стороны, и многочисленными азиатскими влияниями — с другой, Восточная Европа делала выбор между продвижением к цивилизации или возвратом к варварству.
Самым мощным источником восточного влияния в России была Татария и населявшие ее татары, которые неизменно описывались как оплот варварства. Век Просвещения мог признать и за Китаем, и за Персией, и за Турцией право на их собственную восточную цивилизованность, но татарам напрасно было ждать подобного снисхождения. Во времена Батыя Россия была частью Татарской империи, а в Петровскую эпоху Татария вошла в состав империи Российской; хотя стороны и поменялись местами, татарское влияние по-прежнему учитывалось в общем балансе сил Европы и Азии, цивилизации и варварства. Статья де Жакура в пятнадцатом томе о непреходящем варварстве татар была необходимым приложением к его статье о развитии цивилизации в России, помещенной в томе четырнадцатом. В данном случае география уступила этнографии, и за длинной статьей о татарах следовала лишь короткая заметка о Татарии; и народ, и страна при этом описывались как объекты современной географии. В зависимости от политической принадлежности, Татария разделялась на три части, китайскую, русскую и независимую. Дополнительные примечания упоминали Крымскую Татарию и Малую Татарию; эти термины иногда употреблялись как взаимозаменяемые для обозначения Крымского полуострова и Северного Причерноморья, в отличие от Великой Татарии, которая, подобно другим призрачным царствам древности, Великой Болгарии и Великой Венгрии, располагалась в Азии[482].
Однако в конце XVII века Великую Татарию все еще можно было найти на карте. В «Новом введении в географию» (1665) Сансона на карте мира «Московия» изображалась как самостоятельное образование между «Европой» на западе и «Великой Татарией» на востоке. «Малая Татария», однако, была обозначена в составе «Турции в Европе»[483]. Карта Европы Гийома Делиля, напечатанная в Париже в 1700 году, уже различала «Европейскую Московию» и «Азиатскую Московию», по аналогии с «Европейской Турцией» и «Азиатской Турцией». На голландской карте Европы 1712 года Цюрнера у самого края континента появилось слово «Сибирь», в течение столетия постепенно вытеснявшее «Великую Татарию» с карты Северной Азии[484]. Изданные Страленбергом в 1730 году в Стокгольме «Северные и Восточные части Европы и Азии» обещали читателям детальное описание «России, Сибири и Великой Татарии». С изданием в 1768 году в Париже «Путешествия в Сибирь» аббата Жана Шапе д’Отроша Сибирь стала объектом, достойным отдельного описания. Если «Великая Татария» на протяжении XVIII столетия теряла свое значение как географическая концепция, то включавшая Крымский полуостров «Малая Татария» сохранила свое место не только на карте мира, но и на карте Европы. Хотя формально она и зависела от Константинополя, ее часто закрашивали отдельным цветом, например на карте Цюрнера 1712 года. В конце концов, подобно Великой Татарии, превратившейся в Сибирь, Малая Татария стала просто Крымом.
Когда де Жакур сочинял свои статьи для «Энциклопедии», Татария как географический объект была уже не так интересна ему, как татарская нация. Он описал ее как «народ, населяющий почти всю Северную Азию», забыв на мгновение о его присутствии на юге Европы. За этим, совершенно в духе Линнея, следовала классификация, подразделявшая татар на пятнадцать основных народностей, расположенных в алфавитном порядке. Барабинские татары, например, были приписаны к Великой Татарии, а бугские татары проживали, натурально, в Европе, на западном побережье Черного моря, в устье Дуная. Калмыки не имели «постоянного места жительства, но только войлочные палатки, которые они разбивают и вновь собирают в одно мгновение» на всем пространстве от Монголии до Волги[485].
Согласно де Жакуру, крымские татары напоминали калмыков, «не будучи при этом столь уродливыми». Они были небольшого роста, крепкого телосложения, со «смуглой кожей, полуоткрытыми свиными глазками, плоским лицом, небольшим ртом, белыми, как слоновая кость, зубами и почти без бород». Де Жакур явно пытался охарактеризовать их как отдельную расу, и характеристика эта выходила не очень лестной. В довершение отталкивающего образа крымских татар оставалось лишь сообщить, что «конское мясо и молоко кобылиц — их любимые лакомства»[486]. Когда Робер де Вагонди издал в 1762 году в Париже свой «Новый карманный атлас», одна из карт, основываясь на цвете кожи, сообщала, что вся Европа населена белой расой, а другая, основываясь на чертах лица, демонстрировала, что обитатели Малой Татарии, с их «плоскими лицами и продолговатыми глазами», с расовой точки зрения отличаются от европейцев[487]. Широко заимствовавший в своей статье о «Разнообразии человеческого рода» из «Естественной истории» Бюффона, де Жакур следовал традиционным представлениям века Просвещения, полагаясь на расовые характеристики, чтобы показать, что, хотя крымские татары и проживают в Европе, они остаются чуждым азиатским народом.
Де Жакур не стал упоминать, что, населяя побережье Каспийского моря вокруг устья Волги, черкесские татары были, таким образом, жителями Европы. Их «язык, обычаи, наклонности, даже внешность» выдавали в них татар. Что касается внешности, то они «довольно уродливы», хотя их женщины и признанные красавицы, как это однажды обнаружил Сегюр. Мужчины подвергались обрезанию «и соблюдали другие мусульманские обряды». Дагестанские татары, жившие вдоль Каспия, удостоились титула «самых уродливых из всех мусульманских татар». Кожа у них «очень смуглая». Монгольские татары «занимают самую значительную часть Великой Татарии», к востоку от калмыков и вплоть до самого «Азиатского моря». Ногайские татары, жившие на Волге и вдоль Каспия, напоминали дагестанских татар, «за исключением того, что у них морщинистые лица, как у старух». Узбекские татары, располагавшиеся в самом конце списка, помещались в Великой Бухарии, «обширной провинции Великой Татарии»[488].
Рассматривая историю татар в сравнении с прочими варварами, де Жакур заметил, что покорившие Римскую империю готы принесли с собой монархию и вольность, а татары, где бы они ни появлялись, несли лишь рабство и деспотизм. Тем не менее огромность их завоеваний «поражает наше воображение». Де Жакур полагал «унизительным для человеческой природы, что эти варварские народы покорили почти все наше полушарие», что «этот народ столь злобной внешности» стал «господином вселенной». Он упомянул эпоху Чингисхана, при чьем дворе «можно было видеть смешение татарского варварства и азиатской роскоши», а также «колесницы древних скифов, которые и по сию пору употребляются крымскими татарами». Для де Жакура, «видевшего» татар как толпу варваров, поражающих европейское воображение, было вполне естественным расположить их в алфавитном порядке, от башкир до узбеков, изучая соотношение их языков, обычаев, наклонностей и (мерзкой) внешности. Что, однако, трудно было принять, так это их многочисленность в Европе, то есть в Восточной Европе. «Этот обширный источник невежественных, сильных и воинственных людей изрыгает свое содержимое почти по всему нашему полушарию», — писал де Жакур. Он уверял читателей, что татары и сегодня все еще сражаются с луками и стрелами, и потому цивилизация находится в безопасности: «Не стоит более опасаться великих переселений этих народов; цивилизованные нации защищены от варварских набегов»[489]. Однако неверно говорить лишь о вторжениях и набегах извне, поскольку татары живут и в границах Европы, вдоль черноморского и каспийского побережий, в устьях Дуная и Волги. В 1944 году Сталин депортировал 250 тысяч крымских татар, всех до последнего, в Сибирь и Среднюю Азию; сейчас они наконец возвращаются домой, в Крым, в Европу.
Перед тем как обратиться к статьям о Польше, Венгрии, России и Татарии, де Жакур написал для шестого тома «Энциклопедии» короткую заметку о европейском континенте. Он не стал давать географическое определение его восточной границы. Хотя Европа и была «самой маленькой среди четырех частей света», она считалась самой важной «благодаря своей торговле, своему судоходству, своему плодородию, своей просвещенности и трудолюбию своих народов, своим познаниям в науках, искусствах, свободных профессиях и, самое главное, благодаря христианству»[490]. В последующих статьях де Жакур писал о различных европейских землях и народах, не дотянувших до установленных им высоких стандартов цивилизованности; для этих стран вышеперечисленные атрибуты европейскости были не самодовольной декларацией собственных успехов, а программой развития. Де Жакуру также пришлось писать статьи и о всех этих странах, расширяя тем самым очертания Европы, как она описывалась в «Энциклопедии». Однако автором статьи «География» в седьмом томе был не он. Ее сочинил Робер де Вогонди вместе со своим отцом, издававшим «Atlas Universel», членом основанной Станиславом Лещинским Академии в Нанси. Среди прочего в его статье упоминался Боскович и составленная им карта папских владений. Упоминался там и Петр Великий, принесший в Россию «науки», в том числе и географию; там упоминался Жозеф Делиль, прибывший в Россию для составления атласа. «Начало нашего столетия, — объявил Робер вполне в духе энциклопедистов, — следует считать временем общего возрождения географии во Франции; и, так сказать, во всех прочих европейских странах, ключ к чему, как мне кажется, предоставило это королевство»[491]. География в XVIII веке была тесно связана с наукой подчинения, устанавливая отношения Франции с прочими европейскими странами и Европы с остальным миром. Начиная с атласов и кончая энциклопедиями, география устанавливала границы Восточной Европы и наносила ее карту в сознании века Просвещения.
Глава V
