Нанося Восточную Европу на карту: Политическая география и картография культуры 4 страница

Первого июня, через неделю после отбытия из Константинополя, путешественники снова повстречали татар и лошадей, а затем добрались до Канары, первой болгарской деревни на их пути, и остановились там на ночь. Дома в деревне, по мнению Босковича, были бедными, но чистыми. Еще более его поразила собственная способность понимать обитателей деревни: «Местный язык является одним из славянских наречий, как и язык Рагузы, мой родной язык, так что я мог изъясниться сам и немного понимать, что они говорили»[445]. Это был редкий, едва ли не уникальный случай в XVIII веке: благодаря случайным обстоятельствам своего рождения путешествующий по Восточной Европе западноевропейский ученый, представитель просвещенной цивилизации, мог распознать в попадавшихся ему навстречу местных жителях славян и попытаться в простой беседе выяснить сущность славянства. Как оказалось, инструмент, необходимый для составления этнографической и лингвистической карты Восточной Европы, был у Босковича всегда при себе. Основополагающий принцип этой карты — уверенность в существовании единого славянского языка, подразделяемого на множество наречий; а в высшей степени мобильным инструментом был родной язык самого путешественника.

Падре Боскович разыскал в болгарской деревне местного священника, «молодого человека двадцати пяти лет, женатого, и уже с детьми». В православной церкви священство не влечет за собой безбрачия, так что, по мнению Босковича, они с этим молодым человеком смотрели на религию и церковь с совершенно различных точек зрения. «Он родился в этой деревне, — писал Боскович, — и, насколько я мог понять, был, кажется, рукоположен в Константинополе». Неясно, насколько они со священником понимали друг друга, но Боскович узнал достаточно, чтобы прийти к выводу о совершенном невежестве своего собеседника и его односельчан:

 

Его невежество, как и невежество всех этих бедняков, совершенно невероятно. Они не знают о своей религии ничего, кроме постов и праздников, крестного знамения и поклонения кое-каким иконам (среди которых нередко встречаются весьма отвратительные и уродливые), и самого слова «христианин». Насколько я смог выяснить в тот вечер, говоря на своем родном языке и также задавая через переводчика вопросы по-турецки, который они все понимают, они не знают ни «Отче наш», ни «Верую», ни основных таинств церкви[446].

 

Боскович использовал свое знание славянского наречия, чтобы подтвердить, что между ним и болгарами нет ничего общего. Неодобрительное отношение к восточному православию было вполне традиционным для католиков; ново здесь то, что в данном случае это неодобрение основано на полупонятой беседе с болгарскими крестьянами на их же собственном языке и связано с их славянским происхождением. В тот же самый вечер Боскович споткнулся на какой-то лестнице — «из самого грубого дерева, к тому же полуразвалившейся» — и повредил себе ногу. Эта травма привела к заражению, которое мучило его всю дорогу, в конце концов вынудив остановиться в Польше и отказаться от поездки в Санкт-Петербург.

 

«Далеко простирающееся отсталое варварство»

 

В деревню Факи, «88 домов, все принадлежат болгарским христианам», Боскович прибыл 2 июня. 4 июня он добрался до Карабунари, «очень большой деревни, насчитывающей от пяти до шести сотен турецких и болгарских домов». На следующий день он проехал через татарскую деревню Харманли, пожалованную султаном крымскому князю. В тот день Боскович с интересом отметил «коз и овец в одном смешанном стаде». 6 июня, в Карнабате, он наткнулся на ярмарку, где толпились «турки, греки, евреи, нагруженные тысячей обычных мелочей». Константинопольский еврей продавал зеркала, которые могли бы заинтересовать Босковича как отражатели для его астрономических или геодезических приборов. На страницах дневника уже проступает образ этнографического смешения в Болгарии, еще более интересного, чем смешение коз и овец в одном стаде. 10 июня в Счиаликаваке Боскович насчитал 200 болгарских и 50 турецких домов: «Болгары сказали нам, что они живут в наилучшем согласии с турками. Заключают они и смешанные браки». Там были даже цыгане, которые «играли на кое-каких инструментах и заставили плясать мальчика и девочку»[447].

13 июня из 300 домов в Енибазаре, «городе, где вперемешку живут турки и христиане», Боскович насчитал 50, принадлежавших болгарским христианам, хотя сам остановился на ночлег у валашской семьи. Здесь тоже царило религиозное невежество: «Расспрашивая различных христиан в этом городе, я ясно увидел, что они были христианами лишь по имени и в силу обряда крещения, не зная, как и многие в этом несчастном краю, ничего, кроме крестного знамения, даже „Отче наш“»[448]. Уже вооруженный готовыми обобщениями, Боскович 15 июля попал в Кослидже, «большое селение, насчитывающее 200 христианских домов и 300 турецких». Путешественники остановились в христианских домах, оказавшихся вполне сносными по сравнению с «болгарским обычаем и нищетой этих краев». Боскович читал книгу, когда его посетил православный священник: «У меня в руках был Светоний, которого я читал, чтобы развлечь себя». Боскович смог общаться с гостем «с помощью моих познаний в славянском языке», а Светоний помог ему убедиться в невежестве своего собеседника:

 

О Риме он не знал ничего, как и о Папе и религиозных разногласиях; он спросил меня, есть ли в Риме священники. Не полагаясь на свое понимание, я употребил также нескольких переводчиков, дабы убедиться в подобном невежестве[449].

 

Словом, Боскович, лишь отчасти понимавший своих собеседников, опять использовал свои скудные познания в языке, чтобы убедиться в невежестве местных жителей. Удаленность православного священника от цивилизации стала еще очевиднее, когда тот удивился, что у Босковича и Портера нет бород. «Он спросил меня, — сообщал иезуит, — не наложил ли на меня кто-нибудь епитимью, приказав сбрить ее в качестве наказания, и был поражен, услышав, что в наших краях это в обычае»[450]. Боскович глядел на все глазами Англии и Италии, противопоставляя «болгарский обычай» обычаю «наших краев».

19 июня путешественники прибыли в Балтагикиои, «деревню, состоящую из двух групп домов», турецкой и болгарской. Поговорив с болгарами, они узнали, что «их часть уже издавна была довольно здоровой, что в турецкой части бывали смертельные случаи; вероятно, это была чума»[451]. Не без опасения путешественники отправились в дорогу и 21 июня достигли Дуная, разделявшего Болгарию и Молдавию. Эта граница поставила перед ними новые лингвистические, этнографические и географические проблемы.

Теперь Боскович встретил людей, которые «говорили на валашском языке, довольно непохожем на болгарский». Болгарский он мог понимать благодаря проведенному в Далмации детству; у него были все предпосылки одолеть и румынский, на котором говорили в Молдавии и Валахии, так как, по его собственному наблюдению, валашский был «смесью разных языков, по большей части итальянского и латыни». С четырнадцати лет (сейчас ему был пятьдесят один) Боскович жил в Италии; его латынь была безупречной, поскольку именно на ней он писал свои научные трактаты, не говоря уже об эпической поэме, посвященной солнечным затмениям. Однако в румынском он преуспел гораздо меньше, чем в болгарском. Прибыв 29 июня в Пучен, он заметил, что дома там «едва ли лучше, чем в Болгарии», и обратился к местным православным священникам за дальнейшей информацией: «Молдаване по происхождению, они говорят только по-молдавански, так что я не мог понимать их или изъясняться сам». Он мог лишь исследовать составные части языковой «смеси», на которой они говорили, обнаружив, что она состояла не только из итальянского и латыни, но также и «отчасти из славянского языка и турецкого». То же самое слово определяло и его первые впечатления по пересечении Дуная, поскольку население Молдавии представляло собой «смешение выходцев из стольких разных земель»; Босковичу, высчитывавшему этнический состав болгарских деревень, пришлось теперь забыть о своих математических склонностях. Такую же неразбериху он обнаружил и на самом высшем уровне, где его сбили с толку турецкое господство над Молдавией и ее греческий господарь, подчинение православной церкви константинопольскому патриарху и покровительство, оказываемое Польшей католическому меньшинству. Тем не менее, расположившись на постой, Боскович воочию убедился, что он теперь чуть ближе к цивилизации. По дороге в Яссы путешественники провели ночь в монастыре, и хотя он показался им «бедным в сравнении со зданиями в более развитых европейских землях», он был «великолепен, рядом с домами, а скорее, хижинами болгарских деревень»[452]. Боскович полагал, что «неразвитые» европейские области можно расположить на относительной шкале отсутствия цивилизации.

Славянское происхождение Босковича помогло ему провести соответствующие измерения, и, находясь на берегах Дуная, он сделал этимологические наблюдения, позволившие забыть о Молдавии и связать Болгарию прямо с Польшей. Узнав, что турецкий губернатор Болгарии звался Али-ага Воевода, он объяснил, что «Воевода есть славянское слово» и что «в Польше губернаторы называют себя воеводами». Обнаружив на маленьком дунайском островке деревню под названием Мокрова, он заметил, что «mocro на славянском языке означает влажно». В Молдавии он обратил внимание на использование славянского слова «miasto», «которым здесь, как и в Польше, называют города». Речь шла о городе под названием Бырлад, который, по мнению Босковича, был просто деревней; в Бырладе связь с Польшей подчеркивалась и присутствием евреев: «они разгуливают, как в Польше, в неких длинных черных одеяниях». Боскович также выяснил, что за несколько лет до того город был разграблен и разорен татарами[453]. Таким образом, его восприимчивость к славянским словам помогла Босковичу разобраться в своих впечатлениях и создать ощущение непрерывности, связывающее воедино его путешествие из Болгарии в Молдавию и далее в Польшу.

Молдавия показалась Босковичу «чрезвычайно красивой», но заброшенной и невозделанной, «подобно пустыне». Однажды путешественники увидели в отдалении всадника, но он скрылся, едва завидев их, опасаясь, что турецкий эскорт отберет его лошадь (именно это турки и собирались сделать). Боскович узнал, что греки-фанариоты, занимавшие пост молдавских господарей, покупали свою должность в Константинополе, а затем старались возместить расходы «любым способом, грабя, вымогая, отнимая имущество» у своих подданных. Верный сын века Просвещения, Боскович возмутился «жестокому деспотизму» в «угнетенной стране». Тем не менее он был польщен, когда господарь Григорий Калимаки лично пригласил его в гости: «…он сказал, что уже знал меня понаслышке и что ему очень приятно узнать о моем проезде через Яссы». Господарь почтил заезжую знаменитость, предложив Босковичу кофе и сладости. «Я был искренне удивлен, — писал Боскович, — никоим образом не ожидая такой изысканности в подобном краю», не предполагая, что «литератор» вроде него мог рассчитывать на «отличный прием в краю невежества и варварства»[454]. Приятная неожиданность подразумевала, что Молдавия связана с Литературной республикой и там почитают ее светил.

Такая, второсортная, причастность к цивилизации была еще очевиднее в Польше, как ее увидел Боскович. На польской Украине он оказался почетным гостем Станислава Понятовского, чьи владения были отделены от оттоманской Молдавии лишь Днестром. Его сыну Станиславу Августу было суждено стать следующим королем Польши, но Боскович превозносил отца, «чей гений известен всей Европе». Такой репутацией Понятовский обязан «Карлу XII» Вольтера, бывшему настоящей библией во всем, что касалось Восточной Европы; помимо прочего, в этом сочинении описывались военные и дипломатические достижения Станислава на службе у шведского короля в начале столетия. Теперь же Боскович восхищался образцовым городом под названием Залещик, который Понятовский возвел в своих владениях. Апартаменты Босковича в недостроенном дворце были «наиудобнейшим помещением, меблированным согласно обычаям развитых европейских стран, до которых мы наконец добрались и где мы вновь свободно вздохнули после столь далеко простиравшегося отсталого варварства». Оттоманская Европа была «неразвитым» краем, но и Польша тоже еще не принадлежала к «развитым европейским странам». Боскович отметил немецких колонистов, выписанных с целью «поощрить многие искусства и ремесла, которые в Польше пребывают в чрезвычайном забвении». Очевидно, что для Босковича Залещик олицетворял лишь возможность развития цивилизации в Польше, и эта возможность, даже более чем прямая убежденность в варварстве местных жителей, определяла в XVIII веке представления о Восточной Европе. Тем не менее, сообщая, что за ужином во дворце он встретил «всех развитых людей, какие только имелись в округе», их «развитие» Боскович оценивал весьма критически[455].

Споткнувшись в Болгарии на грубой лестнице, Боскович прохромал через всю Восточную Европу и. ко времени своего приезда в Польшу был уже серьезно обеспокоен: «Моя нога становилась все хуже и хуже, и на ране начало выделяться какое-то черное вещество, вызвавшее подозрения на гангрену». Затем уже в Залещике рассеянный профессор свалился в «нечто вроде большого колодца», имевшего какое-то отношение к местной образцовой мануфактуре. Это добавило к старой ране еще и ушиб икры, так что Боскович теперь почти не мог ходить. Его поскорее отвезли в иезуитскую коллегию в Каменец-Подольский, где среди своих братьев по ордену он надеялся получить квалифицированную медицинскую помощь.

 

Мои собратья, одного из которых я знал еще в Риме, уделили мне всевозможное внимание, но, поскольку там не было ни хорошего доктора (он был в отъезде), ни хорошего хирурга, я, к своему величайшему несчастию, попал в руки чрезвычайно невежественного человека, который все совершенно испортил, вызвав также внутреннее нарушение, причинив мне воспаление крови и жестокую лихорадку[456].

 

Словом, Босковичу пришлось отказаться от поездки в Санкт-Петербург и провести некоторое время в Варшаве, восстанавливая силы. Разочарование в надежде найти в Каменце хорошего доктора лишь подвело итог путешествию, во время которого его собственные жалобы вместе с постоянными слухами о чуме превратили Восточную Европу в территорию бедствий и болезней, не сдерживаемых никакой медициной. «Но даже и там», еще в Болгарии, философски заметил Боскович, «больные могут поправиться, а могут и умереть, и люди, как и везде, стареют»[457].

Однако последнее слово о восточноевропейских болезнях осталось за миссис Портер, которая «с безразличием» бросила несчастного Босковича в Залещике («Саличик» в ее написании), несмотря на возможную гангрену, и покинула владения Понятовских, отправившись осматривать поместья семьи Чарторыйских:

 

Обычно, выходя из кареты, я попадала в вестибюль, полный мелких дворян, бывших домочадцами или вассалами князя, одетых в очень идущие им польские костюмы. Приближаясь ко мне, они склонялись на одно колено, поднося подол моего платья к своим губам или ко лбу, целовали его и желали мне благоденствия. Среди них иногда попадались некоторые с польским колтуном, бичом этой страны. Один из симптомов, кажется, это кровь, сочащаяся из основания волос[458].

 

Эта сцена очень ярко отражала отношения между Западной Европой и Европой Восточной. Голландская дама стояла, пока коленопреклоненные поляки целовали ее платье в знак почтения, которое легко можно было принять за выражение покорности. Пока они склонялись перед ней, она пользовалась случаем, чтобы изучить их волосы на предмет пресловутого колтуна. Эта болезнь даже больше, чем «очень идущие им польские костюмы», выдавала в них поляков, подтверждая их варварскую сущность медицинскими фактами, — варварство было кровью начертано на их головах. В данном случае западноевропейский взор выказывал непревзойденные чудеса проницательности, и анализ цивилизационный оказывался неотличим от анализа клинического. В конце концов миссис Портер добралась до Голландии: «Мне казалось, что я в раю, так я обрадовалась, попав в Голландию, — я восхищалась окружавшей меня чистотой, и тем более поражалась ей, что провела много месяцев в краю, находящемся в состоянии совершенно противоположном».

В Варшаве Боскович гостил у Понятовского-младшего, будущего короля, и настолько заинтересовался польскими делами, что написал «Essai politique sur la Pologne», изданное в Париже в 1764 году, в тот самый год, когда в Польше выбирали нового короля. К тому времени Боскович уже вернулся в Рим, издав там технический трактат об осушении Понтинских болот. В тот же самый год он переехал в Милан, основав и возглавив там новую астрономическую обсерваторию, снабженную новейшими инструментами. Завистливые собратья-ученые начали строить против него козни, и в 1773 году обвинения в завышенных затратах вынудили его уйти в отставку. В тот же несчастливый для Босковича год пПапа распустил орден иезуитов, с которым он себя отождествлял, и ученый остался «почти сиротой»[459]. Следующие десять лет он провел в Париже, занимаясь исследованиями по заказу королевского флота и издав французский перевод своей поэмы («Les Eclipses») с посвящением своему новому покровителю Людовику XVI. В 1782 году он вернулся в Италию, чтобы следить за изданием в 1784 году своего собрания сочинений, включавшего и «Дневник путешествия из Константинополя через Польшу».

Это описание Юго-Восточной Европы вносило существенные поправки в географические представления середины XVIII столетия. Напечатанная в 1743 году и переизданная в 1777-м карта Хасса все еще изображала Болгарию, Молдавию, Валахию и Сербию в составе огромной «Венгерии». На туристической карте 1744 года, напечатанной под названием «Путешествие датчанина», европейские маршруты шли только до Вены, а в пустующем юго-восточном углу взамен географических объектов помещались изображения гор и шатров[460]. Подчеркивая лингвистическую и религиозную подоплеку этничности, отчет Босковича предлагал более изощренный подход к картографированию Восточной Европы.

Вполне возможно, что поездка Босковича не прошла для него бесследно. Ощущая себя славянином, он обратился в 1768 году в Милане к австрийскому наместнику Ломбардии, протестуя против неверного написания своего имени в каталоге библиотеки Падуанского университета, где он значился как «Босковик». Не теряя интереса к необычным народам, он в 1785 году писал о существовании жизни на других планетах:

 

Огромное пространство между нами и звездами гораздо более населено, чем это можно себе представить. Один Господь ведает, сколь многое — и какие именно виды; возможно, нечто из рода кротов, которым не нужен свет, — вмещает то пространство, кажущееся нам огромным по нашей собственной невообразимой крошечности, но способное вместить множества существ, не только подобных нам, но и гораздо большего размера[461].

 

В «Atlas Universel» оттоманскую Европу изображали краем кромешной тьмы, которого не достиг еще «свет» научной географии, так что тамошние народы были тоже «из рода кротов». К 1785 году Боскович уже страдал от умственного расстройства, проявлявшегося самым различным образом, от меланхолии до навязчивых идей, бреда и попытки самоубийства. В 1787 году он умер. Памятником этому астроному и географу стало его собственное имя, которое теперь носит не какая-нибудь болгарская деревушка, а лунный кратер.

 

«В Азии и в Европе»

 

Сам Боскович признавал, что написал лишь «краткий отчет» о путешествии, и упоминал о важности «создания более полного и в целом более полезного сочинения». Это характерное для XVIII века стремление к полноте знаний наиболее ярко отразилось в «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера, последние тома которой готовились к публикации, как раз пока Боскович путешествовал по Восточной Европе. В ее основе лежало убеждение, что теперь, в XVIII веке, все области человеческого знания от «А» до «Я» можно подвергнуть пересмотру на новой, рациональной основе. Земли Восточной Европы, рассматриваемые обычно в качестве географических объектов, были рассыпаны по всем семнадцати томам «Энциклопедии», но, вместе взятые, эти статьи представляли собой кодекс сведений о Восточной Европе, доступных в середине столетия.

Первый том, вышедший в 1751 году, среди прочих статей на букву «А» повествовал об «Agnus Scythicus», пресловутом скифском ягненке, полуовоще, полуживотном, одном из чудес русской природы; энциклопедисты отнеслись к его существованию очень скептически и использовали его как повод, чтобы высмеять религиозные суеверия[462]. Во втором томе, изданном в 1752 году, собственно землям Восточной Европы уделялось очень мало внимания: им были посвящены лишь две статьи на букву «Б»: «Богемия» и «Болгария». За каждым Объяснявшимся в «Энциклопедии» термином следовало особое сокращение, указывавшее область знаний, к которой он принадлежал; в данном случае это была география: «BOHEME (Géog.) royaume de l’Europe», королевство в Европе. Далее в одном коротком абзаце упоминались столица Богемии (Прага), плодородная почва, рудоносные шахты этого края и преуспевающие стекольные мануфактуры. В заключение подводился итог политическому устройству, национальному характеру и этническому составу: «Это королевство принадлежит австрийскому дому. Богемцы очень трудолюбивы; их язык представляет собой разновидность славянского (l’Esclavori)»[463]. Статья о Болгарии была столь же короткой, однако любопытным образом речь здесь шла о двух различных географических объектах. С одной стороны, «BULGARIE (la grande)» была «азиатской областью в русской Татарии», с другой — «BULGARIE (la petite)» — «турецкой провинцией в Европе»[464]. Описывая Болгарию исключительно как географический объект, «Энциклопедия» смогла поместить ее одновременно и в Азии, и в Европе; азиатская составляющая была частью Российской империи и управлялась потому из Европы, а европейская часть, входившая в состав Оттоманской империи, управлялась соответственно из Азии. Болгария, как и полагалось восточноевропейской стране, в географическом отношении находилась между Азией и Европой.

Эта географическая стратегия набрала полную силу в гораздо более пространной статье о Венгрии — «обширной области в Азии и в Европе», — появившейся в восьмом томе «Энциклопедии». Тома с восьмого по семнадцатый вышли в 1765 году под фиктивной маркой швейцарского издателя, в попытке обойти таким образом королевский эдикт 1759 года, запрещавший их публикацию во Франции. Пространные статьи о Венгрии, Польше, России и Татарии, появившиеся в томах восьмом, двенадцатом, четырнадцатом и пятнадцатом соответственно, обладали известным концептуальным единством благодаря тому, что вышли из-под пера одного и того же автора, вечного энциклопедиста, шевалье Луи де Жакура. Просматривая стопку вышедших в 1765 году томов, Вольтер заметил, что «на три четверти их написал шевалье де Жакур». Собственный вклад Вольтера был более скромным, но все равно немалым — он написал около четверти всей «Энциклопедии». Француз, получивший образование в Женеве, Лейдене и Кембридже, де Жакур в своих статьях затронул все основные темы западноевропейского Просвещения. Хотя сам он больше всего интересовался медициной и естественными науками, Жакур брался за статьи на всевозможные темы; подобную всеядность не всегда одобряли его коллеги-энциклопедисты. Дидро, который должен был быть признателен де Жакуру за написание четвертой части всей «Энциклопедии», заметил: «Шевалье де Жакур? — Не бойтесь, что ему наскучит вымучивать из себя статьи; он для этого предназначен самим богом». Гримм выразился в том же духе: «Огромное число всевозможных статей, включая и самые важнейшие, были предоставлены заботам шевалье де Жакура, человека крайнего усердия и неистребимого трудолюбия, но безжалостного компилятора, который лишь собирал фрагменты из книг, как самых известных, так и весьма посредственных»[465]. Подобный метод компиляции гарантировал, что статьи отражали стандартные для XVIII века воззрения: помещая Венгрию «в Азии и в Европе», де Жакур не следовал лишь собственным предрассудкам.

На самом деле такое восприятие Венгрии в «Энциклопедии» было совершенно аналогичным разделению Болгарии на две составные части. В обоих случаях, когда современная география помещала некую область на карте Европы (хотя и Восточной), «Энциклопедия» ссылалась на географию античную, чтобы показать связь этой области с ее азиатской предшественницей.

 

Азиатская Венгрия, или Великая Венгрия, была в древности родиной гуннов, или венгров, которые переместились в Европу в эпоху упадка Римской империи: г-н Делиль помещает ее к востоку от Азиатской Болгарии… Валахия располагалась к югу от Венгрии; таким образом, три народа, болгары, венгры и валахи, были соседями в Азии, подобно тому как сейчас они соседствуют в Европе[466].

 

Здесь смежное расположение, связывающее воедино земли Восточной Европы, становится почти географически предначертанной судьбой. Если Венгрию, Болгарию и Валахию на карте Европы иногда закрашивали одним цветом, причиной тому была не только их недавняя принадлежность Оттоманской империи, но и их общие азиатские корни. Древние азиатские государства аккуратно перенесли на карту современной Европы вместе с народами, которые «переместились в Европу» и воссоздали там свои старые географические соотношения.

Средневековую Венгрию описывали через ее составные части, таким образом еще более подчеркивая исторические связи между различными областями Восточной Европы.

 

Венгерская монархия включала в начале XIV столетия собственно Венгрию, Трансильванию, Молдавию, Валахию, Хорватию, Боснию, Далмацию и Сербию; но распространением своих пределов в те времена она напоминала море, которое иногда вскипает и выходит из берегов лишь за тем, чтобы вскоре туда вернуться. Успехи оттоманского оружия необычайно сократили размеры этой монархии, и от нее были отделены целые провинции, хотя, по Пассаровицкому мирному договору, император возвратил некоторые части Валахии, Болгарии, Сербии и Хорватии[467].

 

Восточная Европа походила на море, где переменчивые границы двигались вслед за приливами и отливами. В конце концов этим странам удалось избежать поглощения как Европой, так и Востоком, и ни энциклопедисты, ни географы не могли с уверенностью указать их постоянное положение.

Слепо следуя стереотипам своего времени, де Жакур вполне мог ошибаться. «Венгерский язык является разновидностью славянского, — совершенно ошибочно утверждал он, — и потому отчасти связан с языками Богемии, Польши и России»[468]. Принадлежа к угрофинской языковой семье, венгерский язык не имел совершенно никакого отношения к чешскому, польскому или русскому, и эта ошибка показывает не только наличие погрешностей в самой «Энциклопедии», но и интеллектуальную притягательность формирующейся концепции Восточной Европы. Одной страны было вполне достаточно, чтобы вызвать в воображении образ всего региона. Венгрия, как ее изображала «Энциклопедия», была географически неотделима от Болгарии с Валахией и лингвистически сливалась с Богемией, Польшей и Россией.

Связь между Венгрией и Польшей становилась еще более очевидной, когда речь зашла о политическом устройстве и социальной структуре: «Некогда в Венгрии существовало самоуправление, как сейчас в Польше; она выбирала своих королей и свой сейм». Более того, «дворяне имели те же права, что и в Польше», особенно над своими крестьянами, поскольку «население находилось, и по-прежнему находится, в рабстве»[469]. Венгрия и Польша вновь упоминались вместе, когда речь зашла о царствовании Людовика Великого в XIV веке, который под конец правил обоими королевствами: «Его подданные по достоинству назвали его Великим; однако он был почти неизвестен в Европе; он правил людьми, которые не умели известить о его славе другие народы». Это противопоставление Польши и Венгрии, с одной стороны, и Европы — с другой, было основано на соотношении известных и неизвестных земель, поддерживаемом Просвещением на протяжении всего столетия. Цитируя Вольтера, полагавшего, что венгры не способны распорядиться природными богатствами своей страны, де Жакур становился на сторону уже устоявшихся представлений эпохи Просвещения.

 

Напрасно, говорит г-н де Вольтер, природа поместила в этой земле золотые и серебряные копи, а также подлинные сокровища, нивы и виноградники; напрасно она поместила там людей сильных, крепких, одухотворенных! Там не видишь почти ничего, кроме пустыни[470].

 

Жакур (скорее всего, никогда не видевший Венгрии) цитировал Вольтера (который тоже никогда не видел Венгрии) в доказательство того, что в Польше не видишь ничего, кроме пустыни. Взор Просвещения показывал здесь чудеса своей проницательности. Упоминание пропадающих без пользы природных богатств и нетронутых сокровищ наводило на мысль о необходимости более эффективного хозяйствования, и де Жакур завершал свой текст обильными восхвалениями Марии-Терезии из дома Габсбургов, «властительницы сердец» и властительницы Венгрии. Не упоминая прямо неудобного теперь имени Ракоши, французская «Энциклопедия», в соответствии с духом нового дипломатического союза 1756 года, подтверждала принадлежность Венгрии империи Габсбургов[471].

Описание Польши в «Энциклопедии» начиналось небольшой статьей о «географии» этого «обширного европейского королевства», за которым следовал более пространный рассказ о его «истории и образе правления». Де Жакур обещал, что «общая картина» Польши — «ее очерк, который я собираюсь набросать» — будет «полезной», стимулируя политические и философские дискуссии; в качестве своего основного источника он отсылал читателей к «Истории Яна Собеского» Койе[472]. Эту книгу восприняли очень неоднозначно, поскольку сочувственное описание в ней польских республиканских установлений, основанное на реформаторском манифесте Станислава Лещинского, выглядело довольно революционным в монархической Франции времен Людовика XV. Однако, хотя де Жакур прибегал к обширным заимствованиям из Койе и хвалил Лещинского, его собственные замечания о политической системе в Польше были вполне критическими. Он восхищался «величественным зрелищем» польского сейма, которого он, скорее всего, никогда и не видел, — но, как и следовало ожидать, осуждал пресловутое право вето, которым обладал каждый шляхтич; это право, «если иногда и приносит несколько пользы, все равно причиняет больше вреда». В целом же, по его заключению, «это королевство на севере Европы столь неудачно использует свою вольность и право избирать себе короля, что его пример, как кажется, служит утешением тем соседним народам, которые потеряли оба эти преимущества». Де Жакур отзывался еще более уничижительно о крепостном праве в Польше, сравнивая его с азиатским рабством. В своем описании он создал образ «обнаженных детей, которые страдают от тягот холодного климата, в одном помещении с домашними животными» и сожалел о рабах, которым неизвестны слова «мое поле, мои дети, моя жена». Де Жакур задавался вопросом, что раньше приведет к падению Польши, «крайности рабства» или «излишки вольности»[473].