Когда Горский присоединяется к операционной бригаде, он кивает на меня. Капранов бросает короткий взгляд вверх и тут же возвращается к пациенту, что очень странно. Ни шпилек, ни подколов по поводу моих ночных бдений. С другой стороны, не до меня сейчас. Хирургам не удается остановить кровотечение из легочной артерии. Мужчина на столе — явно не фанат здорового образа жизни… Ткани рвутся, заплатки не держатся. Фигово у них дела. Краниотомия прервана, все внимание направлено на грудь пациента, медсестры только успевают пакеты с кровью менять.
— Привет, — слышу знакомый голос и недоверчиво оборачиваюсь. В нашем операционном блоке… Дима Дьяченко?
— Ты… что ты здесь делаешь?
Его вызвали для консультации? Или из-за меня? Неужели Горский нажаловался? Нет. Не может быть. Дима бы не успел доехать так быстро.
— Пойдем со мной, по дороге объясню, — зовет с обманчивой легкостью в голосе.
— Что происходит? — спрашиваю испуганно, в воздухе так и пахнет неприятностями. Заранее начинаю паниковать.
— Расскажу, но не здесь.
В голову внезапно приходит мысль, что все окружающие ведут себя очень и очень странно… Поднимаюсь так резко, что голова кружится. Но по ступеням спускаемся в гробовом молчании, и это ужасно нервирует. Наконец, не выдерживаю, хватаю Диму за руку и разворачиваю к себе.
— Говори, не тяни!
— Только спокойно, да?
— Я сейчас устрою тебе такое спокойно…
— Там, на столе, твой отец, — и уточняет, — Алекс.
Нет, я в курсе, кто есть мой отец, но это известный врачебный прием: надо объяснить так, чтобы дошло сразу — без дополнительных вопросов. Не «Мистера N больше нет с нами», а «Мистер N умер» или «там, на столе, твой отец — Алекс», без имени нельзя.
Знаете, я столько раз сама порывалась помереть, но по другую сторону баррикад оказывалась только в самом младенчестве, и… не ожидала, что это настолько шокирует.
— Что?! Я не верю, не может быть. — Мне хочется рассмеяться, ведь это просто нелепо. Там мужчина, да, определенно курильщик подходящего возраста, но он не может быть моим отцом.
— Мне позвонили час назад…
— Дима, я не могла его не узнать, я же…
— Как бы ты его узнала? По виду внутренностей на мониторе? Или по показателям приборов? Почти все тело закрыто.
— Я не верю тебе! Что с ним случись — позвонили бы. Мама или кто-нибудь еще. Или… или они, как всегда, оградили меня и позвонили Диме — человеку, который лучше всех знает, что со мной делать в случае чего. О, это на маму очень похоже… Тогда-то до меня и доходит, что, возможно, никто и не думал шутить…
Я срываюсь с места, пролетаю через весь операционный блок, едва маску не забываю, но когда оказываюсь внутри — первое, что слышу:
— Разряд! — Но пульса нет. — На триста! Разряд.
Да, это мой отец. Кто, дьявол его побери, еще может начать умирать в такой неподходящий момент?! Кислорода все меньше. Мне знакомы эти симптомы. Удушье, скачущее по грудной клетке сердце и боль. Боже, не дай мне отключиться, пока не восстановят синус. Его же не могут не восстановить, в самом деле?
— Где адреналин? — орет Горский. — Живее.
А пока ждет — поднимает глаза и смотрит прямо на меня.
— Какой кретин, мать вашу, ее сюда впустил? Выведите немедленно! — никогда не слышала, чтобы Горский ругался. Наверное, он даже никогда так не пугался…
— Нет! — спохватываюсь, но грузная медсестра уже хватает меня за плечи и толкает к выходу. Я тянусь, пытаюсь заглянуть через плечо, увидеть драгоценные зубцы. — Папа! — кричу истошно.
А после меня буквально выталкивают из операционной, и я налетаю спиной на стену. Это вышибает остатки воздуха, и нет возможности сделать новый вдох. Из горла вырываются какие-то судорожные хрипы, шеи в поисках пульса касаются умелые пальцы, и последнее, что я слышу:
— Скорее! Сюда! Нужна помощь!
Сантино
Проснувшись, я сразу понимаю, где очутился. Глаза прилипают к желтым разводам на потолке — результату протечки то ли крыши, то ли труб, и облупившаяся краска стен лоска ничуть не добавляет. Иногда мне хочется плюнуть в лицо людям, которые распределяют бюджет, экономя на ремонте. Будто больным и без угнетающего антуража не хватает поводов для депрессии. Да от местной атмосферы блевать хочется не меньше, чем от резиновой еды.
Как я здесь очутился? В голове чистый лист, все тело ватное, а легкая слабость подсказывает, что я на каких-то препаратах. Поворачиваюсь и изучаю остальную часть интерьера. Надо же, палата на одного. С каких это пор мне — Арсению Каримову — подобные почести? Но более интересно не это.
На стуле около окна сидит женщина. Локти уперты в колени, голова опущена, руки сцеплены на затылке поверх перепутавшихся рыжих волос. Плачет? Не удивлюсь. Пытаюсь вспомнить ее имя — точно знаю, кто передо мной, — но удается не сразу. То ли потому, что боль в голове не обычная, то ли мы просто слишком редко виделись.
— Карина? — наконец, зову, потому что, увлеченная своими бедами, она точно не заметила моего пробуждения, а быть застигнутым за разглядыванием жены Алекса вовсе не хочется. Она вздрагивает от неожиданности — видимо, вся на нервах. — Почему вы здесь?
Карина расцепляет руки и поднимает голову. Лицо у нее припухшее от слез, но глаза уже не красные, просто пустые и грустные. В прошлый раз она выглядела на зависть, а сейчас, в небрежной одежде, без косметики и под влиянием переживаний, жена Алекса добрала каждый год из тех, которые раньше можно было предположить разве что по наличию взрослых детей.
— Я решила, что вы проснетесь первым, — хрипло отвечает мне. Смотрит, но не видит, и до чужих проблем ей, кажется, никакого дела. Это понятно. А вот ее присутствие здесь — нет.
— Первым из кого? Что произошло? — Я достаточное количество раз вляпывался в неприятности, чтобы понять: дело дрянь, пора готовиться расхлебывать.
— Надеялась, что вы мне ответите.
— Если есть в чем обвинить — делайте это прямо, а не намеками, — мрачнею. Может, что и сделал паршивое, но уж точно не по умыслу.
— Извините. Просто когда в реанимации оказываются твой муж и дочь, очень хочется понять, как же так получилось, а ответов у меня нет, только два свершившихся факта. И… и вы. Больше даже спросить некого. Сантино, вы хоть что-нибудь помните?
Такое случается со мной редко, но даже ответить нечего. Алекс и Жен в реанимации? Не могу разобраться в ощущениях. Пока что чувствую только злость и непонимание. Как? Как они пострадали?
— Вообще ничего, — пытаюсь выговорить как можно ровнее.
— Пожалуйста, хоть что-нибудь… — начинает умолять, а потом встает и прижимает руки к груди. — Мне сказали, что вы попали в аварию, как и мой муж, но вас привезла сюда Жен. А затем, когда узнала об отце, ей стало плохо. Вы были с ним вместе? Но как тогда оказались с Жен? Что произошло? Почему? По какой причине я рискую потерять половину своей семьи?! Врагу таких вопросов не пожелаешь!
В такие моменты мне хочется материться в голос. На меня пытаются возложить не только миссию осведомителя, но еще и спасителя, будто, если я смогу ответить на вопросы, ей полегчает. Только мне бы лучше кто пояснил, как выгнать из палаты женщину, жизнь которой внезапно пошла трещинами. Потому что от изобилия «приятных» известий голова уже раскалывается. Сжимаю зубы до скрипа и начинать молить о приходе врача. Не думаю, что в понятие «покой» входит полкило драмы, а мне бы капельку тишины, чтобы сосредоточиться.
— Я отправила Яна за вашими вещами, — внезапно забывает о причитаниях Карина и переходит на деловой тон.
— Спасибо, — ошалело говорю.
А она рассеянно кивает и покидает палату, оставляя меня в одиночестве, позволяя попытаться вспомнить случившееся. Алекс звонил мне днем, обещал, что вечером поедем к Григорию — а дальше ничего. И все было бы ясно, если бы я каким-то чудом не оказался у инопланетянки. Как? Сдается мне, ответить на этот вопрос может только она. Если, конечно, очнется.
От мыслей о ее операции в груди что-то тянет и хочется на кого-нибудь наорать, врезать по чему-нибудь… Никогда не понимал, как можно объяснить словами, что чувствуешь. Бесит — бьешь, нравится — ласкаешь. Вот и вся премудрость. Костяшки пальцев у меня всегда красноватые, хотя в последнее время, как уже говорил, я существенно присмирел.
— Добрый день, я доктор Архипов. Как себя чувствуете? — говорит молодой врач, появляясь в дверях палаты. Выглядит он крайне уверенно, несмотря на юный возраст. Ровесник инопланетянки, наверное. Значит, не полноценный доктор, а так, недоучка.
— Что со мной случилось? — спрашиваю, решая проверить слова Карины, и, заодно, понять, сколько мне валяться на дерьмовых простынях.
Он не отвечает: светит фонариком в глаз, пытается заставить следить за пальцем, но мне его игры в великого целителя неинтересны. Подчиняюсь только чтобы отвязался побыстрее.
— Что произошло? — спрашиваю настойчивее.
— ДТП, у вас сотрясение мозга. Можете назвать свое имя?
— Арсений Каримов.
— Сегодняшняя дата? — спрашивает, на ходу карябая что-то в карте.
— Зависит от того, сколько часов я проспал.
Архипов хмыкает, и, судя по всему, признает меня вменяемым, а затем, наконец, доходит до темы, которая интересна нам обоим:
— Помните что-нибудь?
— Ничего.
— Обычное явление после травмы.
— То есть я ничего не помню, и это нормально? — начинаю звереть. Как я должен понять, что со мной произошло? Терпеть не могу терять контроль над ситуацией, особенно когда на кону нечто важное.
— Сколько вы забыли? — уточняет парень.
— Несколько часов до травмы и после.
— Да, это нормально. Вы попали в аварию, и организм просто пытается защититься, как умеет.
— Мне сказали, что меня привезла сюда Евгения Елисеева, и как же это так получилось?
— Мы точно не знаем, — мрачнеет доктор.
Здесь вообще хоть кто-нибудь что-нибудь знает? Это начинает раздражать.
— Как Жен и Алекс?
— Простите, но вы им не родственник, и я не имею права сообщать конфиденциальную информацию.
Впечатляет. Ни хера-то не знают, а даже то, что знают, не в состоянии сообщить. Мне все больше нравится это место. Хотя… скоро мне позволят вставать, и я смогу взглянуть на Алекса и инопланетянку собственными глазами или, возможно, Карина вспомнит о том, что неплохо бы и со мной новостями поделиться.
Всерьез опасался, что вместо вещей Ян привезет мне пять бутылок водки и скажет, что с ними любая ситуация улучшится, но, к счастью, этой ленивой заднице хватило ума подключить Ви. Блонди собрала все, что может понадобиться пациенту. Удивлен, что юриста для составления завещания не прихватила. И, кстати, она вообще до странности присмирела: не язвит, не юлит, навещает исправно. По взглядам обитающей в моей палате Карины, которую пускают в реанимацию лишь набегами, понимаю, что она удивлена. Еще бы, я приезжал к ним домой с Жен, а теперь явно вожу шашни с ее кузиной. Но Карина не задает вопросов. Мне даже кажется, что она никогда не задает вопросов.
Такие вот «понимающие», как она, опасны, потому что бывают разных типов, и различить их бывает непросто. Одни ищут в каждом те же симптомы, что и у себя в попытке доказать, что они не единственные пострадали от рук беспощадного мира. Другие — выгоду, даже когда еще не представляют, как использовать добытую информацию; а третьи — искренне понимающие, они ближе к первым, но не бросают сочувственных взглядов и лишний раз с расспросами не полезут, потому что, по большому счету, им плевать. Карина либо из третьих, либо из вторых. Я пока не знаю, но в карты с ней играть это не мешает. А еще офигенно скрашивает досуг.
Только через два дня посиделок Карине сообщают, что Жен перевели из реанимации в кардиоотделение. Она вскакивает, в прямом смысле слова выбегает из палаты, но, вопреки моим ожиданиям, отлучается на считанное количество минут, а когда возвращается, на ее лице замешательство и чувство вины. Стоит около кровати и нервно теребит пуговки на жакете.
— Я не могу там находиться, — коротко поясняет она в ответ на мой недоуменный взгляд. Молча протягиваю ей колоду карт. Когда раньше что-то сильно раздражало, я начинал их тасовать — успокаивает. — Хочешь узнать, как у нее дела? — спрашивает. Киваю в ответ. Сам не интересовался, но по ее нежеланию выходить из четырех стен догадывался, что ситуация паршивая. — Ее сердце встало, и удалось запустить только через восемь минут. Это означает, что, возможно, будут неврологические нарушения. Речь. Память… Или что-нибудь еще. В себя она не приходит, врачи повторяют, что нужно ждать. Говорят, что мозговая активность присутствует, и это хорошо, но… когда даже не представляешь, как теперь все будет, это безумно тяжело. — Ее руки дрожат, и карты все время мнутся и рассыпаются, а я в тысячный, наверное, раз задаюсь вопросом: как я оказался у Жен в машине? Откуда мы приехали? Что случилось? Что я ухитрился так прочно и надежно позабыть?
Карина уходит домой, а я лежу и смотрю в потолок не в состоянии уснуть. Всю ночь не смыкаю глаз, вспоминая, как сам ждал пробуждения Полины, не уверенный в том, что оно нам обоим вообще нужно. Но Жен просто обязана выкарабкаться, в ней хватает и сил, и желания жить.
Жен
Я просыпаюсь среди врачей и проводов. Вся окружена и обвита. В палате и Дима, и Горский, и Капранов, и даже Павла. На мгновение становится страшно, что мне вырезали сердце и держат на аппарате в надежде заполучить донорский орган в ближайшее время. Были прецеденты, и ситуацию страшнее даже представить трудно. Я бы почувствовала, если бы мне вырезали сердце? Понятия не имею. Надо было оставить распоряжения о том, что так жить я не хочу. Не хочу. Облизываю растрескавшиеся от сухости губы.
— Следи за светом, — настойчивее повторяет Капранов.
— Как мой отец? — спрашиваю. Если сейчас мне скажут, что это все дурной сон, что мне приснился весь произошедший кошмар, я стану счастливейшим человеком планеты.
В ответ коллективный вздох облегчения. Это означает, что с отцом все хорошо? Они же довольны, разве нет?
— Слава Богу. — Дима даже глаза закрывает.
— Елисеева, это фонарик. Следи за светом, или хочешь, чтобы я признал тебя невменяемой?
— Так вы уже напортачили, или у меня в палате субботник? — пытаюсь отшутиться. То, что они так спокойно отреагировали на мой вопрос, означает, что с папой все хорошо, не так ли?
— Ну, чувство юмора в норме, а остальное приложится.
С этими словами он глубоко втыкает иголку мне в ногу. Аж подбрасывает от боли. Крепкий русский отборный удается сдержать с трудом, но я еще со школьных времен спец по сокращенным изложениям. Суть передать вполне удается. Кратко и доходчиво.
— Супер, — соглашается со всеми новообретенными статусами Капранов. — Ну хоть теперь ты за светом последить не против? — ласково вопрошает наставник.
Приходится подчиниться, затем пожать пальцы, уверить, что все конечности в норме, а в довершение — выяснить первопричину обследования.
— Короче, сердце тебе подлатали, мозг за восемь минут не высушили, все путем. Отдыхай, пока дают. — С этими словами Капранов хлопает меня по правому плечу и уходит из палаты.
— Как. Мой. Отец?! — рявкаю ему вслед в надежде хоть на какие-то пояснения. Да сколько же времени мне придется воевать со снотворными препаратами за информацию?!
Как пошутил Капранов, все лишние запчасти, которые есть в человеческом теле, из папы вынули и можно бессовестничать дальше. Это похоже на правду. Покромсали его душевненько. Проще сказать, что хирурги не тронули, чем то, что сочли лишним.
Меня привезли к отцу в кресле-каталке спустя пару дней после пробуждения (Архипов по блату расстарался), и теперь я сижу у постели папы, наблюдая за тем, как он спит. Выглядит паршиво: глаза ввалились, кожа приобрела какой-то сероватый оттенок. Я раз за разом пытаюсь вспомнить форму его носа, ведь есть такая примета: если заострился — быть беде. Упоминание о ней въелось в мозг вместе с текстами французских классиков, коими я зачитывалась еще в школе, предпочитая их русским коллегам. Месье часто писали о болезнях и подверженных им людях. И сейчас все они вспоминаются очень отчетливо, а вот профиль отца — нет.
У каждого ребенка есть период, когда он берет в руки карандаш и начинает воображать себя великим художником. Я не являюсь исключением из правил, и как-то раз вздумала нарисовать кошку, вот только села над листом бумаги и застыла. Потому что я ее не помнила. В смысле я видела кошек на улицах каждый день, пожалуй, даже любила… но я не помнила устройство лап, толщину шеи. Я знала, узнавала и не замечала. Это потрясло меня до глубины души в тот день, и продолжает потрясать раз за разом. Мы так много всего знаем, но не осознаем и не замечаем…
Но я была еще более слепа, чем думала. Когда внезапно в палату отца входят Арсений с Ви, они грызутся совсем как супруги, прожившие в браке лет двадцать пять, а меня охватывает ужас. Черт меня дери, я ведь знала, что он меня не хочет, но, тем не менее, даже не заподозрила, что причиной тому может быть другая женщина…
Орел. Все было ошибкой
Так и получилось, что на следующий день, после того как он временно заступил в должность кассира, в утренней полутьме он увидел очень тонкую щиколотку, показавшуюся из-под котикового манто в тот момент, когда женщина скользнула в автомобиль; в нем родилось то странное чувство равнозначности двух понятий: порядок-долг и приключение-грех, какое бывает только раз в жизни и длится всего минуту; под его влиянием любая мелочь может внезапно стать весомой и решающей.
Эрих Мария Ремарк. От полудня до полуночи
Жен
— С ума сошел так долго? — ворчливо спрашиваю отца, который только что не позволил мне залезть в машину самостоятельно, поскольку дверь открывать должен мужчина. Я не жалуюсь, это очень приятно, особенно если вырядиться как я сегодня, но, блин, я бы лучше побыстрее нырнула в теплый салон ламборгини! — Думала, к месту примерзну. В следующий раз будешь забирать меня прямо из квартиры! — бурчу недовольно.
— Ну прости, — воркует папа и целует меня в висок. — Только сначала ответь на вопрос: чего ради на деловой ужин ты вырядилась в чулки со стрелками?
— С того, что подтекст мероприятия им полностью соответствует, — ничуть не тушуюсь я и юркаю в машину, пока не разгорелся допрос.
Я ушам своим не поверила, когда услышала новость, что Кирилл Харитонов позвонил моему отцу и предложил встретиться, чтобы обсудить «проблему трудоустройства его ребенка». Честное слово, это такой абсурд. Кажется, с родителями начинают разговаривать, когда просят руку и сердце девушки, а не работу. Но у меня все иначе. Руку уже потребовали, подержались, а сердце — пусть и потенциальное — отобрали заранее, но о работе просят, видимо потому что больше ничего недозволенного не осталось… И ведь прав, сатаненок! Если кто и может повлиять на мое решение работать на Рашида, так именно отец, именно обиженная сторона, которая также глас разума по совместительству. Боюсь, папа может согласиться — если, конечно, ему предложат достойную альтернативу украденному. Он верит в компромиссы.
С самого детства отец подтрунивал над моей категоричностью, не уставая повторять, что жизнь вообще бесчестна. Я дулась, не понимала, спорила, каждый раз наступала на те же грабли, но он ни разу не пошел мне на уступки и не попытался успокоить. Нечего к этому привыкать. Жизнь действительно несправедлива, и нет смысла ждать конфету за каждую случившуюся пакость, тем более от того, кто за нее не ответственен. Я могу сколько угодно обижаться на творящийся вокруг беспредел, но отчетливо осознаю: покуда не попыталась его остановить — жаловаться на жизнь права не имею. Но это не значит, что я смирилась или смирюсь когда-нибудь.
— Так, говоришь, чулки для делового ужина — самый типичный наряд?
— Нет, пап, но я пыталась подчеркнуть, что иду не на собеседование. Два росчерка во всю длину ноги, как тебе?
— Дочь, ты что-то перепутала. По крайней мере негативных эмоций твой наряд не вызывает.
Действительно, вырядилась как на свидание, но после операции я еще не выходила в люди и не сдержалась. Кстати о ресторане мы договаривались забавно. Кирилл позвонил папе с предложением встретиться, и тот оказался не против ужина с оппонентом (держи врагов близко), но, разумеется, поинтересовался и моим мнением, которое звучало коротко: это бред, абсурд, и работать на Харитоновых я ни-ни. В итоге, на следующий день, когда Кирилл явился за ответом, папа, как истинный адвокат, воспользовался моей горячностью, придрался к словам, и получилось, что я вещала о нежелании работать, а не ужинать. Дурочка. Вот, еду теперь в ресторан. Кстати, пусть отец и подкалывал меня по поводу чулок, сам вырядился в дизайнерский костюм. Еще бы, встречаться с врагом нужно во всеоружии!
Ресторан, в который нас пригласили, открылся совсем недавно, и туда так запросто не попадешь, поэтому Кирилл встречает нас лично. Только трость оставил у столика (ведь идти-то всего ничего), но вдруг оказалось, что для таких подвигов он еще слишком слаб. Эти несколько метров так тяжело ему даются, что сердце кровью обливается. Стремительно отворачиваюсь, потому что хочу ему помочь, а не должна. Мне уже весьма недвусмысленно намекнули, что в услугах сиделки более не нуждаются.
— До последнего боялся, что вы не придете, — слышу совсем рядом, а ощущаю только то, как мягкий мужской голос бьет по нервам.
На всякий случай цепляюсь за руку отца. В жесте нет ничего странного, но мне отчего-то кажется, что его заметил каждый.
Кирилл сообщает метрдотелю, что мы этим вечером с ним, а значит можем беспрепятственно миновать исходящую завистью очередь, после чего весьма фамильярно кладет руку мне на спину, веля проходить. От его прикосновений некомфортно. Поцелуй в лифте заставляет во всем искать двойное дно, хотя тот же Капранов день за днем буквально впихивает меня в каждую дверь, словно общепринятая норма «дамы вперед» (и я с ней во главе) крадет у него годы жизни. Но его поведение меня почти не нервирует, а мягкое, но настойчивое прикосновение Кирилла пробирается под кожу, точно паразит, и разом крадет спокойствие …
Мы идем к столику медленно, потому что наш сопровождающий на кросс наций все еще не способен. На лице отца можно без труда разглядеть озадаченность — думаю, это потому, что он с Кириллом уже встречался, и выглядел тот иначе. Разумеется, молодой мужчина, еще недавно энергичный и так и пышущий здоровьем, теперь хромает и сжимает зубы, чтобы не пыхтеть при каждом шаге, точно старик с одышкой… Столь разительная перемена кого угодно собьет с толку. Как врач, я знаю, что симптомы реабилитационного периода скоро пройдут, а вот впечатление отца — вряд ли. Он навсегда запомнит сегодняшний день.
Когда мы добираемся наконец до столика, отец отодвигает для меня стул, и внезапно я вспоминаю, что уже тысячу лет пренебрегаю компаниями, где с женщинами обращаются по всем нормам и правилам. Возможно, бунтарские чулки со стрелками не были такой уж плохой идеей, ведь они как нельзя лучше вписываются в антураж из дорогого полированного дерева, приглушенного света, живой музыки и мужчин в дизайнерских костюмах. И это приятно. Намного лучше больничных стен — привычной для меня среды обитания.
Я бы охотно поизучала меню вместо светских бесед, но кроме меня многообразие предлагаемых блюд, видимо, никого не сбиват с толку. Папа и Кирилл едва пролистали папки, а теперь обмениваются ленивыми и фальшивыми любезностями, обсуждают нововведения в законодательстве по части здравоохранения, да так цветисто и витиевато это делают, как мне никогда не удастся из-за врожденной прямолинейности. За родителями я такой черточки не замечала. Случайная мутация в центре Брока, видимо [одна из областей мозга, отвечающая за речь].
И, если без увиливаний: я точно знаю, как пройдет сегодняшний вечер. Сначала мужчины поговорят об общих интересах, возможно, обсудят новости спорта, кино или литературы, возможно, поищут совпадения в кругах знакомств, ну а в финале, после десерта и чашечки кофе, Харитонов перейдет к важному. Надо было принести с собой книжку или подушку, и велеть разбудить к основному действу. Официант, кстати, глядя на оживленную беседу, тоже не спешит нас прерывать. Не знаю, на что я надеялась, согласившись прийти сюда. Грустно смотрю в сторону барной стойки, но мои полные мольбы глаза игнорируют.
— Похоже, мы тебя утомили, — к счастью, подмечает папа. — Может быть, сама предложишь тему разговора?
— Давайте. Я предлагаю перейти к главной части мероприятия и повторить, что не собираюсь менять место работы, — говорю же, дипломат из меня не вышел, а животрепещущее не терпит отлагательств!
— Понятия не имею, кто тебя воспитывал, — вздыхает папа, а Кирилл начинает смеяться.
— Ничего, я, наверное, уже привык. По крайней мере не удивляюсь.
— Действительно, — вздыхает папа, а я корчу капризную гримаску. Меня только что отчитали как ребенка. С какой стати вести себя по-взрослому?
— Нет, вы серьезно собираетесь устраивать расшаркивания длиною в целый вечер? У меня нет никакого желания здесь застрять на вечность, поэтому я и говорю: пустая затея. Давайте мы пообщаемся о важном, и я пойду. Не буду на вас работать.
А Кирилл кладет руки на стол, сцепляет пальцы в замок и наклоняется вперед для пущей убедительности.
— Послушайте, Жен Санна, если бы я видел смысл в том, чтобы вы остались работать на Павлу Мельцаеву, и не стал бы настаивать. Но я слышал, как она о вас отзывается… Отношения накалены до предела.
— Ваш центр — не единственная больница.
— С такими рекомендациями, которые вам дадут с прошлого места работы — единственная, — неожиданно резко меняет он тактику, подстраиваясь под проявленную мной враждебность. — Вы не в чести у начальства, и абстрактный работодатель в вакууме навряд ли займет сторону ординатора нон грата. К счастью, я не из них и предоставляю вам отличную возможность работать в одном из ведущих нейрохирургических центров страны. Есть всего одна маленькая загвоздка — Рашид Мурзалиев. Он точно того стоит?
Его слова разумны, пусть и неприятны. Ловлю себя на том, что откинулась на спинку дивана и скрестила руки и ноги в защитном жесте. Я не хочу слышать его разумные слова, не хочу, ведь я не сделала ничего плохого… Но Харитонов определенно прав. Если Павле наступить на больную мозоль, она станет визжать, пока барабанные перепонки обидчика не лопнут, и тот не окажется обезврежен. В результате нашего противостояния я уже почти оглохла, тем не менее, все еще пытаюсь барахтаться.
— Но ведь это Рашид, это… самое что ни на есть дезертирство! — восклицаю, а Кирилл начинает кашлять в попытке скрыть смех. Только меня не обманешь — смотрю на него и недовольно щурюсь.
— Простите, но вы такая смешная, — говорит Харитонов, раз уж обман раскрыт.
Молчу и дуюсь, понимая, что позволила Кириллу разыграть карту наилучшим образом. Обозначил проблему, выставил все так, будто это действительно мой интерес, и он помогает по доброте душевной, а я из чистого упрямства отказываюсь. Только что-то мне подсказывает, что он тоже заинтересован в моем согласии. Нервно ерзаю по кожаному диванчику, спешно пытаюсь сообразить, как себя вести. Юбка задирается, грозя обнаружить под собой кружевную резинку чулок, и я стыдливо тяну ее вниз, при этом натыкаясь ногой на что-то под столом, и, видимо, это Кирилл. Становится до ужаса неловко. Встречаемся глазами, застываем в растерянности, и мои щеки заливаются краской. Нужно что-то сказать, извиниться, ведь я не хотела:
— Я… — начинаю, но не успеваю закончить.
— Вы готовы сделать заказ? — появляется рядом с нами официант, а я все никак не решу, вовремя он подоспел или нет.
Кирилл
Этот вечер — настоящее испытание на прочность, я во всем и везде жду подвох. Мы с Александром Елисеевым уже однажды встречались, и знакомство было не из приятных. То было через пару месяцев после истории с Рашидом.
В город приезжал министр здравоохранения, и он пожелал встретиться с людьми вроде нас — инвесторами, исследователями. Мой отец отсутствовал, пришлось идти одному, и, естественно, к молодому, никому не известному парню отнеслись как к неразумному щенку. Причем именно с подачи человека, который теперь сидит напротив. Не спорю, возможно, я все это заслужил, но, думаю, вы примерно представляете, как сложно было снять трубку и набрать его номер. В какой-то момент я даже решил, что свихнулся: знал бы Алекс, насколько благородные у меня мотивы, так он бы уже мне голову открутил.
Чертовщина какая-то, зачем я вынуждаю Жен перейти работать в наш центр? Что это мне даст? Я будто пытаюсь пересадить ее из одной клетки в другую, чтобы держать поближе, ходить и любоваться, чтобы знать, где она, с кем и когда. Я хочу контроля над ее жизнью. Но, возможно, это страшный обман, потому что сегодня мне нужно нечто совсем не абстрактное.
Сделав заказ, она поднимается со своего места, одергивает юбку и, извинившись, уходит, а я вынуждаю себя не смотреть в сторону эталонных каблуков и провокационных черных линий во всю длину ног. Черт подери эту девчонку, все в ней так двусмысленно и неуместно. Вот за что мне, счастливо женатому мужчине, досталась юная, хорошенькая и смышленая сиделка, да еще и заочно обиженная? Даже слепота не помогла избежать этой ловушки. А теперь, когда я выяснил, от какого зрелища меня берегло провидение, она заявляется на ужин в чулках со стрелками, узкой юбке и на каблуках, способных и святого совратить. А еще с отцом, при котором даже не насладишься видом! И хуже всего, что я вынужден вести разговоры о делах, внятно, связно и с полным осознанием ответственности за каждое слово. В висках начинает пульсировать боль.
