Орел. О женской кровожадности

Прощают только недостойных мести.

Эдвард Оболенский

 

Жен

У меня много родственников. Очень много. И не просто людей, которые числятся в генеалогическом древе, а тех, кто никогда не оставит в беде. Это прекрасно. Но и не очень. Потому что за неравнодушие нужно платить. Скажем, свободным доступом в квартиру. В результате, можно обнаружить множество сюрпризов.

К примеру, кузину, развалившуюся на диване и почитывающую журнальчик с Харитоновым на обложке. Дьявол, сегодня я так устала, и после пресс-конференции мне бы подумать о мотивах его поступка, но ведь нет, допрос с пристрастием не дремлет. А уж когда завтра откровения нашего недобитого мецената напечатают, ммм! Вот это, надо сказать, перспективка! Обзавидуешься.

— Мне кажется, или я раздала ключи непозволительному количеству людей? — спрашиваю у кузины.

— И все не тем, — цокает она языком, многозначительно постукивая пальцем по глянцевой физиономии Кирилла.

Кстати, на фото все кудряшки на месте. А он хорош. Неужели еще чуть-чуть и станет таким же красавчиком, как раньше? Был Счастливчик, стал Красавчик, ну не безупречный ли экземпляр?

— Вот только дома мне его еще не хватало! — указываю на журнал.

— Ты лечишь Харитонова! — восклицает Ви, спуская ноги с дивана на пол и устремляя все свое гипертрофированное внимание на меня. — И скрывала это!

— Только ты не начинай, ради Бога. Меня в больнице скоро распнут в назидание всем врунишкам мира, — говорю раздраженно, стягивая с шеи непривычный шарф, ведь мой любимый, шелковый, французский, забрали. Конфисковали самым наглым образом! И я за него даже не билась.

Поверить не могу, что не воспрепятствовала изъятию милой сердцу вещи, на которую, почти нарушая правила хирургического отделения, брызгала духами, чтобы зарываться носом, стоя в утренних пробках.

— Но ты врала! — тыкает Ви в меня пальцем с ужасающе длинным красным ногтем.

— Я скрывала информацию. Важную? Возможно. Но тут у нас Чук и Гек: никто ведь не спросил, не Харитонов ли у меня на больничной койке поселился. Я упомянула, что пациент важный, это уже больше нуля.

— Железная логика, — цокает языком Ви. — Этому ты тоже у Харитонова научилась? Он-то самый что ни на есть положительный! Гляди, — Ви поднимает журнал к глазами и вглядывается мелкие буквы. — Он любит белых пушистых кроликов, зеленый цвет и больных раком детишек.

Не выдержав, морщу нос:

— Пошло, пошло и пошло! — сообщаю.

— Ты права. Но, как пиар-менеджер, я разве что к кроликам могу придраться, хотя... пока Харитонов молод, можно и поперчить. Вот только я не думаю, что на самом деле он кролика от больного раком ребенка отличит.

Чуть не сгибаюсь пополам от хохота. Не ожидала от этого дня уже ничего приятного, но, судя по всему, визит Ви — не такая плохая идея. И насмешит, и еду разогреет. Запах, кстати, божественный! Окончательно сдавшись на милость низменным инстинктам, иду на кухню.

— А, знаешь, ты не права. Харитонов не такой уж сухарь, — говорю, доставая тарелки.

— Да вообще прелесть. Жаль, что женат.

Новость ударяет с такой силой, что посуду приходится ловить. Спасибо хоть не разбила, а то ползать и собирать осколки было бы совсем унизительно. Но блин, женат?! На ком? Почему я никогда ничего о мадам Харитоновой не слышала? Где эту особу носит? Хотя, возможно, это моя вина? Я так отчаянно избегала мест, где плотность Харитоновых выше одной штуки на палату, что могла пропустить и не такое! А со мной... ха, с чего бы Кириллу говорить о жене со мной? Одни лишь наркоз-выкрутасы не позволили бы нам начать задушевные беседы о личной жизни... Вот с матерью — пожалуйста, но именно этой женщины я сторонюсь. Выходит, услышать о супруге Кирилла я и не могла. Окей… Только почему же она не пришла?

Заметив скрестившую руки на груди Ви, чуть не начинаю стонать в голос. Прокололась точно по нотам! И если раньше допроса только опасалась, то теперь с лихвой подтвердила все подозрения.

— Рассказывай, — велит кузина.

— Нечего рассказывать. Я не дура, а круглая дура! Привязалась к пациенту. Боже, не могу в это поверить. Подумала, что это отличный обмен: не сидеть в палате терапевта годами, а просто покормить с ложечки Харитонова. Ви, я даже представить не могла, что могу выйти за рамки профессиональных отношений... И вот, пожалуйста, роняю тарелки, потому что он, видите ли, женат. Боже, я совсем опустилась...

Ви издает тихий смешок, а затем в тон отвечает:

— Слушай, я почти уверена, что дело не в симпатии, а в жалости. Ты же с самого детства каждую драную псину обливала зеленкой, превращая в неоновое чудище! Уверена, только он выздоровеет и станет более ли менее симпатичным — остынешь. Но в целях успокоения могу кое-что рассказать тебе — скучному, не почитающему свет своим присутствием докторишке — о Вере Рихтер, которая занимается большой наукой в Германии, пока Кирилл Харитонов облагодетельствует фармацевтов здесь. Не думаю, что их отношения спустя столько лет еще живы.

— Ты... ты это к чему, вообще, клонишь? — с трудом выговариваю. Она всерьез предложила мне вмешаться в пусть и странный, но брак с целью разбить его окончательно?!

— Ни к чему. Но если...

— Никаких если. Даже если отринуть морально-нравственный аспект, у меня полно проблем и без женатых недоброжелателей семьи.

Ви закатывает глаза, но дискуссию не продолжает, и ужин проходит в молчании, потому что согласие не было достигнуто. По большей части мы с кузиной ладим, да и близки как лучшие подруги, но иногда я не могу найти в наших жизненных философиях ни одной точки соприкосновения. Будто на разных языках разговариваем. Она не виновата, ее воспитывали совершенно иначе, но иногда накричать очень хочется. Ви из тех, кто гонится за престижем, не гнушаясь переступать черту. Для нее жена на четверть ставки — не помеха...

 

После ужина разговор так и не склеился, и Ви ушла, зачем-то оставив мне журнал. Сначала я смотрела на него как на предателя, заставляя руки подчиняться мозгу и держаться подальше от кладези причесанной белиберды, но не удержалась, и в итоге сама не заметила, как оказалась на кровати с ним в обнимку, возмущенная мыслью, что ради такого бреда вырубают леса. Но прочитала всю статью. Дважды. Затем вдоволь позубоскалила на Харитоновскую тему на пару со своим еще более ядовитым внутренним «я», но даже близко не успокоилась, и в данный момент с пинка распахиваю дверь палаты Кирилла.

— Однако, — вместо приветствия говорит мой английский пациент, подпрыгнув от неожиданности. — Не с той ноги встали, Жен Санна?

— Ну, радует, что встала. А вы даже этим похвастаться не можете.

— А вот это удар ниже пояса.

— Нет, удар ниже пояса вас еще ожидает, — злорадно сообщаю я и плюхаюсь в кресло, по-хамски закидывая ноги на подлокотник. Как жаль, что мое вопиющее нарушение приличий остается незамеченным.

Кирилл морщит лоб в попытке понять природу такой резкой смены поведения, но черта с два догадается. Я уж точно не собираюсь рассказывать ему о вечерних откровениях кузины, потому только и остается, что измываться особо изощренно и якобы безвредно. Предвкушающе поглядывая на пациента, открываю заветный журнальчик на нужной странице.

— Итак, сегодня у нас в гостях знаменитый меценат, который облагодетельствовал тысячи тысяч больных раком мозга детишек, открыл крупнейший исследовательский центр в стране и беспардонно прется по белым кроликам.

— Боже, — стонет Харитонов, хватаясь за голову более ли менее разработанной рукой. — Жен, милая, отложите это, — кривится.

— Поправка, — хмыкаю. — Жен сегодня никакая не милая! И за эту несусветную чушь вы сейчас ответите по полной программе.

— Текст составлял наш агент, и я его после интервью оштрафовал.

— А то вы — тот, кто согласился с мозгом набекрень валяться овощем на неделю дольше — против такого агрессивного пиара. Да в жизни не поверю! Терпите! — фыркаю. — Кстати, обложка — загляденье, ммм, ах, эти золотистые кудри, на манер нимба обрамляющие лицо, и зафотошопленный до проникания в самую душу взгляд... прямо под стать любви к кроликам!

— Я вас не слышу, не слышу. И ни одного намека не понимаю, — пропевает Харитонов.

— Ну разве существует в этом мире человек, равнодушный к детям, лишенным детства? В своем исследовательском центре мы пытаемся создать как можно более теплую и уютную атмосферу, ведь положительные эмоции играют огромную роль в процессе выздоровления.

Зачитав этот отвратительно лицемерный абзац, я поднимаюсь из кресла и с чувством шлепаю журналом Кирилла по руке. Он весьма проворно отползает подальше и начинает тереть пострадавшее от моей несдержанности запястье.

— Брейк! — возмущается.

— Я ребенок, лишенный детства, а вы так мило об этом рассуждаете, пряча за спину Мурзалиева. — И еще раз шлепаю его журналом по руке. — Получайте! — рычу и снова ударяю.

— Жен, ну пожалуйста, это не я. Серьезно.

— Отвечали не вы или Рашида стягивали не вы?!

Окончательно осмелев, даю Харитонову журналом подзатыльник в надежде, что мозги на место встанут. После этого несчастный мужчина, побитый не только камнями, но даже и разгневанным доктором, не выдерживает, со второй попытки хватает меня за талию и усаживает на кровать, наощупь перехватывая запястья.

— Успокойтесь. — Но я вырываюсь, не могу перестать. — Да что с вами сегодня?

— Вы! — рявкаю.

— Сочувствую. Вот ведь вам досталось, — без тени улыбки отвечает, а я жадно вглядываюсь в его лицо.

Оно уже очень похоже на то, что изображено на обложке, только глаза отличаются. К счастью, не такие омерзительно-лазурные. Надеюсь, что дизайнера штрафовали вместе с пиар-агентом. Пристальное изучение лица Кирилла отвлекло меня от попыток его покалечить, и теперь длинные пальцы опасливо и неуклюже, успокаивающе гладят мои руки, не встречая сопротивления. Злость сменяется смущением и желанием почувствовать чужие прикосновения не только на предплечьях.

— Кузина, поделившаяся со мной этой газетенкой, уверяет, что вы понятия не имеете, как отличить кролика от больного раком ребенка! — пытаюсь разбудить прежнюю озлобленность.

— Ну, Жен Санна, не надо уж совсем в грязь-то меня. Кролики пушистые, а больные раком детишки лысые. Хотя теперь, когда степень волосатости я могу определять только тактильно, и если трогать одних, то обвинят в педофилии, а других — в зоофилии, с идентификацией могут быть проблемы.

Я пытаюсь справиться с улыбкой, но никак. Наконец, решаю, что Кирилл слеп и никогда о ней не узнает. Будто то, что я прописалась на кровати пациента — не знак капитуляции. Стремительно поднимаюсь.

— Ваша матушка скоро изволит явиться?

— Думаю, вам уже пора делать ноги. Ррр, укусит, особенно если узнает, что вы избили калеку.

— Я калек бью, вы — обкрадываете. Тут еще вопрос кто кого переплюнул. И вашей матушке повторю в точности то, что сказала вам. Поверьте, не постесняюсь!

 

Кирилл

Вчера я позволил ей сбежать. Потому что она была расстроена. Такая злая, колючая. Ударила меня, обсмеяла, а я чувствую, что за этим стоит нечто личное. Подумал, что мое заявление ее обескуражило, и потому отпустил, но сегодня так просто не отделается. Я ее требование выполнил, теперь ее черед. Судя по топоту в коридоре, на часах около шести, а я уже бодрствую. Жду Жен, чтобы поговорить до прихода матери, но за дверью становится все более и более шумно, а моего доктора все нет. Считаю на пальцах ее выходные. Как может быть, что Жен чуть ли не живет в больнице, но стоит ей заполучить денек заслуженного отдыха — негодую?

Судя по подсчетам, она должна быть здесь, но уже довольно поздно, голоса за стенами палаты все громче, а Жен не появляется. В чем дело? Снова на осмотре? Почему так скоро? Не потому ли, что дела плохи?

Я же ничего не знаю о состоянии ее здоровья. Червячок вины грызет все сильнее, все чаще вспоминаются деньки, когда я разрабатывал план захвата Рашида. Знаю, что у нее толпа других врачей, знаю, что не зайди исследования в тупик, Мурзалиев сопротивлялся бы куда активнее, но иногда логика бессильна. Особенно если дело касается человека, забравшегося под кожу.

Да, если сильно придираться, то мне по статусу не положено проявлять интерес к своему доктору, но любовь до гроба существует только в сказках для маленьких девочек, а всю жизнь бегать от соблазнов невозможно.

Я женился в двадцать один год на дочери одного из главных партнеров отца — разумеется, с полнейшего одобрения родителей. Нравилась ли мне Вера? Безусловно. Замечательная девушка из не менее славной семьи. Когда-то казалось, что это любовь, хотя, почему бы и не она? Не знаю, никогда не зацикливался на определениях. Сейчас Вера постдок в Университете Фраунгофера, коллаборация с которым сделала нашим семьям рекламу лучшую, чем любое российское инвестирование [постдокторантура — научные исследования, проводимые ученым в первое время после присуждения степени. Ориентирована на получение научных результатов и публикации в высокорейтинговых журналах (с высоким impact-фактором), а не преподавательскую деятельность], но также это означает, что в последние четыре года мы виделись не слишком часто. Отпуска, праздники и некоторые уикэнды — вот и весь мой брак. Разумеется, увлечения случались, и даже серьезные, но они проходили, а уважение к Вере — никогда. Ни разу не было мысли разорвать с ней отношения, и смысла поднимать деликатный вопрос я не видел. О ее грешках предпочитаю не знать, и свои переваливать не собираюсь. Так проще, ибо мы всего лишь люди.

И Жен пройдет, я в этом более чем уверен. Сейчас она так далека, недостижима. Я ее не видел, ни в какой иной ситуации рассчитывать на ее общество не имел бы права, но это изменится и забудется. Чуть перегнул палку, объявив о благотворительном вечере, только ничего криминального в виду не имел. Громкие слова тянут на некую претензию, и она справедливо испугалась, но я не хотел к чему-либо принуждать своего доктора, и должен сказать об этом. Я даже не уверен, что решился бы сблизиться. В смысле, уверен, что это было бы восхитительно, но не в пузыре живем, и неприятности тоже не дремлют.

Ситуация с пропажей разрешается внезапно и весьма обнадеживающе, потому что в палате появляется слишком большое количество людей, которые редко собираются в одном помещении все вместе. Это... неужели операция?

— Доброе утро! Итак, Кирилл Валерич, как себя чувствуете? Надеюсь, хорошо. — Капранов просто непозволительно бодр, но это обнадеживает. — Сегодня сделаем анализы, и если все будет хорошо, то во второй половине дня вас прооперируем. Елисеева, вперед...

Поверить не могу, даже слов не находится, а Жен уже начинает:

— Операция пройдет под местным наркозом, поскольку гематома маленькая, то и трепанационное окно будет небольшим. До основного этапа вмешательства вы будете под медицинским гипнозом и ничего не услышите и не почувствуете.

— Но как, если Кирилл слеп? — испуганно спрашивает мама, явно представляя себе фокусника с гипнотической спиралью.

— Он медикаментозный... — поясняет Жен. — Не переживайте. Это в любом случае предпочтительнее общего наркоза и позволит хирургам продвигаться вглубь мозга максимально безопасно. Наилучший из возможных вариантов.

— И когда я начну видеть?

— Точную цифру назвать невозможно. От нескольких часов до нескольких дней.

— Что ж, я всецело ваш, — перебиваю, пока мама не перепугалась окончательно. Она лишь тяжело вздыхает. Волнуется. Отцу бы ее утешить, но на публике родители нежности не проявляют никогда. Они сдержанные и воспитанные люди, но, как по мне, чуточку слишком холодные. — Мам, все закончится очень скоро, — пытаюсь ее утешить сам.

— Она знает, — весьма сурово отвечает отец.

— Так, Елисеева, готовь его к операции и...

— В операционную ей нельзя, — напоминает Павла, и я вдруг чувствую острую необходимость придушить эту женщину.

— Она будет в операционной, — произношу жестко. — Вы можете запретить ей прикасаться к инструментам, но как пациент я требую присутствия своего лечащего врача!

И мое желание исполняется точно по волшебству.

 

Этот день неприятный. Меня накачали какими-то успокоительными, но полностью волнение подавить не удалось, и я переживаю. В основном, за то, что операция снова отложится. Пусть компания в больнице у меня очень даже, но чувство такое, будто я скоро растекусь по кровати бесформенной массой. С тех пор как мне сняли гипс с рук, я порой себя ощупываю, чтобы удостовериться, что тело еще на месте. Перестал его чувствовать, будто состарился.

Весь день Жен совершенно безжалостно, с пугающим профессионализмом меня экзаменует. Снимков сделала тьму, а о результатах молчит, ссылаясь на то, что решение за Капрановым. Испытывает меня на прочность, что ли? Тест психологического характера. Фитилек внутри тлеет долго, но догорает в тот миг, когда она проверяет мое глазное давление. Думаю, перестраховываются, но ведь черт их разберет!

— Тот благотворительный вечер стал решением всего, о чем ты просила, и что в итоге? Даже пары слов о моем состоянии не скажешь? — намеренно нарушаю границы вежливости, в которой мы итак погрязли по самые уши.

— Не припомню, чтобы мы с вами пили на брудершафт, — отвечает прохладно. — А фонд и досуг семьи Харитоновых ко мне не имеет никакого отношения. Или вы ждете похвалы за проявленное благородство? По-вашему, я самая заинтересованная сторона?

И досталась же мне в наказание такая высоконравственная девица в белом халате!

— Спросите, зачем. — Не ожидал столь резкого отпора, но отступаю.

Колесики ее кресла шуршат по линолеуму, когда она откатывается в сторону.

— И зачем? — подчиняется.

— Я не хотел вас пугать, но так и вышло.

— Да что вы? Не хотели меня пугать, только сразу после инцидента с морфием продемонстрировали глубину своей лояльности к моей просьбе? А теперь попытались перейти на «ты»?

— Вам здесь не рады.

— Это не ваше дело!

— Мое, конечно! Павла будет вечность измываться, при увольнении не даст рекомендаций, а они ординатору необходимы. К вам отнесутся с предубеждением, учитывая, кем является ваш отец, а он в своем кардиоцентре не построит достойное нейроотделение с нуля в рекордные сроки. Мы с родителями и Капрановым косвенным образом перед вами виноваты, подставили в и без того непростой момент... Что бы вы ни думали обо мне, я людей в беде бросать не привык. Не тех, кто был ко мне добр по крайней мере. — После этого уточнения она весьма цинично усмехается, чем еще больше злит. — Мне не наплевать на вас, Жен, и поэтому я самым жалким способом пытаюсь подольститься.

Немножко вру, но каждая из озвученных причин существует. Маленькая идеалистка никак не поймет, что политика всегда перевешивает и положительные качества, и талант. Мало кто вступится за девочку, которая пошла поперек руководства, даже если действовала по воле пациента. Пожалуй, только анархист вроде Капранова, ну или памятный пациент, которого осчастливили такой заботой. Я не хочу быть неблагодарной сволочью. Совсем нет. Но только и могу, что лить елей ей в уши.

— А теперь вы меня услышьте, Кирилл. — И раздается гневный скрип спинки стула. — Есть люди, которые против ампутации конечностей, операционных вмешательств и прочего. Как правило, это религиозные фанатики, безумцы, или дошедшие до комплекса Бога — уверенные, что неправы все, кроме них. Порой мне хочется таких перестрелять, но вспоминаю, что они хотя бы над собой измываются и отступаю. Да, есть и худшие экземпляры, они причиняют боль не себе, а другим. Например, собственным детям. Как врач я осуждаю маму за то, что она не решилась на аборт и превратила жизнь всех, кого я люблю, в ад. Ненавижу себя за это, но ничего не могу поделать. Отец всю жизнь зашивался на работе в попытке изменить одно-единственное опрометчивое решение и надежду на великий русский авось. На деньги, вложенные в исследования пороков сердца, можно было основать полноценную финансовую империю, а уж о количестве потраченного времени и преждевременной седине я даже не заикаюсь. Он сделал для медицины очень и очень много, ему благодарны тысячи людей, но утешение слабое. Никто не вырастил, не напечатал, не сконструировал работающее сердце, без которого мне не выжить. Но мы пытались. А вы пришли и обесценили эти попытки. — Приходится сделать над собой усилие, чтобы захлопнуть рот. Внутри точно сжимается тугая пружина из дурных предчувствий. — Понравилось, как родители поступили с вами престижа ради? Надеюсь, вы почувствовали что-то подобное. Кстати, это просто отвратительно. Не сложно воспользоваться ситуацией и притвориться больным, а вот день за днем убеждать себя в том, что у тебя уйма времени и есть причины жить дальше — труд неподъемный. Невозможно объяснить, почему, когда у ребенка на операционном столе встает сердце, ты, забыв обо всем, вылетаешь весь в крови из операционной, напиваешься в баре с первым встречным, а порой и того хуже. Современное общество отчего-то полагает саморазрушение крайне притягательным, хотя на самом деле является не более чем страной садов [общество людей, где все настолько хорошо, что обитатели перестали замечать хорошее, верят живут ложными идеалами и ищут утешения в психотропных препаратах (по одноименному фильму)].Хотите знать, каким вас вижу я? Эгоистичным, поверхностным и алчным лицемером, который обокрал, обидел и унизил дорогого мне человека. Вы сделали больно моему отцу, и хотите, чтобы то же самое сделала с ним я? Да как вам вообще хватает наглости об этом говорить?! — безжалостно усмехается. — Не переживайте за меня, Кирилл. Вылечу из ординатуры — поеду на оставшийся мне срок в кругосветное турне, вот как я для себя решила. Вы даже вообразить себе не можете, что есть моя жизнь, и крыть вам нечем. В топку ваше лестное предложение!

Услышанное не укладывается у меня в голове. Я никогда не думал о ситуации именно в таком ключе, но Жен права: то, что для меня является игрушками, для нее — вся жизнь. Не поэтому ли она всегда держалась вдали от прессы? И впрямь, может ли человек с настоящими, не надуманными проблемами хотеть, чтобы о них узнал весь свет?

Чуть ли не с первого дня я видел ее эдакой забавной малышкой, а теперь чувствую себя снова вихрастым пацаненком с выбитым зубом, который попытался обмануть маму. Наверное, у нее очень старые глаза. Старые и усталые. Я видел такие на лицах безнадежно больных малышей и всегда отворачивался. С чего взял, что она не такая? Боже, сколько бы я отдал за то, чтобы увидеть сейчас ее лицо.

— Постойте... — говорю, когда она встает. Я еще не ответил, ничего ей не сказал, а теперь даже не знаю, где она стоит. Здесь ли? В этой ли вообще реальности?

— Нужно торопиться. У вас сегодня операция, — произносит сухо и берется за ручки моего кресла. Внезапно я вдруг начинаю на нее злиться, особенно за то, что вынужден терпеть ее в качестве собственной сиделки. Скорее бы все это закончилось. Сегодня, умоляю, пусть операция будет сегодня!

 

Жен

Капранов изучил каждый снимок, каждый анализ. Перестраховывается. Прошлая ошибка обошлась дороговато, и мандраж неизбежен, но это его дело, а почему-то коленки дрожат у меня. Голова живет отдельно от тела; она утверждает, что Кирилл — тот еще мерзавец, и наговорила сегодня много лишнего, а вот сердце обливается кровью, окончательно сдавшись на милость неизменному обаянию и цветистым фразам.

— Заказывай операционную, — наконец, говорит Андрей Николаевич, вышибая из моих легких весь воздух.

Хирургов, равных Капранову по мастерству, в Питере всего двое, и оба они работают в частных клиниках, куда наставника никогда не возьмут из-за недостатка лояльности к любому руководству. Анархист, сказал Харитонов, и он совершенно прав, но в операционной Андрей Николаич почти никогда не ошибается. Если кому и стоит доверять, то именно ему. Я все это знаю, но, тем не менее, вхожу в палату Кирилла на ватных ногах и настолько сбита с толку, что почти позабыла о конфликте. По крайней мере, устраивать темную и дальше совсем не тянет.

— Мои поздравления, операция пройдет сегодня, — сообщаю Харитоновым, которые уже ждут вердикта всей семьей... поправка, всей семьей, кроме Веры Рихтер. — Ну, я надеюсь, вы готовы.

Валерий Станиславович — этот непрошибаемый человек — просто кивает, а Галина Сергеевна бросается целовать сына. Я отчетливо помню ощущение маминых слез на лице, когда она напоследок, перед тем, как увозят каталку, касается щеки мокрыми губами.

— Да, мы готовы, — говорит Кирилл поворачиваясь ко мне и наугад попадая взглядом точно в мое лицо. Даже хочется помахать рукой и проверить, не прозрел ли. По пальцам могу пересчитать случаи, когда мне казалось, будто он смотрит именно на меня. Это словно напоминание, что скоро так и будет.

— Увозите скорее, а то вечность прощаться будем, — добавляет.

Но настрой Кирилла меняется, когда мы оказываемся в лифте. Он становится все более молчаливым и взволнованным, и я начинаю опасаться, что пожалела успокоительных, в конце концов, он будет в сознании.

— Скажите, что все будет хорошо. Это меня успокоит, — просит пациент.

— Я не могу дать вам гарантий, Кирилл. Есть ничтожные пять процентов, из-за которых все может пойти не так.

— Боже мой, это просто немыслимо! Какие гарантии, Жен? Я не как врача вас прошу!

— А как кого же?

— Как человека, который вытащил меня из обломков и провел через самое сложное время, не отпустив ни на мгновение. Неужели даже сейчас, в такой день, не можете чуточку отступить от рамок? Если вас это успокоит, я прекрасно осведомлен о том, что у вас с субординацией никаких проблем!

— Я...

— Сделайте все возможное, Жен Санна, успокойте пациента. Прошу.

Нажимаю на кнопку остановки лифта, а затем впиваюсь пальцами в расположенный за спиной поручень, и тихо начинаю делать то, о чем он просит, говорить то, что не должна:

— Тебе не о чем переживать. Не могу дать гарантий, но все, что мы могли сделать, сделали и продолжим. Это нам стоит бояться: мне, Капранову, Павле, — потому что мы за штурвалом самолета, от нас зависит, не упадет ли он. Ты пристегнул ремень безопасности, выключил мобильный, поднял спинку кресла, сложил столик и открыл шторку. Остальное — не твоя забота. Когда меня оперируют, что-то не так идет всегда, но я закрываю глаза, а потом открываю и слушаю страшные слова. Кошмар, но мысль о том, что мне не пришлось в этом участвовать, утешает. И, если что-то пойдет не так, — тебе просто сделают укол снотворного. Останется проснуться. Мы со статистикой считаем, что ничего с тобой не случится. В операционной уже собрана наилучшая бригада во всей больнице. Если кто и может обеспечить тебе мягкую посадку, то именно они. От тебя эти люди ждут только двух вещей: чтобы ты в правильный момент заснул, и в не менее подходящий проснулся.

— Спасибо, — медленно выговаривает он.

Позволяю лифту продолжить свой путь, а сама нервно поправляю шапочку. Волнение никак не оставит меня в покое. Глумясь, оно сжимается в комок и ударяет в живот, заставляя внутренности завязываться узлом. В голове бьются друг о друга мысли, резонируя, пробивая дыру в стене здравого смысла, обнаруживая за ней лишь несусветную глупость, подобно ядовитому газу устремляющуюся в образовавшуюся щель, отравляющую и застилающую все вокруг. Иначе я никак не могу объяснить то, что под влиянием эмоций прижимаюсь к губам Харитонова своими. Поцелуй «на удачу», говорю. Если бы. Этот жест не менее смертелен, чем укус кобры. И я его забыть не в состоянии.

Пока Капранов моет руки, а анестезиолог дает Кириллу краткие рекомендации, я пытаюсь прийти в себя, унять бьющееся сердце, не свернуться калачиком, схватившись за голову и вопрошая: «что я наделала». Кожа под маской горит и пылает, а глаза не знают, за что зацепиться. Разве что... поднос с инструментами. Их много, можно долго перечислять. Скальпель на десять, на одиннадцать, ретрактор, зонд, пинцет... Еще раз оглядываюсь. Кажется, я вечность не была в операционной. Прикрываю глаза в попытке проникнуться ее атмосферой. Спокойствие, собственность, власть... Но открывается дверь, входит Павла, вытирает мокрые руки стерильным полотенцем, и медитация к дьяволу.

— Родители пациента попросили меня поприсутствовать на операции и убедиться, что ты не прикоснешься к инструментам. Учитывая ситуацию, я была вынуждена согласиться.

Вынуждена. Как же. Теперь я краснею от злости, а не смущения. Будто Мельцаевой не доставляет удовольствие надо мной измываться! Будто она пришла не для того, чтобы устроить нам с Капрановым новый круг ада. Но мы еще посмотрим, кто кого. В смысле, я посмотрю, заедая попкорном, а на арену — наставника, пожалуйста. Кстати, вот и он.

— Ну? — спрашивает Капранов, появляясь следом за Павлой, а я злобно отмечаю, что он мыл руки дольше, чем эта мегера. — Где наш великомученик недоделанный? Самое время доделать!

— Доктор Капранов! — рявкает Павла.

Но на нее никто не обращает внимания — в нейрохирургической операционной не она авторитет. Как хирург Мельцаева вообще не очень. В смысле, не мне оценивать, но в коридорах шепот ходит.

— Елисеева, ты что, совсем от рук отбилась? Что не смеемся? — гневается Андрей Николаевич.

— Обычно, если никто не смеется, то дело в шутке. Она либо отстойная, либо неуместна.

— Блин, выходит, это я от рук отбился... Окей, исправлюсь. Харитонов, готовы, наконец, увидеть физиономии опостылевших медиков?

— Согласен, — безропотно соглашается тот.

— Вы посмотрите, даже с опостылевшими не спорит! Мы довели человека так, что манеры отказали. Ну да ладно, за неподобающее отношение к пролетариату пусть с вами Дед Мороз с Лениным поквитаются, а мы мозги чиним, невзирая на пол, возраст и размер груди. Возможно, на банковский счет облизываемся, но этим весь мир занимается. Доктор Мельцаева, не надо делать страшные глаза, все равно когда-нибудь узнал бы, откуда берутся дети... в смысле, хорошее отношение. Так, усыпляем нашего Счастливчика — и поехали. Я планирую закончить до хоккейного матча, я поставил на то, что канадцы снова согнут наших в бараний рог, и не собираюсь это пропустить.

Наверное, отлично, что операцию проводит именно Капранов. Будь на его месте кто другой — помещение уже взорвалось бы от перенапряжения, а сейчас, когда есть не только объект заботы, но и негодования, внимание капельку рассредоточено и узелочек в груди становится не таким тугим. Однако лично для меня это не более чем передышка, потому что как только ушей достигает жужжание нейрохирургической дрели, к горлу подступает тошнота. Если мне нужно было доказательство неравнодушия к Кириллу Харитонову, то вот оно: я едва не скрючиваюсь пополам от мысли, что это его голову режут, пилят и сверлят. А думала, что хуже, чем в лифте уже быть не может. В третий раз нервно заправляю идеально прибранные волосы под шапочку.

— Все в порядке, доктор Елисеева? — спрашивает Павла.

— Да, благодарю, — отвечаю.

— Да, благодарю? — фыркает Капранов. — Это что еще за нежности? Отвечать надо «так точно, мэм», у нас же тут как в армии порядки. Доносы, побои, дедовщина...

— Капранов, — наверное, Павла пытается пресечь неподобающие разговорчики, но выглядит так, будто мой наставник только что занял достойное место в упомянутом пыточном ряду (там, где побои и дедовщина) и, кстати, заслуженно. Его издевательства над молодыми врачами заслуживают отдельной галочки в отчете о пройденной медицинской практике.

— И в опале те, кто попытался думать своими мозгами поперек руководства, — не унимается Андрей Николаевич. — Отключаешь соображалку и круглое носишь, а квадратное катаешь. Бессмысленность очевидна, но кому ж тривиальность интересна? Думающих людей в армии не любят. Они разводят анархию, так как не считают должным подчиняться идиотам, ведь в армии у власти, как правило, самый страшный, а не самый умный. Посему что-нибудь неугодное ляпнешь, и начинается: «зима близко», «Ланнистеры всегда платят долги», «услышь мой рев» и все такое. Снимаю костный лоскут.

— Себе сними, — не сдержавшись, огрызается Павла.

Я бы на ее месте тоже обиделась: вынуждаешь человека работать круглосуточно, стараешься, а он все равно находит время на сериальчики.

Наконец, череп вскрыт, все показатели стабильны, и пациента пора будить. Первая скрипка — анестезиолог, закадровый голос — оперирующий хирург, которому безумно хочется нанизать мозг пациента на собственный скальпель, и поскорее.

— Кирилл, слышите меня?

— Да. Этот запах...

— Постарайтесь не обращать внимания. Сейчас я буду продвигаться вглубь мозга, руководствуясь мониторами и вашим состоянием, но для этого вы должны говорить с Елисеевой. Главное, не волнуйтесь. Не волнуйтесь, говорю! У вас уже давление подскочило. Твою же ж... Елисеева, подай свой сладкий голосок.

— Я здесь, — говорю, а затем начинаю лихорадочно подыскивать тему для беседы, причем как можно более нейтральную. Не думаю, что разговоры об операции помогут. — Мы тут, пока вы дремали, обсуждали доблестную русскую армию с ее порядками.

— Полагаю, они не очень, но вопиюще голословен. Я еще в Германии получил степень, — отвечает, а я застываю колом. Выходит, учился с женой вместе? Петля любопытства сжимается все сильнее.

— И когда вернулись?

— Четыре года назад, может чуть больше. Родители решили, что мне пора заняться делами фонда.

— Микроскоп, — командует Капранов, только давление приходит в норму.

— И никогда не жалели? — продолжаю ходить вокруг да около интересующего меня вопроса.

— Никогда, — отвечает Харитонов. — Я люблю Европу, но я не хочу там жить, мой дом здесь, мне нравится здесь. Наверное, дело в менталитете.

Опомнившись, заставляю себя моргнуть, чтобы стереть из глаз все лишнее, личное, для посторонних не предназначенное. Ощущение, будто вскрыли не его, а меня. Это в моей голове копаются. Надрез, и секреты выливаются быстрее, чем кровь из аорты.

— Елисеева, что молчим? — спрашивает Капранов.

Потому что не могу придумать тему, которая была бы совсем не личной и не выдавала меня еще больше, чем тот поцелуй...

— Давайте о том интервью, которое вас разозлило, — предлагает Кирилл, без труда распознав причину заминки. — Что там было, не напомните?

— Вы что-то забыли? — тут же настораживаюсь.

— Нет-нет, хотел бы, но увы... Кроликов я до самой смерти буду помнить. Что ж, придется начать с них. Ну... я не люблю кроликов. В смысле они симпатичные, но предпочитаю я собак. Сенбернаров, если точнее. А вы?

— В детстве дворняжек подбирала. Они умные и всегда есть что вылечить. — Капранов усмехается, но молчит. — Но речь не обо мне. Вы болтайте. Там еще были раковые дети.

— Обещайте, что никому не скажете, но, глядя на онкопациентов, я всегда ужасался не их боли или отчаянию, а именно отсутствию волос. Вы наверняка видели, что у меня над левым ухом некрасивое родимое пятно. Я из-за него никогда даже коротко не стригся. В общем, моя страсть к лысым макушкам — чистейшей воды вранье. Я бессердечный сухарь с насквозь ложным представлением о том, что есть кошмар.

— О нет, тут вы ошибаетесь. Некоторые пациенты без ноги готовы сбежать из больницы ради оставшегося без присмотра голодного попугайчика, так что ваши маленькие странности лишь слегка оттеняют общую картину психических расстройств нынешнего поколения.

— Издеваетесь, да?

— Чуть-чуть.

Эти два часа, что он был в сознании, стали для меня адом. Благо хоть никто не вмешивался, не перебивал и не шушукался. Но я в полной мере успела почувствовать себя грустной клоунессой, которую публика чудом не закидала предметами. Радость только в одном: все прошло успешно, кошмар закончен, и теперь остается только ждать.

Из операционной я выхожу в числе последних. Надеялась, что все, кроме санитаров, уже покинули блок, но не тут-то было — у раковины меня ждет Капранов, и, судя по всему, самое время начинать бояться.

— Позвони своему врачу и назначь операцию. Ты не станешь дожидаться, когда Кирилл Харитонов выпишется. Отрежешь пораженные гангреной пальцы, пока на ногу не перекинулось. Ляжешь в больницу и сошлешься на экстренную необходимость. Павла поверит, а я совру. Ночью за пациентом послежу сам.

 

Сегодня мне некуда бежать — Кирилл с Капрановым, а больше мне никого не доверят, — и потому, стоя в обыденной для часа пик пробке, я рассматриваю веселые ручейки, еще вчера бывшие сугробами и вдруг сдавшиеся на милость солнца. День стоит изумительный и все кажется просто волшебным. В погоде дело или в том, что Кирилл может прозреть? Не знаю, но даже то, что мне удается без труда найти парковочное место, кажется знаком исключительно добрым.

— Привет, Лина, — здороваюсь с девушкой, которая прежней любовью ко мне не воспылала, но и враждебности больше не проявляет. — Как дела у пациента? — спрашиваю якобы дежурно, а на самом деле — чтобы выведать, видит ли он и стоит ли мне предстать перед ним в более симпатичной одежде, чем халат. По идее, не должен бы, но вдруг?

— Проснулся несколько часов назад. Еще не видит, но свет различает.

— Уже? Невероятно.

— Не то слово. Капранов ходит, выпятив грудь и распушив хвост. Павлин недоделанный.

Знаю, как это бывает. Водится за наставником такой грешок, и описание получилось очень точным. Посмеиваясь, иду к лифтам. Нет, не стану переодеваться, сделаю вид, что не в курсе новостей и торопилась проведать. Это правда: я очень спешу и не могу дождаться. Дурацкая, неуместная улыбка отказывается оставить меня в покое, она заставляет губы изгибаться, а глаза — заразительно блестеть, и из лифта я выпрыгиваю, чуть не расталкивая людей локтями.

К счастью, дверь в палату Харитонова открыта настежь, и кровать пациента прекрасно просматривается. Кровать, на которой над Кириллом склоняется для ласкового поцелуя худенькая девушка с растрепанными каштановыми волосами. Харитонов улыбается, что-то говорит ей, непослушной, плохо разработанной рукой на ощупь пытается заправить локоны за ухо, но никак не выходит, и Вера — а я уверена, что это Вера — помогает сама.

От этого зрелища в моей груди разрастается что-то рваное и жадное, готовое вырваться из горла сдавленными хрипами и частым болезненным дыханием, острой нехваткой и корявыми алчными взмахами уродливо скрюченных пальцев. Боль настолько отчетливая, что невозможно определить, существует ли в действительности. Я пытаюсь подавить ее, заглушить, заставить закрыть свою отвратительную пасть, но любые попытки избавиться делают только хуже, болезненнее, острее.

Как врач я знаю, что нам нужны все органы, у каждого есть своя функция, но иногда сделать ничего нельзя, и приходится просто зашить, отдавая тело на растерзание времени. У меня только что вырвали неведение, лишив спокойствия... и насильно стянули края, оставив все вот так. Чем же теперь спасаться? Так ужасно обидно.

Хочется кричать, и не тем истошным пронзительным криком, который издают жертвы, а прерывистым, с рычанием, с агрессией, присущей раненым хищникам. Я знаю, что мои чувства неправильны, недостойны существования и идут вразрез с тем, в чем я уверяла Ви всего несколько дней назад...

Пытаюсь мысленно укрыться за ее образом в обычный светлый и теплый кокон дома и детства. Закрываю глаза, вспоминая лица всех людей, которым дорога. Их вовсе не мало, но сейчас все кажутся такими незначительными. Ужасно стыдно. На их фоне Вера и Кирилл — настоящие исполины.

Заставляю себя отмереть, пока вся больница не поняла, что происходит, и начинаю дрожащими руками искать в сумке телефон. Я не буду смотреть в сторону палаты, не стану. Я не могу видеть, как он счастливо улыбается собственной жене. Боже, я сошла с ума. Когда только успела? Выходит, я думала, что слова Ви являются правдой и на что-то рассчитывала? Или просто по-детски надеялась, что не одна почувствовала нечто особенное?

— Ну давай же! — рычу на телефон, сенсор которого отказывается подчиняться пальцам. Мой список входящих звонков пугающе ограничен. Больница, мама, папа, Ян, Ви, Дима Дьяченко... То, что надо. — Дим... — голос звучит пугающе хрипло, и приходится откашляться. — Дима, привет. Я приняла решение по поводу операции, — говорю. — Сделай ее как можно быстрее. Я могу лечь уже завтра... или сегодня. Только, в случае чего, подтверди, что это совершенно необходимо сделать в ближайшие дни, ладно?

Разумеется, он более чем счастлив слышать такое. Раньше меня едва ли не волоком тащили в больницу, а тут целый «с новым годом, получите, распишитесь». Идеальный план побега.

Оборвав звонок, я еще с минуту наблюдаю за Кириллом и Верой. Она что-то говорит очень эмоционально, рассказывает, много жестикулирует. Такая открытая и счастливая, на меня совсем не похожа. А Харитонов ее внимательно слушает, кивает, переспрашивает, улыбается. Они выглядят семьей, настоящей. Я должна быть за них рада, мне ни к чему вмешиваться, мне не вынести этого зрелища. И до ужаса стыдно за поцелуй в лифте. Какая же я идиотка!

 

Кирилл

Вера прилетела сегодня ночью, и не посмеяться над ее приключениями невозможно. Она злится на моих родителей за то, что они ей не рассказали о случившемся — перепугались, что не одобрит их действий — и промолчали. В итоге, о приключившейся с супругом трагедии она узнала из газет и тут же рванула в аэропорт. С сумкой, которая у нее была с собой на работе. Благодаря маникюрному набору и порошку в витаминах ее чуть не сочли террористкой, допросили с пристрастием, но пропустили на борт. Но на этом приключения отнюдь не закончились. Благодаря бесконечным забастовкам авиакомпаний и общемировой «любви» к прямому сообщению с Россией, лететь Вере пришлось через всю Европу. В итоге, вместо нескольких часов она добиралась двое суток, и, несмотря на счастье от воссоединения с собственным супругом, поехала принимать душ, пообещав и мне, и родителям масштабный разбор полетов за сокрытие важной информации.

Я рад ее видеть, но когда она ушла, почувствовал облегчение. Будто обманываю, потому что никак не могу уложить в голове все случившееся, и без конца вспоминаю поцелуй Жен. Короткое порывистое прикосновение губ, наполнившее уверенностью. До него я волновался и переживал, а после понял, что найду в себе силы пройти любые испытания. Эффект допинга. Откуда он взялся? Разве так бывает?

Кажется, я еще никогда не чувствовал себя таким свободным и уверенным в том, что невозможного нет. Я хочу понять, просто осознать, что случилось, и не могу, упускаю что-то важное. Хотел разобраться, увидеть ее лицо, заглянуть в глаза, понять... но теперь приехала Вера, и, боюсь, мой доктор станет избегать этой палаты, как чумы. Я не сказал ей, что женат. Почему я ей не сказал? Посчитал неважным? Или боялся, что ее отношение изменится?

Где она, кстати? Каждый раз, когда нужно поговорить, мой доктор исчезает. Я потерялся во времени. Рано проснулся — не как всегда. Спросить, который час, получается только у появившегося Андрей Николаича.

— Четыре уже, — отвечает он спокойно. — Давайте-ка еще раз попробуем прозреть, когда никто над ухом не галдит, а то у вас слишком много посетителей.

— Это компенсация за прошлые недели, — отшучиваюсь и зажмуриваю глаза, мысленно уговаривая их работать.

— Упростим задачу. Я встану напротив окна, а вы попробуете разглядеть силуэт.

Мне нравится его идея. Несколько секунд я собираюсь с силами, убеждаю себя, что утром свет мне не померещился, что я приеду домой и избавлюсь от каждой картины, которая не нравится, даже от Ренуара. Терпеть не могу его пастельную мазню. Гений ли он? Бесспорно, но не мой гений, так зачем держу его я? Пусть радуется кто-то другой. Маме, например, он очень нравится. А я теперь буду смотреть лишь на то, что по-настоящему прекрасно.

Глаза открываю медленно, и... вижу. Белые пятна света и темную кляксу на этом фоне. Боже, я закажу такую картину и повешу ее вместо Ренуара. Еще чуть-чуть, и я разревусь как мальчишка!

— Я вижу... — произношу сдавленно. — Плохо, но я цвета и очертания различаю... — Дышать все тяжелее.

— Поздравляю. Скоро отек спадет, и зрение вернется полностью.

Отличные новости, но хотелось бы с ними и поделиться, оттого не выдерживаю. Где черти носят в такой момент Жен Санну? Неужели для нее это ничего не значит? Она поцеловала меня перед операцией, ее удача оказалась не лишней, ведь все прошло безупречно, а теперь исчезла, будто так и надо.

— А где Жен Санна? — спрашиваю у Капранова. — У нее ночная смена? — и, несмотря на множественные предупреждения о необходимом отдыхе, пытаюсь разглядеть лицо, выражения, жесты. Хочу увидеть ответ.

— Так, я должен снова заклеить вам глаза, а то спокойно вам, смотрю, не сидится.

И тут до меня доходит, что что-то случилось. Жен нет, а Капранов непривычно тих и серьезен.

— Вы не ответили на вопрос.

— Легла на операцию.

— На какую операцию?

— Кардио.

— Но она не казалась больной...

— В этой больнице о заболевании Елисеевой узнали прямо перед вашей госпитализацией. Она работает здесь три года, в том числе с кардиохирургами. Я бы очень удивился, если бы вы, будучи слепым, заметили, что с ней что-то не так. Поправляйтесь и не беспокойтесь о Жен, она сильная — справится.

Я был наивен, когда понадеялся на то, что этот день даст мне ответы и сопутствующее им облегчение. Все только больше усложнилось. Кстати, Капранов не прав. Одну странность за Жен я все же сумел заметить: в моей палате было тепло всегда, настолько, что я не раз просил медсестер открыть форточку, но руки Жен всегда оставались холодными, а еще губы. Даже в душном лифте у нее были холодные губы.

 

Жен

— Считайте от десяти в обратном порядке, — раздается холодный и безучастный голос анестезиолога, прикладывающего к моему лицу маску. И цифры он предлагает мне называть ничего не значащие. Толку-то от них? Надо говорить только то, что имеет значение — то, что сказать не успел или не сумел. Прости, я тебя люблю, позаботься о родителях, если со мной что-то случится. Отказываюсь называть бессмысленные числительные.

— Пятнадцать двадцать шесть, — произношу и проваливаюсь в темноту [мне ужасно хочется написать именно так, хотя, готова спорить, вы уже забыли, что это время смерти девочки-пациентки))].

 

Решка. Теряя контроль

Отдай себя миру, и не жди ничего взамен, то, что должно произойти, обязательно произойдёт, вне зависимости от обстоятельств.

Нвер Симонян

Сантино

За день до открытия Ви плачет в туалете. Уже пятнадцать минут там сидит. Пришла несчастная, хлопнула дверью и теперь вся в позе, но ревет навзрыд. У меня радар на воющих девчонок, они раздражают на генетическом уровне. Честно пытаюсь не сорваться и дожидаюсь ее около дверей сортира. Не собираюсь устраивать прилюдные спектакли — мне здесь дополнительные шоу ни к чему.

Она выходит бледная, растрепанная, с размазанной тушью и помадой. Ради Бога, Пьеро бы удавился от зависти, глядя на эту маску вселенской скорби. Для меня старается? Ходит тут неделями хвостом крутит, глазками стреляет. Поверить не может, что не клюну на эти ужимки?

Какого ты опять поднимаешь на меня свои большие обманчиво невинные глаза, блонди? Волосы приглаживаешь, тушь со щек стираешь? Будто в толчке не было раковины и зеркала, чтобы этим заняться. Не разжалобишь, не надейся и сочувственно спрашивать о самочувствии тоже не стану, а то попа слипнется.

— Работать собираешься?

— Что? — переспрашивает не в состоянии поверить, что номер не прошел.

Или она ждала, что я размякну и стану ей рученьки целовать, лишь бы успокоилась? Ладно, шутки в сторону, попроси она — я бы с ней переспал, но она же пытается все выставить так, будто это мне надо, нос ни на минуту не опустила. Хотя, нет, не стал бы спать: мне не нужны неприятности с ее хахалем.

— Да что ты... да что ты, лимита, вообще обо мне знаешь? О таких, как я?

Быстро же она, однако, дошла до сути. Абсолютно по-хамски усмехаюсь:

— Лимита или нет, но ты именно мой толчок только что полчаса поливала соплями, и я тебя за волосы не вышвырнул — умойся, а затем не забудь трижды прополоскать грязный рот в знак благодарности. Или я не поленюсь найти намордник.

Ее рука взметается чуть не со свистом, чтобы залепить мне оплеуху, но черта с два достанет. Перехватываю запястье и без намека на жалость или колебания заламываю за спину. Разумеется, блонди кричит от боли, пытается вырваться, делая только хуже. Наверняка привыкла разводить показуху с отпечатками пятерней на щеках, но как до отпора дошло — сразу стушевалась.

— Не забывайся и не зарывайся. Под кулаки такие, как я, не подставляются, — шепчу ей в ухо. — И я бы соврал, сказав, что ни разу в жизни не бил девчонок.

Не горжусь этим, но в приюте не разбираешь. Стоит проявить джентльменство, и тебя поимеет каждый, кто доберется. Девки там — настоящие твари, и глазками похлопают, и слезу пустят, и нож к брюху приставят, стоит чуть на их жалкий вид отвлечься. Ревут, кстати, реальнее некуда. Механизм женских слез — точно такой же элемент давления, как и избиение. Так с чего бы мне относиться к истерикам с большим чувством? Бывает, конечно, что они заслуживают внимания, но уж точно не драмы Ви.

До двадцати лет я успешно косил от армии, обитая на съемной квартире и не считая своим долгом драть задницу за государство, которое не обеспечило мне нормальной жизни, но однажды по мою душу явились прямо на работу, и пришлось. Врать бессмысленно, служить сложно не было — бугай под два метра ростом с ублюдочными замашками волей-неволей вызывает опасения — и лезли ко мне разве что для виду. Как следствие, эдакий статус неприкосновенного заставил возгордиться пуще прежнего. Вернулся домой окончательно зарвавшимся; думал, что мне все нипочем, ничем не пронять, но однажды пришел с работы (с тогда еще нормальной, типичной работы, где никто никого не имел) и увидел, как за старым плюшевым креслом беззвучно глотает слезы Полина. Она вздрагивала от икоты, но не издавала ни звука. Ситуация в принципе дерьмо, но хреновей всего было понимать, что спряталась она от меня, чтобы я не видел ее в таком состоянии. Зарычал, отодвинул кресло и начал выцарапывать ее из угла. Думал, будет отбиваться, но у нее и на это сил не осталось. Даже волосы от слез намокли. Обвисла у меня в руках точно мешок с картошкой. Понятия не имел, что делать, дотащил до ванной, усадил и включил теплый душ. Думал, успокоится, согреется. До самого утра так просидела, ни слова не сказав. И я не ушел, боялся оставить, но не мог представить, что может сделать с человеком такое. Не зря.

— Пусти, — стонет Ви.

— Шагай, — вталкиваю ее в туалет, а затем насильно нагибаю над раковиной, подставляя лицо под струю воды.

Уж если Полине помогло, эту отрезвит в два счета. Но у Ви нет неразрешимых проблем, и она вовсе не обессилела от горя. Кричит и вырывается, затем вообще кашлять начинает, воды наглотавшись. Олицетворение беспомощности. Надо отпускать, пока не померла от собственной глупости. Но задыхается, кашляет, а все равно песню свою не прекращает:

— Какой же ты урод. Думаешь, что все знаешь?

— А ты думаешь, что тут кому-то есть дело до твоих проблем?

— Да пошел ты! — орет, вылетая из туалета, и бегом к выходу.

Короче, ответ ясен: работать она не собирается.

Жен

«Удаление глиобластомы [агрессивная опухоль мозга]» — набираю в гугле. Жму видео. Но реакции ноль. Вспоминаю, что не так давно пролила на тачпад сок, и теперь кнопки не работают. Поменять ноутбук? Можно и поменять, но очень ли нужен рабочий тачпад, если я на нем успеваю разве что нейрохирургические операции смотреть, да читать медицинские статьи? Пока в очередной распутываю провод мышки, ложка, в которой еще недавно было мороженое, становится во рту горячей. Незабываемое чувство!

Стандартный набор хирурга: поздний ужин из нездоровой пищи, кровавое видео на экране, и отсутствие света, дабы одиночество поменьше бросалось в глаза.

Я устала как сволочь. Другого выражения и не подберу. Мне бы спать лечь, но завтра у Капранова две операции по удалению опухолей мозга, а он их ненавидит и будет не в духе... Рак — жуткая вещь, его боятся не только пациенты, но и врачи. Эта болезнь раз за разом доказывает, насколько бессильно человечество. Несколько миллиметров, и сколь бы круты мы ни были – беспомощны, словно котята. Зашиваем пациента и говорим, что сделали все возможное, хотя по факту причинили ему ненужную боль и отправили умирать. Есть ли что-либо страшнее?

Утыкаюсь взглядом в пластиковую баночку с мороженым, не хочу эту опухоль даже видеть. Какого черта? Сегодня меня отправили к Горскому — в кардио, — и я весь день смотрела на серые лица пациентов-сердечников, а едва вернулась домой, скинула сапоги и натянула уродливую домашнюю одежду, как плюхнулась на стул смотреть новые ужасы. Отличная перспектива для одинокого вечера!

К черту! Закрываю вкладку и пару минут просто барабаню пальцами по столешнице. А затем, поддавшись необъяснимому порыву (я бы никому и ни за что не сумела объяснить, откуда в голове взялась такая мысль), открываю окошко и ввожу в строку поиска новые слова. Имя Арсения...

Гугл откликается очень охотно, и от одних лишь картинок бросает в жар. Благо его можно разбавить мороженым и продолжить изыскания. Ведь у нас сегодня в программе видео...

Я просто хотела на него взглянуть — убедиться, что не солгал о своем прошлом. Откашлявшись, вынуждена признать, что все правда. Но смотрю на экран и понимаю, что переоценила не только собственные возможности, но и операторскую работу. В смысле лицо Арсения на экране мелькает так редко, что хоть в красную книгу. И мои чувства в полном сумбуре.

Знаю, существуют вещи, ради которых можно пойти на очень многое. Допустим, если бы мне пообещали за несколько таких кадров сердце, я бы, черт возьми, согласилась, наверное. Вот только мне так легко не отделаться. И за Арсения можно только порадоваться. Своего добился. Мне должно быть на его прошлое наплевать... только мне не наплевать, и как-то даже горько.

 

Сантино

Когда Ян притащил на кастинг стриптизерш ораву просиликоненных кукол, меня аж передернуло. Не успел опомниться, а передо мной уже стоит толпа девок, отличающихся только цветом накладных волос и размером грудных имплантатов. Мило. Я эту ораву проредил по принципу: если пластических операций было больше двух, то пошли вон. В итоге выживших осталось лишь пятеро. Братец-кролик поискать новые кадры не прочь, но, сдается мне, чуть в обморок не грохнутся от мысли, что придется выбирать: либо прямой нос, либо грудь в наличии. Меня ему переубедить не удалось даже с помощью коньяка, и теперь каждая девочка в этом заведении выглядит девочкой, а не конструктором.

В глубокой юности я нормально относится к подобным женским заскокам, но работа на съемочной площадке свела терпение на нет. Когда каждые пять минут у, с позволения сказать, актрисы отваливается то бровь, то шевелюра, то еще что похуже, волей-неволей возненавидишь лишние детали.

В итоге, на мировую пришлось идти Яну и, судя по всему, не так уж он пострадал, учитывая, что приглядывать за стриптизом вызвался без малейших возражений.

Жаловаться вовсе не на что. Благодаря Ви, а также Алексу и Павлу, в день открытия казино собралось немало влиятельных людей, большинство из которых пришли, чтобы пообщаться со мной за партией в покер. Я предупрежден о том, что поначалу придется многих умасливать, в том числе намеренно проигрывая, но следить за всем, играть и держать лицо несколько утомительно, и идея оставить вместо себя кролика хоть на какое-то время оказывается настолько заманчивой, что не удержаться.

Укрывшись в кабинете, срываю ставшую ненавистной бабочку, но только успеваю выдвинуть ящик, где припрятан арманьяк, как раздается стук в дверь, и входит Ви. Думал, уже не появится после случившегося. Исчезла на целые сутки, зараза. Но несмотря на то, что глаза все еще затравленные, выглядит она супер. Одета в темно-синий шелк, волосы спущены безупречной чуть старомодной волной на одно плечо, туфли убийственные.

— Я хотела извиниться, — сообщает она. — За вчерашнее.

— Мне по барабану, — отвечаю, скрывая легкое удивление таким поворотом.

— Я надеялась, что ты тоже извинишься, — оскорбленно.

— Твои проблемы.

Но вместо вселенской обиды вдруг получаю в ответ усмешку. А затем она делает еще два шага внутрь и плотно прикрывает дверь.

— У тебя бывает ощущение, что ты будто в тесном платье? — спрашивает, претендуя на некую популярную философию.

— Когда я начинаю толстеть, блонди, я иду в магазин и покупаю себе новый комплект одежды. Не платье, но идея та же.

— Вот я и купила, — кивает Ви. — Думала, что выдержу... это, что пойму, мне ведь не так много нужно, но когда увидела его в кабинете с двумя сразу... Нет, тогда я тоже решила, что ничего нового — смогу, но затем заметила жалость в глазах его секретарши. Не вытерпела, вернулась и объявила, что ухожу.

— Ага, все мужики — сволочи, — говорю в надежде на скорый уход нежеланной визитерши.

В ее словах я не нашел ничего нового. А вот арманьяк был бы кстати. Но хлестать из горла, игнорируя вопли раненой души неприлично. Да и вообще, вдруг отберет с горя?

— Я плакала не из-за него, — продолжают меня пытать. — Почувствовала облегчение, так поступив. Но вмешалась мать. Обозвала меня дурой, объявила, что он был моим единственным шансом на достойный брак, ведь мне уже двадцать шесть, и я не первой свежести, а раз так, то стоило бы терпеть не вякая... Не первой свежести...

А вот на это мне сказать, пожалуй, нечего. Разве что... Вау, ну и тварь твоя мамашка! Не хочешь ответить ей в том же ключе?

— Ты тоже так считаешь? — тем временем, слышу.

— Ты о чем?

— Что я не первой свежести и мне не на что надеяться? Что я действительно убила на него свои лучшие годы...

— Ты совсем больная, что ли? — спрашиваю.

Лучшие годы? Это когда лучше паспорт спросить, чем тащить в постель, откровенно нарываясь на обвинение в развращении несовершеннолетних?

— Тогда почему ты лишний раз на меня даже не взглянешь? Почему?

— Характер у тебя дерьмовый, и с головой проблемы. Вот почему. А в остальном нормально, — бурчу, грустно поглядывая на бутылку, ради которой пришел.

— Докажи, — говорит, стягивая бретели платья с плеч.

Никогда не думал, что скажу такое, но меня загнали в угол сексом. Не выставишь же за дверь симпатичную девчонку, которую только что втоптали в грязь все имевшие для нее значение люди. Платье застряло на талии, слишком облегающее, но глазам уже достаточно, чтобы сказать, что со свежестью порядок. Ви подходит медленно, широко распахнув глаза. Боится, что я снова поведу себя как козел. Довел девчонку до того, что она приходит ко мне и просит с ней переспать.

Ну привет, дожили. И не дает покоя мысль, что поступаю я неправильно, что желания не мои. Я не хочу Ви. Физически хочу, а разумом отвергаю. Все, что к ней чувствую, навязано застарелой жаждой доказать, что я не хуже таких людей, как она. И отчего-то вспоминаю об инопланетянке, будто изменить собираюсь... С ней все было иначе, проще, без кривых преподвыподвертов. С какой, дьявол меня подери, стати?! Я с ней порвал, я не видел ее больше месяца, ничего ей не должен! Вероятно, дело в том, что я после нее ни с кем не спал. Ну так не проблема — вперед. Это просто секс: для Ви он — способ самоутвердиться, для меня — забыть ее предшественницу.

Хватаю блонди за талию и усаживаю на стол. Она вскрикивает, но не испуганно, а от неожиданности. Обвивает руками мою шею и тянет к своим губам.

— Только осторожнее, платье мнется.

— Какого хрена я должен думать о твоем платье? Терпи или иди к черту! — рявкаю и задираю его, сминая в ладонях. Благо, девчонке хватает ума промолчать.

Но секс выходит неуклюжим до болезненности. Одежда мешает, пряжка ремня больно впивается в кожу с каждым толчком, и поправить ее никто не желает. Нежности ни на грош, мы с Ви друг другу даже не нравимся, следовательно, и ласк не хотим. Нет цели доставить удовольствие даже себе, не то что другому. Просто вымотаться, чтобы перестать думать, чтобы поставить точку и перейти к следующему этапу, каким бы он ни был. Тот самый случай.

За такой трах обычно благодарят в конце, потому что он унижает обоих. Я, например, испытываю злую радость от того, что Ви выглядит ужасно потрепанной, хотя просила об обратном. Но ровно до слов:

— Не выходи отсюда, сначала я должна привести себя в порядок, чтобы никто не догадался, где и с кем я была.

— Какого... — ушам не верю.

— Ну, Сантино, ты же не думаешь, что, открыв казино, оказался с нами на одной социальной ступеньке? — спрашивает насмешливо. — Очнись, этого не будет никогда. Стало быть, никто не должен знать, что я позволила тебе меня поиметь.

Ее слова штопором ввинчиваются мне в мозг. Хочется двинуть кулаком по чему-нибудь с хорошего размаха. Нет, разумеется я понимал, что от прошлого так просто не избавиться, но полагал, что моим попыткам мешать не станут. Видимо, блондинистые стервы созданы, чтобы избавлять человечество от иллюзий. Все они.

— Только не говори мне, что ты удивлен, — высокомерно усмехается Ви.

Ну что ж, правила игры она сама придумала, остается соответствовать. В один прыжок оказываюсь около нее, хватаю за локоть и, не обращая внимания на протестующие крики, вышвыриваю за дверь. Прямо с растрепанными волосами и едва накинутым, перекошенным верхом платья.

Но этого мне мало. Прогуливаясь среди расфуфыренной толпы, играя в покер, выпивая с клиентами, я раз за разом ищу ее глазами, чтобы убедиться, что она не улыбается или делает это лишь на публику. И именно слежка за Ви позволяет мне увидеть очередного визитера. И только мы встречаемся глазами, как он растягивает свои мерзкие губенки в улыбке, и направляется в мою сторону.

— Знакомые все лица, — говорит Григорий, обводя рукой толпу людей.

Поднимаюсь со своего места и, извинившись, отхожу в сторону. Разборки при Алексе, да и вообще около стола с блэкджеком, совсем не радуют. Григорий, благо, охотно следует за мной.

— А, знаешь, на редкость приличное место, кстати; не ожидал от такого сосунка. Я-то думал, что ты все пробираешься в квартиры больших дядек в попытке хотя бы в ножках посидеть. Приятно видеть, что мои деньги не пропали даром.

— О, у тебя что-то пропало? Соболезную, — говорю. — Но понять не могу, при чем тут я. Твоих денег я даже в руках не держал. Или ты о пяти миллионах, которые выиграла Елисеева и которые стали ее?

— Знаешь, а ведь спустил бы вам тот вечер, ведь для меня эта сумма не особо крупна, если бы вы не полезли ко мне домой. Что вам там понадобилось?

— Коды японской разведки, — отвечаю нахально.

Не о медкарте же петь, в самом деле.

— Значит вот так, да?

— Ага, — хмыкаю. Знаю, что веду себя как самоубийца, но манеру поведения не меняю.

— И о деньгах мы не договоримся?

— Ты их честно просрал в покер какой-то девчонке. При чем тут я?

— Таково последнее слово? — уточняет Григорий.

— Последнее.

— Вот и чудно, — улыбается Григорий. — В точности так, как я рассчитывал.

Он уходит, а я стою и смотрю вслед. Какого… Зачем он явился? За деньгами? Серьезно? Подмечаю напряженный взгляд Алекса. Понял ли он? Дьявол, как же меня раздражают все эти закулисные игры, шантаж и прочие прелести жизни всяких кроликов.

— Все в порядке? — спрашивает Алекс, подходя ко мне и протягивая сигару. Совсем как те, что мы курили в честь неофициального открытия.

— Вполне, — киваю.

С полминуты Алекс молчит.

— Отличное место. Мне нравится. — Он хлопает меня по плечу и вдруг заглядывает в глаза, спрашивает: — Это был Григорий, с которым вы играли в покер, не так ли?

— Точно. Знаете его?

— Не очень. Но слухи неприятные ходят. Сыграем?

Мне так и не удается полностью успокоиться из-за насыщенной событиями ночи. Злость кипит и выплескивается, но если к Григорию с претензиями не пойдешь, то стервозная блондинка все еще неподалеку, и с ней расправиться я могу. Посему, когда сонная и уставшая Ви ловит такси, я жду ее в тени поблизости; и, словно так и нужно, сажусь в машину рядом с ней в итоге.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — возмущенно вскрикивает.

— Еду продолжать тебя трахать.

— ЧТО?! — Она подпрыгивает и краснеет аж по самые плечи, по