СТОИЦИЗМ — одна из школ древнегреческой фи­лософии, основателем которой был Зенон из Китиона (город на острове Кипр), живший в конце 4 — начале 3 в. до н.э

СТОИЦИЗМ — одна из школ древнегреческой фи­лософии, основателем которой был Зенон из Китиона (город на острове Кипр), живший в конце 4 — начале 3 в. до н.э. Название получила от имени зала Стоя Пециле, в котором Зенон впервые выступил в качестве само­стоятельного оратора. К числу стоиков относят также Клеанфа — ученика Зенона и его преемника в Стое, и Христиппа — ученика Клеанфа. К более поздней Стое принято относить Диогена из Селевкии (город в Вави­лонии), ставшего впоследствии афинским послом в Ри­ме и познакомившего римлян с древнегреческой фило-

софией; Панетия — учителя Цицерона, Посидония, так­же жившего в Риме одновременно с Цицероном во 2—1 вв. до н.э. Перейдя к римлянам, стоическая философия приобретает здесь все более риторический и назида­тельно-этический характер, теряя собственно физичес­кую часть учения своих древнегреческих предшествен­ников. Среди римских стоиков следует отметить Сенеку, Эпиктета, Антонина, Арриана, Марка Аврелия, Цицеро­на, Секста Эмпирика, Диогена Лаэртского и др. В виде полных книг до нас дошли лишь произведения римских стоиков — главным образом Сенеки, Марка Аврелия и Эпиктета, по которым, а также по отдельным сохранив­шимся фрагментам ранних стоиков, можно составить представления о философских взглядах этой школы. Философия стоиков подразделяется на три основные ча­сти: физику (философию природы), логику и этику (фи­лософию духа). Физика стоиков составлена главным об­разом из учений их философских предшественников (Гераклита и др.) и потому не отличается особой ориги­нальностью. В ее основе лежит идея о Логосе как все определяющей, всепорождающей, во всем распростра­ненной субстанции — разумной мировой душе или Бо­ге. Вся природа есть воплощение всеобщего закона, изу­чение которого крайне важно и необходимо, ибо это од­новременно и закон для человека, в соответствии с кото­рым ему следует жить. В телесном мире стоики разли­чали два начала — деятельный разум (он же Логос, Бог) и разум пассивный (или бескачественная субстанция, материя). Под влиянием идей Гераклита стоики отводят роль активного, всепроизводящего начала огню, посте­пенно переходящему во все остальные стихии — воз­дух, воду, землю (как в свои формы). Причем, это само­развитие мира осуществляется циклически, т.е. в начале каждого нового цикла огонь (он же Бог и Логос) вновь и вновь порождает другие первоначала, которые в конце цикла превращаются в огонь. Рано или поздно, таким образом, совершится космический пожар, все станет ог­нем; "весь процесс будет повторяться опять и опять до бесконечности. Все, что случается в этом мире, случа­лось и раньше и случится вновь бесчисленное число раз". Из мирового Логоса каждый раз изливаются так называемые "осеменяющие логосы", которые и опреде­ляют природу всех единичных тел. Таким образом, Ло­гос пронизывает собой весь этот мир и управляет его те­лом, являясь тем самым не только промыслом, но и судьбой, своего рода необходимой цепью всех причин всего существующего. Речь идет о космическом детер­минизме, в соответствии с которым направление всех природных процессов оказывается строго определено естественными законами. Каждое тело жестко включе­но во всеобщую природу благодаря "его собственной

природе", т.е. все вещи суть части единой системы. На­до сказать, что только ранние стоики обращали внима­ние на этот отдел в своей философии; римские их по­следователи гораздо больше акцентировали роль логики и этики. В логике стоиков речь шла по преимуществу о проблемах теории познания — разуме, истине, ее источ­никах, а также о собственно логических вопросах. Гово­ря о единстве постигающего мышления и бытия, они от­водили решающую роль в познании не чувственному представлению, а "представлению постигнутому", т.е. "ушедшему назад в мысль и ставшему присущим созна­нию". Чтобы быть истинным, представление должно быть постигнуто посредством мышления. Разум при этом как бы дает свое согласие на такое представление, признавая его истинным. Стоики много занимались раз­работкой формальной логики, изучали формы мышле­ния в качестве "неподвижных положенных форм", уде­ляя особое внимание простым и сложным высказывани­ям, теории вывода и т.д. Однако главной частью их уче­ния, сделавшей их известными в истории философии и культуры, была их этика, центральным понятием кото­рой стало понятие добродетели. Как и все в этом мире, человеческая жизнь также рассматривается как часть единой системы природы, т.к. в каждом из людей содер­жится крупица божественного огня. В этом смысле каж­дая жизнь находится в гармонии с природой, она такова, какой ее сделали законы природы. Жить согласно при­роде и Логосу — основное назначение человека. Только такую жизнь, направленную к целям, являющимся так­же и природными целями, можно назвать добродетель­ной. Добродетель — это и есть воля. Находящаяся в со­гласии с природой добродетель становится единствен­ным человеческим благом, а т.к. она всецело заключает­ся в воле, все действительно хорошее или плохое в че­ловеческой жизни зависит исключительно от самого че­ловека, который может быть добродетельным при лю­бых условиях: в бедности, в темнице, будучи пригово­ренным к смерти и т.д. Более того, каждый человек ока­зывается еще и совершенно свободным, если только он смог освободится от мирских желаний. Этическим иде­алом стоиков становится мудрец как истинный хозяин своей судьбы, достигший полной добродетели и бесст­растия, ибо никакая внешняя сила не способна лишить его добродетели в силу независимости его от каких бы то ни было внешних обстоятельств. Он действует в гар­монии с природой, добровольно следуя судьбе. В этике стоиков мы встречаем элементы формализма, напоми­нающие этический формализм Канта. Так как все воз­можные благодеяния не являются таковыми на самом деле, ничто не имеет истинного значения кроме нашей собственной добродетели. Добродетельным же следует

быть вовсе не для того, чтобы делать добро, а наоборот, делать добро надо для того, чтобы быть добродетель­ным. Большой интерес и сегодня вызывают идеи позд­них стоиков — Сенеки, Эпиктета, Марка Аврелия и др., из которых первый был важным сановником и воспита­телем будущего императора Нерона, второй — рабом, а третий — самим императором, оставившим нам инте­реснейшие размышления "Наедине с собой", пронизан­ные идеей терпения и необходимости сопротивляться земным желаниям. Рассел говорил, что этика стоиков чем-то напоминает ему "зеленый виноград": "мы не мо­жем быть счастливы, но мы можем быть хорошими; да­вайте же представим себе, что пока мы добры, неважно, что мы несчастливы". С., особенно в его римской вер­сии, оказал большое влияние своими религиозными тенденциями на возникавшие тогда неоплатонизм и христианскую философию, а его этика оказалась удиви­тельно актуальной в Новое время, привлекая к себе вни­мание идеей о внутренней свободе человеческой лично­сти и естественном законе.

Т. Г. Румянцева

"СТОЛП И УТВЕРЖДЕНИЕ ИСТИНЫ. Опыт православной теодицеи" (1914) — четвертый перера­ботанный вариант магистерской диссертации Флорен­ского.

"СТОЛП И УТВЕРЖДЕНИЕ ИСТИНЫ. Опыт православной теодицеи" (1914) — четвертый перера­ботанный вариант магистерской диссертации Флорен­ского. Работа посвящена решению важнейшей для рус­ской религиозной философии задачи — теодицеи, кото­рая рассматривается Флоренским в неразрывной связи с антроподицеей, исследованию которой посвящены его более поздние работы. Флоренский постоянно подчер­кивает органическую связь теодицеи и антроподицеи и указывает на условность раздельного рассмотрения этих проблем, отмечая, что всякое движение в области религии сочетает путь восхождения к Богу (теодицею) и путь нисхождения Бога к нам (антроподицею). Работа "С.иУ.И." состоит из двух частей. Первая часть — 14 глав (вступительная глава, 12 писем, послесловие). Часть вторая имеет общее название "Разъяснение и до­казательство некоторых частностей, в тексте предпола­гавшихся уже доказанными", и представляет собой раз­вернутые пояснения к тексту книги, в которых приведе­ны примеры из различных отраслей знания (богосло­вие, философия, математика, эстетика и т.д.). Особое внимание Флоренский уделяет визуальному образу сво­ей работы — выбору шрифта, виньеток, рисунков и символов, которыми сопровождается текст (в тексте примечаний содержатся пояснения Флоренского по это­му поводу), что позволяет говорить о дополнительной смысловой нагруженности и символическом значении оформления книги. Ключевым вопросом теодицеи Фло­ренский полагает вопрос "Как возможен разум?" Фло-

ренский формулирует для себя задачу выполнения осо­бой "гносеологической работы", которая должна быть проделана при построении теодицеи. Он последователь­но различает рассудок (болезненный разум) и разум, ко­торый становится таковым, когда познает Истину. Та­ким образом, разум возможен через Истину, а "Истина сама себя делает Истиною". Флоренский постоянно подчеркивает недостаточность рассудочного познания, обращаясь к особой роли духовного опыта. Именно так философу видится возможность универсализации по­знания. Для него это, прежде всего, синтетическая гене­рализирующая идея, которая возможна не как результат рассудочной деятельности, а как целостный опыт, а именно — факт духовного опыта. Для Флоренского принципиально важным является такое понимание ду­ховного опыта, которое не сводится к мистическому озарению, но включает в себя представление о деятель­ности разума (что есть разумение, не равное мистичес­кому озарению, и одновременно логос объективного бы­тия твари) — т.е. "...тот акт, посредством которого тварь отрешается от самости своей, выходит из себя и посред­ством которого в Боге находит свое утверждение как са­моистощающаяся; другими словами, разум вещи есть... условное представление о Безусловном". В своем иссле­довании истины Флоренский анализирует этимологию понятия "Истина" в различных языках и указывает на определенный онтологизм этого понятия, совмещаю­щий в себе человеческое и божественное, философское и социологическое. В русском и еврейском языках, по мнению Флоренского, присутствуют характеристики божественного содержания Истины, а в греческом и ла­тинском языках — антропологические характеристики. Проблема достоверности Истины — поиск критерия Истины — предлагается в следующих вариантах: само­очевидность чувственного внешнего опыта; самооче­видность интеллектуального внутреннего опыта; само­очевидность мистической интуиции. Флоренский ут­верждает неполноценность и недостаточность рассу­дочного (конкретно-воззрительного, интуитивного) мы­шления, полагая что апелляция к критерию самоочевид­ности приводит к пустой тавтологии, отсутствию теоре­тической и практической значимости такого мышления. Опосредованное (отвлеченно-логическое, дискурсив­ное суждение) также не может быть признано удовле­творяющим познавательным интересам, поскольку его направленность на выяснение первоосновы для объяс­нений и обоснований приводит к "беспредельному от­ступлению назад". Признав недостаточность логистиче­ского подхода к познанию Истины, Флоренский предла­гает путь пробабилизма, т.е. намерен сделать некоторое допущение, которое, возможно, окажется верным. При

этом речь идет о такого рода опыте, который сочетал бы с себе "фактическое восприятие" и "внутреннюю разум­ность". Подобный опыт должен базироваться на трех суждениях: 1) существует абсолютная истина, 2) она по­знаваема, т.е. она — "безусловная разумность", 3) она — конечная интуиция, имеющая свойства бесконечной дискурсии. Таким образом, если истина существует, то принципиальная возможность ее познания видится Флоренскому во вводимом им понятии интуиции-дискурсии. Речь идет о сочетании в процессе познания дис­курсивной интуиции (дифференцированной до беско­нечности) и интуитивной дискурсии (интегрированной до единства): "Истина —...Бесконечное, мыслимое как целокупное Единство, как единый, в себе законченный Субъект, Господь". Однако возможность познания Исти­ны не заключаются не в интуиции, и не в дискурсе. Ис­тина возникает в душе как результат свободного откро­вения. Флоренский полагает, что таким образом дости­гается "конечный синтез бесконечного", который дает нам самодоказуемого Субъекта, который есть "единая сущность о трех ипостасях", т.е. Божественная Троица. Таким образом, христианская догматика получает под­тверждение в сфере гносеологии. Третий этап в позна­нии Истины обозначается как подвижнический, в ходе которого происходит отказ от требований доказательно­сти и вступает в силу вера, благодаря которой преодоле­вается этап пробабилизма. Возможность познания Ис­тины, в этом случае, проявляется в причастности разума бытию, а бытия — разуму. Существенное познание ис­тины возможно в результате "вхождения в недра боже­ственного триединства", через пресуществление чело­века, через вхождение человека в Бога как в объектив­ную Истину, и Бога в человека как философствующего субъекта. Истина открывается человеку в любви, кото­рая понимается Флоренским не в субъективно-психоло­гическом смысле, а в объективно-метафизическом. Лю­бовь дает человеку возможность истинного знания, ко­торое возникает как откровение Триипостасной Истины сердцу человека. Однако "бытие истины не выводимо, а лишь показуемо в опыте", поскольку лишь в собствен­ном опыте человек демонстрирует свое богоподобие, и, следовательно, способность быть причастным к объек­тивному бытию Истины. Любое знание, которое вос­принимается нами как истинное, является таковым лишь постольку, поскольку в нем содержится — хотя бы в символическом виде — нечто от высшей Истины. Природа Истины антиномична, поскольку ее познание требует духовной жизни, опирающейся на подвиг рас­судка — веру. Сама вера является для рассудка актом са­моотрешения, следовательно и сама она антиномична по своей природе. Неантиномичное суждение не являет-

ся источником побуждения рассудка "начать подвиг ве­ры". Истина — это антиномия суждений и антиномия понятий. Флоренский делает вывод, что разум может пребывать либо в состоянии познания Истины в религи­озном догмате, поскольку он предполагает духовный подвиг, очищение и внутреннее творчество и ограниче­ние, либо в рассудочном логицистском стремлении по­знания Истины, который не дает нам подлинного знания Истины. Важнейшим аспектом работы "С.иУ.И." явля­ется софиология, призванная дать ответ на два важней­ших вопроса: Что такое неущербное бытие? И какова связь здешнего бытия с неущербным бытием? Именно София определяет отношения Триипостасной сущности (Святой Троицы) и твари. София — это "иное" Святой троицы по отношению к твари. София не имеет само­стоятельного бытия вне Бога и демонстрирует свою множественность в разнообразии творения. Будучи тварной по своей природе, она, тем не менее, предшест­вует творению и является "собранием божественных перво-образов сущего". София участвует в жизни Трии-постасного божества, но будучи тварной по своей сущ­ности, она не есть Любовь (поскольку Бог есть "суб­станциальный акт любви"), а "входит в общение Любви, допускается войти в это общение", она и идеальная суб­станция — основа твари, разум твари, духовность и кра­сота твари. Посредством Софии Бог являет свою Лю­бовь твари, и тварь через Софию выражает свою любовь к Богу. Христианская любовь онтологизирована в кон­цепции Флоренского. Благодаря "любви-идее-монаде" реализуется связь отдельной личности с Богом, в ре­зультате чего преодолевается изолированность и разо­рванность индивидуумов, возникает особое внутренне-единое, внутренне-цельное существо — "много-единое существо". Именно благодаря любви становится воз­можным выведение "монады" из состояния потенциаль­ности, придание изолированному Я субъекта — посред­ством преодоления границ самости и через отношения к Ты — статуса объективной доказанности. Таким обра­зом, в совершенной любви достигается особого рода ду­ховное единство, в котором личность преодолевает свою изолированность, замкнутость, реализуя себя в благодатной духовной творческой деятельности, в по­знании — через осознание причастности познаваемого к высшей Истине. Возникает особое сущностное тожде­ство — "нумерическое тождество" (смысл которого не может быть рационально эксплицирован, но может быть только непосредственно пережит в опыте самотворчест­ва, т.е. это скорее символ, а не понятие) — совершенное сообщество людей, которые "одухотворили свое тело и свою душу". При этом каждая личность остается лично­стью, тем самым достигается множественность в един-

стве. Именно любовь та сила, благодаря которой уста­навливается всеединство и придается смысл человечес­кой деятельности.

И.М. Клецкова

СТРУКТУРАЛИЗМ — обозначение в целом неод­нородной сферы гуманитарных исследований, избираю­щих своим предметом совокупность инвариантных от­ношений (структур) в динамике различных систем

СТРУКТУРАЛИЗМ — обозначение в целом неод­нородной сферы гуманитарных исследований, избираю­щих своим предметом совокупность инвариантных от­ношений (структур) в динамике различных систем. На­чало формирования структуралистской методологии да­тируется выходом в свет "Курса общей лингвистики" Соссюра, в котором содержатся две интенции, фунда­ментальные для последующего развития этого метода. Во-первых, рассматривая язык как упорядоченную от простейших до сложных уровней систему знаков, Соссюр полагает источник его способности обозначать и выражать нечто — только во взаимосвязи каждого эле­мента с другими, включенности элементов в определен­ную систему отношений. Тем самым была намечена резкая антитеза как позитивистскому атомизму, пытаю­щемуся выделить "конкретные языковые сущности", элементарные единицы значения, из которых складыва­ется язык; так и эволюционной лингвистике, игнориру­ющей синхронический аспект изучения языка в пользу диахронического. Во-вторых, в "Курсе..." было выдви­нуто стратегически важное положение об отсутствии субстанции языка: даже на уровне простых звуков мы сталкиваемся не с частицей "материи" языка, а с парами взаимоотрицающих элементов, деструктивными фоне­мами, чистым, без носителя, различием. Начиная с 1920-х идеи Соссюра воспринимаются и развиваются в различных школах структурной лингвистики: Праж­ским лингвистическим кружком, Копенгагенской глоссематикой, американской дескриптивной лингвистикой. Заметно также влияние соссюрианства на гештальт-психологию и русский формализм. В 1928 выходит "Морфология сказки" В.Проппа, положившая начало структурному анализу текстов. В 1950-х работы Леви-Стросса определяют новый этап в развитии метода — собственно С. (наличие философских импликаций) или "французский С." — основные представители: Р.Барт, Фуко, Лакан. Впрочем, сам Леви-Стросс не причисляет последних к "аутентичному" С., замысел которого, по Леви-Строссу, состоял в переносе конкретно-научного метода структурной лингвистики на обширное поле культурологии в целях достижения в ней строгости и объективности по типу естественных наук. Леви-Стросс пытается выполнить эту задачу на материале этногра­фии, формализуя в терминах бинарной оппозиции и те­ории коммуникации системы родства примитивных на­родов, ритуалы, мифы и т.д. И Фуко, и Р.Барт, и Лакан

работают в стороне от проекта "материализации" гуманитаристики. Фуко выявляет глубинные конфигурации языка различных эпох, анализируя в синхроническом срезе области языкознания, биологии и политической экономии. Р.Барт ищет структурно-семиотические зако­номерности в "языках" различных феноменов культуры (массовых коммуникаций, моды и т.п.), переходя впос­ледствии к описанию процессов означивания в литера­турных, преимущественно модернистских, произведе­ниях. Лакан, исходя из гипотезы об аналогии функцио­нирования бессознательного и языка, реформирует пси­хоанализ, предлагая сосредоточиться на анализе и кор­ректировке символических структур языка, терапевти­чески вмешиваясь тем самым в бессознательные анома­лии. В общем С. может быть представлен как суперпо­зиция ряда определяющих для 20 в. философских стра­тегий: 1) десубстанциализации традиционной метафи­зики, систематически начатой еще Кантом и наиболее драматично продолженной Ницше. Утверждая, что ре­ляционные свойства элементов отличаются доступнос­тью для гуманитарного познания и не меньшей, если не большей, гносеологической ценностью, чем субстанци­ональные, С. практически оставляет за пределами вни­мания кантовскую "вещь-в-себе". Отсюда понимание собственного метода ведущими представителями С. как кантианства без трансцендентального субъекта или ис­торического априоризма. Ницшеанские декларации смерти Бога трансформируются в С. в констатации "конца Человека", "смерти Автора", неадекватности по­нятий "произведение", "творчество" и т.д.; 2) эксплика­ции внеразумных оснований разума, вехами развития которой стали работы Маркса и Фрейда. Различные по­нятийные конструкты — "ментальные структуры" Леви-Стросса, "эпистема" Фуко, "символический поря­док" Лакана — претендуют на формализацию, разви­тие, прояснение взглядов на природу и функции бессоз­нательного; 3) неорационализма, полемизирующего с романтическими, интроспекционистскими философ­скими течениями. Доминантой структуралистского мы­шления выступает рассмотрение всего разнообразия культурных феноменов сквозь призму языка как формо­образующего принципа и ориентация на семиотику, изучающую внутреннее строение знака и механизмы оз­начения в противоположность англо-саксонской семи­ологии, занимающейся преимущественно проблемами референции и классификации знаков (Пирс). В 1970— 1980-е как извне, так и изнутри усиливается критика ог­раниченности структуралистского метода, обусловлен­ная его аисторичностью, формализмом, а порой крайни­ми формами сциентизма. Принципиальная бесструктур­ность целого региона человеческого существования ста-

новится отправным пунктом так называемой "филосо­фии тела". Положения "позднего" Р.Барта, Фуко перио­да "генеалогии власти", Дерриды, Эко, Делеза, Бодрийяра и др. об "открытости произведения", социально-по­литических контекстах "структур", переносе акцентов анализа с систем готового значения на процесс его про­изводства с атрибутивными для них моментами разрыва и сбоя — определяют характер "второй волны" С. или постструктурализма. (См. также Означивание, "Смерть Автора", "Смерть субъекта", Тело, Теле­сность, Скриптор.)

A.A. Горных

Quot;СТРУКТУРА НАУЧНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ" ("The Structure of Scientific Revolutions", 1962) — основная ра­бота Куна, ставшая значительной вехой в оформлении постпозитивистской философии науки.

"СТРУКТУРА НАУЧНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ" ("The Structure of Scientific Revolutions", 1962) — основная ра­бота Куна, ставшая значительной вехой в оформлении постпозитивистской философии науки. "С.Н.Р." впер­вые была опубликована Чикагским университетом (США), там же в 1970 вышло ее второе, дополненное издание. В русском переводе "С.Н.Р." выходит в изда­тельстве "Прогресс" в 1975, 1977. Данная книга стала результатом пятнадцатилетнего опыта работы Куна как историка и философа науки. В предисловии к "С.Н.Р." Кун отмечает целый ряд авторов, чьи взгляды в той или иной мере повлияли на формирование его собственной позиции. Помимо разработок в области истории и фило­софии науки (Койре, Мейерсон, Е.Мецгер, А.Майер, А.Лавджой, Фейерабенд, Э.Нагель, Л.Флек), Кун указы­вает также на особое значение для его творчества логи­ко-философских исследований языка (Б.Л.Уорф, Куайн) и психологии восприятия (Ж.Пиаже, гештальтпсихология). Данный спектр имен во многом предопределил своеобразие собственно куновской концепции науки, развитие которой связано у него не только с изменением когнитивных аспектов, но и с эволюцией культурных и социально-психологических факторов. Возражая про­тив позитивистского принципа демаркации, апеллирую­щего к независимой от каких-либо внешних воздейст­вий строгой логической последовательности научных идей, Кун замечает, что "формообразующим ингредиен­том убеждений, которых придерживается данное науч­ное сообщество в данное время, всегда являются лич­ные и исторические факторы — элемент по видимости случайный и произвольный". Полемика с неопозити­вистской версией научной историографии составляет содержание первого раздела "С.Н.Р", обосновывающе­го новую методологию историко-научных реконструк­ций. Основной пафос критики здесь направлен против кумулятивной модели развития науки, рассматриваю­щей ее эволюцию как последовательное накопление на­учных достижений (фактов, теорий, методов). При этом

позитивистская историография неизбежно сталкивается с целым рядом проблем, а именно: невозможность одно­значно ответить на вопросы о времени и авторстве ряда эпохальных научных открытий; отсутствие четких кри­териев научности применительно к устаревшим "науч­ным" теориям типа флогистона, эфира; недостаточность методологических конструкций для обоснования науч­ных теорий и истин. Кумулятивной модели Кун проти­вопоставляет такие концепции науки, которые "не столько стремятся отыскать в прежней науке непреходя­щие элементы, которые сохранились до современности, сколько пытаются вскрыть историческую целостность этой науки в тот период, когда она существовала. Их ин­тересует, например, не вопрос об отношении воззрений Г.Галилея к современным научным положениям, а ско­рее отношения между его идеями и идеями его научно­го сообщества..." Подобный подход в историографии (наиболее ярким его представителем Кун считает А.Койре) обращен к интегрально-целостным типам на­учной рациональности, в контексте которых устарев­шие и отброшенные теории не менее научны, чем при­знанные современностью классические идеи, а эпо­хальные открытия связаны преимущественно с тем вре­менем, когда они были поняты и признаны. Преодоле­ние парадоксов кумулятивизма Кун считает возможным в рамках признания существования двух сменяющих друг друга основных этапов развития науки: нормаль­ной науки и научной революции. Относительный кумулятивизм нормальной науки сменяется теоретической несоизмеримостью альтернативных способов видения природы в периоды научных революций. Значение эпо­хальных открытий при этом не сводится к простому рас­ширению научных знаний о мире, но к трансформации всей категориальной матрицы научного мировоззрения и, тем самым, к изменению самого научного мира. Цен­тральной единицей куновской модели динамики науки является понятие парадигмы. Предварительно Кун оп­ределяет парадигму как отдельную научную теорию, со­держание которой смогло убедить в своей правомернос­ти значительную часть научного сообщества и наметить блок проблем, требующих последующего разрешения. В качестве первых парадигм Кун выделяет такие клас­сические труды, как "Физику" Аристотеля, "Альмагест" Птолемея, "Начала" и "Оптику" И.Ньютона, "Электри­чество" Франклина, "Химию" Лавуазье и т.п. Появление этих теорий способствовало дисциплинарному оформ­лению существовавших научных знаний и возникнове­нию "нормальной науки", при этом дальнейшее разви­тие науки протекает как "последовательный переход от одной парадигмы к другой через научную революцию". Особое внимание Кун обращает на допарадигмальный

период в развитии научного знания, характеристике ко­торого посвящен второй раздел "С.Н.Р.". Задача, решае­мая этим периодом, связана с первоначальным накопле­нием фактов, отбор которых отличается большей слу­чайностью и поверхностью по сравнению с аналогич­ной деятельностью на этапе нормальной науки. Отсут­ствие четких теоретических и методологических прин­ципов селекции и оценки фактов не позволяет зачастую характеризовать собранный материал как научные све­дения или их предпосылки. Обоснование его идет, как правило, через внешнее подкрепление посредством фи­лософских, обыденно-практических или социально-ис­торических аргументов. Очевидно, что подобная "нест­рогость" мысли порождает многообразие самых различ­ных взглядов, мнений, школ, весьма остро конкурирую­щих между собой за право обладания истиной. Победа одной из допарадигмальных школ значительно сужает имеющийся массив фактов, делая акцент "только на не­которой особой стороне весьма обширной по объему и бедной по содержанию информации... Принимаемая в качестве парадигмы теория должна казаться лучше, чем конкурирующие с ней другие теории, но она вовсе не обязана (и фактически этого никогда не бывает) объяс­нять все факты, которые могут встретиться на ее пути". Подобная конкретизация объекта изучения позволяет научному сообществу специализироваться на исследо­вании лишь отдельной группы явлений, что обеспечива­ет большую эффективность научного творчества, гаран­тированного четкими теоретическими и методологичес­кими образцами. Одновременно происходит формиро­вание профессионального научного сообщества, при­знаками которого становятся "создание специальных журналов, организация научных обществ, требования о выделении специального курса в академическом обра­зовании". Своеобразным завершением процесса дис­циплинарного оформления науки можно считать появ­ление учебника, наличие которого позволяет принимать парадигму как вид знания, не требующего специально­го доказательства и обоснования, что дает возможность концентрировать исследования на решении более спе­циальных и тонких вопросов. Возникновение парадиг­мы означает переход к нормальной науке, характеристи­ке которой посвящены III—V разделы "С.Н.Р.". Досто­инства парадигмального исследования здесь связаны не просто с его большей эффективностью в решении про­блем, но с наличием определенной "перспективы успе­ха", обещающей исследователям преимущества в позна­нии конкретного набора явлений и фактов. Направлен­ность развития нормальной науки тем самым отличает­ся не столько стремлением к новым теориям и открыти­ям, сколько попыткой наведения порядка в теоретичес-

ких и фактических построениях, заведомо предзаданных парадигмой. Подобная предвзятость научного мне­ния невольно создает впечатление, "будто бы природу пытаются "втиснуть" в парадигму, как в заранее сколо­ченную и довольно тесную коробку". Данная деятель­ность осуществляется в контексте трех основных стра­тегий: а) уточнение и конкретизация фактов, очерчен­ных парадигмой как наиболее значимых для понимания сущности объектов; б) обращение к анализу тех явле­ний, которые прогнозированы парадигмальной теорией; в) разрешение тем и проблем, оставшихся неясными в рамках принятой теории. Подобная работа, связанная с определением более четких соответствий между задан­ной теоретической конструкцией и имеющимся масси­вом фактов, неизбежно сопряжена с переинтерпретаци­ей ряда исходных положений принятой парадигмы. Не­обходимость такой переинтерпретации, как правило, обусловливается расширением первоначального объек­та изучения и экстраполяцией имеющихся теоретичес­ких положений на новый класс явлений. Классическим примером здесь является перенос "небесной" механики Ньютона на область "земных" движений, осуществлен­ный в науке 18 в. и знаменовавший собой подлинное оформление теоретической механики. Научное творче­ство, реализуемое в рамках нормальной науки, по свое­му характеру напоминает "решение головоломок", пост­роенных по принципам кроссворда или шарады. Здесь задаются некоторые условия или параметры задачи, ал­горитм которой непременно предполагает ее принципи­альную решаемость при умелом использовании сущест­вующих теоретических и методологических образцов. При этом статус подобных головоломок отнюдь не оп­ределяется реальной когнитивной или практической значимостью проблемы, но лишь теми возможностями, которые они предлагают для проверки изобретательно­сти и мастерства ученого. Цели научного исследования тем самым переводятся Куном в плоскость психологи­ческих, но не познавательных факторов. "Среди глав­ных мотивов, побуждающих человека к научному ис­следованию, можно назвать желание добиться успеха, вдохновение от открытия новой области, надежда найти закономерность знания... Более того, хотя результатом исследования является иногда крушение надежд, этих мотивов вполне достаточно для того, чтобы вначале привлечь человека, а потом и увлечь его навсегда". Ал­горитм, в соответствии с которым строится головолом­ка, основан на наличии определенного набора правил, контролирующих способ решения проблемы и обуслов­ливающих природу ее решения. Термин "правило" по­нимается Куном предельно широко, практически как эк­вивалент предпосылки, "утвердившейся точки зрения".

Правила конкретизируются в специальных эксплицит­ных представлениях о научном законе, научных поняти­ях и теориях. Роль такого рода теоретических предпосы­лок выполняют наиболее фундаментальные положения парадигмальной теории, например, законы Ньютона в физике 18—19 вв., законы постоянных и определенных пропорций в химии и т.п. На эмпирическом уровне ис­следования эти правила распадаются на конкретные предписания "по поводу предпочтительных типов инст­рументария и способов, которыми принятые инструмен­ты могут быть правомерно использованы". Можно гово­рить также о существовании набора "квазиметафизиче­ских" предписаний, обосновывающих фундаменталь­ные онтологические и гносеологические принципы на­учного мировоззрения (например, картезианская модель материи в классическом естествознании). Вместе с тем парадигмы, по Куну, могут определять развитие науки и без специального соотнесения проблем с имеющимся комплексом правил. В этом контексте Кун говорит о су­ществовании особого уровня "скрытого", неявного зна­ния. Механизмы его формирования и функционирова­ния описываются Куном в соответствии с моделью "языковых игр" Витгенштейна. Видимая согласован­ность парадигмальных правил и допущений достигает­ся путем сложного переплетения когнитивно-конвенци­ональных и институциональных моментов. Если при­знание той или иной теории как парадигмы обусловли­вается фактом конвенции по поводу ее эффективности и истинности, то последующее развитие парадигмы обес­печивается специальным образованием, переводящим ряд базовых положений в форму интуитивно-очевидно­го знания, которое, в свою очередь, и определяет основ­ные правила игры. Предлагаемая логическая схема раз­вития нормальной науки, казалось бы, ориентирует на ее рассмотрение исключительно в совокупности интег­рально-организующих моментов, не предполагая воз­можных отклонений от предзаданных научных стандар­тов. Вместе с тем, как отмечает Кун, подобная согласо­ванность и целостность выступают скорее как желае­мый идеал, но не историческая реальность. Фактически в рамках нормальной науки всегда существуют проек­ты, представляющие собой реализацию иной, альтерна­тивной парадигмы. "Они создаются непреднамеренно в ходе игры по одному набору правил, но их восприятие требует разработки другого набора правил". Такого ро­да проекты впоследствии рассматриваются как великие эпохальные открытия, вызвавшие переворот в сущест­вовавшей научной модели мира. Однако сам факт вели­кого открытия, как правило, никогда первоначально не предполагает необходимости пересмотра имеющихся мировоззренческих построений. Открытие — это не

столько отдельное событие, сколько длительный проме­жуток времени, в течение которого научный мир прихо­дит к идее о его аномальности, т.е. к осознанию того факта, что "природа каким-то образом нарушила наве­янные парадигмой ожидания, направляющие развитие нормальной науки". Новые факты предваряют мировоз­зренческие сдвиги, однако новизна того или иного фак­та может быть замечена в рамках лишь уже оформивше­гося иного представления о природе. Парадоксальность данной ситуации Кун иллюстрирует примерами одно­временных и случайных открытий. Открытие кислорода в химии может быть связано с тремя именами: К.В.Шееле, Дж.Пристли и А.Лавуазье, где приоритет Лавуазье обеспечивается не столько фактом открытия нового га­за, сколько концептуальным обоснованием неправомер­ности теории флогистона. Классическим примером слу­чайного открытия в науке является открытие рентгенов­ских лучей, которые едва ли были бы замечены и изуче­ны, не усомнись Рентген в правомерности электромаг­нитной теории. Тем самым открытие возможно лишь при осознании отклонения от ожидаемого результата, аномалии в структуре парадигмы, где, чем более разви­та парадигма, тем быстрее и сильнее она реагирует на аномалии. Парадигма, задавая модель целостного и не­противоречивого видения природы, как бы сама подго­тавливает почву для возникновения аномалий и своего последующего кризиса. Научный кризис характеризует ситуацию осознания научным сообществом неправо­мерности ряда исходных теоретических и методологи­ческих установок принятой парадигмы. Подобное разо­чарование является следствием неудач в разрешении давно известных проблем, полагавшихся ранее почти решенными. При этом новая теория возникает как непо­средственная реакция на кризис, однако ее подлинная новизна весьма относительна. Частично она была пред­восхищена задолго до кризиса, когда ее восприятие в соответствии с существующими стандартами не фикси­ровало реальной новизны интерпретации. Некоторая парадоксальность в восприятии аномалий обусловлена исходной интенцией нормальной науки, ориентирован­ной не столько на достижение истины и получение адекватного образа природы, сколько на решение голо­воломок. При таком подходе к научному творчеству ви­на за неудачи обычно соотносится не с парадигмой, а с недостаточной смекалкой и умением самого ученого. При этом любая аномалия может быть рассмотрена как головоломка, а любая головоломка может превратиться в аномалию. Говоря о причинах, в соответствии с кото­рыми аномалии все-таки возникают, Кун избегает одно­значного ответа, полагая, что в большинстве случаев ак­цент на отдельных контрпримерах был вызван различ-

ными и подчас случайными факторами. В некоторых си­туациях это может быть обусловлено практической зна­чимостью проблемы, в других — ее явным противоре­чием с фундаментальными положениями парадигмы и т.п. Фактически единственным несомненным призна­ком аномалии является очевидное пробуждение интере­са научного сообщества к сложной головоломке. Перво­начально ее пытаются решить, исходя из тех правил, ко­торые предлагает имеющаяся парадигма. Одновремен­но происходит неизбежное разветвление имеющихся правил, сопряженное с умножением дополнительных приспособлений и ad hoc гипотез, что вызывает, в ко­нечном итоге, размывание ранее четких концептуаль­ных оснований парадигмы. "Хотя парадигма все еще со­храняется, мало исследователей полностью согласны друг с другом по вопросу о том, что она собой представ­ляет. Даже те решения проблем, которые прежде пред­ставлялись привычными, подвергаются теперь сомне­нию". По пестроте мнений и вариабельности методоло­гических позиций научный кризис во многом воспроиз­водит ситуацию допарадигмальной науки. Количество очерченных проблем здесь даже больше, чем когда-либо ранее. Разница же заключается в неизменной представ­ленности парадигмы, поскольку, какой бы спорной она ни казалась, она необходима для дисциплинарного оформления научного творчества. Отказ от парадигмы означал бы автоматический отказ от науки как таковой, поэтому преодоление кризиса возможно через реализа­цию трех основных стратегий: а) разрешение проблемы в рамках существующей парадигмы; б) принятие реше­ния о временной "отсрочке" спорного вопроса; в) воз­никновение новой парадигмальной модели, что стано­вится началом последующей научной полемики, знаме­нующей собой уже новый этап в динамике науки. В лю­бой ситуации речь не идет о немедленном опроверже­нии существующей парадигмы новыми фактами или те­ориями, лучше объясняющими природу. "Решение отка­заться от парадигмы всегда одновременно есть решение принять другую парадигму, а приговор, приводящий к такому решению, включает как сопоставление обеих па­радигм с природой, так и сравнение парадигм друг с другом". Переход от одной парадигмы к другой очерчи­вает границы научной революции, характеристике кото­рой посвящены заключительные разделы "С.Н.Р.". На­иболее существенной чертой всяких революций, в том числе и научных, является радикальный характер пре­образований, ведущих к новому качественному состоя­нию, невозможному в рамках предшествующих форм развития. Тем самым обоснование феномена научных революций, понимаемых как "такие некумулятивные эпизоды развития науки, во время которых старая пара-

дигма замещается целиком или частично новой пара­дигмой, несовместимой со старой", направлено, в пер­вую очередь, против идей кумулятивизма. Доказатель­ством в пользу кумулятивизма является предположение о возможности логического включения одной теории в другую, более общую. Классическим примером такого рода органичного соотнесения двух фундаментальных научных моделей, является интерпретация механики Ньютона как конкретизации динамики Эйнштейна при­менительно к малым скоростям движения. Вместе с тем данная интерпретация неизбежно выступает результа­том трансформации ньютоновской механики в соответ­ствии с новой понятийной сеткой и методологическими стандартами. При этом, будучи рассмотрена как част­ный случай новой теории, ньютоновская механика оста­ется "ньютоновской" лишь номинально, в ином контек­сте подтверждая позицию уже не Ньютона, но Эйн­штейна. Несовместимость следующих друг за другом парадигм обусловливается разницей в понимании ис­ходных онтологических структур и законов природы, например, сущности элементарных частиц, материаль­ности света, сохранения теплоты или энергии и т.п. По­добное субстанциальное различие усугубляется разни­цей в тех канонах научности, которые репрезентируют не столько образ природы, сколько образ самой науки. В своей совокупности новые теоретические и методологи­ческие установки задают совершенно другой спектр проблем и механизмов их решения, что приводит к си­туации не только несовместимости, но и несоизмеримо­сти парадигм. Смена парадигм, осуществляемая науч­ной революцией, означает одновременно трансформа­цию проблемного поля, фактов, теории и методов, при этом каждая парадигма "более или менее удовлетворяет критериям, которые она определяет сама, но не удовле­творяет некоторым критериям, определяемым ее про­тивниками". Эффект несовместимости и несоизмеримо­сти научных теорий связан с тем, что смена парадигмы приводит к изменению целостной картины мира, где по­добный процесс может быть сравним со своеобразным переключением гештальта. Ученый начинает восприни­мать мир по-новому и замечать в нем то, что раньше не виделось. Профессиональное сообщество начинает как бы жить в ином мире, получая новые результаты даже в старых, досконально изученных областях. Примерами подобного гештальт-переключения являются факты бурных успехов астрономии после открытия Коперника, несмотря на использование старых инструментов и об­ращение к традиционной области исследования, или развитие механики после работ Галилея, посмотревше­го на "сдерживаемое падение тела" аристотелевской фи­зики как на колебание маятника. Пафос данных приме-

ров связан с тем, что, глядя на одни и те же объекты, ис­следователи, придерживающиеся разных парадигм, ви­дят их по-разному, наблюдая при этом различные свой­ства и закономерности природы. Получается, что "хотя мир не изменяется с изменением парадигмы, ученый после этого изменения работает в ином мире". Предла­гаемая "гештальт-психология" научного творчества продолжает ту критику неопозитивистской идеи о суще­ствовании нейтрального языка наблюдений, которая в современной аналитической философии была начата Поппером. Кун при этом отталкивается не столько от логико-познавательных, сколько от психологических ас­пектов проблемы, указывая на интегративность и цело­стность природы человеческого восприятия. Оно не складывается из отдельных атомарных пунктов, позво­ляющих видеть мир в требуемой теорией очередности явлений. Оно не является и чем-то первичным по отно­шению к теории. Целостность восприятия обеспечива­ется организующим его стереотипом, схемой, структу­рирующей перцептуальные и концептуальные образы мира и выполняющей на уровне индивидуального со­знания те же функции объяснения и прогнозирования фактов, что и парадигма в контексте научного творчест­ва. Наблюдение, тем самым, выступает как реализация определенных теоретических установок, намеченных парадигмой, являясь не столько предпосылкой, сколько результатом теоретических моделей и схем. Предполо­жение кумулятивизма о возможности нахождения по­средством нейтрального языка наблюдения соответст­вий между конкурирующими парадигмами обеспечива­ется некоторой "неразличимостью" научных революций в существующих "авторитетных источниках". К числу последних относятся учебники и различного рода науч­но-популярная и философская литература. Как правило, целью данных работ является приобщение неспециали­стов к существующей на данный момент времени пара­дигме, аккумулирующей в себе самые последние и эта­лонные научные идеи. Именно посредством учебников осуществляется процесс овладения специалистом необ­ходимой суммой профессиональных знаний и навыков, закладывающих основание для последующего научного творчества в рамках той или иной дисциплины. При этом задачи образовательного процесса всегда опреде­ляются потребностями настоящего и ближайшего буду­щего науки, что соотнесено всякий раз с существующей на данный момент времени парадигмой, но не с подроб­ной историко-научной реконструкцией. История науки, как правило, вообще размывается в содержании учебни­ков, будучи представлена лишь в кратких вступитель­ных статьях и ссылках на биографии великих личнос­тей. Обеспечивая задачи ассимиляции современных

идей, учебники рассматривают историко-научный мате­риал как преддверие современности, игнорируя при этом значимые мыслительные тенденции прошлого, од­новременно приписывая ему то, чего там не было и быть не могло. Ярким примером такого рода искажения истории являются имеющиеся учебники по химии, воз­водящие начало ее дисциплинарного оформления к ра­ботам Р.Бойля, на страницах которых впервые было да­но определение элемента. Вместе с тем задачи, которые решал Бойль, говоря об этом традиционном для натур­философии и алхимии понятии, были связаны с доказа­тельством того, что никаких природных и химических элементов не существует. Реальная история тем самым переписывается посредством навязывания прошлому современных акцентов и искусственной подгонки ее под существующие в современной науке правила. По­пытка реконструкции тех или иных научных терминов или идей вне соответствующего исторического контекс­та в целом не совсем правомерна даже в более безобид­ных ситуациях. В системе научного знания они всегда соотнесены с широким спектром понятий и фактов, на­бор которых варьируется от парадигмы к парадигме, что обусловливает непременное изменение их значений. Подобное переописание истории в угоду современности выступает, тем не менее, как неизбежный закон всякого культурного развития. Наука здесь выделяется наиболее явным пренебрежением исторического фактора, по­скольку, с одной стороны, содержательный контекст ее конструкций, казалось бы, лишен непосредственной за­висимости от историко-культурных реалий, а с другой стороны, исходная ориентация на новые открытия не оставляет лишнего времени для копания в прошлом. Эти особенности научной динамики способствуют не только кумулятивным принципам изложения истории науки в учебниках, переписывающихся всякий раз зано­во при переходе к иной парадигме, но даже кумулятив­ной логике тех оценок своей биографии в науке, кото­рые выносились самими естествоиспытателями. Ретро­спективный взгляд на эволюцию значимых научных тем и проблем поневоле порождает соблазн выстроить про­цесс их решения в жесткой линейной последовательно­сти, замаскировав действительную логику, а вернее, алогичность событий, сделав максимально неразличи­мой научную революцию, разорвавшую желаемую связь времен. Далеко не случайно, что переход к новой парадигме преимущественно совершается людьми, наи­менее органично связанными с общепринятой системой взглядов, т.е. это чаще всего либо очень молодые люди, либо дилетанты, способные посмотреть на сложившую­ся в науке ситуацию извне. Исследователи, работающие в соответствие с канонами нормальной науки, никогда

не посягают на пересмотр оснований научного поиска или парадигмы, занимаясь исключительно решением головоломок в рамках установленных правил игры. Вместе с тем пересмотр парадигмальной модели возмо­жен лишь при условии возникновения альтернативной теории, где ситуация выбора между конкурентными по­зициями является основной характеристикой научной революции. Предпочтение, которое в конечном итоге отдается той или иной модели, никогда не обеспечивает­ся автоматическим указанием на возможное ее подкреп­ление фактами. Неопозитивистская концепция верифи­кации истины в данном случае выступает не самым удачным аргументом в объяснении когнитивных пред­почтений выбора, поскольку ни одна теория не может претендовать на то, чтобы объяснить все известные факты. Верификация любых теорий происходит лишь на ограниченном наборе накопленных фактов, что дает право говорить лишь о большей или меньшей степени вероятности конкурирующих моделей. Победа одной из них отнюдь не означает, что была выбрана действитель­но лучшая теория, поскольку для выполнения сравни­тельного анализа необходим нейтральный язык наблю­дений, существование которого едва ли возможно. В равной степени для описания ситуации выбора между альтернативными теориями неправомерен и принцип фальсификации, предложенный Поппером. Ограничен­ность фактической сферы, подлежащей концептуализа­ции в рамках той или иной парадигмы, всегда позволя­ет выдвинуть ряд фальсифицирующих ее аномалий или контрпримеров. Однако "если бы каждая неудача уста­новить соответствие теории природе была бы основани­ем для ее опровержения, то все теории в любой момент можно было бы опровергнуть. С другой стороны, если только серьезная неудача достаточна для опровержения теории, тогда последователям Поппера потребуется не­который критерий "невероятности" или "степени фальсифицируемости". В разработке такого критерия они почти наверняка столкнутся с тем же самым рядом труд­ностей, который возникает у защитников различных те­орий вероятностной верификации". Крайностям верификационизма и фальсификационизма Кун противопос­тавляет свою позицию, в рамках которой он пытается примирить эти альтернативные стратегии. Элементы фальсификации значимы при осознании научных ано­малий и возникновении конкурирующих теорий. Одна­ко последующая логика их развития в большей степени воспроизводит установки верификационизма, посколь­ку всякая новая теория начинает апеллировать к своим возможностям в подкреплении фактами, становящимся поистине триумфальными в случае ее победы и преоб­разования в парадигму. Вместе с тем, даже будучи в ста-

тусе парадигмы, она может рассматриваться как лучшая лишь в вероятностной шкале оценок, поскольку каждая из спорящих сторон имеет достаточно убедительные аргументы в свою пользу. Логическая аргументация как таковая не многое решает в борьбе конкурирующих на­учных позиций. Альтернативные теории описывают свой конкретный круг проблем, в соответствии со свои­ми стандартами научности и методологическими образ­цами. Они укоренены в специфических категориальных матрицах, характерно соединяющих фундаментальные мировоззренческие понятия в единую систему, форми­руя тем самым уникальный образ мира или уникальный мир. Сопоставление таких альтернативных миров меж­ду собой невозможно, также как невозможен поэтап­ный, последовательный переход от одной парадигмы к другой. Принятие новой парадигмы предполагает ее признание целиком и сразу, что происходит, если проис­ходит, как внезапное переключение гештальта, после чего бесполезно говорить о строгой и объективной оценке конкурирующих теорий. Процесс перехода от одной парадигмы к другой дает весьма мало оснований эксплицировать его как рациональный и продуманный выбор, в результате которого скрупулезно рассматрива­ются аргументы pro и contra той или иной теории. Ха­рактер этого перехода воспроизводит скорее ситуацию обращения к новой вере, напоминая больше акт религи­озно-мистического озарения, но не процедуру научного дискурса. Выступая как феномен личностного опыта, обращение к новой парадигме является процессом спонтанно-стихийным и свободным, не подкрепленным механизмами внешнего принуждения. Показательно, что окончательное признание новой парадигмы совпа­дает со временем естественной смены поколений в на­уке, где ученые, воспитанные старой школой, оказыва­ют "пожизненное сопротивление" новым взглядам, про­поведниками которых преимущественно выступает на­учная молодежь. Источником такого упорного сопро­тивления мыслителей, в особенности тех, кто в большей мере отличился в разработке предшествующей теории, является отнюдь не косность их мышления, но искрен­нее убеждение в том, что рано или поздно старая пара­дигма сможет справиться с возникшими трудностями и успешно разрешить все головоломки. Причины, в соот­ветствии с которыми новые парадигмы все-таки возни­кают и принимаются, достаточно случайны и едва ли поддаются строгой классификации. Преимущественно они обусловлены фактами личной биографии и доста­точно произвольно выбранными авторитетами и при­оритетами. Свою роль здесь может сыграть все, начиная от национальности ученого и заканчивая его личными вкусами и пристрастиями. Вместе с тем обращение все-

го научного сообщества к новой модели взглядов пред­полагает все-таки наличие более или менее убедитель­ных аргументов чисто научного плана. Наиболее рас­пространенная версия аргументации состоит в том, что в рамках новой парадигмы возможно эффективное ре­шение тех проблем, которые обусловили кризис преж­ней традиции. Подобные доводы выглядят гораздо весо­мее, если новая парадигма демонстрирует большую сте­пень количественной точности, чем ее конкуренты, если она в состоянии предсказать явления, о существовании которых раньше и не догадывались, или объяснить ряд давно известных аномальных фактов, первоначально находящихся вне сферы ее непосредственных интере­сов. Наконец, немаловажную роль играют аспекты чис­то эстетического восприятия новой теории, ее большая красота, простота и удобство по сравнению со старой моделью. Последние качества имеют особое значение не столько для действительного развития теории, сколь­ко для составления учебников, поэтому зачастую имен­но с их помощью происходит окончательное перевеши­вание весов ученого мнения в ту или иную сторону. Вместе с тем нельзя сказать, что какой-то один из пере­численных аргументов окончательно убедил все науч­ное сообщество. Каждый из ученых приходит к новым убеждениям своим путем, и единого для всех рецепта обращения к новой вере не существует. Существует, од­нако, некий определенный временной рубеж, начиная с которого апология старых взглядов утрачивает свою на­учную компетентность, а "человек, который продолжа­ет сопротивляться после того, как вся его профессио­нальная группа перешла к новой парадигме, ipso facto перестал быть ученым". Подобная модель перехода от одной теории к другой релятивизирует каноны научнос­ти, которые необходимо конкретизируются всякий раз заново относительно каждой парадигмальной системы отсчета, при этом то, что вчера выступало эталоном со­вершенства, сегодня едва ли может быть отнесено к сфере науки. В этом контексте особую актуальность приобретает вопрос о характере, механизмах и проекци­ях прогресса в науке. Насколько правомерной является привычная позиция, согласно которой именно наука вы­ступает как наиболее инновационная и прогрессивно ориентированная форма общекультурного развития? Не является ли подобная уверенность лишь фантомом язы­ковой игры, когда, определяя науку, мы изначально вкладываем в нее идею прогресса, а прогресс иллюст­рируем через апелляцию к научным достижениям. Чис­то семантическая проекция данного вопроса легко ил­люстрируется примерами допарадигмального развития той или иной дисциплины, когда проблема, является ли, скажем, психология наукой, фактически упирается в

рассуждение типа: если она наука, то почему она не раз­вивается столь же быстро и убедительно, как физика. С другой стороны, историческое использование слова "на­ука" предполагало его применение для характеристики тех областей, которые, не являясь научными, были ори­ентированы на совершенствование стиля, образа, мас­терства (живописи, техники, ремесла). Идея прогресса тем самым оказывается предзаданной установкой в оформлении образа науки, тем конститутивным качест­вом, которое характеризует ее "по определению". Оче­видность прогресса более всего заметна на этапе нор­мальной науки, когда отсутствие конкурирующих школ позволяет четко зафиксировать принципы решения про­блем и границы теоретической интерпретации. Возмож­ность концентрации усилий на отдельных задачах и фактах способствует повышению эффективности науч­ного творчества, где прогресс в отдельной дисциплине реализуется в вертикальной проекции, вглубь, по интенсионале. Одним из следствий такого интенсионального развития науки является факт беспримерной изоляции научного сообщества от мнений непрофессионалов и давления повседневности. В особенности это характер­но для естественных наук, которые, в отличие от соци­ально-гуманитарного блока, не обязаны обосновывать значение своего исследования ссылками на его истори­ческую и практическую актуальность. Изоляция от ис­тории усиливается здесь приоритетами научного обра­зования, в рамках которого освоение необходимого для исследователя-специалиста уровня знаний достигается за счет чтения учебников, но не первоисточников. Скла­дывающаяся в нормальной науке ситуация тем самым является идеальной иллюстрацией прогресса и дости­жений. Характер экстраординарной науки более сложен и противоречив для высказывания столь однозначных суждений о линейности прогресса. Наличие разнооб­разных конкурирующих школ как бы уравнивает науку с философией или искусством, развитие которых всегда сопровождалось обращением к авторитетам истории и традиции. Однако, несмотря на неизбежный разрыв ли­нейной логики при переходе от одной парадигмы к дру­гой, несоизмеримой с ней, ученый продолжает воспри­нимать ситуацию в посткризисной науке как прогресс. Его собственная психологическая заинтересованность и убежденность в новой парадигме позволяют интерпре­тировать ее как более прогрессивную по сравнению со старой, поскольку в противном случае научная деятель­ность теряет всякий смысл и обоснование. Прогресс тем самым остается неизменной составляющей научного поиска, где его основными критериями становятся эф­фективность в решении проблем, а также углубление са­мого проблемного поля исследования. Однако восприя-

тие прогресса в науке необходимо должно быть поко­леблено в существовавших ранее телеологических его оправданиях. Традиционная научная установка на до­стижение объективной истины, образ прогресса как по­следовательного приближения к более адекватной и ис­тинной модели действительности, оказываются всего лишь заманчивыми иллюзиями научного сообщества. Наука не имеет никакой имманентной направленности к какой-либо цели, подобно тому, как природная эволю­ция не предполагала в качестве своего венца возникно­вение человека. Предвидя критику своей концепции развития науки, Кун оправдывает ее через аналогию с дарвиновским "естественным отбором", сохраняющим наиболее приспособленные и эффективные формы жиз­ни без того, чтобы вносить некий предзаданный смысл в направленность истории. Показательным фактом для характеристики современной философии науки стало то обстоятельство, что куновский отказ от приоритетов ис­тины как цели научного познания вызвал наименьшую полемику среди его оппонентов. Данное заявление ста­ло скандальным для марксистско-ленинской гносеоло­гии, где Куна сразу заклеймили как релятивиста и агностициста, в то время как в англоязычной литературе идея конвенционально-семантической природы истины была встречена весьма спокойно. Вместе с тем "С.Н.Р." стала поводом для весьма длительной и острой дискус­сии, в процессе которой фактически произошло содер­жательное оформление нового течения в философии на­уки — постпозитивизма. Такие исходные положения "С.Н.Р.", как отказ от кумулятивной модели эволюции науки, отсутствие здесь единых методологических кри­териев и невозможность жестких демаркационных раз­граничений научного и вненаучного опыта, стали во многом аксиоматическими для постпозитивистской ориентации. Полемику вызвало резкое противопостав­ление Куном периодов нормальной науки и научной ре­волюции. С точки зрения Фейерабенда, Поппера, Тулмина, Дж.Уоткинса революционный и консервативный моменты сосуществуют в научной практике на всех эта­пах ее развития, при этом относительно нормальной на­уки также можно говорить о наличии здесь альтерна­тивных точек зрения, а научные революции всегда со­держат в себе элементы консерватизма. Куновское по­нимание нормальной науки оспаривается рядом авторов (Поппер, Дж.Уоткинс) как скорее "анормальное", по­скольку нарисованный здесь образ ученого-догматика не оставляет возможности для подлинного творчества, возникновения нетрадиционных идей и создания пред­посылок научной революции. Критику вызвала также крайняя психологизация Куном научного творчества. Например, Лакатос обосновывает возможность выделе-

ния чисто логических критериев сравнения конкуриру­ющих теорий посредством предложенной им методоло­гии научно-исследовательских программ. Перечень оп­понентов Куна, относящихся критически к высказан­ным им идеям, может быть значительно расширен, вме­сте с тем сам факт жарких дискуссий вокруг "С.Н.Р." позволяет характеризовать ее как весьма значительное явление в современной философии науки.

Е.В. Хомич