Всемогущество чувственности в греческой жизни 3 страница

но, по словам Диона Хризостома (Oratio, xv, 8), тем женщинам, у которых их не было, но которые не хотели потерять мужа из-за своей бесплодности. Новая комедия, в которой нередки мотивы подбрасывания младенца, показывает, что данное явление было достаточно распространенным. Подкидышам иногда надевали на шею цепочки, оставляли колечки или другие легко узнаваемые вещицы (Еврипид, Ион, 1430; Лонг, i, 2; Aristaenetus, Epistiilae, i, 1; Heliodorus, ii, 31; iv, 8), чтобы затем при перемене обстоятельств их можно было бы опознать; эпизоды узнавания играют очень важную роль в комедии.

Перед тем как перейти к подробному описанию греческого свадебного торжества, я хотел бы напомнить читателям разговор Исхомаха с его молодой женой (Xenophon, Oeconomicus, vii, 10), в котором тот детально объясняет ей обязанности греческой домохозяйки, проявляя при этом завидное простодушие. Суть его поучений сводится к тому, что домашняя хозяйка должна быть целомудренной и уравновешенной; она должна уметь ткать одежду, быть опытной пряхой и разумно распределять обязанности между служанками. Деньги и имущество, добытые трудом мужа, она должна оберегать и рачительно использовать. Главная ее забота — вскармливание и воспитание детей; как пчела-матка, она не только должна распределять среди рабов — как мужчин, так и женщин — обязанности, которые им по плечу, но и следить за самочувствием и благополучием домочадцев. Членов семьи она должна научить всему, что достойно изучения; она должна править ими мудро и справедливо. Превосходные наставления, которые вполне можно принять близко к сердцу и в наши дни, содержит также небольшой, но вполне заслуживающий внимания трактат Плутарха Gamika Parangelmata («Советы супругам»), посвященный автором своим друзьям — молодым супругам.

СВАДЕБНЫЕ ОБЫЧАИ

Давайте последуем за греческим юношей и будем сопровождать его от помолвки до свадебного покоя. Греки были и остаются народом расчетливым; поэзия долгих ухаживаний была им глубоко чужда; семья и приданое имели куда большее значение, чем личные качества невесты. Однако было бы ошибкой считать, что приданое было чересчур большим; напротив, гораздо большее значение придавалось тому, чтобы состояние жениха и невесты было по возможности более или менее равным. Поэтому отцы дочерей со скромным приданым отнюдь не всегда были в восторге от того, что какому-нибудь богачу приглянулось милое личико их бедной девочки; об этом говорит Эвклион — персонаж грубоватой комедии Плавта «Клад» (226 сл.):

Вот что мне на ум приходит. Человек богатый ты

И влиятельный, равно как я — из бедняков бедняк.

Дочь вот за тебя я выдам (мне приходит в голову):

Ты — что бык, а я — что ослик. Нас ли запрягать вдвоем?

Груза не снести мне вровень, ослик в грязь упал, лежит:

Бык не обернется, точно ослика на свете нет.

Ты мне станешь недругом, и класс мой засмеет меня,

Стойла нет ни там, ни здесь мне, если так разлад пойдет.

Изорвут ослы зубами, принажмет рогами бык.

От ослов к быкам уйти мне — очень это риск большой.

[перевод А. Артюшкова]

Крайне маловероятно, чтобы молодые часто виделись друг с другом или были близко знакомы до помолвки; это доказывается уже тем, что Платон⁹ во избежание взаимного обмана ратует за допущение более свободного общения между договаривающимися сторонами — требование, которое было бы излишним, если бы к тому времени оно уже осуществлялось на практике. Нетрудно поэтому понять мужа, который очень скоро начинал видеть в браке докучную обузу, и молодую жену, которая слишком быстро разочаровывалась в своих надеждах; трогательные слова нашел для описания этой грустной ситуации Софокл («Терей», фрагм. 524; TGF, Nauck):

Теперь, в разлуке, я ничто. О, часто

Я размышляла так о женской доле,

Что мы — ничто. Да, в детстве, в отчем доме,

Не спорю, сладкую ведем мы жизнь.

Ведь бессознательность — нет лучшей няни

Для нас. А только мы созреем, цвет

Обретши юности, — к чужим нас гонят

От очага родного, продают,

К разлуке нас с богами принуждая

Отчизны нашей, с матерью, с отцом;

Тех — к незнакомым; к варварам — других;

Тех — в славный дом; а тех — под сень позора.

И лишь спряжет нас с мужем ночь одна,

Должны мириться мы, самим себе

Твердя, что жизнь нас к лучшему ведет.

[перевод Φ. Φ. Зелинского]

В целом, во внимание принималась природная закономерность, по которой женщина увядает раньше мужчины; поэтому устроители браков заботились о том, чтобы невеста была значительно моложе жениха. Еврипид (фрагм. 24, TGF, Nauck) ясно говорит: «В высшей степени недальновидно сочетать браком пару юных ровесников, ибо мужская сила не убывает даже тогда, когда красота женского тела уже увяла».

Поэтому, если отцу не удавалось подобрать дочери мужа до того, как она выходила из брачного возраста, он прибегал к услугам тех любезных женщин, которые сделали сватовство своей профессией и звались prom-nestriae или promnestrides. Разумеется, их главной задачей было выставить выдающиеся качества девушки в наилучшем свете, о чем свидетель-

 

⁹ «Законы», VI, 771. Платон даже требует, чтобы молодые перед помолвкой могли увидеть друг друга обнаженными, «по крайней мере настолько, насколько позволяет благо пристойность». Возможно, в отдельных случаях такие смотрины действительно кое-где имели место, но едва ли они могли стать повсеместно признанным обычаем.

ствуют замечания Ксенофонта (Memorab., ii, 6, 36) и Платона (Theaetetus, 150).

Судя по тому, что говорится о них у Платона, ремесло их явно не пользовалось доброй славой и в известных случаях превращалось в заурядное сводничество. В прекрасной второй идиллии Феокрита «Колдуньи» сгорающая от любви девушка посылает свою преданную служанку за красавцем Дафнисом, которого она полюбила. Та приводит долгожданного пастушка, который, признается она после любовной сцены, расцвеченной всеми красками чувственной красоты, «сделал меня несчастной, дурной женщиной, а не женой, и отнял мою невинность».

Если со свахой или без нее находили наконец подходящего жениха, совершалась помолвка (έγγύησις). Под этим актом, регулировавшимся положениями гражданского права, следует понимать публичное утверждение желания двух договаривающихся сторон вступить в брак; это утверждение было необходимо для того, чтобы придать церемонии юридическую силу. Тогда же, как правило, определялся и размер приданого. При этом нередко случалось, что филантропы снабжали средствами дочерей или сестер неимущих (Лисий, De bonis Aristoph., 59), или что дочери бедных, но почтенных граждан получали приданое от государства; так, две дочери Аристида (Плутарх, «Аристид», 27) получили по 3 000 драхм (около 112 фунтов). Едва ли нужно напоминать, что, помимо денег, приданое состояло из постельного и столового белья, одежд, украшений, домашней утвари и мебели; в известных случаях в приданое входили и рабы. Утверждали, что существовал закон Солона (Плутарх, «Солон», 20), по которому «не допускается, чтобы часть приданого выдавалась наличными, ибо брак заключается ради порождения потомства и супружеской любви, а не ради денег»; этот закон, как и многие другие, существовал, вероятно, лишь на бумаге, хотя Платон («Законы», vi, 774d) выдвигает такое же требование. Кроме того, данный закон мог первоначально исходить из вполне разумных соображений, потому что, как это верно замечено в Amatorius Плутарха (7; см. также De educ. puer., 19), куда легче ходить в цепях, чем быть рабом приданого жены. По этой же причине он категорически предостерегает от заключения слишком выгодного брака.

После соблюдения всех юридических формальностей в доме тестя устраивался семейный пир. Такой вывод может быть сделан на основании прекрасного отрывка из Пиндара (Olympia, vii, 1):

Как чашу, кипящую виноградной росою,

Из щедрых рук приемлет отец

И, пригубив,

Молодому зятю передает из дома в дом

Чистое золото лучшего своего добра

Во славу пира и во славу сватовства,

На зависть друзьям,

Ревнующим о ложе согласия, —

Так и я

Текучий мои нектар, дарение Муз,

Сладостный плод сердца моего

Шлю к возлиянию

Мужам-победителям,

Венчанным в Олимпии, венчанным у Пифона

[перевод М. Л. Гаспарова]

По-видимому, такой семейный пир все же не был обычаем, принятым во всей Греции.

У нас имеется несколько сообщений о том, что зима считалась наиболее подходящим для заключения брака временем года, причем причины такого предпочтения не указываются.

Первый месяц года — Gamelion — действительно получил свое название от слова gamos (свадьба); благочестивое суеверие, по-видимому, не допускало того, чтобы для заключения брака выбиралось время, когда луна идет на убыль.

Собственно свадьба предварялась обычно самыми разными обрядами, в первую очередь, разумеется, жертвами богам — покровителям брака, и в частности, Гере и Зевсу; запрет на использование желчи жертвенного животного являлся символом, смысл которого нетрудно понять: в браке нет места «желчи и гневу» (Плутарх, Praecepta conjugalia, 27). Вступавшие в брак иногда мысленно обращались также к Афине, Артемиде и другим божествам; как правило, в день бракосочетания жертвы приносились только Афродите, а в городке Феспии (Плутарх, Amatorius, 26), что в Беотии, существовал прелестный обычай: молодожены приходили в храм Эроса и молили о ниспослании им счастья и благословения в супружестве перед знаменитой статуей Эроса Праксителя. Во многих местах было принято, чтобы невеста возлагала на алтарь несколько прядей волос или пояс, либо то и другое вместе (Павсаний, ii, 33, 1; Еврипид, «Ипполит», 1416); принесение на алтарь локонов символизировало расставание с юностью, принесение пояса — с девственностью.

До жертвоприношения или после него невеста совершала омовение, воду для которого приносил малЬчик, живший по соседству. Вода бралась в ручье или реке, имевших в данной ситуации особенно большое значение — будь то афинский источник Каллироя (Фукидид, И, 15) или фиванская река Йемен (Еврипид, «Финикиянки», 347). В так называемом десятом письме Эсхина мы находим интересное замечание: «В районе Троады распространен обычай, по которому невесты отправляются к Скамандру и купаются в его водах, произнося слова, освященные преданием: «Возьми, о Скамандр, мою девственность». Благодаря этому наивному обычаю случилось однажды следующее: перед купающейся девой предстал юноша, выдавший себя за Скамандра и в точности исполнивший ее просьбу. Четыре дня спустя, когда супружеская пара, отпраздновавшая между тем свадьбу, двигалась в свадебном шествии к храму Афродиты, молодая жена случайно увидела этого юношу в толпе зрителей и в смятении закричала: «Вот Скамандр, которому я отдала свою девственность!» Чтобы ее успокоить, ей сказали, что то же случилось в Меандре у Магнесии; этот рассказ свидетельствует о факте, небезынтересном для истории культуры: обычай купания невест в реке на глазах у всех, без сомнения, существовал по крайней мере в нескольких местах.

Не стоит забывать и о том, что в первобытные времена невесты покидали отчий дом при помощи обряда, который, насколько нам известно, был принят только в Спарте. Здесь происходило мнимое похищение невесты; мнимое потому, что о нем загодя предупреждали ее родителей. Плутарх сообщает следующее («Ликург», 15): «Невест брали уводом, но не слишком юных, не достигших брачного возраста, а цветущих и созревших. Похищенную принимала так называемая подружка, коротко стригла ей волосы и, нарядив в мужской плащ, обув на ноги сандалии, укладывала одну в темной комнате на подстилке из листьев. Жених, не пьяный, не размякший, но трезвый и, как всегда, пообедавший за общим столом, входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с нею недолгое время, он скромно удалялся, чтобы, по обыкновению, лечь спать вместе с прочими юношами. И впредь он поступал не иначе, проводя день и отдыхая среди сверстников, а к молодой жене наведываясь тайно, с опаскою, как бы кто-нибудь в доме его не увидел. Со своей стороны, и женщина прилагала усилия к тому, чтобы они могли сходиться, улучив минуту, никем не замеченные. Так тянулось довольно долго: у иных уже дети рождались, а муж все еще не видел жены при дневном свете. Такая связь была не только упражнением в воздержности и здравомыслии — тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась новой и свежей, не пресыщенной и не ослабленной беспрепятственными встречами; молодые люди всякий раз оставляли друг в друге какую-то искру вожделения» [перевод С. П. Маркиша].

Если обычай, описанный Плутархом, следует рассматривать как специфически дорийское явление, то обыкновение устраивать свадебный пир было, вне всяких сомнений, распространено по всей Греции. В то время женщины не могли присутствовать на мужских застольях, однако на свадебных пирах они угощались в одной комнате с мужчинами, занимая при этом отдельные столы (Эвангелий у Ath., xiv, 644d). Расходы, которые несли устроители таких пиров, и род увеселений, конечно, различались в зависимости от финансовых возможностей хозяев и вкусов эпохи. Кунжутные пирожные, сдобренные, согласно Менандру (фрагм. 938, САР), фруктовыми добавками, были на этих застольях обычным лакомством. Символическое значение имел и другой обряд: во время пиршества прекрасный обнаженный юноша (Zenobius, Proverbia, Hi, 38), украшенный боярышником и листьями дуба, обходил гостей с подносом, на котором были разложены печенье и пирожные, восклицая: «Я избежал зла и обрел наилучшее» (εφυγον κακόν, ηΰρον αμεινον).

После трапезы, которая, естественно, сопровождалась тостами и здравицами (Сафо, фрагм. 51, PLG), невеста садилась в повозку, запряженную быками, мулами или лошадьми, и отправлялась в дом жениха. Она сидела между женихом и его парохом (πάροχος) (Photius, Lexikon, 51; Pollux, iii, 40) — лучшим другом или ближайшим родственником. Обычай запрягать в повозку быков объясняли при помощи мифа, который излагается Павсанием (ix, 3) так: «Говорят, что Гера, рассердившись на Зевса, удалилась в Эвбею. Так как Зевс никак не мог убедить ее вернуться, он, говорят, обратился за помощью к Киферону, бывшему

тогда в Платеже; относительно Киферона считалось, что он никому не уступает в мудрости. И вот он велел Зевсу сделать деревянное изображение и говорить, будто он везет себе в жены Платею, дочь Асопа. Зевс поступил по совету Киферона. Как только Гера услыхала об этом, она немедленно явилась сюда. Когда же она приблизилась к повозке и сорвала со статуи одежду, она обрадовалась этому обману, найдя деревянный обрубок вместо живой невесты, и помирилась с Зевсом» [перевод С. П. Кондратьева].

После прибытия невесты в дом жениха ось повозки иногда сжигалась (например, в Беотии). Это считалось предзнаменованием того, что невеста никогда не захочет покинуть дом мужа (Плутарх, Qaest. Roman., 29).

Если вдовец женился вторично, то он не принимал участия в свадебном шествии, но поджидал невесту дома; невесту приводил к нему товарищ, звавшийся в этом случае не парохом, а нимфагогом (Pollux, iii, 40).

Свадебные факелы были неотъемлемым атрибутом свадебного шествия; их возжигали матери невесты и жениха и несли те участники праздника, что шли пешком (Еврипид, Phoenissae, 344; Iphig. Aulid., 722; Аристофан, «Мир», 1318 и др.). Все они были нарядно одеты, о чем можно догадаться, если, не довольствуясь сообщением об этой подробности у Гомера («Одиссея», vi, 27), принять во внимание развитое у греков чувство прекрасного. Платье невесты было, по-видимому, разноцветным, одежда жениха (очень характерная деталь) — не черной, как это принято у нас, но белой, сотканной из самой тонкой шерсти; мужчины, участвовавшие в процессии, были одеты так же, как и жених. Невесту и жениха украшали венками и пестрыми лентами (taeniae); невеста не жалела на себя благовоний, и у лица ее колыхалась яркая пелена — традиционная деталь наряда невесты.

Встречные поздравляли и шутливо подбадривали свадебную процессию, двигавшуюся по улицам города под аккомпанемент флейт; ее участники распевали гименей — свадебную песнь, названную именем бога свадьбы Гимена.

Гименей упоминается уже Гомером («Илиада», xviii, 491; ср. Плутарх, Мог., 667а); на щите Геракла (Гесиод, «Щит», 272) также были изображены свадебные торжества.

Там невест из чертогов, светильников ярких при блеске, Брачных песней при кликах, по стогнам градским провожают; Юноши хорами в плясках кружатся; меж них раздаются Лир и свирелей веселые звуки; почтенные жены Смотрят на них и дивуются, стоя на крыльцах воротных.

[перевод Н. И. Гнедича]

Гименей распевался также во время свадебной процессии, изображенной на щите Геракла, который был подробно описан Гесиодом. Возможно, сам Гесиод был автором «Эпиталамия», посвященного свадьбе Пелея и Фетиды, две строки из которого цитирует живший в двенадцатом веке Цец (Prol. ad Lycophronem = Гесиод, фрагм. Ixxi,

Goettling): Пелей восхваляет в них достоинства своей благородной невесты. Однако о содержании этих древних Гименеев нам больше ничего неизвестно. Они получили выдающуюся художественную обработку в творчестве Алкмана, который тем самым ввел их в литературу в седьмом веке до нашей эры; по-видимому, он довел этот род поэзии до высокой степени совершенства. Во всяком случае, Леонид Тарентский называет его «певчим лебедем свадебных песен» (Anth. Pal., vii, 19: ύμνητήρ ύμεναίων κύκνον). Дальнейшее развитие жанра связано, вероятно, с именем Стесихора (около 640—555 гг. до н.э.), которого считали автором эпиталамия Елене (Stesichorus, fragm. 31, PLG). Однако о нем нам ничего более не известно, да и само упоминание об этом настолько сомнительно, что мы даже не можем сказать с определенностью, действительно ли Стесихор сочинял когда-либо такой эпиталамий.

Таким образом, древнейшие свадебные песни греков были утрачены, оставив по себе лишь воспоминание. Мы не располагаем сведениями об их содержании, и даже от эпиталамиев Сафо, бывших образцом высочайшего совершенства, до нас дошли только скудные крохи. Это тем более достойно сожаления, что, по свидетельствам древних, именно эпиталамий были жемчужинами поэзии Сафо; софист Гимерий (Oratio-nes, 14; 16; 19) с горячим восторгом рассказывает о красотах этих творений Сафо: «Она входит в свадебный покой, готовит постель жениху, восхваляет красоту дев, низводит с небес Афродиту, восседающую в колеснице Граций [Харит] и окруженную сонмом шаловливых Эротов; она заплетает в волосы невесты цветки гиацинта, которые — колышимые ветром — осеняют ее виски, а в это время Эроты с позолоченными крыльями и локонами правят колесницей, вращая над головой свадебные факелы».

Очевидно, все это — аллюзии на те отрывки из эпиталамиев Сафо, которые Гимерий выдвигает на передний план, считая их особенно характерными. Кехли (Akademische Vortrage, 1859, vol. i, p. 195) превосходно характеризует эти эпиталамий как «лирические драмы, которые, так сказать, разбиты на несколько актов и в которых типичные черты брачного торжества находят свое выражение в песне и сопровождаются ритмически организованными действиями, иллюстрирующими ее содержание».

В древности существовал обычай, по которому брачные покои умелой рукой украшал сам муж. Так сделал в свое время Одиссей («Одиссея», xxiii, 190); возвратившись от стен Илиона, он с заслуженной гордостью похваляется этим перед женой, чтобы развеять ее последние сомнения в том, что он — ее муж, которого давно считали погибшим. Судя по тому, какое значение придавалось построению брачного покоя, можно с определенностью заключить, что следующие слова взяты из самого начала эпиталамия Сафо (фрагм. 89—90 (90—91), по тексту Кехли):

Плотники, делайте горницу выше: жених в нее входит,

О Гименей!

Входит подобный Аресу.

О Гименей!

Ростом рослых он выше. О Гименей!

Выше, насколько певец лесбосский других превышает.¹⁰

[перевод В. В. Вересаева]

«Затем раздавался призыв убрать ложе невесты и украсить его цветами. Юношей и девушек зазывали на праздник, для придания вящей славы которому — ввиду необыкновенной красоты невесты и исключительных достоинств жениха — с небес сходила сама богиня любви, сверкающая лучезарной красотой и сопровождаемая очаровательными Харитами и эротами, как о том свидетельствует Гимерий. И призыв не оставался безответным. Статные друзья жениха и цветущие подруги невесты уже собрались в ярко освещенном и пышно убранном доме новобрачного, ожидая наступления ночи и прибытия невесты на радостный пир; они распевают сколии (застольные песни) и звенят кубками. Наступает ночь. Вот вдалеке уже показалось пламя факелов, вот уже слышны звуки старинной и вечно юной песни «Гимен, о Гименей!» Ведя невесту домой, приближается шумная, возбужденная процессия, представление о которой дают Гомер и Гесиод: высокая повозка с невестой останавливается перед домом жениха, где уже выстроились юноши и девушки, образовав два отдельных хора, чтобы вступить в рьяное и веселое песенное состязание под небом, где уже воссиял мирный Геспер, звезда любви, которую давно уже вызывало в воображении страстное, нетерпеливое желание жениха; а пока невеста дрожит сладкой дрожью в ожидании суженого. К этой звезде со своей жалобой первыми обращаются девы¹¹:

Геспер! Жесточе тебя несется ли в небе светило? Можешь девушку ты из объятий матери вырвать, Вырвать у матери вдруг ты можешь смущенную дочку, Чистую деву отдать горящему юноше можешь. Так ли жестоко и враг ведет себя в граде плененнном? К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену! ι

Но юноши, пусть во время застолья они и думали о другом, встали из-за столов не напрасно — они решили, что победная ветвь не уйдет от них без борьбы. Тут же запевают они другую песнь:

Геспер, какая звезда возвещает нам большее счастье? Брачные светом своим ты смертных скрепляешь союзы, — Что порешили мужи, порешили родители раньше...

Плачутся девушки пусть и притворно тебя упрекают, —

В чем упрекают гебя, не жаждуг ли девушки тайно?

К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

Так начинается песенное состязание. Сначала следует установить,

 

¹⁰ Начиная с этого места и до слов «...всему свадебному представлению» текст взят из книги КосЫу, Akddemische Vortrage, ι, 196.

¹¹ Этот и следующие стихотворные отрывки взяты из Катулла (62) [перевод С. В. Шервинского]

девы или замужние женщины заслуживают предпочтения. Первыми запевают девушки: в жизни жены и хозяйки дома они видят только заботы, только тяжелую ношу:

Скромно незримый цветок за садовой взрастает оградой.

Он неизвестен садам, не бывал он плугом встревожен;

Нежат его ветерки, и росы питают и солнце,

Юношам многим он люб, он люб и девушкам многим.

Но лишь завянет цветок, подрезанный тоненьким ногтем,

Юношам он уж не люб, и девушкам боле не люб он.

Девушка так же; доколь не тронута, все ее любят.

Но лишь невинности цвет оскверненное тело утратит,

Юношей больше она не влечет, не мила и подругам.

К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

Юноши, напротив, расхваливают счастливый жребий жены, которая находит опору в лице возлюбленного супруга:

Если на поле пустом родится лоза одиноко,

Сил не имея расти, начивать созревшие гроздья,

Юное тело свое сгибая под собственным весом,

Так что верхушка ее до самых корней ниспадает,

Ни садовод, ни пастух о лозе не заботится дикой.

Но коль случайно сплелась она с покровителем-вязом,

И садовод, и пастух о лозе заботиться станут.

Девушка так же, храня свое девство, стареет бесплодно.

Но если в брак она вступит, когда подойдет ее время,

Мужу дороже она и меньше родителям в тягость.

При помощи таких и подобных сравнений взвешиваются жребии жены и незамужней девушки; какая чаша перевесит, ясно заранее, ибо на повозке уже прибыл жених, чтобы вызвать и поприветствовать невесту. Он провожает ее в празднично убранный зал, освещаемый множеством факелов; оба хора обращаются к ним с приветственными кликами (Сафо, фрагм. 99 (193); ср. фрагм. 101(105)): «Радуйся, о невеста! Радуйся много, жених почтенный!» Они садятся рядом, и состязание хоров возобновляется. Первыми запевают юноши: «Она цветет, словно роза, ее красота ослепительнее золота, одна Афродита сравнится с ней; ее голос слаще звуков лиры; ее прелестное лицо дышит очарованием и негой».¹²

Эта роза растет высоко, и много раз домогались сорвать

ее люди, но все тщетно:

Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой, —

Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.

Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели.

Так и невеста; она сохранила чистоту, не поддавшись ни на какие домогательства; ни один из тех, кто желал добиться ее руки, не сможет

¹² Этот дистих и пять нижеследующих отрывков взяты из фрагментов Сафо [перевод В. В. Вересаева].

похвалиться, будто дотронулся до нее даже кончиком палъца. Но в конце концов к ней явился он; это он — жених — достиг заветной цели. И конечно, он достоин своего величайшего счастья. И потому подругам невесты незачем опасаться за нее, и они, в свою очередь, принимаются восхвалять жениха:

С чем тебя бы, жених дорогой, я сравнила?

С стройной веткой скорей бы всего я сравнила!

Но он не просто молод и прекрасен — он силен и отважен; девушки вправе сравнить его с Ахиллом, вечным идеалом цветущей героической силы. Новобрачные достойны друг друга; благодаря этому компромиссу заключается мир; примирение знаменует собой долгожданное начало свадебного пира. Чтобы воздать ему славу, чтобы одарить новобрачных своим благословением, должна явиться Афродита. Участники пира взывают к ней:

Приди, Киприда,

В чаши золотые, рукою щедрой

Пировой гостям разливая нектар,

Смешанный тонко.

Мы уже знаем, что она готова явиться вместе со своей свитой — прекрасным мальчиком Эротом и тремя Харитами. Но если что-нибудь помешает им прийти в земной свадебный чертог, то там — на небе — во дворце богов все равно празднуется свадьба счастливой земной пары; вдохновенный, охваченный восторгом гость прозревает небо, и перед его взором предстает пир богов, которые пьют за здоровье молодых, и он поет об увиденном в радостной и живой песне:

С амвросией там

воду в кратерах смешали,

Взял чашу Гермес

черпать вино для бессмертных.

И, кубки приняв,

все возлиянья творили

И благ жениху

самых высоких желали.

Так — в песнях и играх — протекает ночь. Темнота сгущается. Настал долгожданный час. Жених порывисто встает, сжимает в крепких объятиях застенчиво сопротивляющуюся ему невесту и, по обычаю героических времен, поспешно уносит свою драгоценную добычу. За ним следует самый надежный из его друзей, юноша «высокого роста и с крепкими руками», способный отстоять двери свадебного покоя от врага даже более опасного, чем девушки, которые быстро вскакивают со своих мест и с хорошо разыгранным ужасом устремляются вслед за похитителем в надежде вырвать подругу из его рук; они так же беспомощны, как пташки, бросившиеся в погоню за ястребом, похитив-

шим одну из их товарок и уносящим ее в своих когтях. Когда, запыхавшись, они подбегают ко входу в комнату новобрачных, дверь уже захлопнута. Из-за дверей до них доносится голос жениха, который тем временем опускает прочные засовы и обращается к ним с насмешливым старинным изречением: «Назад, здесь девушек хватает и без вас». А снаружи, перед запертой дверью, возвышается исполинская фигура верного стража, уже приготовившегося к бою и с удовольствием предвкушающего веселую схватку с «проклятыми девками».

Однако девушки вовсе не намерены идти у него на поводу: они прекрасно знают его уязвимое место и знают, как им воспользоваться. 'Вместо того чтобы пытаться прорваться силой — страж дверей только этого и дожидается, — посреди общей веселой суматохи и смеха они запевают шутливую песнь, прозаичные слова которой забавно контрастируют с отзвучавшими недавно возвышенными поэтическими напевами:

В семь сажен у привратника ноги.

На ступнях пятерные подошвы,

В двадцать рук их башмачники шили.

Но веселое подзадоривание длится недолго. Остается только в последний раз выказать свою привязанность, сказать последнее «прости» подруге, которая, вступив в брачный покой, «стала уже хозяйкой дома». Девушки снова поспешно перестраивают свои ряды и запевают песнь брачного покоя — эпиталамий в собственном смысле слова, который становится последним актом всего торжества, даже если на следующее утро оно получит продолжение в виде песни пробуждения, которая подводит окончательный итог всему свадебному представлению».

Несколько эпиталамиев дошло до наших дней; ни один из них, однако, не отличается большой древностью; самым прекрасным, несомненно, является в высшей степени искусное подражание настоящим свадебным песням, принадлежащее Феокриту («Идиллии», xviii), которое для нас тем более ценно, что здесь Феокрит опирается на стихотворения Сафо и Стесихора аналогичного содержания. Поэтому Восемнадцатая идиллия Феокрита заслуживает того, чтобы привести ее полностью как образец данного вида свадебной поэзии.