Постмодернистский дискурс культуры России

Схема 44. Генезис русского постмодерна

В результате произошедших за последнее время изменений в бытии литературы мы наблюдаем, во-первых, кризис верифи­кации, при котором тексты культуры (научные и художествен­ные, политические и религиозные, экономические и эзотери­ческие) оказываются в равной мере непроверяемыми с точки зрения их соответствия действительности, истории, психологи­ческой достоверности. С одной стороны, все эти культурные тексты являются духовно равноправными и участвующими в спонтанном саморазвитии современной культуры в качестве реплик в полемическом диалоге, автономных смысловых плас­тов, взаимодействующих между собой. С другой — они взаим­но непереводимы и не обладают общими для них критериями истинности суждений. Ценности науки и религии, политики и искусства, прагматики и духовности сознаются как несовмести­мые, принадлежащие к разным «смысловым рядам», однако и для идеологического противоборства этих ценностей в обще­стве нет ни условий, ни оснований. Исключительными по своей интертекстуальной виртуозности и деверифицированности яв­ляются в современной постлитературе, например, произведе­ния В. Пелевина («Жизнь насекомых», «Амон Ра», «Чапаев и Пустота», «Generation Р»), В. Сорокина («Норма», «Голубое сало», «Лед»), Т. Толстой.

Во-вторых, мы видим кризис профессионализма, посколь­ку профессионализм в каждой из перечисленных (или иных) областей культурной семантики не является авторитетным не только для других, но нередко и для них самих. Границы между ценностно-смысловыми областями культуры, некогда очень жесткие и непереступаемые, размылись, но не устра­нились. Однако виртуализация общественных отношений влечет за собой относительность всех научных, художествен­ных, политических, нравственных и иных дефиниций. Пара­доксальным образом сегодня в постсоветском пространстве обыденная культура обладает наибольшим статусом универ­сальности по сравнению с любой специализированной куль­турой, а точка зрения обывателя, филистера, дилетанта, графомана оказывается самой емкой, практичной и ценност­но предпочтительной — по сравнению с позицией любого специалиста, профессионального мыслителя или художника. Чрезвычайно показательны в этом отношении произведения, например, Э. Лимонова («Книга мертвых», «Книга воды») и

А. Проханова («Господин Гексоген»), в которых даже поли­тически злободневные мотивы до такой степени олитерату­риваются, что становятся неотделимыми от словесной ткани, превращая саму политическую действительность в часть по­стлитературного интертекста.

В-третьих, утрачивает свой смысл авторство этих текстов, поскольку переплетение гетерогенных цитат и мини-текстов создает тот мозаичный ценностно-смысловой контекст, в кото­ром каждый такой текст читается и понимается совершенно отлично от того, как он смотрится в своем собственном или «чу­жом», но однородном контексте. Такое пребывание текста в контексте, которое делает неотличимым текст от контекста, превращает произведение постлитературы в некое подобие фольклорного текста как результата коллективного творче­ства («постфольклор»). Особый смысл приобретает метод ин­тертекстуальной игры с литературной классикой, в результа­те чего «классическое литературное наследство» многократно и вариативно реинтерпретируется в новых, неожиданных кон­текстах, обретая новый, многослойный и принципиально плю­ралистический смысл (здесь особенно характерны сочинения А. Королева «Голова Гоголя», «Человек-язык», «Змея в зерка­ле», «Эрон»).

Литературные произведения (в том числе и литературная классика), препарированные постлитературой, все чаще пред­стают в общественном сознании в виде схем сюжетов и конф­ликтов, условных знаков и эмблем, облегченных дайджестов и слоганов, заменяющих собой сами художественные тексты и стоящие за ними конфигурации художественной реальности, приобретая орнаментальный характер. В сознании полупросве­щенной общественности литературные герои и имена самих писателей, отрываясь от литературного контекста, начинают функционировать как персонажи анекдотов — на уровне от­дельных запоминающихся ситуаций, поступков, слов (вспомним хармсовского Пушкина или того же Ивана Чонкина у Войнови­ча, а из последних произведений — «Монументальная пропа­ганда» того же Войновича).

Частная жизнь, особенно те сферы, которые с трудом рег­ламентируются обществом, государством, политиками, куль­тура повседневности выходят на первый план социокультур­ных интересов современной России (заметно нарастают де­политизация, деидеологизация, пародийность, развлекатель­ность, гедонизм; широкое распространение получают непри­вычные для советской и русской культуры эротика, порног­рафия, «чернуха», «облегченные» жанры и стили культуры, кич, шоу-индустрия, «пиар»). Все эти «срезы» и аспекты мас­совой поп-культуры, рекламы, пропаганды активно включа­ются и «перевариваются» в постлитературных произведени­ях, и нередко использованный внелитературный прием пре­вращается в постлитературный метод, в тематику и культур­ную семантику постлитературы. Яркий пример — поэзия Т. Кибирова.

Особое развитие в современной России получают марги­нальные и диффузные формы культурных и цивилизацион-ных процессов; общество все более атомизируется, в струк­турном плане усиливается аморфность и размытость всех смысловых границ, социокультурных форм и интересов, субъективно переживаемых и деятелями культуры, и рядо­выми потребителями культурной продукции как падение на­циональной культуры или даже «антикультура». Место тра­диционных мировых религий в постсоветском десекуляри-зованном обществе все чаще начинают занимать религиоз­ный модернизм, сектантство, эзотеризм, мистицизм, прово­цирующие решительную борьбу с ними не только господ­ствующих церковных институтов, но и официальных госу­дарственных органов власти и административных учрежде­ний. Все это также — вольно или невольно — становится предметом современной русской постлитературы.

Резкое понижение социокультурной и цивилизационной определенности, идейный и стилевой эклектизм, принципи­альная широта и «всеядность» ценностно-смысловых крите­риев в современной культуре России — показатель не только ее кризиса, «смуты», но и ее открытости будуще­му, стремительным и радикальным социокультурным мета­морфозам на рубеже XX—XXI веков, в значительной сте­пени сегодня непредсказуемым. В этом отношении русская постлитература XXI века, несомненно, является феноменом открытой культуры, каковой не может не быть отечествен­ная культура рубежа тысячелетий.

Как и все иные формы современной «.посткультуры» («пост­музыка», «постживопись», «посттеатр», «посткино» и т. п. моди­фикации современного «постискусства», которое в целом го­раздо ближе к кичу, нежели искусству XIX и большей части XX веков, а также «постфольклор», «постнаука», «постфилосо­фия», «пострелигия» и другие порождения современного ду­ховного кризиса), постлитература нуждается в дальнейшем осмыслении и изучении. Однако уже самые первые наблюде­ния за порождениями русского постмодерна говорят о том, что мы имеем дело с такими явлениями культуры XXI века, которые гораздо более отличны от предшествовавших им ана­логов, нежели сходны или являются преемственными по отно­шению к ним.