Шизотипическое пространство

44. Я предлагю пройтись по всем патологическим языкам и
пространствам еще раз на основе всего сказанного. При истерии как
неврозе симптоматическим пространством являются различные участки
тела, и языковая деятельность исходит от них, взывая о помощи. При
истерической психопатии пространство - это пространство сцены и
зрительного зала - языковая деятельность исходит со сцены и направлена в
зрительный зал. В своей языковой деятельности, в истерической
коммуникции субъект навязывает объекту свое желание (которому не
сужденио сбыться, добавил бы Лакан).

45. При обсессивном неврозе пространство делится на два - хорошое
и плохое, и языковая деятельность сводится к угадыванию того, по какому
пространству из обозначенных на семантическом распутье можно идти и
стоит ли идти вообще. При обсессивной психопатии пространство - это
пространство ритуала. Оно достаточно большое и разнообразное - это
либо церковь для моливы, либо чистое поле для заговора. Языковая
деятельность при обсессивной психопатии - это ряд повторяющихся
ритуальных формул, направленных на то, чтобы умилостивить высшую
мистическую силу. Таким оразом, обсессивная коммуникация - это
сообщение, причем не навязывание, как при истерии, но достаточно робкое
сообщение объекту, который всегда здесь понимается как мистический
объект, факта исправного отправления ритуальных функций.

46. При депрессии пространство и язык редуцируются до
внутриутробного существования. То есть языка может просто не быть -

вместо него некоторые оральноподобные покрикивания, означающие жалобу на отсутствующую еду и любовь или отсутствующую мать как объект, удовлетворяющий потребность в еде и примитивном оральном наслаждении. При депрессивном расстройстве субъект коммуницирует с самим собой и со своим утраченным и интроецированным объектом. Даже при самоубийстве он посылает сообщение утраченному объекту, смысл которого в том, до чего его довели, "вот что вы со мной сделали". Необходимо заметить в этой связи, что меланхолик почти всегда немножко истерик. Он всегда просит обратить на него внимание, если возможно, но в отличие от истерика не требует, не навязывает, а именно просит, однако иконическая природа коммуникации, в смысле Т. Заца [Zsasz 1971], здесь та же, что и при истерии - меланхолик всем своим видом показывает, что он нуждается в жалости и поддержке.

47. При шизоидной психопатии пространство - это пространство
мысли и текста. Вернее, можно сказать так, что при шизоидии все
пространство делится на две половины - горнюю и дольнюю. Горнее,
высшее пространство - это то, где обитают мысль и Бог, дольнее - это
призрак мира неважных (в смысле несущественных) и призрачных
симулякров. Ср. у Тютчева:

Как дымный столп светлеет в вышине! -

Как тень внизу скользит, неуловима!..

"Вот наша жизнь, - промолвила ты мне, -

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма..."

Текст для шизодида расположен в нижнем пространстве, потому что других способов фиксировать мысль не существует, но устремлен в горнее пространство. Точно так же, живя в энтропийном времени мира, он устремлен в информативное время текста (см. главу "Шизотипическое время"). Шизоидная коммуникация - это сообщение из мира дольнего миру горнему, она предназначена не для людей, а для Бога (в крайнем случае, для будущих благодарных потомков).

48. При эпилептоидной психопатии пространство - это расчищенное
для отправления властных функций пространство. Это плац, где
маршируют солдаты, поле, на котором можно развернуть битву, империя,
которой можно управлять. Эпилептоидное пространство транспарентно, во
всяком случае, авторитарный субъект стремится к тому, что бы сделать его
прозрачным для отправления властных полномочий. Языковая
деятельность эпилептоида стремится к охвату всего транспарентного
пространства властным авторитарным словом: "Народ, не толпись,
расходись" ("Унтер Пришибеев"). Эпилептоидная коммуникация

навязывает объекту не желание, как истерическая коммуникация, но директиву подчинения. Главный языковой элемент речи эпилептоида -императив.

49. Психастеническое пространство миниатюрно, оно во многом было бы похоже на депрессивное пространство с тем лишь различием, что депрессивный субъект может не рефлексировать, а иногда просто не может рефлексировать, психастеник же рефлексирует по определению. Психастеническое пространство - это пространство рефлексии. Не утроба, но скорее комната Раскольникова, тесная, но достаточная для того, чтобы можно было рефлексировать. В большом разомкнутом пространстве психа­стеническая мысль теряется, поэтому она любит укромнее уголки. Яыковая деятельность психастеника - это деятельность по пережевыванию прошедшей реальности. Его объект находится в прошлом. Говоря с кем-то, психастеники, как правило, думают о другом. Суть психастенической коммуникции - это напоминание о том, что все не так благополучно, как может показаться на первый взгляд.

50. Паранойяльное пространство безгранично, но однозначно, оно объемлет всю предметную область, доступную чувственному взору и интеллектуальному восприятию, - надаром параноики так любят путешествовать. Но оно наводит субъекта только на одну мысль и одно высказывание: "Вот еще одно подтверждение того, что она мне изменяет... что все на меня обращают внимание., что кругом одни враги". Таким образом, коммуникация параноика направлена на себя и свой объект как подверждение своей сверхценной идеи, какова бы она ни была. Это, конечно, псевдокоммуникация, так как объект, так же как и все остальные предметы мира, становится просто еще одним подтверждением основной, единственной мысли. Если параноик-ревнивец разговаривает с женой, то сам вид ее свидетельствует об измене лучше всяких слов, да и разговор идет об измене, и сам факт разговора - это измена ("Ты говоришь со мной, а мысленно обращаешься к нему!").

51. При шизофрении пространство меняет свои габариты от
микроскопических до космических. Пространство при шизофрении
экстраективно, то есть не соответствует существующему в нашей
"согласованной реальности " (термин Н.И. Гурджиева - Ч. Тарта [Тарт
1998]). Язык шизофреника - это базовый язык (в смысле Шребера [Лакан
1997]) - то есть язык несемиотический, на нем можно разговаривать с
галлюцинаторными объектами, с Богом и т.д. Соответственно, суть
шизофренической коммуникации - это отсутствие коммуникации в
нешизофреническом смысле.

52. В чем суть шизотипической коммуникации? В чем особенность
шизотипического пространства? На эти вопросы трудно ответить, не
вспомнив о загадочном, причудливом и синтетическом характере
шизотипического расстройства. Свою речь шизотипический субъект может

начать тепло и спокойно, как циклоид, продолжить ярко и образно, как истерик, и закончить точно и робко, как анакаст. (Когда Онегин в конце романа говорит:

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я, -

то это одновременно и истерическое, и обсессивно-компульсивное высказывание. Истерическое оно потому, что Онегин навязывает свое желание в энергичной, эмоциональной и образной форме. Но истериком его сделала любовь. По натуре своей он ананкаст (педант, как говорится о нем в первой главе - "Ученый малый, но педант"). Поэтому свое истерическое высказывание он аранжирует обсессивно-компульсивно. Он должен быть уверен каждое утро, что увидится с Татьяной. Уверенность и повторяемость - постоянные спутники ананкаста; если их нет, то начинается тревога. В каком-то смысле видеть Татьяну становится обсессивно-компульсивным долгом Онегина, который он стремится выполнить со всей ананкастической добросовестностью, о чем он ей и сообщает.)

53. Продолжая, можно сказать, что шизотипист может начать свою речь, как шизоид, длинными абстрактными фразами, а закончить ее эпилептоидной директивой. В качестве примера вспомним предвыборную кампанию Путина, когда он весьма интеллигентно, умно и корректно выражал свои мысли, но, когда речь зашла о чеченской войне, он призвал "мочить чеченцев в сортире" (здесь еще и анально-садистическая, то есть обсессивно-компульсивная аранжировка).

54. Соответственно, шизотипическая личность может выступать и на истерической сцене, и в обсессивно-компульсивном ритуальном "капище", и в психастеническом закоулке, и на эпилептоидной площади, окруженная народом, и в обширном паранойяльном пространстве, и даже в экстраективном шизофреническом псевдопространстве.

55. Повторю, мы не поймем загадочного языка и причудливых
поведенческих установок шизотипической личности, если и не будем
помнить о ее синкретической природе. Именно синкретической, а не
синтетической, поскольку суть шизотипического расстройства в том, что
шизофренический схизис звучит здесь приглушенно, но вполне отчетливо.
Именно он дает возможность проявляться внутри одной личности такой
богатой палитре языковых, пространственных, временных и логических
установок. Если шизофреника сранивают с оркестром без дирижера, то
шизотиписта можно сравнить с оркестром, исполняющим сложнейшую
симфонию Шенберга или Штокгаузена, которая не сведущему в музыке
человеку может показаться как раз оркестром без дирижера.

56. Главное отличие шизотипической личности от шизофренической
в том, что в первой внутренний шизоид внимательно следит за внутренним
сангвиником, внутренний анакаст - за внутренним истериком,
психастеник - за эпилептоидом и заодно за параноиком, и все вместе они
следят за тем, как бы не сойти с ума, то есть не превратиться в настоящего
шизофреника-психотика, не трансгрессировать в то пространство, где уже
никто ни за кем не следит.

57. Но мы пока предложили слишком механистическое
представление о языке и пространстве шизотипической личности. Шизоид
+ циклоид + ананкаст + и т.д. - все это так, но этим мы не показываем
сути. Зададимся вопросом так: что происходит, когда имеется масса
разнородных элементов? Как их интегрировать? Чтобы их интегрировать,
нужно выйти на другой порядок. Как объединить "ножницы",
"социализм", "однако", "невзирая ни на что", "убивать", "белизна лица",
"на", "из-за", "вследствие"? Эти элементы можно объединить, лишь выйдя
на метауровень, сказав, что это все слова.

Я думаю, что особенность языковой деятельности шизотипической личности - это направленность на языковую деятельность. В этом ее родство с шизофренией, родство, обусловленное автологичностью шизофренической речи. Но в отличие от шизофреника шизотипист говорит не на "базовом" бредовом языке, а в каком-то смысле на нормальном, но суть этого разговора - разговор на языке - о языке. В этом смысле каждый шизотипист - потенциальный Витгенштейн и Лакан. Конечно, если человек, страдающий шизотипическим расстройством, интеллектуально и эмоционально не развит, мы с трудом заметим у него эту особенность, но все же обращенность к речи ради речи есть у любого "шизо-" - будь то даже примитивная стереотипия или персеверация безнадежно деградировавшего парафреника.

58. То же самое мы можем сказать, ту же гипотезу высказать относительно шизотипического пространства. Если оно так разнородно, то единственный выход - обыгрывать эту разнородность, говорить о пространстве. В этом смысле каждый шизотипист - потенциальный Магритт и Дали, картины которых посвящены обсуждению свойств и природы пространства, как и любой фильм в фильме и текст в тексте посвящены осуждению природы и свойств соответствующего типа искусства.

59. В шизотипической культуре XX века так и происходит -полиморфность текста порождает метатекстовость - цитаты и реминисценции, неомифологизм, множественнсть смыслов, временную и пространственную изощренность, поливерификационизм, глубинную и принципиальную несводимость к чему-то единому. Будь то время, пространство, язык, логика и вся структура дискурса в целом.

60. Попробуем все же ответить на вопрос о том, что же первично -
сама болезнь, которая деформирует язык, или язык, который своими
первичными деформациями порождает болезнь. Рассмотрим самый
простой случай - фобию маленького Ганса. Маленький Ганс боялся
больших лошадей, которых он отождествлял с отцом из страха кастрации.
Для того чтобы отождествить лошадь с отцом, нужно, чтобы был механизм
такого отождествления. Этот механизм существует только в языке. За
пределами языка невозможно (даже если предположить, что в некоей
безъязыквой реальности есть лошадь и отец) отождествить их. Для этого
надо осуществить чисто языковые операции. "Лошадь похожа на отца.
Лошадь - это отец. Я боюсь лошади, потому что это отец".

61. Все же непонятно, что здесь первично. Получается, что,
существуя в языке, фобия зарождается как бы параллельно языку.
Вспомним, как было дело с маленьким Гансом. Он хотел спать с матерью и
теребил свой Wiwimacher. Отец пригрозил ему, что если он так будет
делать - лезть к матери в постель и теребить пенис, - ему его отрежут.
Примерно так было дело, если не вдаваться в детали. Желание матери -
носит ли оно языковой характер? А ведь оно в основе всего. Ведь это было
бессознательное желание. Он не говорил себе: "Я хочу спать с мамочкой".

61. Но если бы бессознательное не было структурировано как язык, если бы оно не "говорило", то как бы оно могло подсказать это желание спать с матерью? Я не знаю ответа на этот вопрос и склонен считать, что желание тоже обусловлено языком. Ведь и в желании есть означаемое и означающее, субъект и объект. Вся Эдипова структура заложена в языке. Отец, мать и сын - это прежде всего слова. Отношения между ними -любит, ненавидит, желает смерти - это тоже слова. Я склонен допустить, что не остается ничего делать, как предположить, что язык сам вырабатывает психопатологию. К тому же Эдипов комплекс - это не совсем психопатология, это некий универсальный психологический механизм в жизни человека, из которого он может выйти здоровым, а может заболеть. Какую роль здесь играет язык?

62. Он мог бы подружиться с соседской девочкой и избыть этим Эдипов комплекс. Но, видимо, дело в том, что язык сам патологичен, он сам патологизирует ситуацию (вспомним работы Кроу). То, что свойство все отождествлять является неотъемлемым и главным свойством языка, позволяет человеку отождествлять все на свете, что он хочет. Можно сказать, что это избыточное, симтомообразующее свойство языка. Для жизни в ее примитивном понимании, в общем, не нужно, чтобы все было возможно отождествлять. Отец - это отец. Мать - это мать. А лошадь - это лошадь. Но мы можем сказать: "Лошадь похожа на отца - она большая, у нее (у коня) большой пенис, но она также падает, и у нее большой живот, поэтому она похожа на мать, которая рожает сестренку. Лошадь - это отец, и лошадь - это мать. Это уже схизис, и он опять-таки дозволяется языком.

63. У всех животных есть инстинкт размножения, продолжения рода. Но у них нет Эдипова комплекса, потому что они не умеют отождествлять. Поэтому они спокойно совокупляются со своими родителями. Эдипов комплекс придуман людьми, он задан языком. Тут ничего не поделаешь.

64. С пространственной точки зрения Эдипов комплекс складывается из трех компонентов: желание - это желание приближения (переход из "там" в "здесь"), ненависть - это отдаление (переход из "здесь" в "там", и смерть и кастрация - это удаление и отделение (переход из "здесь" в "нигде"). Фобия - это всегда боязнь приближения. Маленький Ганс боится приближаться к лошади-отцу, которого он бессознательно хочет устранить как соперника.

65. Таким образом, язык всегда связан с пространством. При истерии происходит вытесение, то есть перемещение из пространства сознания в пространство бессознательного. Затем симптом выходит наружу в виде чего-то инкорпорированного, в виде истерической стигмы. Но все эти пространства, кроме последнего, сугубо языковые. Допустим, кто-то получил пощечину и вытеснил этот факт в бессознательное, то есть попросту о нем забыл. Но в бессознательном, в языковом пространстве бессознательного, эта пощечина сохранилась. Пощечина - это факт языка. Допустим, если вас просто хлестнула ветка по щеке, от этого не произошло бы истерии. Пощечина - символ оскорбления. Языковой конвенциональный факт.

66. Дальше происходит интересная вещь. Из чисто языкового
пространства симптом вылезает наружу в физическое пространство, на
тело субъекта; при этом при помощи языкового механизма
метонимического отождествления: пощечина - невралгия лицевого нерва -
знак теряет конвенциональность, иконизируется. Поэтому истерия внешне
воспринимается как соматическая болезнь, у человека болит щека. Нет, это
язык принял такую иконическую форму. Это не просто болит лицо, это
немое сообщение: посмотрите, что со мной сделали, как меня оскорбили
(ср. [Szasz 1971]). Язык сыграл партию, поменяв чисто ментальное
пространство и чисто ментальное действие, обернув их в физическое
пространство и физический симптом.

68. Гораздо сложнее все происходит при обсессии. Допустим, человеку все время навязчиво необходимо мыть руки. Он этим смывает "грязь", предположим, неудачную связь с проституткой, которая его оскорбила или ему там что-то не удалось. Метафора "грязь" и "нечистые действия" - сугубо языковая метафора. (Обычно это "половая" грязь. Позволю себе привести устный пример Вячеслава Цапкина, который как-то спросил у своего пациента-мезофобика, откуда взялась грязь, которую он отмывает. Тот ответил, указывая на пол, - это половая грязь. Здесь сработала двойная метафора - пол в значении "sex" и грязь в значении "нечистая связь".)

69. Итак, обсессивно-компульсивный субъект моет руки, пытаясь
отмыть "половую грязь". Какую роль здесь играет язык и языковое
пространство?

Сложность обсессивно-компульсивного поведения в том, что симптом изолируется в бессмысленное навязчивое действие. Изоляция наряду с эмоциональной отгороженностью от остальных действий подразумевает многократное повторение. Является ли повторение фактом языка? Мы можем видеть повторение в природе, ряд деревьев, повторяются дни и ночи. Ритм господствует в природе. В языке как будто особенно никакого ритма нет, но это только кажется. Повторяются гласные и согласные, слова и части речи, высказывания и паузы между ними. Это еще не ритуальный, не навязчивый ритм, но кто сказал, что молитва примитивному богу, повторяемая многократно, родилась позже, чем фраза "Дай мне сковородку". Ритуал - очень древнее явление (для того чтобы согласиться с этим, не обязательно читать Элиаде и Топорова). Об этом писал еще Фрейд в "Тотеме и табу": первоначальный ритуал - аналогия современной навязчивости. Но люди не стали бы тратить время на ритуалы, если бы у них не было в этом необходмости. Значит, их что-то беспокоило, какие-то патологические процессы, которые они воспринимали космически - например, отсутствие дождя.

70. В церковной практике, когда совершается грех, его замаливают, то есть много раз навязчиво повторяют одну и ту же формулу. В обсессии происходит примерно то же самое. "Грех", "нравственная нечистота" -понятия языка. Это не подлежит сомнению. Если же мы обратимся к младенческим основам обсессии, к приучению к туалету, то испражение не просто знак, но это на первое время самый главный знак - символ первоподарка, а потом денег во взрослом состоянии. Вспомним, что все, что исходит из тела вон, это язык. То, что интроецируется в тело - не-язык. Как же быть в таком случае с депрессией?

71. Действительно, как депрессия связана с языком, если принять, что она зарождается на оральной стадии, когда малыш не умеет говорить? Но понимать-то он понимает! С точки зрения Мелани Кляйн, депрессивная позиция возникает тогда, когда формируется целостный образ первичного объекта. Если есть целостный образ - значит, есть и язык. Язык - это не обязательно когда говорят. Язык - это и когда молчат (В этом была ошибка Витгенштейна.) Депрессия - это отказ от языка, но от языка, а не от чего-нибудь еще. Это что-то да значит. Депрессивный человек - как раб, зарывший свой талант в землю. Действительно, он не пользуется языком, не дает его "в рост", но от того, что раб зарыл талант в землю, тот не перестал быть денежной единицей.

72. Если говорить об оральных истоках депрессии, то, конечно, язык присутствует при этом. Когда происходит депривация груди, то младенец уже понимает, что такое грудь - это источник еды и наслаждения. Пусть он

пока не знает слов "грудь", "кормление", "любовь". Но он несомненно знает слово "мама" и понимает ситуациаю "мама здесь" и "мамы нет". Ситуация, при которой мамы нет, угрожает насыщению пищей и первичному эротическому удовлетворению. Но при чем же здесь язык? У животных, когда происходит депривация материнского, вряд ли имеет место интроекция утраченного объекта - суть меланхолии, по Фрейду. У животных может быть тоска, но не может быть меланхолии. Различие в том, что тоска прекращается, когда возвращается мать, или избывается со временем. Меланхолия репродуцируется при помощи чисто языковых механизмов отождествления и переноса. Когда субъекта покидает возлюбленная, из бессознательного выплывает исходная речевая конструкция "мамы нет".

73. Что происходит при паранойе? Субъекту начинает казаться, что
все имеет отношение к нему. "Они все наблюдают за мной" - бред
отношения. "Они все преследуют меня" - бред преследования. "Они все
любят меня" - эротомания. "Они все изменяют мне с моей женой" - бред
ревности. Вот четыре основных вида паранойи. Но именно язык в
принципе позволяет всем объектам быть приписанным одному субъекту.
"X. наблюдает за мной". Здесь я хочу подчеркнуть, что любой объект,
поставленный вместо X., будет составлять правильно построенную фразу
на естественном языке. "Все посетители метро наблюдают за мной". "Все
жители города наблюдают за мной". "Президент страны внимательно
наблюдает за мной". "Слон пристально наблюдает за мной". "Стол
равнодушно наблюдает за мной". "Портрет Гоголя исподтишка наблюдает
за мной".

74. Лакан определял симтоматическую речь как преобладание
означающих над означаемым. И вот язык в этом смысле сам по себе
симптоматичен. В нем гоораздо больше означающих, чем означаемых.
Язык избыточно богат словами и выражениями, которые можно самыми
разнообразными способами комбинировать друг с другом. Паранойя,
пользуясь этим, отличается от шизофрении тем, что использует правильно
построенные языковые конструкции. Хотя формально, с
прагмасемантической точки зрения, фразы "Стол наблюдает за мной" и
"Портрет Гоголя наблюдает за мной" являются "злоупотреблением"
языком, как сказали бы аналитические философы. Когда появлются такие
фразы, это признак экстраекциии, перехода от паранойи к параноидной
шизофрении, к бредово-галлюцинаторному мышлению.

75. Кажется, это вполне конструктивное определение шизофрении.
Это психическое заболевание, при котором всерьез используются
неправильные речевые конструкции. Ни при каких других душевных
заболеваниях этого не наблюдается. Шизофреник может нарушить не
только прагмасемантические, но и синтаксические законы построения
речевого высказывания. Он может сказать "Около пяти смотрит на меня".
"Я наблюдает за меня". "Весь мир - это переодетая женщина, которая

волками преследуешь меня и хочет совокупиться за мой счет мою тетушку". Шизофрения - это язык, уподобленный поломанной механической игрушке. Все это мы видим в психотической поэзии Хлебникова и ОБЭРИУтов.

Как-то бабушка махнула

и тотчас же паровоз

детям подал и сказал:

пейте кашу и сундук.

Утром дети шли назад

сели дети на забор

и сказали: вороной,

поработай, я не буду,

Маша тоже не такая

как хотите может быть

мы залижем и песочек

то что небо выразило...

76. Что же такое шизотипическое расстройство в точки зрения языка? Это нечто подобное тому, когда из обломков чего-либо пытаются построить что-то новое. Речь, конечно, идет о языковых обломках и построении шизотипического дискурса.

77. В основе любого схизиса лежит несоблюдение законов логики. Вместо закона тождества (или рефлексивности), А = А, здесь господствует закон тождественности всего всему. А может быть не равно А. Например, шизофреник может скзаать "Я - это не я, а другой человек". Шизофреническое А может быть кем угодно - яблоком, стулом, Достоевским, Иисусом Христом (на этом построен бред величия -экстраективная идентификация (см. [Руднев 2002], глава "Бред величия"). Вместо закона исключенного третьего: либо А либо не А, в котором определяющую роль играет дизъюнкция, здесь превалирует закон включения третьего, где определяющую роль играет конъюнкция. И А и не А. Допустим, шизофреник может сказать: "Я приду домой, и я никогда не вернусь домой". Или даже еще более радикально: "Я человек, и я камень". Или "Я человек, я - Бог, я край кровати, опущенный вниз уголками рта" (нечто вроде строки из шизофренического стихотворения).

78. Но это большой шизофренический схизис. Шизотипический
схизис иной. Шизотипист понимает, что Я - это Я, что он либо человек,
либо Бог. Схизис шизотипической личности и, соответственно, нарушение
законов бинарной логики носят более тонкий характер. "Этот объект
одновременно и частица, и волна". Здесь нарушен закон исключенного
третьего. Между тем, это один из фундаментальных законов квантовой
механики - принцип дополнительности Нильса Бора. Это шизотипический
по своей сути закон.

Шизотипист никогда не скажет: "Я - это не я". Но он вполне может сказать: "Иногда я кажусь себе не самим собой. Меня будто подменили". Здесь могут действовать механизмы диссоциации или деперсонализации. Поэтому шизотиписту так трудно сделать альтернативный выбор. Тебе это нравится или не нравится? "И нравится, и не нравится". Ты хочешь пойти в кино? "Я и хочу, и не хочу".

Как в старом анекдоте про раввина, который хотел рассудить спорящих. Когда один из них изложил свои доводы, раввин сказал: "Знаете, вы правы". Тогда другой спорящий тоже изложил свои доводы. И раввин сказал: "Знаете, вы тоже правы". Тогда жена раввина сказала: "Слушай, Исаак, так не может быть, чтобы и тот, и другой был прав". Тогда раввин посмотрел на жену и сказал: "А знаешь, Сарра, ты тоже права". Шизотипист пользуется просто другой логикой - трех- или четырехзначной.

79. Но самое главное, что шизотипический схизис носит не
настолько архитектурно выстроенный характер, как шизофренический. Он
может быть ступенчатым. Он проявляется в синкретизме составляющих
шизотипическую личность радикалов. Допустим, шизотипист хочет
описать свое чувство к близкому человеку. (Допустим, этот условный
шизотипист обладает всеми возможными радикалами). Циклоид в нем
скажет: "Я просто отношусь к нему с симпатией". Шизоид в нем скажет:
"Иногда я страстно люблю его, иногда я к нему холоден" (психастетиче-
ская пропорция, по Э. Кречмеру). Истерик в нем скажет: "Я обожаю его,
просто обожаю!". Ананакаст скажет: "Во мне этот человек по временам
вызывает симпатию". Психастеник скажет: "Мне кажется, что этот человек
мне дорог, и я жалею его и сочувствую ему". Эпилептоид скажет: "Я
люблю, когда он мне подчиняется". Параноик (ревнивец) скажет: "Я любил
его, но он постоянно изменял мне, поэтому я ненавижу его". И все это
будет в одной личности.

80. Но еще более важно то, что все эти чувства будут у шизотиписта
уживаться вместе благодаря тому, что это для него не просто чувства, а
высказывания, произнесенные на языке. Сказать же можно все что угодно.
Эту суть шизотипического (постмодернистского) мышления прекрасно
уловил Умберто Эко, когда в заметке, посвященной роману "Имя розы",
писал, что постмодернистский человек не может просто сказать "Я люблю

вас". Это слишком плоско для него. Но он может сказать "Как говорил д'Артаньян Констанции Бонасье: "Я люблю вас"". И тогда все встанет на свои места. Потому что в этом случае будет подчеркнута языковая опосредованность любого высказаногго и невысказанного чувства.

81. Не совсем точно говорить, что шизотипический человек - это
циклоид плюс шизоид плюс ананкаст и т.д. Гораздо точнее было бы
сказать: "Шизотипист - это такой человек, который в своих ментальных
проявлениях использует и язык циклоида, и язык шизоида, и язык
истерика" и т.д. Так, один из самых выдающихся русских писателей-
шизотипистов написал роман, который называется "Роман", роман, героем
которого явлется роман. В этом романе синкретически спаяны осколки
языков всех возможных русских писателей в основном XIX века -
Тургенева, Толстого, Гончарова, Лермонтова, Пушкина, Достоевского,
Чехова. Одна фраза как будто из Тургенева, другая вроде бы из
Достоевского, третья - из Чехова.

82. Мозаичность шизотипической личности - это языковая
мозаичность. Предствим себе такого фантастического человека, голова
которого сделана из глаголов, спина - из существительных, руки - из
прилагательных, а ноги - из наречий. Примерно так функционирует
сознание шизотиписта. Или гораздо сложнее. Голова из подлежащего и
сказуемого, спина - из прямого дополнения, руки - из согласованных
определений, а ноги - из различных обстоятельственных слов и
выражений. Можно еще усложнить картину, но мысль, кажется, понятна и
так.

83. Когда шизотипист начинает говорить, он не знает, какая его субличность скажет и что и, главное, как она скажет. Он не властен над своими радикалами. Скорее всего, поэтому шизотиписты тяготеют к междисциплинарности. Замечательный пример этому - Жак Лакан, который пользовался в своих семинарах терминологией из математики, теории информации, логики, топологии, теории игр, структурной лингвистики и антропологии, философии Гегеля, Платона, Спинозы и так далее. И он сам в своих семинарах не знал, с какой области знания начнет, а какой закончит. То же самое Юнг с его увлечением различными мифологиями, оккультными науками, мистикой и алхимией. Здесь все же есть различие: увлечения Юнга более однородны и поэтому более психотичны - его привлекало все чудесное. Но ведь между шизотипистом и шизофреником не существует четкой границы. Роман "Школа для дураков" С. Соколова написан о шизофренике, но он написан шизотипистом. Однако стихи Хармса, Введенского и Хлебникова - это шизофренические стихи, написанные шизофрениками.

84. Шизотипическое расстройство подобно результату Вавилонского столпотворения - смешению языков. Шизотипист - характерологический полиглот, и одновременно он не знает ни одного языка в совершенстве.

Недавно вышла нашумевшая во Франции, на родине постмодернизма, книга А. Сокала и Ж. Брикмона "Интеллектуальные уловки" [Сокал-Брикмон 2002]. Там авторы-математики обвиняют всех философов-постмодернистов, начиная с Лакана, в безграмотном и произвольном употреблении терминов из точных наук. К этому списку я добавил бы Ю.М. Лотмана, который любил козырнуть знаниями из биологии или из физики Пригожина. Но эти авторы-шизоиды не понимают, что имеют дело с особыми людьми и что обвинять их в верхоглядстве - значит бить мимо цели. Неточность, прозвольность всех этих аналогий - как раз самое ценное в шизотипическом мышлении, так как оно позволяет уловить то, что не улавливается путем точного и скрупулезного анализа.

85. Этот языковой и культурный полиглотизм шизотипистов опосредован тем, что исток их расстройтсва - это искажения языка, смешение языков. Если применительно к истерии, обсессии или депрессии их языковое присхождение надо доказывать, то при шизотипическом расстройстве оно очевидно. В этом смысле один из главных тестов на шизотипичность может заключаться в том, чтобы спросить человека, что первично - материя или сознание. Он скажет: "Ни то, ни другое - первичен язык". Недаром основатель лингвистической философии Витгенштейн был одним из главных шизотипических мыслителей XX века. То же самое можно сказать о Лакане.

VII. ПРИЛОЖЕНИЕ

Сухая река" и "пустой челнок"

(К описанию фрагмента шизотипического дискурса)

86. Строка "В сухой реке пустой челнок плывет" из стихотворения Мандельштама "Я слово позабыл, что я хотел сказать", пожалуй, одна из самых характерных в шизотипических стихах замечательного русского поэта. Творчество Мандельштама изучалось очень интенсивно и чрезвычайно плодотворно в 1970-1980-е годы, и сейчас мы хотим показать его патографическую подоплеку.

87. Первым эту строку анализировал Г.С. Померанц в статье с характерным названием "Басе и Мандельштам". Вот что он писал о ней, анализируя стихи Мандельштама как заведомо алогичные в духе дзенского коана:

"Мандельштам описывает абсолютное слово негативно, отрицая все возможные предикаты, не давая о нем никакой

В настоящем разделе я использую результаты своей статьи [Руднев 1990], где это стихотворение достаточно подробно исследовалось. Тогда автор даже не знал слова "шизотипический", однако не случайно в этом раннем разборе проводились постоянные паралелли между поэзией Мандельштама и философией Витгенштейна — двух главных шизотипистов XX века.

информации или сталкивая их в алогичных нелепых сочетаниях. <...> В этом стихе мы ощущаем не столько чувственно осязаемые образы, сколько разрыв между ними, паузы между словами, ритмические интервалы, в которых всплывает дух целого, невыразимого никакими нагромождениями частностей. То, что описывается, только поплавки, колебания, которые намекают на какое-то скрытое незримое течение. Прямой переклички с Басе здесь нет, но можно говорить о русском эквиваленте того, что японцы называют "югэн" (простого по форме намека на непостижимую тайну)" [Померанц 1970: 200].

Возможно, такая интерпретация имеет право на существование, но она делает этот текст сильно похожим на поэтическое шизоидное высказывание, а это, конечно, не так. Это полное боли и отчаяния стихотворение о смерти и поэтическом бесплодии. К тому же Померанц не отметил, что "пустота" очень важное слово в дзенско-даосской традиции. Она исходная основа всего. В "Дао де дзине" говорится: "Дао пусто, поэтому его и можно наполнить, поэтому оно и есть все".

88. Итак, это стихотворение о смерти - "чертог теней", "стигийская нежность", "стигийское воспоминание". Здесь появлется тема Стикса -реки мертвых, на которой переправляются души умерших в царство Аида. На это впервые обратил вниание Омри Ронен [Ronen 1976]. Пустой челнок - это лодка Харона, которая перевозит по пустой мертвой реке души умерших. Вот еще одна интепретация.

89. Из этой интерпретации следует, что челнок движется не вдоль, а поперек реки. Это подключает другое значение слова "челнок" - ткацкое:

На перламутровый челнок

Натягивая шелка нити,

О пальцы гибкие, начните

Очаровательный урок.

И я люблю обыкновенье пряжи:

Снует челнок, веретено жужжит.

Челнок - это инструмент, при помощи которого подается поперечная нить (уток) на продольную основу станка, что и создает ткань. Челнок, рождающий ткань, ассоциируется у Мандельштама с идеей языковой ткани, что, как мы увидим, чрезвычайно важно для этого текста. Другие тексты Мандельштама подтверждают это понимание. В предисловии к "Разговору о Данте" сказано:

Надо перебежать через всю ширину реки, загроможденную подвижными и разноустремленными китайскими джонками, - так создается смысл поэтической речи, его, как марштрут, нельзя восстановить при помощи опроса лодочников.

Они не расскажут, как и почему мы перепрыгиваем с джонки на джонку.

Поэтическая речь есть ковровая ткань, имеющая множество текстильных основ. <...>

Она прочнейший ковер, сотканный из влаги, - ковер, в котором струи Ганга, взятые как текстильная основа, не смешиваются с пробами Нила и Евфрата.

Поэтическая речь, - говорит Мандельштам в самом начале "Разговора о Данте", - есть скрещенный процес, и складывается он из двух звучаний. Первое из этих звучаний - это слышимое и ощущаемое нами изменение орудий поэтической речи <...>.

Поэтическая речь, или мысль, лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней скрещивание двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метаморфозы, лишена всякой значительности и всякого интереса и поддается пересказу [Мандельштам 1991: 2, 363].

89. Получается, что в контексте размышлений Мандельштама о
поэзии пустой челнок, двигающийся по сухой реке, это как бы
сломавшийся ткацкий станок поэзии, работающей вхолостую - основная
тема стихотворения. Вспомним: "Я слово позабыл, Что я хотел сказать".
Что ж это за слово, кстати? Возможно, это слово "смерть". Но я думаю, что
это просто "слово". В смысле "вначале было Слово". И вот это как если бы
Бог забыл Слово, которое было в начале, из которого он творил мир.
Слово - это в каком-то смысле и есть наш челнок. Поэт описывает то, как
он не может разродиться языковым высказыванием, то есть все это
стихотворение - прежде всего о языке.

90. Нас поэтому не должно удивлять и напрашивающаяся
психоаналитическая ассоциация: пустой челнок - это фаллос, который
"снует" по вагине, тема оплодотворения-бесплодия продолжается и на
этом уровне, причем оплодотворения мнимого, мертвого - забвение слова
соотносится с сексуальной несостоятельностью.

91. Итого пять смыслов пустого челнока, плывущего в сухой реке.
Шизоидный дзенский, "в стиле коана", депрессивно-танатологический:
челнок - это лодка Харона, перевозящая души умерших. "Циклоидный",
"реалистический" - ткацкий: челнок - это инструмент, оплодотворящий

основу. Уже специфически шизотипический: челнок - символ забытого слова - не могущей родиться поэтической речи. Наконец, истерический - в смысле навязываемого недостижимого желания: фаллос, не опло­дотворяющий женщину.

92. Шизотитичность пространства этого текста сказывается в том, что оно как бы смешанное, такое же многослойное, как сам образ челнока. С одной стороны, пустота - это возможность быть наполненным. Это позитивная сторона. Во-вторых, символ смертности - это негативная сторона. В третьих, все вместе парадоксально: как может плыть пустой или не пустой челнок по сухой реке? Это напоминает картину сюрреалистов. В четвертых, образ ткацкого ченока создает перекрестную ассоциацию. В пятых, фаллос, движущийся по вагине. И наконец, и самое главное, это пустое пространство, как свидетельствует сам поэт, есть пространство языка как скрещивающегося процесса. (Кстати, слова "текст" и "ткань" произошли от одного корня.) Трудно представить себе это все одновременно, но в этом и состоит прелесть шизотипической поэзии.

Литература

Бейтсон Г. Экология разума. М., 2000.

Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М., 1999.

Винни Пух и философия обыденного языка / Пер. с англ и аналитич ст. В.П. Руднева, М., 1994.

Гаспаров Б.М. Из лекций по синтаксису современного русского языка: Простое предложение. Тарту, 1971.

Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или Судьба разума после Фрейда. М., 1997.

Лакан Ж. Семинары. Т. 2. М., 2000.

МакВильямс Н. Психоаналитическая диагностика. М., 1998.

Мандельштам О.М. Собр. соч. Т. 2. М., 1991.

Перлз Ф. Любовь, голод и агрессия. М., 2000.

Померанц Г.С. Басе и Мандельштам // Теоретические проблемы изучения литератур Дальнего Востока. М., 1970.

Руднев В. Мандельштам и Витгенштейн // Третья модернизация, № 11, Рига, 1990.

Руднев В. Шизофренический дискурс // Логос, 4 (14), 1999.

Руднев В. Характеры и расстройства личности: Патография и метапсихология. М., 2002.

Сокал А.-Брикмон Ж. Интеллектуальные уловки. М., 2002.

Сосланд А. И. Фундаментальная структура психотерапевтического метода. М., 1999.

Сосланд А.И. Что годится для бреда // Московский психотерапевтический журнал., № 2, 2001.

Тарт Ч. Пробуждение. М., 1998.

Терентьев Е.И. Бред ревности. М., 1991.

Фрейд 3. Скорбь и меланхолия // Фрейд 3. Художник и фантазирование. М., 1994.

Шапиро Д. Невротические стили. М., 2000.

Шпиц Р. Психоанализ раннего возраста. М., 2001.

Crow Т. J. Is schizophrenia the price that Homo sapiens pais for language? // Schizophrenia Research, 28, 1997.

Freud S. Inhibitions, symptom and enxiety // Freud S. On Psychopathology. N-Y., 1981.

Freud S. Psychoanalytic notes on an autobiographical account of a case of paranoia (dementia paranoides) // Freud S. Case Histories. II. N.-Y., 1981b.

Ronen O. The dry river and the black ice: Anamnesis and amnezia in Mandelstam's poem "Ja slovo pozabyl, cto ja hotel skazat // Slavica Hierosolumitana, v. 1, 1976.

Szasz Th. The Myth of mental illness. N.-Y., 1971.

Глава 8

ШИЗОТИПИЧЕСКАЯ ЛОГИКА

(Патографический комментарий к "Логико-философскому трактату" Людвига Витгенштейна)

Пересмотрел все очень строго,

Противоречий очень много.

Но их исправить не хочу.

А.С. Пушкин

"Логико-философский трактат" Витгенштейна принадлежит к числу самых известных философских сочинений XX века, он интерпретировался и комментировался десятки, если не сотни раз. При этом, поскольку произведение во многом оставалось загадочным, то все комментарии и интерпретации, как можно предположить, исходили из неверной или, скорее, однобокой установки, а именно: все противоречия и темные места "Трактата" во что бы то ни стало стремились как бы то ни было объяснить, сделать логичными, придать им законченность и стройность. Между тем сам философ по прошествии нескольких десятилетий полностью отказался от идей своего знаменитого философского опуса и не раз называл эти идеи абсурдными.

В этой главе мы предлагаем посмотреть на "Трактат" Витгенштейна с патографической точки зрения, то есть как на произведение психически нездорового человека. Такой взгляд не должен оскорбить память великого философа, однако он многое может расставить по своим местам. Я думаю, нельзя адекватно понять ни Юнга, ни Лакана, ни Перлза, ни тем более Кафку, Платонова, Булгакова, Сальвадора Дали, Рене Магритта, Луиса Бунюэля, М.М. Бахтина, Н.Я. Марра, не признав у них шизотипического расстройства (или той или иной формы шизофрении), расстройства, которым в каком-то смысле страдал весь XX век.

Неизвестно, обращался ли Витгенштейн на протяжении своей жизни к психиатру, и практически точно известно, что не обращался к психоаналитику. Тем не менее, на протяжении многих лет, да практически всей жизни, он страдал тяжелой эндогенной депрессией, которая особенно мучила его в первый период жизни, то есть в период продумывания идей "Трактата". Об этих депрессивных состояниях с суицидальным оттенком сохранилось много свидетельств друзей Витгенштейна периода его обучения в Кембридже, прежде всего Бертрана Рассела и Дэвида Пинсента (см. [McGuinnes 1988, Monk 1990, Руднев 2002]). О проблеме

самоубийства в связи с личностью Витгенштейна и его братьев, покончивших с собой, см. первую главу нашей книги [Руднев 2002].

Эндогенная депрессия - частый спутник шизотипического расстройства. В соответствии с этим весь "Трактат" носит характер мрачный, в нем нет ни одной светлой жизнеутверждающей нотки. По свидетельству того же Рассела, Витгенштейн не рассматривал логику как нечто отдельное от своей жизни, но как часть своей депрессивной судьбы, как часть своих "грехов", то есть депрессивного чувства вины.

Помимо депрессии в состав его шизотипического склада вошли еще много ингредиентов. Подробно об этом см. нашу статью "Случай Витгенштейна" - попытку патографического рассмотрения жизни философа [Руднев 2001]. Здесь же мы перечислим эти психопатологические черты лишь в той степени, в какой это поможет подтвердить шизотипическое расстройство личности.

Прежде всего это обсессивно-компульсивный комплекс. Витгенштейн был болезненно педантичным. В структуре "Трактата" это отразилось самым непосредственным образом. Здесь господствует огромное количество чисел - каждому предложению предоставлен свой порядковый номер, показывающий иерархию этого предложения по отношению к предыдущим и последующим. (О роли числа в обсессивно-компульсивной картине мира см. главу "Поэтика навязчивости" нашей книги [Руднев 2002а].)

Не менее характерным для Витгенштейна было построение сверхценных идей - паранойяльный комплекс. Прежде всего эти идеи были связаны с его творческим наследием, он часто боялся плагиата и затевал ссоры с коллегами по поводу этого. Паранойяльная мономания, утверждение одной и той же идеи по многу раз - также очень характерная черта "Трактата". Витгенштейн с паранойяльным упорством добивался опубликования "Трактата", но потом, когда наконец добился своей цели, совершенно охладел к публикации.

По своей сексуальной идентичности Витгенштейн скорее всего был латентным гомосексуалистом, то есть, по-видимому, так называемым эндокринным типом личности, что также накладывает отпечаток на мозаичность, осколочность характера (см. [Бурно 1996, Волков 2000].

Тем не менее, по всей видимости, главным радикалом в характере Витгенштейн являлся шизоидный, о чем говорит его мощный и оригинальный ум. Однако при сравнении Витгенштейна с другими выдающимися умами его времени - Фрейдом, Эйнштейном, Гуссерлем, Расселом, Хайдеггером, Геделем, Гейзенбергом - нельзя не отметить важного отличия. Это были чистые шизоиды - системы, построенные ими, отражали схематически стройный и гармоничный характер их конституции. В них нет той некоей зловещести, таинственности,

причудливости, экстравагантности, загадочности, которая есть в личности и трудах Витгенштейна и которая считается характерной для шизотипической личности. В этом смысле Витгенштейн не имел себе союзников в современной ему философии. Скорее, его можно сравнить с теми загадочными персонажами культуры XX века, которых мы уже перечисляли - Юнг, Лакан, Платонов, Бахтин, Марр, Дали, Булгаков.

Пожалуй, один из верных индикаторов шизотипической личности, резко отличающим ее от шизоидной, является активная биография. В отличие от шизоида, шизотипическая личность не может быть спокойным кабинетным человеком, ее раздирают противоречия, обусловленные многорадикальностью ее психики. И здесь Витгеншетейн не знает себе равных: его жизнь, многократно описанная, чрезвычайно богата противоречивыми событиями и перипетиями, можно сказать, приключениями. Но сейчас наша задача сложнее. Мы собираемся показать, что "Логико-философский трактат" написан шизотипической личностью и что шизотипичность, то есть малая доза шизофрении - схизис прежде всего - отразилась в самой структуре и содержании этого удивительного, безусловно великого и гениального произведения, полного неожиданных интеллектуальных ходов и удивительных интуитивных прозрений.

Уже первая фраза "Трактата" (после предисловия) поражает своей экстравагантностью. Мы употребляем это слово в том значении, которое внес в его семантику Людвиг Бинсвангер. Поскольку этот термин очень подходит к "Трактату" в целом, поясним подробнее, что имел в виду Бинсвангер. Он понимал под экстравагантностью (Verstiegenheit) "структурное смещение антропологических пропорций". Бинсвангер, говоря об экстравагантности, подчеркивает преобладание в этом экзистенциале шизоидной и шизофренической личности высоты над шириной: "Она коренится в чрезмерных высотах решения, которые превосходят ширину "опыта" [Бинсвангер 1999: 295-297]. Это высказывание очень точно подходит к "Трактату", который "решает все проблемы", как утверждает сам Витгенштейн в предисловии, а в конце он говорит о лестнице, которую необходимо отбросить, поднявшись на нее, лишь тогда человек увидит мир правильно.

Итак, первая фраза: 1 Die Welt ist alles, was der Fall ist. ("Мир - это все, чему случается быть".

В семантике первого утверждения "Трактата" я вижу три аспекта: тавтологический, парадоксальный и информативный. Тавтологический заключается в том, что, на первый взгляд, этот тезис утверждает то, что и так ясно. Именно этот тавтологический аспект громче всего услышали переводчики книги - "Мир есть все то, что имеет место" [Витгенштейн

Мир есть все, что есть Случай (дословный перевод), т.е. все, что имеет место благодаря случаю, все, что случается. Здесь и далее в не оговоренных особо случаях я пользуюсь своим переводом "Трактата", частично опубликованным в журнале "Логос" за 1999 год, № 1, 3, 5, 8 [Руднев 1999]).

1958]. "Мир есть все то, что имеет место" - почти то же самое, что "Мир есть все то, что есть". И этот аспект действительно важен (и соответственно, этот последний, чисто тавтологический, вернее, квазитавтологический перевод возможен). По мысли Витгенштейна, ничто логическое не несет никакой информации, и он, возможно, намекает на это уже в первой строке - Мир есть все то, что есть (по воле случая).

Парадоксальность тезиса 1 состоит в том, что утверждаемое в нем противоречит устоявшимся представлениям о мире как о чем-то существующем по необходимости и стабильно, таком, как его создал Бог. Витгенштейн подчеркивает отсутствие стабильности и необходимости в Мире. Это противоположная сторона семантического поля данного высказывания. Мир не необходим и не стабилен потому, что, как говорится ниже, хотя в его основе (субстанции) лежат простые неизменные Предметы, реально они встречаются в изменчивых и не связанных друг с другом конфигурациях, Положениях Вещей (Sachverhalten). Отсутствие связей между явлениями в их изначальном виде и позволяет говорить об отсутствии причинной связи между ними во времени. Связь может быть только логической, то есть тавтологической, неинформативной.

Еще парадоксальность проявляется в сочетании слова "все" (alles), которое употребляется в "Трактате" как универсальный квантор, с выражением was der Fall ist. Надо ли это понимать так, что все, что случается, противоположно тому, что может случиться, или оно противоположно тому, что не случается и не может случиться? Отметим еще, что слово "все" тянет это высказывание к тавтологии - Мир есть все, что есть, a was der Fall ist к противоречию: получается, что Мир - это то, что может быть не миром, стоит ему не случиться быть, что он может стать из всего ничем.

Информативное ("естественнонаучное") значение этого тезиса можно реконструировать так: мое первоначальное знание о Мире сводится к тому, что он кажется чем-то, чему случается быть. В целом значение этой фразы является эспозитивным. Она представляет интенции автора, говоря: "Тех, кто думает, что я буду исследовать Мир как нечто необходимое и законченное, просят не беспокоиться".

* Мир - это все, что происходит.

Итак, тавтология, парадокс и позитивное утверждение в одной и той же фразе. Здесь кажется, что фразу произносит не логик, дело которого -логическое описание мира, а креатор, который занят тем, что творит мир. Отсюда и многоканальность, многофазовость этого предложения. Он создал какой-то свой мир, выдал его за реально существующий и произнес, "изрек", что это именно то, "чему случается быть". Что же это, по мнению Витгенштейна, - То чему случается быть?

1.1 Мир - совокупность Фактов, но не Вещей

В этом афоризме Витгенштейн также противоречит здравому смыслу, в соответствии с которым мир, скорее, как раз совокупность вещей (см., например, [Stenius 1960: 32]). Логически 1.1 вытекает из 1: если Мир - все то, чему случается быть, то это, скорее, Факты, а не Вещи. По Витгенштейну, реально существуют не вещи, а Вещи в их соединении с другими вещами: это и есть факты. Он, по всей видимости, рассуждает здесь так: разве существует это дерево просто как дерево? Не правильнее ли сказать, что существует то, что это дерево растет возле моего дома, что это дерево очень старое, что это дерево - дуб и т.д.? Именно в совокупности этих фактов и существует дерево. Как слово (имя) реально функционирует не в словаре, а в предложении (и это тоже один из ключевых тезисов "Трактата"), так и вещь, денотат имени, реально существует не в семантическом инвентаре мира, а в живом факте. Но и в словаре имя существует не просто, а именно в словаре, и, перечисляя, какие вещи существуют в мире - деревья, столы, ложки, планеты и т.д., -мы задаем этот список в самом факте его задания.

Что же патологического в таком взгляде на вещи? По нашему мнению, то, что попирается основа здравого смысла, в соответствии с которой мир - это именно совокупность вещей. Факт есть что-то невидимое, сугубо логическое, вещь - зримое. Мир, который строит, творит Витгенштейн, странный, экстравагантный мир. На то, что бросается в глаза, не обращается никакого внимания. То, что никому не придет больше в голову, высказывается как нечто очевидное без всяких доказательств.

1.11 Мир определен посредством Фактов и благодаря тому, что
все они являются Фактами.

1.12 Ибо именно совокупность Фактов определяет то, чему
случается, а чему не случается быть.

Мир определен как мир тем, что все Факты являются Фактами именно потому, что именно Факты определяют то, чему случается быть, а это и есть мир. То есть мир определен тем, чему случается быть, -фактами. Если мы рассмотрим не реальный мир, а некий небольшой условный возможный мир, то, понаблюдав за тем, чему в нем случается быть, мы сможем дать описание фактов, которое и будет описанием мира. Допустим, что Мир есть все то, чему случается быть внутри спичечного коробка. Заглянув туда, мы увидим, что там лежат, допустим, 12 хороших спичек и три обгорелых. Именно факт того, что в спичечном коробке лежат 12 хорошие и три обгорелые спички, и будет описанием Мира спичечного коробка. Это описание будет исчерпываться этими фактами и тем, что это все факты. То, что в коробке лежат три обгорелые спички, не в меньшей степени является фактом, чем то, что там находится 12 хороших спичек.